Текст книги "Во имя твое (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Панасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Ты – мне, я – тебе

Дорди по прозвищу Полбашки присел на корточки и опасливо оглянувшись по сторонам, громко шмыгнув вечно простуженным носом, привычно втянул голову в плечи. Он ведь слышал, как что-то треснуло. Ветка или сучок. Рядом кто-то был. Точно был. Или все-таки показалось? Если за ним следят, то ему точно не жить. За овцу его точно убьют. Может даже совсем до смерти. Всем селом топтать будут. Это точно. Это, как пить дать. Дорди глубоко вздохнул, зябко поежился, вывернув сломанным крылом, тощую, мосластую руку, поскреб обломанными покрытыми застарелой грязью, ногтями торчащие через покрытую ссадинами кожу спины, ребра, и смахнув ладонью как всегда не вовремя полившуюся из носа дурно пахнущую желто-зеленоватую слизь принялся обстоятельно вытирать ее о покрывающий поляну ковер жухлого остролиста. День медленно но верно клонился к закату. Солнце уже почти коснулось верхушек угрюмо теснящихся вокруг поляны елей, на горизонте собирались тучи и было понятно, что без дождя этой ночью не обойтись. Воздух стремительно остывал. Полбашки облизнул губы и до боли прислушался к лесу. Это был знак. Точно-точно. Еще пару часов назад, солнце жарило так, будто решило отдать все теплые дни лета за пару часов, а сейчас казалось – вот-вот и с неба посыплется ледяное крошево, а изо рта подростка пойдет пар. Было холодно. И тихо. Полбашки облегченно выдохнул. Значит все-таки почудилось. А может зверь какой. Скорее всего еж пробежал, или белка играет, а он испугался. В очередной раз содрогнувшись от холода Дорди, диковато осклабившись, покосился в сторону сваленной в углу поляны одежды и решительно сжал тощие кулачки. Он выдержит. Все выдержит. Перед старыми богами надо вставать в чем родился, это все знают. А то что холодный ветер с гор холод и грозу несет, так это даже хорошо. После дождя следов не найти. Точно не найти. Даже с собаками. Хотя… Несколько раз моргнув, подросток почесал покрасневшую от холода густо покрытую угрями щеку и неуверенно кашлянул. Да нет глупости все это. Кто его выслеживать-то будет? Кому он нужен? Особенно сейчас. Подумаешь, овца от стада отбилась да в лес убежала. Вон чего в деревне творится-то – не до овец. Даже дядька Денуц, мужик жадный и как цепной пес, что раньше у тятеньки во дворе жил, злющий, его пороть не стал. Просто отвесил пару оплеух и пинком отправил за ворота велев без животины не возвращаться.

Не возвращаться… Это могло бы показаться большой проблемой, действительно большой. Если бы Дорди не знал одного маленького секрета – в деревню он вернется не пастухом. Не беспомощным мальчишкой сиротой. Нет, нет. В деревню он вернется как хозяин. И заставит всех ответить. За все ответить. Все они еще будут на коленях ползать и прощения просить. И давать ему все что он хочет. И пятки ему лизать. Вот. Громко прочистив горло, подросток покосился в сторону вяло шевелящейся между широких корней стоящего в центре поляны старого дуба овцы. Выбившееся из сил животное уже оставило бесплодные попытки освободиться от пут и лишь тяжело дыша косило на него полными немой мольбы глазами.

– Прости Мохнушка. Тягуче сербнув носом, Полбашки неловко подцепил, слегка подрагивающими то ли от холода то ли от волнения, пальцами лежащий у его ног, тяжелый и длинный, доставшейся ему от, уже два года, как покойного батюшки нож, и нервно огладив прикрывающие неестественно плоскую, словно продавленную ударом кувалды макушку, редкие, сальные волосы, облизал неожиданно пересохшие губы. – Ты, конечно, животина хорошая, но по другому никак.

Окончательно опустившись на колени, Полбашки не обращая внимания на колющие покрывшуюся мурашками кожу травинки осторожно пополз вперед.

– Жертва, мне нужна, понимаешь? Ну понимаешь, ведь, да? Вернее не мне, а Старым богам. Без жертвы нельзя. Старые боги свежую кровь любят. Иначе не помогут. Он так говорил. Да-да, говорил. – Успокаивающим тоном пробормотал он и подвинувшись еще на пол шага к будто почуявшей, что сейчас с ней случится нечто очень нехорошее, с новой силой забившейся в путах овце, заискивающе улыбнулся испуганно смотрящему на него животному. Овечка неуверенно мекнула. Дорди занес над головой нож. Руки дрожали. Скотину было жалко. Мохнушка была ладной овечкой, не злобливой, послушной, и ласковой. Она даже когда ее стригли не брыкалась.

– По другому нельзя… – Севшим голосом прошептал пастушок и снова замахнулся. Где-то в отдалении приглушенно громыхнул гром и Полбашки с трудом сдержал полный восторженного испуга вопль. Старый бог знал. Знал, что он задумал и давал ему знак. И ждал. Ну да, древние боги это вам не Создатель. Не, Создатель конечно хороший бог, большой и могучий, а если ксендзу верить, то и единственный настоящий, да только, скорее в молитвах весь лоб до крови собьешь, чем он тебе поможет. Д а и чего ему помогать, у них с Великой матерью, Девой защитницей и святыми наверно куча других дел есть. Мир от мрака защищать, солнце и облака по небу двигать, звезды ночами жечь. Не до Дорди ему. К тому же старый ксендз сам куда-то пропал, а храм уже вторую седмицу как закрытый стоит. Видать не уберег бог от беды своего слугу. Нет уж, Старые боги, они всегда к людям ближе. Точно-точно. Ты им – они тебе, так от века заведено было. Как, тот дед и сказывал.

Дорди до сих пор не понимал, почему поверил рассказам нищего старика-северянина, что вышел на поле, где он пас овец и попросил поделиться с ним хлебом в обмен на историю. Хромой, остро пахнущий плохим пивом, болезнями и прокисшей старческой мочой, опирающийся при ходьбе на посох, древний калека, с перебитым носом, перекошенным, беззубым ртом и страшным, слепым глазом, он не был похож на странствующего сказителя. Скорее на доживающего последние дни горького пьяницу. И еще на обманщика. Каждому ведь известно, что все северяне не только задиры страшные, но и редкие прощелыги и вруны, хуже них только магуты, которым их боги воровать завещали. Что они расплачиваются медной и даже серебряной и золотой деньгой, которые делают сами из старого металла древних тем самым разнося порчу и гниль. Крадут скотину и маленьких детей, чтобы отдать их своим кровожадным демонам-богам, а иногда собираются в большую толпу и устраивают набеги на честных людей, пытая и убивая всех кто попадется на пути. Каждому известно, что северяне плохие. Но было в этом старике что-то такое… В общем, хлебом с ним Полбашки поделился. И кислым молоком тоже. Даже пару куриных яичек, что со двора дядьки Денуца тем утром скрал, отдал. И не пожалел. Ни мгновения не пожалел. История оказалась действительно интересной. Про старого бога и его дочерей. Про то, как бедный, но смелый и смекалистый пастух, такую дочку у старого бога в обмен на овцу сторговал, чтоб на ней ожениться. Как она потом ему силой своей ратной, да советом мудрым помогала и как стал пастух, сначала стал удачливым воином, потом богатым купцом, потом общинным старостой, и наконец самым настоящим ярлом. Ярл, это как старик обьяснил, как рыцарь имперский, или даже барон только лучше. Потому как имперский рыцарь должен на войну ходить для Наместника или графа и каждый год мытарю деньгу платить, а ярл сам себе хозяин. Никому платить деньгу не должен. Быть ярлом это ух как хорошо. Будешь в большом доме жить, с золота сладкие пироги и пряники с медом кушать, периной пуховой укрываться, а все тебя слушаются и пятки целуют. А если не слушаются то ты своим дружинникам говоришь и тот кто не слушается уже на дереве в петле ногами дрыгает. А еще если ты ярл, то рядом с тобой обязательно много прекрасных дев. Ты их от чудовищ всяческих спасаешь, а они потом в тебя влюбляются и с тобой живут. Так старик и рассказывал. Дочка бога с тем пастухом до самой старости была. Помогала. И даже ублажала. А когда помер пастух, то забрала она его душу с собой к старому богу, и сидит он теперь за столом пиршественным с другими героями – хмельной мед попивает, да пену с усов стряхивает. А те кто его обижал когда-то на этот пир из подземного мира, по грудь в холодной воде стоя, смотрят. Хорошая сказка. Правильная.

«Все просто мальчик. Древние они честные. Ты – мне, я – тебе. Принесешь им достойную жертву и, если она достаточно велика, боги дадут тебе, то, что ты просишь. Многие говорят, что старые боги умерли. Что сила Белого бога и его помощников прогнала их с этих земель. Глупости все это. Боги не могут умереть. Не здесь. Не на севере. И даже в сердце империи, там где правят слуги Создателя… Пока парни и девушки будут ходить в лес, чтобы повязать на дерево красную ленту и найти себе пару, пока рыбаки уходя с промысла бросают в воду кусок лепешки, чтобы задобрить водяного духа, пока в деревнях проходят дожинки, пока первый бочонок с пивом оставляют на пашне, старые боги не уйдут. Ты ведь знаешь, как приносят жертву, а? Знаешь? Ну вот видишь. А тебя ведь никто не учил.»

Бодро дожевав остатки угощения, старик довольно осклабившись запихал остатки хлеба в котомку и забросив ее на плечо уковылял в сторону леса. Даже в деревню заходить не стал. Ушел. А вот слова остались. «Ты – мне, я – тебе…» Страшные, если подумать, слова. Только вот думать Полбашки не любил. От думанья у него голова болела.

Искать правильное место пришлось долго. Все ноги по лесу обломал, аж к самим болотам ходил – искал, пока не вспомнил, что в лесу, совсем недалеко, на холме за обступающем деревню ельником есть поляна с белым деревом. И сразу сообразил – это именно то, что ему нужно. К поляне ходить не любили. Уж больно странное это дерево было. Древний расколотый попаданием молнии комель мертвого дуба, был… неприятным. Смотришь, смотришь, вроде сушнина как сушнина, разве только старая очень – кора облетела давно, дерево от времени побелело да выцвело, белым, словно бороды у стариков, стало, ветки обломаны, верхушка обгоревшая, внизу на уровне человеческой груди дупло здоровенное… но если быстро глянуть, как бы вскользь, так сразу видно становится, что из мертвого дуба будто бы голова выглядывает. Страшная голова. Через правое плечо поглядишь – вроде как мужик на тебя смотрит, лицо жесткое, суровое как у северян, все в морщинах, да старых шрамах, но все равно веселое, глаза, что под густыми бровями прячутся, от смеха в щелочки превратились, рот-дупло раззявленный, белыми зубами скалится. Веселый бог. Почти как человек, что шутку хорошую услышал, ежели бы не рога, конечно, что из башки по обе стороны торчат. А вот если через левое плечо посмотреть… Лучше уж не смотреть, чтобы ночью кошмары не снились. Вроде тоже самое лицо, ну подумаешь, глаза чуточку более раскосыми кажутся, нос потоньше, подбородок поуже, зубы чуть длиннее, рога чуть острее. Вроде бы все то же, а не человеческое уже лицо, а череп невиданной твари на тебя рогатой костяной маской пялится. Голодной твари. И от вида этого такой ужас пробирает, что до ночи ходишь-оглядываешься. Потому сюда и не ходили. Даже ягоды-грибы собирать. Уж больно муторно здесь было. И страшно. Будто смотрит на тебя кто-то. Вроде бы и без зла, а так, выжидающе. Как дите несмышленое за майским жуком. Может и на цветок подсадить, и в покое оставить, а может и крылья отрывать начать. Или вообще раздавить и не заметить… Говорили, что лет двадцать назад, еще до Дординого рождения, священник даже мужиков отправлял дуб этот топорами порубить, да не вышло ничего – только собрались как гроза началась. С громами и молниями. Да такая, что два двора погорело. Те самые дворы, чьи мужики больше всего за то, чтобы лесного идола порубить ратовали… Тятенькин двор тоже сгорел. Говорили тогда он брагу пить и начал. Страшно. Очень страшно. А вдруг как старый бог вспомнит что это Дордин, батюшка его топором рубить хотел? Подросток зябко повел плечами. Долго он себя заставлял к поляне пойти. И ни за чтоб не пошел, кабы не старик тот и его сказка. Но вот когда все же пришел…

Это была его вторая попытка. Первый раз, Дорди зарезал на поляне курицу. Не то чтобы овцу пожадничал, но надеялся, что и клуши хватит… С курицей-то попроще было. Соврал старосте, что старая Пеструха околела, а он ее в помойную яму выбросил. А чего? Она ведь все равно давно нестись перестала. Старая она, мясо жесткое небось как подметка. К тому же околела она странно и начала вонять нехорошо. Вдруг больная? Тогда Дорди гордился собой и столь хитро продуманной им ложью. Зря его дураком кличут, эвон как завернул. Все поверили. Сами они дураки. Вот только одна беда. Мало Пеструхи богу оказалось. Тогда ничего не произошло. Ну разве, что почудилось ему на несколько мгновений, будто страшная ухмылка деревянного идола чуть пошире стала, да пару оплеух от дядьки Денуца получил за то, что перья с дохлятины не ощипал. В общем не ответил ему идол, не дал невесту свою, но что-то упорно подсказывало подростку – он просто не угадал с жертвой. Просьба-то ведь не маленькая. Но вот сейчас у него точно получится. Овца это вам не курица. Спроси его откуда произрастает эта уверенность Дорди ответить бы не смог, но уже несколько недель подросток никак не мог отвязаться от навязчивой мысли – для жертвы нужна именно овца. И не просто овца а самая лучшая в стаде.

В отдалении снова приглушенно зарокотало. Полбашки всхлипнул и крепко зажмурился. Зловеще сверкнув в закатных лучах лезвие ножа резко опустившись вниз с мерзким хрустом вошло в шею Мохнушки. Притихшее было животное неуверенно мекнуло, выпучило глаза, взбрыкнуло лапами и забилось, пытаясь оборвать стягивающие копыта путы. Веревка угрожающе затрещала. Заскулив от ужаса и осознания, что назад пути нет, пастух, не открывая глаз, ударил, еще раз. И еще. До этого подростку никогда не приходилось резать скотину, разве что курам да гусям шеи сворачивал, лезвие ножа никак не могло нащупать главную жилу, и ему пришлось нанести не меньше десятка ударов прежде чем несчастная животина затихла и перестав дергаться и хрипеть замерла глядя в темнеющее небо невидящим взглядом. Полбашки обессилено отпустил торчащую из овечьего горла рукоять и со смесью восторга и ужаса уставился на испачканные кровью ладони. Вдалеке снова громыхнуло. Сердце колотило в ребра словно палка в огромный барабан. Руки и ноги одеревенели. Голова мягко кружилась. Подросток захихикал. Что-то происходило, он буквально костями ощущал – что-то происходило. Мир задрожал, будто истончился, подернулся полупрозрачной пеленой, от земли будто дохнуло жаром, воздух потеплел и словно налился невидимой силой. Волоски на посиневшей от холода коже подростка поднялись дыбом и при каждом движении издавали чуть слышное потрескивание. Боги… старые боги его услышали… Дорди развернулся к мертвому дубу и раскинув руки в сторону.

– Старый бог, я отдаю тебе лучшую овцу в стаде! Ее зовут Мохнушка и с нее в прошлый сезон собрали почти стоун шерсти! – Громко провозгласил он и с гордостью расправив тощие плечи широко улыбнулся безразлично глядящему на него со ствола дерева оскаленному в злобно-веселой усмешке лику. – Это самая большая и жирная овца в деревне! Старый бог, я принес тебе самую большую жертву, какую смог найти! – За горизонтом опять громыхнуло. Будто недовольно. Ощущение сверлящего спину тяжелого взгляда усилилось. Дорди истерично захихикал, пастуха начала бить нервная дрожь. Окровавленные пальцы подростка сжались в кулаки. – Дай мне!.. – Голос Полбашки сорвался и он закашлялся, давясь как всегда не вовремя потекшей из носа слизью. – Дай мне свою дочку… – Прохрипел он наконец с трудом восстанавливая дыхание. – Я знаю у тебя их много. Дай одну. Ты не думай. Я не тать какой или любодей городской… И не голь перекатная. Я старосты поселка братов сын… Ну бывшего старосты… И батька у меня умер… Но дом остался. И хозяйство… Двор, то есть. Но и дом, ежели подновить, хорошим будет. А скотину я заведу. Дай мне дочку старый бог. Мне так, чтоб оженится с ней можно было… Чтоб сильную и работящую… И здоровую… Хозяйство веси – здоровая нужна. Чтоб ратному делу была обучена и советом мудрым могла помочь… Так что дурную не надо… Я это, хочу… Ну чтоб… как в том сказе… что старик мне… этот… Окончательно растеряв все вроде бы заранее заготовленные, и многажды повторенные про себя слова, Дорди тупо уставился на вцепившиеся в жухлый травяной ковер пальцы. Волшебная пелена медленно рассеивалась. Ощущение взгляда исчезло. В голую спину подул холодный ветер и голову Полбашки прострелила неожиданная боль. Дорди моргнул. Раз, другой, третий. И обессилено опустился на траву. В груди разливалось непереносимое ощущение осознания катастрофы.

Ему было почти шестнадцать. И все его сверстники уже давно резали из купленных на ярмарке цветастых платков нарядные ленты и уходили ночами в лес. Некоторые даже успели найти себе зазнобушку по сердцу, посвататься и уже всерьез готовились к свадьбам. А вот ему не везло. Да и как тут повезет, если все в деревне от старших мужиков до маленьких детей над тобой смеются и издеваются? Уродцем и лягушатиной тебя обзывают. Говорят, что у тебя в голове ума меньше чем у рыбы. Вот девки нос и воротят. Даже вдовица Кирихе, что говорили, за большую крынку молока или дюжину яиц, приворотное зелье варила, да и сама за монетку серебряную… Даже она смеялась долго а потом его со двора погнала. Хотя он ей весь свой задаток за сезон работы предлагал… Аж четыре медных деньги, что ему дядька Денуц весной отсыпал. Сказала, что больно уж он сопливый, воняет, и рожа у него как у утопца. Что, такому как он, никакое зелье не поможет пока одежу себе нормальную не справит да не помоется хорошенько. Отгоняя незваный приступ охватившей деформированный затылок, боли, Полбашки громко засопел от переполнившей его сердце обиды. На подбородок снова потекло. Ну воняет и воняет. Чай не благородные девы из каменных замков. Потерпят. Все ведь знают – нельзя пастуху в сезон мыться и одежу менять – животина узнавать перестанет. Да и вообще, нет у него другой одежи, с тех пор как мамка с папкой померли, один он на хозяйстве, даже дров для печи раздобыть бывает некогда. Да и не зачем, все равно пока лето топить не надо. А еду он сам не готовит, а ест чего сам добудет, да за работу дают. А что хилый и не такой рослый, как остальные деревенские мальчишки, то от того, что его в детстве красное поветрие коснулось. Половина детей в деревне тогда от того мора померли. А он заболел да все равно выжил. Только вот белый теперь весь как снег зимний, кожа в угрях, да нос мокрый постоянно… Ну и голова, конечно. Но голова это не от болячки а от того что его тятенька брагой упившись в детстве с полатей уронил…

Небо медленно окрашивалось в закатные цвета напоминая пастушку, что до темноты осталось не больше часа. В лесу было непривычно тихо. Подросток в очередной раз тупо уставился на окровавленные пальцы и перевел взгляд на остывающую у его ног овцу. Ощущение непоправимости случившегося достигло пика и разлилось в груди ведром ледяной воды. Тело пробивала дрожь. В голый зад колола травинка. Дорди всхлипнул и утерев надувшийся под носом здоровенный пузырь, повернулся в сторону лежащей на краю поляны груды одежды. Ничего не вышло. Дурак. Какой же он дурак… А ведь покойный батюшка, постоянно ему повторял, что все северяне обманщики. Это из-за них, еще постоянно сказывал, семье из Ислева в село уехать пришлось. Ну и с чего он взял – что этот старик ему не наврал? Наверняка ведь наплел с три короба, просто чтоб еды ухватить. Эх, ну что за жизнь-то такая… Коль удалось овцу скрасть, так надо было не сюда ее тащить, а на тракт. За такую славную овечку как Мохнушка большую деньгу дать могут. Полторы серебряных монеты. А если повезет то и две. А за две монеты вдовица Кирихе ему бы точно не отказала… И не то что зелье а сама бы, ну как в деревне говорили… Ну и что, что старая уже, на лицо то первая на селе красавица, и статью тоже вышла. В глубине души Дорди прекрасно понимал, что мечты о обмене овцы на серебро, волшебном снадобье, и красавице Кирихе, навсегда останутся мечтами, ведь даже если бы овечка была жива, до дороги больше двадцати лиг – целый день топать, да и кто на перепутье скотину покупает? К тому же травница-колдунья, как и любой другой житель деревни, наверняка заинтересуется откуда у сироты-пастуха монеты взялись. И всем разболтает. Как пить дать разболтает. А дядька Денуц быстро, что к чему скумекает. Он умный, дядька Денуц. Очень умный… Полбашки задрожал от страха. Староста ведь может не шутил когда говорил – без Мохнушки не возвращаться. И что теперь делать? В поселок идти? Так толстяк кнута жалеть не будет, три шкуры с него спустит. Запорет. Как есть запорет. А если кто узнает, что это он сам овцу из стада свел, так и до смерти забить могут. Точно ведь забьют, не простят, общинная отара всего в пять дюжин, шерсти еле на одежу хватает, а он самую лучшую…

За спиной громко затрещали кусты. Взвившейся от испуга свечкой, подросток, развернулся вокруг своей оси и приготовился бежать со всех ног. Ветви малинника снова затрещали, дрогнули и на поляну вышло… вышел… вышла… Дорди удивленно приоткрыл рот.

– Получилось… – Чуть слышно прохрипел он и несколько раз моргнув уставился на незнакомку. Если говорить честно божественных посланниц он представлял немного иначе. В старых сказаниях часто рассказывали про богов. И Полбашки точно знал, что их дочерьми становятся бывшие принцессы. В детстве матушка часто рассказывала ему про принцесс. Про то какие у них красивые платья, какая белая и нежная кожа, шелковистые волосы, изящные ножки и как они ходят по замку в золотых туфельках и играют на арфах. Вышедшая на поляну молодая женщина больше походила на великаншу-людоедку, что говорят на вершинах гор живут. Или на воительницу из пиктов – северных лесных дикарей, что с полуночи иногда приходят. Молодая. Постарше Дорди конечно, но на лицо не больше двух десятков годков разменяла. Высокая, очень высокая, он таких больших дев и не видал никогда, очень крепкая, налитая, и при этом вся какая-то гибкая, словно пуки железных прутьев, что кузнец Стефан иногда для, тех на лошадях, которые иногда в село приходят делает. Красивое, но какое-то жесткое, будто вырезанное из твердого дерева лицо, как у статуй что он в храме в Ислеве, еще когда маленький был, видал. Толстая, жилистая словно обернутое сыромятным ремнем корневище дуба шея, мощные плечи. Под, бледной, щедро покрытой десятками царапин и въевшейся грязью кожей обнаженных рук при каждом движении перекатываются похожие на перевитые стальной проволокой канаты мышцы, при виде которых удавился бы от зависти даже первый красавец на деревне Богдан-Кобылка. Небрежно связанные обрывком какой-то веревки сплетенные в косу, волосы, цвета выгоревшей на солнце соломы спадают на широкую спину дохлой змеей… Подросток перевел взгляд ниже и громко сглотнул слюну. Незнакомка была голой. Вернее почти голой. Мускулистые бедра женщины туго облепили, насквозь мокрые, перетянутое по поясу широким ремнем и какими-то веревками обрывки ткани, а грудь перетягивало несколько замызганных тряпок. И все. Ни плаща ни рубахи. Точно, как людоеды-дикари, что в лесах да горах живут. Стыдоба. Золотых туфелек тоже не наблюдалось. Были сапоги-калиги. В таких солдаты ходят летом. Истоптанные и грязные. А еще рваные. Зато большие, высокие, коровьей кожи, такие только у пары мужиков в деревне есть, да у дядьки Денуца. А что правый обтрепался совсем, почти потерял подошву и был подвязан такого же цвета куском ткани, что и грудь, так это мелочи. Немного с иглой и дратвой посидеть, а потом воском швы промазать – загляденье, а не сапоги будут. Такие за пол серебряной деньги продать можно. Или даже за три четверти…

– Получилось. – Повторил, чувствуя как его рот растягивается в невольной улыбке, никак не могущий оторвать завороженного взгляда от бесстыдно голого, плоского будто стиральная доска, вздувшегося буграми мышц, торса незнакомки, Полбашки. Ну да, некрасивая божья дочка то оказалась. С лица конечно приятная, но здоровенная, как бык трехлетка. Тяжелая, да жесткая какая-то вся. Из великанов-людоедов северных горных, как пить дать. И чем ее кормить? Зато крепкая словно холмовой вьюн. Сразу видно – войка. Воительница, то есть, что если он правильно старые сказы помнит, ворота в миры богов охраняет. Настоящая войка. Точно-точно. Дорди, правда немного смущало то обстоятельство, что у вышедшей к нему женщины не было ни щита, ни меча ни копья ни даже коня с крыльями, что, как сказывали, у каждой божьей войки должны быть. Только вона, большая дубина в руке зажата, но все сомнения растворялись в потоках восторга. Получилось. Все-таки получилось. Не обманул старик. Значит, по нраву деревянному богу его жертва пришлась. Значит… Полбашки аж зажмурился от нахлынувших на него перспектив. Неужели он скоро действительно станет на пуховой перине спать?

– Э-э-э… – Окинув оценивающим взглядом так и сидящего на земле с открытым ртом Дорди, женщина повернулась к древесному идолу и склонив голову на бок поджала губы. – Ты все неправильно делаешь. Это же Берух – шутник. Губы кровью смажь, давай быстрей, пока он не обиделся. А то семь зим неудачи будет.

Голос у божьей дочки был удивительно звонкий. Приятный, глубокий. Такими голосом говорила певунья, что в их деревню с цирком бродячим пару лет назад заходила. Пела она так, что аж сердце замирало, а на глазах слезы наворачивались. И не у него одного, даже дядька Денуц плакал. И смеялся. И танцевали все тогда до упаду почти. Он тогда той певунье цветов луговых нарвал и подарил. А она не как девки деревенские-злые, она добрая была, не прогнала, не обзывалась, улыбнулась ему по голове погладила и сказала что он хороший мальчик. И обняла его крепко, так что аж ему тепло и щекотно в низу живота стало. А потом пивом его угостила. Настоящим пивом. И все смеялись, когда он тоже пел и танцевал и в ладоши хлопали. Сердце Дорди затрепетало с новой силой.

«Войка. Точно войка. Моя войка.»

Подросток чуть не подпрыгнул от радости. Ну все теперь-то он точно…

– Ты чего, глухой что ли? – Слегка повысила голос великанша.

– А? Громко шмыгнув носом пастух, ошарашено глянул на хмурящуюся божью дочку и подавив желание прикрыть наготу поспешно провел окровавленной ладонью по губам. – Так?

Женщина моргнула.

– Да не себе, дурак. – Расхохоталась она и в несколько широких шагов сократив расстояние между собой и подростком, быстро макнув руку в продолжающую стекать из ран на шее овцы кровь, подошла к дубу и принялась размазывать ее по краю ощерившемуся деревянными зубами дупла. – Вот так надо. А руны охранные у тебя где?

– К-какие руны? Заикаясь протянул никак не могущий оторвать взгляда от мускулистой талии и того что ниже – обтянутого мокрой тканью, Полбашки. Взгляд подростка скользил то выше то ниже, на мгновение сосредотачивался на манящих выпуклостях но вновь и вновь возвращался к тонкому, еле заметному шраму на животе женщины.

– Понятно… Тяжело вздохнула незнакомка и вновь повернувшись к Дорди присела перед ним на корточки. – Не шевелись. Вновь макнув пальцы в кровь, великанша подалась к опешившему от неожиданности подростку и принялась быстро выводить на его груди и лице непонятные, напоминающие чем-то раздавленных пауков знаки. – Вот так лучше. И вот это еще. Кивнула она с довольным видом и снова покосилась на ухмыляющегося чура[1]. Дурак ты конечно, что у духа лесного просить решил. Особенно у Беруха. Надо у Создателя надо просить. И у Великой матери. Они милостивые боги. Добрые. А йотуны, они… разные бывают, может дать, а может и оставшееся забрать, так что с рунами всяко надежней. – Чего просил-то, здоровья что-ли? В очередной раз окинув подростка беззастенчивым, оценивающим взглядом громадная женщина хмыкнула и перевела взгляд на овцу. – И где жрец? Или ты один?.. Осекшись на середине слова великанша медленно опустила взгляд и с недоумением уставилась на тискающую ей грудь ладонь пастуха.

– А я это… Я… тебя… Просил. – Не переставая удивляться собственной смелости произнес глупо ухмыляющийся Дорди. Слова лились из его горла будто сами собой. Это казалось невозможным но рот подростка растянулся еще шире.

– Ты моя жена теперь будешь. Мы это… Сейчас значит, домой ко мне пойдем… Там и поженихаемся сразу… Ну чтоб как положено было… Чтоб кровать и печка горячая. Только пирога праздничного у меня нет, но это ничего. И тюфяк тоже с соломой старой… А потом ты Рюге Рыжего побьешь. Только, это, не до смерти а чтоб… Хочу, чтоб он мне пятки целовал и прощения при всех просил, за то, что вчера в навоз свинячий лицом ткнул, значит. И Малиха тоже побьешь – за то что он сладким пряником не поделился. А потом к вдовице Кирихе пойдем. Те ее тоже побьешь. За то что она… Ну, неважно. Я мужчина, мне женщин бить нельзя, а вот ты можешь… А потом к дядьке Денуцу пойдем, деньгу у него забрать… Всю деньгу… У него, говорят целый сундук монетами набитый есть… и Ханни заберем… Ты не бойся, Ханни мне так… Она конечно красивей тебя, она вообще на селе первая красавица считается, потому как Кирихе старая уже, но ты теперь моя жена, а я вежество знаю… Мне ее жалко просто, да и по хозяйству вторая баба всегда сгодится. А еще…

Развить мысль подросток не успел. В грудь будто лягнула лошадь, небо и земля кувыркнулись, поменялись местами, в голую спину больно впились сухая трава и мелкие камешки, затылок обожгло болью. Дорди открыл было рот, чтобы вскрикнуть, но испачканная подсыхающей овечьей кровью ладонь, шагнувшей вслед за ним великанши молнией метнувшись вперед сомкнулась на его шее тисками и потянула его верх. Дышать сразу стало нечем. Почувствовав как ноги отрываются от земли пастух забился, и попытался разомкнуть стискивающие его горло пальцы, но с тем же успехом можно было пытаться голыми руками гнуть закаленные стальные гвозди. Извернувшись Дорди лягнул громадину в живот но великанша даже не покачнулась.

– Ах ты паскудник жаборотый, прошипела она, и тряхнула, Дорди словно нашкодившего кутенка. – Ты чего лапаешься?! Руки лишние? Хочешь чтобы оборвала? Или тебе жить надоело?! Брызги слюны из перекошенного от гнева лица женщины щедро оросили лицо подростка. Чувствуя, как у него начинает темнеть в глазах, Полбашки бросив бесполезные попытки разорвать хватку незнакомки в отчаянии вцепился ей ногтями в крепкое бугрящееся железными мышцами запястье.

– Бх-х-х… – Прохрипел он, и извернувшись снова лягнул женщину в бедро. – Пх-б-х-а…

– Чего? – Брови похоже не обратившей никакого внимания на его попытку освободится божьей дочки сошлись к переносице. Стремительно выдавливающая из подростка воздух и жизнь рука чуть ослабила хватку.