355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дмитрий Быков » Как Путин стал президентом США. Новые русские сказки » Текст книги (страница 8)
Как Путин стал президентом США. Новые русские сказки
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 06:30

Текст книги "Как Путин стал президентом США. Новые русские сказки"


Автор книги: Дмитрий Быков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Правда, война с темными жильцами, ведшаяся по всем правилам кавалерийской атаки образца 1921 года, стала затягиваться. В темной комнате, как выяснилось, жило не только бандитье, но также старики и дети. Так что после первых дустовых и дымовых шашек в соседние комнаты хлынул нескончаемый и все увеличивающийся поток жильцов (непонятно было, как все они там помещались): беженцы неумолчно голосили и жаловались на тиф. В то же время любые попытки захватить темную комнату были обречены, поскольку не успевал очередной Кузнецов-младший водрузить на шкафу шест со своим национальным флагом, как из-под стола выскакивал притаившийся темный и Кузнецова вместе с флагом похищал. Такая живучесть бандформирований была неудивительна, учитывая регулярно следовавшую им четверть, но Шмидты обеспокоились продолжительностью войны и стали засылать к Кузнецовым международных наблюдателей.

Взору наблюдателей открылось потрясающее зрелище. По обеим сторонам коридора выли и причитали мирные жители, обнажавшие свои язвы и тянувшие к представителям Шмидтов отощавших, орущих детей. Тут же они и испражнялись, ибо в кузнецовский коммунальный сортир их не пускали – и если заставали там, то мочили. Прижав к носам надушенные платки, шмидтовские посланники проследовали дальше и, задыхаясь от запаха гари и мертвечины, проникли в темную комнату. Там было темно, только вспышки разрывов рассеивали мрак, и при этих вспышках международные наблюдатели с трудом разглядели, как Кузнецовы стреляют по темным, не забывая, однако, отсыпать им патроны для ответа. Кто-то кого-то резал, но знаки различия терялись в дымной темноте. Шмидтовцы с присущим им гуманизмом немедленно заключили, что режут мирного жителя. В довершение всего в разгар боевых действий Кузнецовы обменяли одного своего непослушного и слишком любопытного сына Андрюшу на двух других, плененных темными, а заодно договорились, чтобы Андрюше в плену мало не показалось. Только протесты международных наблюдателей спасли Андрюшу от неминуемой гибели и способствовали воссоединению семьи, глава которой так стиснул в объятиях новообретенного сына, что тот знай похрустывал.

На этом терпению Шмидтов пришел конец. Они недвусмысленно заявили, что не для того десять лет кормили Кузнецовых остатками со своего стола и одевали со своего плеча, чтобы теперь их недоперестроившиеся соседи нарушали права человека на глазах у всей квартиры, плодя бездомных и распространяя тиф. Если Кузнецовы сию секунду не пустят беженцев в уборную, не перестанут гробить своих детей и тратить все кредиты на дустовые шашки, Шмидты пообещали перестать пускать их в приличное общество, то есть на журфиксы с клавесином и собачками.

Кузнецова-старшего это взорвало. Он выбежал от Шмидтов, оглушительно хлопнув дверью, и долго еще бегал под окнами, восклицая:

– Мы широко по дебрям и лесам перед пригожею Европой раскинемся. Мы обернемся к вам своею азиатской… понятно вам, сволочи?!

Тем не менее на очередной журфикс Кузнецовых пригласили. Следовало выяснить отношения и по возможности договориться. На журфикс Кузнецовы делегировали двух своих наиболее агрессивных родственников: один был хорошо разъевшийся патриот с мордой до того наглой, что его боялся весь двор, другой и вовсе был припадочный, собиравший деньги на местной паперти, но большой хитрец и дипломат, поскольку о нем говорили, что он сын юриста. Сам Кузнецов-старший отказался чтить соседей своим присутствием и в подмогу припадочному с патриотом прислал несколько самых неграмотных своих детей, с детства под порками понявших, что даже пьяный папка все равно лучше всех.

Неграмотные, припадочный и патриот расселись за чайным столом, дружно выложили на него ноги и приготовились слушать хозяйское пение.

– А нельзя ли нам послушать пение Андрюши… того, обмененного? – поинтересовались Шмидты.

– Андрюша находится под следствием и может спеть вам по телефону, – сквозь зубы отвечал патриот и извлек из кармана мобильник, но стоило Андрюше в чулане открыть рот, как неграмотные хором запели: «Прово-ка-ация, провока-ация! – » – и совершенно заглушили его скромную арию.

В ответ на вопрос Шмидта-старшего о правах человека патриот плюнул в варенье, в ответ на вопрос о беженцах припадочный помочился в заварку, в ответ на вопрос о возможных сроках окончания антитеррористической операции неграмотные оглушительно пустили ветры и сами расхохотались своей шутке.

– А что до внешних долгов, – сам затронул патриот больную тему, – так это еще неизвестно, кто кому должен. Да, мы принимали ваши деньги и обноски, которыми вы пытались спасти свою душу за наш счет. Но моральное унижение, которое мы при этом испытывали, значительно превосходит любые суммы. Мы не кто-нибудь, мы скифы! Мы широко по дебрям и лесам пред европейским джентльменом раскинемся. Мы обернемся к вам своим здесь коллективным членом! – и собрался исполнить задуманное, но мамаша Шмидт в ужасе воскликнула: «Ах, молчите, молчите, ради Бога!» – и кузнецовская делегация, расценив это как лишение права голоса, гордо удалилась, последним хлопком снеся дверь с петель и подравшись на лестнице.

На следующее утро Шмидты проснулись от митинговых воплей под своим окном. Они успели несколько отвыкнуть от этих звуков за последние двадцать лет. Почтовый ящик был натуго забит открытками «Не дадим взорвать дом!», кузнецовские дети в шмидтовских джинсах кидались в шмидтовские окна шмидтовскими банками с пивом, а на дверь было аккуратно приклеено заявление о том. что никаких больше наблюдателей, но если Шмидты к вечеру положат под дверь очередной транш, то Кузнецовы, может быть, сохранят им жизнь. Народный энтузиазм за кузнецовской дверью был колоссален. Из-за нее время от времени летели заношенные до полного неприличия шмидтовские гуманитарные штаны, а припадочный под окнами неумолчно орал: «Они нам журфикс, а мы им пипифакс! Очень нам нужен ваш жидкий чай с прошлогодним вареньем! И дочки ваши мымры в прыщах, и клавесин ваш расстроенный, и у хозяйки на носу бородавка! Да, скифы мы, да, азиаты мы с раскосыми и жадными очами, и если не дадите нам взаймы, то мы вас забросаем кирпичами!»

Шмидты перепугались не на шутку. Поздним вечером, вооружившись очередным траншем, глава семьи вышел на лестницу, чтобы сделать официальное заявление.

– Мы вовсе не имели в виду… – начал он.

– И не надо нам ваших наблюдателей! И вообще не суйтесь, и что хотим, то и воротим! – ответили вразнобой из-за соседской двери.

– Мы никак не хотели…

– И засуньте себе ваши права человека!

– Мы никоим образом…

– И сами жрите ваше варенье с клавесином и дочками!

– Я принес денег, – быстро сказал Шмидт, и дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы можно было просунуть конверт. Послышались шуршание и шепот: глава семьи пересчитывал сумму. Через минуту дверь распахнулась, и хмурый Кузнецов предстал перед Шмидтом.

– Да ладно, – сказал он, улыбаясь, как природа после бури. – Все ж таки соседи, единое мировое пространство. Что торчишь, как труба на бане? Заходи, поговорим про многополярный мир без границ.

СЕРЁЖИНО ПРОКЛЯТИЕ

Подражание Гауфу

Серёжа рос шаловливым, сметливым и шустрым мальчиком. Лишь иногда его посещали приступы странной злобы, не вполне понятной ему самому. Тогда он кусал и потрошил свои игрушки, царапал стены, яростно лупил добронравных соседских деток, а иногда, случалось, в кровь расквашивал собственный нос. Гадкие, злые слова вылетали тогда из его румяных губок, а большие карие глазки наполнялись гневными слезами.

Однажды, играя в песочнице, Серёжа случайно наступил на свой собственный куличик, и приступ ярости обуял его с небывалой силой. Как раз мимо его многоквартирного блочного дома шла сгорбленная старушка с клюкой. Поскольку под рукой не было никого, на ком можно было бы выместить злобу за раздавленный куличик, Серёжа яростно метнул в старуху ведерком и закричал на весь двор:

– Старая какашка! Ка-ка!

Старушка остановилась и уставилась на Серёжу пронзительными чёрными глазками.

– Как ты назвал меня, остроумный мальтшик? Какашкою? Что ж, это хорошо, это отшень хорошо! – проговорила она с сильным немецким акцентом. При этом её кривой нос чуть было не влезал в беззубый рот, и Серёжа от души расхохотался. – Тебе, верно, не отшень-то нравится мой кривой нос и шамкающий рот? Что ж, тебе не откажешь в айне кляйне наблюдательность. Значит, ты любишь делать кака, если это слово так уж само и просится тебе на язычок? Теперь тебе будет хорошо, отшень хорошо, злой, гадкий мальтшишка!

Старуха трижды стукнула в асфальт двора своей причудливой клюкой, дунула, плюнула и исчезла, оставив в воздухе клуб зловонного дыма. Только тут Серёжа понял, что старушка та была не простая, а немецкая, и что по роду занятий своих она была ведьма, вроде тех, что испортили всю жизнь карлику Носу и маленькому Муку. Он хотел было попросить у неё прощения, но поскольку от природы был горд, то только пожал плечами и ещё выше вздернул свой правильный нос. Да и старушки никакой уже не было, только дым рассеивался в воздухе да пахло чем-то неаппетитным.

С тех пор почти ничего не изменилось в жизни маленького Серёжи: он по-прежнему ходил в школу, где изучал испанский язык, слушался родителей, читал умные книжки, – но ведьма наградила мальчика даром, который грозил стать главным проклятием его столь многообещающей карьеры. Дело в том, что всякий раз, как Серёже предстояло публично выступить, он не успевал открыть рта, как уже чувствовал сильнейший позыв определенного толка. Мужественно подавив несвоевременное желание, он начинал говорить – и в ту же секунду начинался бурный и неконтролируемый процесс, с которым ни один врач не мог ничего поделать. Не переставая говорить, Серёжа, как бы это сказать, какал, и чем больше говорил, тем больше какал. Уж он чего только не делал – глотал успокоительное, объясняя таковой странный эффект избыточным волнением; за неделю до выступления переставал есть; вставлял пробку… Но где действует волшебная сила – там напрасны усилия человеческие: даже и на самый голодный желудок Серёжа работал неостановимо во все время своего публичного выступления, и многие свидетели дивились – как может столько помещаться в одном мальчике. Однако ж, как мы уже заметили, волшебная сила превозмогает любую физику. В известные минуты Серёжа был неисчерпаем.

Надобно заметить, что Серёжа, от природы одарённый приятным баритоном и эффектною внешностию, планировал сделать карьеру, тесно сопряжённую с необходимостью появляться на публике. Один раз старухино проклятие чуть не стоило ему пребывания в комсомоле, когда он поднялся на трибуну, чтобы от имени школьной комсомольской организации приветствовать комиссию из райкома… и все дальнейшее походило бы на диверсию, если бы педагогический коллектив не уверил гостей, что это исключительно от счастья при виде руководящих товарищей. На уроках Серёжу старались не спрашивать – он отвечал учителям в индивидуальном порядке. Памперсы ещё не были изобретены. Одно время спасала пробка, но когда ею чуть не убило секретаря комитета ВЛКСМ серёжиного института, куда он легко поступил после школы, – эти рискованные эксперименты пришлось прекратить. Под конец Серёжа с горя попросился работать за границу, где изъян можно было бы объяснить русской национальной болезнью или странным обычаем, – но и там Серёжу терпели только первый год, а потом отсылали на Родину. В быту это был милейший человек, но стоило ему подняться на трибуну собрания или ощутить с детства знакомый приступ ярости, как вся добропорядочность шла прахом. Несколько раз Серёже случилось испытать внезапную злобу на дипломатическом приеме, где невкусно кормили, в магазине, где не было требуемого сорта колбасы, в семье, где дети были недостаточно почтительны, – и сначала из него с трубным звуком вырывалась струя пара, а уж затем… берегись, кто не отпрыгнет! Далеко не всегда успевал Серёжа отбежать в безопасное место или тем более в клозет.

Все это, конечно, тормозило серёжину карьеру. К тридцати пяти годам его коллеги достигли высоких постов, а он оставался скромным испанистом, но однажды рассказал о своей беде давнему другу Борису – хитрому, с юркими глазками.

– И ты говоришь, что это проклятье? – воскликнул Борис. – Да это благословение! Ты ещё думаешь, куда бы тебе устроиться? Стань моим ведущим обозревателем, и у тебя не останется проблем!

– Что ж, дело, – согласился Сережа. – Попытка не пытка.

Перед каждым эфиром Борис клал перед Серёжей список фамилий, а вся его дальнейшая задача сводилась к тому, чтобы вызвать у нового обозревателя бешеную злобу. Серёжу в принципе могло взбесить всё, но больше всего он с того самого проклятого дня, как раздавил свой куличик, ненавидел старость. Борис повязывал старушечий платочек, брал клюку, а нос у него и так был кривой и длинный. Вместо телесуфлера стоял он за камерой, пока Серёжа готовился к передаче. В результате к началу эфира обозреватель достигал нужного градуса ярости и начинал зачитывать по списку:

– Чубайс! – и раздавался оглушительный треск.

– Кох! – и студия заволакивалась дымом.

– Потанин!!! – и реактивная сила процесса приподнимала Сережу над стулом. Обессиленный, опустошенный, он покидал студию после эфира, а десять ассистентов режиссёра оставались убирать. Но игра стоила свеч: и Чубайс, и Кох, и Потанин, имевшие неосторожность обидеть серёжиного благодетеля, немедленно становились посмешищами народа и теряли уважение власти. Всё-таки хорош ты или плох, но если тебя обгадили – сохранять респектабельность трудно.

Серёжа был чрезвычайно эффективным обозревателем, здесь надо смотреть правде в глаза. В тех краях привыкли к разным формам полемики – от кулачного боя до швыряния тухлых яиц, – но такого ещё не было, Серёжа оказался первым, и как противостоять его тактике – никто как не знал, так и не знает по сию пору. Для того, чтобы растоптать политика, его оказывалось достаточно обгадить; размахивая Серёжей, Боря отомстил за так и не доставшуюся ему корпорацию «Связьинвест», но две другие, созданные при помощи Серёжи, – «Грязьинвест» и «Смазьинвест» – в избытке компенсировали эту неудачу.

В президенты той страны задумал баллотироваться один чрезвычайно крепкий хозяйственник, тоже человек не без странностей: больше всего на свете он любил, чтобы его поливали елеем, да не каким-нибудь, а отборнейшим. Без елея лучше к нему было не соваться. От многомесячного употребления елея лицо его замаслилось, лысина залоснилась, глаза источали жирный блеск самодовольства, а в улыбке появилось что-то столь самоупоённое и хищное одновременно, что не всякий мог выдержать зловещий блеск его зубов. Народ панически боялся хозяйственника, выбившегося к тому времени в градоначальники. Вокруг него толпилась свита, готовая носками задушить каждого, кто отзывался об их начальнике без должной елейности.

– А тебя, – сказал однажды градоначальник Боре, – я, если приду к власти, лично повешу на первом же суку!

Ему очень не нравилась Борина пронырливость, свободолюбие, алчность и то, что Боря предпочитал решать свои дела без елея.

– Это мы ещё очень будем посмотреть, – сказал Боря, крупно записал на бумажке имя градоначальника, положил его перед Сережей, а сам привычно облачился в платок, подперся клюкой и встал за камеру.

– Мэр столицы, – начал Серёжа без всякой задней мысли, и тут из него попёрло.

Крепкий градоначальник в это самое время расположился перед телевизором, чтобы получить очередную порцию елея. Ничего другого он давно уже не встречал в свой адрес ни на одном телеканале. Он подумывал уже о переименовании родного города в свою честь. Градоначальник с приятностью щурился, уставившись в экран.

– Ну, посмотрим, посмотрим, – снисходительно пробурчал он, и тут увидел Серёжу. А с Серёжей случилось то, что и всегда происходило в прямом эфире, – но на этот раз Боря ещё и накормил его в лучшем ресторане, так что Серёжа был прямо-таки переполнен чувствами. Брызнуло из него уже на заставке программы и потом хлестало битый час. Градоначальник забился под стол, но поток достал его и там. Он прыгнул в бассейн, но волна из телевизора дохлестнула и до бассейна.

– Что мне теперь делать! – восклицал он. – Что делать, я вас спрашиваю!!!

Окружение, однако, безмолвствовало, впервые видя дорогого начальника в столь непрезентабельном виде. Не нашлось ни одного здравомыслящего человека, который готов был бы процитировать мэру старую поговорку – «Облили – обтекай»; мэр был не таков, чтобы глотать обиду, и немедленно подал на Серёжу и Борю в суд за клевету.

Ох, не надо было этого делать! Ошибка оказалась поистине роковой: серёжин адвокат в суде немедленно доказал, что это не клевета.

– А что же это? – удивилась судья.

– Как что? – простодушно изумился в свою очередь адвокат. – Вы разве не узнаете? Никогда каку не видели?

Когда же очередь говорить дошла до самого Серёжи, то он, как и всегда с ним бывало на публичных выступлениях, немедленно достиг нужного градуса ярости: публика в восторге разбежалась, улюлюкая, а представители мэра, вероятно, и поныне пытаются заглушить благовониями навеки приставший к ним аромат.

Каждую субботу градоначальник в противогазе, полном комплекте химзащиты и болотных сапогах садился перед телевизором. Благодушный Серёжа, только что после сытного ужина, каждую субботу выходил в эфир.

– Добрый вечер, – говорил он с доброй улыбкой, предвкушая облегчение и очищение, – и действительно, в течение ближайшего часа никому из телезрителей не было так хорошо, как ему. С каждым сказанным словом он чувствовал нараставшую легкость и под конец эфира попросту воспарял, просветлённым и всепрощающим взглядом глядя прямо в глаза градоначальнику.

– Всего вам доброго, – заканчивал он со слезами счастья на больших карих глазах. Первые полчаса программы градоначальник ещё топал ножками, вторые же – только хрипел. Он попытался было, на свою голову, принять кое-какие ответные меры – запустил на собственном канале программу «Конкретные материалы» и сатирическое шоу «Сало». Но куда им было до Серёжи! Как ни тужились их ведущие, повернувшись задом к зрителю, как ни надували своих и без того пухлых щек, как ни наедались гороху, – только жалкое постанывание доносилось с экрана, да редко-редко выходило что-то похожее на тихое «тпру». Это и сравнить было нельзя с волшебной легкостью истечения серёжиных монологов. Он нашёл наконец себя и бескорыстно дарил радость людям. Его слов «Добрый вечер!» с надеждой ждали миллионы. Столичный градоначальник пошел на крайние меры, приказав своим агентам подсыпать Серёже в кофе чего-нибудь закрепляющего, – но куда уж им было со своими жалкими таблетками! Боря потирал ручки. В Кремле пили шампанское.

Мода на понос стремительно распространялась по всей России. Детей в детсадах стало невозможно усадить на горшок – они хотели непременно, «как Серёжа». Стиль дефеканс возобладал в газетной и телевизионной журналистике. Слово «слив» стремительно делалось самым модным. Стилисты предлагали современные украшения в стиле D’Orenko (d’or по-французски – «золотой»): позолоченное унитазное очко, надеваемое на шею; цепь от сливного бачка, намотанного на запястье… Облегчаться на людях стало признаком культовости и продвинутости. Главный Борин конкурент Володя со своим каналом оказался в глубоком арьергарде. Там считали Сережин метод негигиеничным и оскорбительным для зрителя, поэтому ограничивались скромной тошнотой. Ведущих независимого канала, принадлежавшего Володе, тошнило от всего – от кровавого режима, властей, президента, преемника… Но их тошнота вызывала у зрителя главным образом брезгливость, а Серёжа будил национальную гордость. «Эк заливает! – восхищались граждане. – Никто так не может. Нешто немец какой столько наобозревает в единицу времени? Смотри, Мань, и как он не боится!». Володин канал относился к Серёже крайне недоброжелательно. «Наши фекальные соперники», – называли тут борину команду. Боря очень гордился. Многие пытались перекупить Серёжу, но Боря никому не продавал свое стратегическое орудие. Словом, довольны были все, кроме тех, кому приходилось мыть студию. Но Боря им хорошо платил.

Престолонаследник, морщась и беспрестанно нюхая надушенную салфетку, дал бориному телеканалу несколько интервью. Серёжа старался задавать свои вопросы как можно подобострастнее, но, как всегда перед большой аудиторией, не удержался.

– Это я от восхищения, – предупредил он зрителей.

– Ничего, ничего, – сухо кивнул преемник. – Со всеми бывает, знаете…

При бориной и серёжиной могучей поддержке кремлевский престол достался наследнику из правящего клана, столичный градоначальник был жестоко посрамлен. Наследник, однако, оказался крут: поблагодарив Борю и Серёжу за благодеяния, он публично заметил, что время словесного поноса прошло, а настало время сдержанности. Хватит растекаться известно чем по древу, пора научиться властвовать собой. Первым эту новую политику почувствовал на себе борин соперник Володя, команде которого запретили тошнить на экран, а дальше дело дошло и до Бори. Ему намекнули, что хорошо бы вернуть награбленное.

– Да я! – совершенно обалдел Боря от такой наглости. – Да вас! Да вы у меня! Вы что, Серёжи не видели? Завтра же натравлю!

На следующий же день Серёжа выдал в кадр такое, что московский градоначальник смело мог бы назвать его атаку на себя лишь детскими играми по сравнению с мощью и красотой нового наезда. Престолонаследник, однако, был малый не из пугливых.

– Что ж, – ответил он, – на ваш понос у нас есть запор!

И на следующий день, придя на работу, Серёжа увидел на своем кабинете огромный запор с надписью «Не вскрывать».

Боря и Володя, объединённые отверженностью, вспомнили о своей былой дружбе. Серёжу немедленно позвали в гости на володин канал.

– Я ненавижу ваши… эээ… методы, – важно сказал главный аналитик канала, – но готов отдать жизнь за ваше право по-честному, по-большому говорить всё, что вы хотите!

Серёжа от избытка чувств выложил всё, что думает про престолонаследника.

– Ну что ж, – сказал главный аналитик. – Это ведь ваша авторская программа! Вы… эээ… выражаете… эээ… свою позицию. Ведь это все ваше личное, а не чьё-то!

– Личное! личное! – воскликнули участники программы «Зуд народа», только что клеймившие Серёжу последними словами.

– Это ваша, можно сказать, индивидуальность!

– Да! да! – визжал народ.

– Так покажем же Кремлю, что мы с ним делаем! – призвал главный аналитик, и они с Серёжей на пару выложили Кремлю все, что о нем думали. Одного буквально на часто рвало от негодования, другого самозабвенно несло на волне праведного гнева. Престолонаследник поморщился.

– И это свобода слова? – сказал он, брезгливо обтираясь платочком.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул министр печати. – Свобода.

А к дуэту Серёжи и главного аналитика уже присоединялся столичный мэр. Он забыл былые обиды, приплясывал, свистел и улюлюкал в сторону Кремля.

Мало кто заметил тихую старушку, которая подошла к Серёже сразу после программы «Зуд народа».

– Что ж, мальчик, – сказала она с немецким акцентом. – Ты есть наказан достатотшно, и я снимаю с тебя проклятие…

– Ты что бабка?! – заорал Сережа. – Рехнулась? Я на это живу! Это моя индивидуальность! Пошла вон, старая ведьма, не то…

– Тшто ж, – промолвила старуха и растаяла в воздухе. Народ продолжал ликовать. Что немцу смерть, то нашему здорово!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю