Текст книги "Как Путин стал президентом США. Новые русские сказки"
Автор книги: Дмитрий Быков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
УРОЖАЙ-2000
В некотором царстве, некотором государстве была обильная земля и совсем не было порядку, как то заметил остроумнейший из её летописцев. Земля исправно родила из года в год, народ же, её населявший, был голоден, бос и малокультурен. Правители правили, бунтовщики бунтовали, народ безмолвствовал, но ничего не менялось. Лучшие умы государства затупились, пытаясь постичь такой порядок вещей, что дало повод тишайшему из поэтов той земли сочинить тезис об её умонепостигаемости.
Причина умонепостигаемости лежала в том, что земля сия была в общем мироустройстве контрольною делянкою, на которой, в отличие от других делянок (называемых опытными), дикая растительная, животная и социальная жизнь происходила сама по себе. Никто ею не управлял, никто не направлял и не ставил над нею экспериментов, что само по себе уже было грандиознейшим экспериментом мироздания, ибо всё то, чего с дикой жизнью не делали извне, она проделывала над собою сама. А потому всякий правитель сей земли, заступая в должность, получал знамение.
Каждый из правителей перед упомянутым заступлением отлично знал, чего он хочет и что сделает. Но заступив, совершенно терялся и начинал делать вовсе не то, что собирался, и не то, что ему советовали, и не то, что следовало бы, и уж совсем не то, что можно вообразить в рамках здравого смысла.
Все дело в том, что после коронации, или заседания боярской Думы, или Президиума Верховного Совета, или инаугурации, когда новоиспечённый правитель приходил в себя и взволнованно, как новобрачная, пытался осознать, что же с ним такое случилось, на стене его спальни проступали горящие буквы. Одни правители звали охрану, другие крестились, в ужасе вспоминая «мене, такел, фарес», третьи пытались сбить пламя одеялом. Невзирая на эти мероприятия, пламя не угасало, а только расползалось на всю стену грозным предостережением: «НИЧЕГО СДЕЛАТЬ НЕЛЬЗЯ».
Правители по-разному воспринимали его. Иные игнорировали, как самый решительный из её государей, именем Пётр, иные соглашались, как самый нерешительный, именем Николай, но кончалось это обычно одинаково: большой кровью. Правители продолжали править, земля – родить, народ – голодать и безмолвствовать, и ничего не менялось. Пока, наконец, хитрейший из правителей той земли, именем Владимир, не догадался, что вся беда оттого, что земля родит. Ибо землю надо пахать, сеять, орошать и снимать урожай, который в итоге обходится гораздо дороже, чем закупки оного в других землях. То град, то засуха, то саранча, то заморозки, техника ломается, живая сила пьёт по-чёрному, стало быть, надо просто покупать всё за границей. Землю взять измором, а привычку к её обработке искоренить. Деньги же следует брать в долг, отдавать со следующего займа, а ещё лучше – объявить дефолт и не отдавать совсем ничего.
С тех пор землю стали морить, а земледельца отучать от его вредной привычки. С урожаями боролись: в этой земле издавна всякий аграрный труд воспринимался как страдание, «страда», борьба, война и прочая неприятность. Запевая «это есть наш последний и решительный бой», люди выходили на поле брани. При хитрейшем правителе отняли у земледельца борону и лошадь. Аграрии, однако, продолжали пахать, а земля – родить. Тогда землю отняли, поделили, а поделённое снова отняли. Земля не поняла и продолжала своё. И ничего ей не делалось.
При свирепейшем правителе отнимать было уже нечего. Потому стали бороться с земледельцами, усиленно сажая их, стреляя и моря голодом. Оставшимся дали по рукам и строго-настрого приказали сидеть, не рыпаться, а еще лучше – сдохнуть. Многие послушались. Земля, тем не менее, продолжала родить. Тогда настроили на сей земле вонючих и вредных производств, для коих стали из неё выкапывать всё, что можно. Замусорили её, раскопали и бросили, закоптили и отравили, залили кровью на три локтя. Земля стонала, но продолжала родить. Может, и перестала бы, наконец, но тут скончался свирепейший.
За ним воцарился простодушнейший. Землей он распорядился просто: на негодных землях посадить нужное, на хороших – невозможное, причём и то, и другое обильно залить ядохимикатами. Это был самый простой и умный план из всех: негодные земли давали чрезвычайно тощую пшеницу, на хороших росли южные культуры, чахлые, изнемогающие и грустные, как выпускница университета, приехавшая учительствовать в деревню. Выжившие земледельцы сбежали от этих нововведений в города, а те, что остались, запили втрое против прежнего. Земля, однако, продолжала родить.
Благостнейший правитель стал решать эту проблему просто: он не стал её решать. Получив откровение, что ничего сделать нельзя, он и не стал ничего делать. Главное для него было, чтоб не было войны. При нем всё пошло именно так, как должно идти на контрольной делянке: всё делалось само по себе. Вонючие и вредные производства задымили небо, завоняли леса, загадили реки и озера. Ядохимикаты отравили почву. Земледельцы спились. Войны, правда, не было, и земля по-прежнему родила.
Цивилизованнейший из правителей, получив знамение, поразился. Земля всё ещё родила, как ни боролись с нею, и родила не только хлеб, почти уже изведённый, но и смородину, и яблоки, и сливы, и виноград. А земледелец был по-прежнему жив, гнал себе из этих плодов земных самогон, благодушествовал и не собирался исчезать как класс. Вознегодовал цивилизованнейший, и в одночасье исчезли с лица земли и виноградники, и яблоневые сады, и вишневые, и сливовые, и черноплодные кусты, и даже ни в чем не повинные крыжовенные посадки. И стало лицо земли старым, некрасивым и морщинистым. Земледелец же махнул рукою и стал гнать самогон из подручного, ни на что уже не пригодного сельхозинвентаря: лопатовку, мотыговку и граблевку. Земля повздыхала, но продолжала родить. Тогда над нею бабахнул взрыв, отчего родить она стала двухголовые грибы и ядовитую землянику размером с тыкву. Впрочем, родить не переставала, и даже вдвое противу прежнего.
Предпоследний правитель, непредсказуемейший, почти довёл дело до конца, полностью воплотив в жизнь давно придуманную схему: сами не работаем, еду покупаем, деньги берём в долг, долгов не отдаём. Земледельцы, наконец, перевелись: иные умерли от старости, иные от пьянства, иные переквалифицировались в коммерсанты. Земля, брошенная без попечения, покрытая мазутом, ржавым железом и радиоактивными отходами, шлаком, пылью, битым стеклом и смятым пластиком, бытовым мусором и просто матом, отчего-то по-прежнему продолжала родить. На борьбу с катастрофически высокими урожаями были брошены все силы. То есть все, кто имели хоть какие-то силы убрать этот урожай, были брошены без техники, денег и горючего. Газеты из года в год с надеждой предполагали, что зимой будет голод, но большого голода так и не было.
Тогда создали Аграрную партию в надежде таким образом отвлечь немногочисленных уцелевших аграриев от земли. Аграрии дрались между собою и с другими за влияние в парламенте, кресла, столы и таблички на дверях, затем собрались восстанавливать каких-то железных истуканов, не столь давно поверженных, всеми силами оттаскивая земледельцев от земли. Она, вздохнув с облегчением, произвела на свет очередной урожай. Прожжёнейшие предлагали всю землю продать, чтобы было на что покупать еду. Радикальнейшие – отдать её всю под рекламную площадь. Угрюмейшие ни того, ни другого не позволяли, а предлагали снова все отнять и поделить. Отнято и поделено же было столь многократно и безрезультатно, что всем эта процедура порядком надоела. Тем паче, что ничего от этого не менялось и земля всё так же родила.
Глядишь, ещё два-три года, и она поняла бы, чего от неё хотят, и усохла бы, но тут непредсказуемейший подал в отставку. Он лучше всех понял, что сделать ничего нельзя, и многолетнее ничегонеделание страшно утомило его.
За ним пришёл долгожданнейший, облечённый народным доверием и сгибающийся под тяжестью возложенных на него надежд. «Ничего сделать нельзя», – прочел он огненные буквы на своей стене и задумался. «Не может быть, чтоб нельзя, – сказал он сам себе. – Это всё оттого, что был хаос. Должен быть порядок». С тех пор долгожданнейший стал сам ездить по полям и половину повытоптал. Подстригал пшеницу и подравнивал рожь, калибровал картофель, проводил совещания и давал указания. Стоило же ему только воротиться домой, как всё зарастало. На другой день, едва выехав за черту столицы, он снова видел тот же хаос: порядок был порушен, картошка была неодинаковая, земледелец валялся хмельной и пел похабные песни, земля же исходила изобилием.
«Надо что-то с этим делать, – сказал долгожданнейший себе под нос, – Премьера бы ко мне. Порядок будем наводить». Не успел он это произнести, а соответствующие службы вызвать премьера, как прямо из пола у ног долгожданнейшего выросла огромная спелая фига. Вождь сорвал фигу и задумчиво вкусил. В нём совершалась внутренняя работа.
– Приятного аппетита, – пожелал премьер, сохраняя на лице выражение деловитой независимости. – Станем упорядочивать?
– Накося, выкуси, – дружелюбно предложил долгожданнейший, протягивая ему спелую фигу. В это время потолок кабинета разверзся, и в трещины свесилась гирлянда винограда «дамские пальчики».
Премьер откусил от фиги, потом доел её до конца, и лицо его озарилось. Оставив папки с важными бумагами, он стремительно направился к шкафам вишнёвого дерева, быстро покрывавшимся листвой, кружевными цветами и рубиновыми ягодами. В коридоре охрана кидалась спелыми манго.
Спустя неделю всякий подъезжающий к столице был бы потрясен, но к ней попросту никто не подъезжал. Народ лежал в огородах под раскидистыми малосольными огурцами, распевая песни. В рот лежащим валились помидоры, зеленый лук и молоденький чесночок. В полях стеной стояли пшеница, рожь и ячмень. В густых овсах сидел депутат парламента, известный непримиримостью, бровями и рабочим происхождением, хватал медвежьими лапами овёс и высасывал сладкое овсяное молочко. Вице-спикер Думы с визгом обтрясала мощную сливу, увешанную плодами и остальными вице-спикерами. Над гречихой весело жужжала Аграрная партия.
Столицу скрывали заросли фруктовых садов, над башнями Кремля вился усатый горох. Золотистое облако пчёл колыхалось над городом. Долгожданнейший бродил по древним палатам, околачивая груши. Правительство объедалось малиной. Фракции Госдумы разделились по интересам: яблочники объедали белый налив, красные – смородину, либеральные демократы – клубничку. В министерствах обрывали гуаву, апельсины, ананасы и папайю. На потолке Андреевского зала горела надпись: «ТЕПЕРЬ НИШТЯК».
Её никто не видел, ибо она была скрыта густыми зарослями банана и авокадо.
ФОРОС-2
Путину всё надоело. Сидит хмурый, с документами не работает, от еды отказывается. Дзюдо забросил, властной вертикалью не интересуется, об олигархах слышать не хочет. Строев ему предлагал свои полномочия и Орловскую область в придачу, Илюмжинов уговорил сыграть с ним в шахматы и дал себе поставить детский мат, Селезнёв принёс коллективное письмо от Думы с предложением самораспуститься, олигархи сложили у ног все богатства мира, только по чуть-чуть себе в оффшорах оставили, – не радуется Путин.
– Ну вас, – говорит, – всех. Надоели вы мне совершенно. Ещё вчера я был ваша надежда и кумир нации, а теперь связали вы меня по рукам и ногам. Направо пойдёшь – слева взвоют, генералы обидятся. Налево пойдёшь – олигархи Западом пугают, пресса о зажиме кричит. Вам и порядок надо, и свободу, и чтоб было всё. Не знаю я, что с вами делать. Отвяжитесь все от меня.
В Кремле воцарилось уныние, а Путин с тоски другим президентам СНГ звонит, летучку проводит:
– Что, Гейдар Алиев, и у тебя те же проблемы?
– Не говори, – отец всех азербайджанцев отвечает. – Порядок-то порядок, но говорят, что я оппозицию зажимаю… Слушай, какая оппозиция, зачем оппозиция? Нет, им надо оппозиция…
– И у меня до сих пор не пойми что делается, – Шеварднадзе сетует.
– И у меня! И у меня! И у меня! – это Казахстан с Молдовой подключились, и бацька Лукашенко громче всех жалуется. Он столько дубинок излохматил об оппозицию, в стране каучука столько нет, сколько ему надо на разъяснительную работу с этой оппозицией, – а им всё чего-то неймётся. Ходят маршем по проспекту Франциска Скорины туда-обратно, расходиться не хотят. У одного Ниязова всё хорошо – уже и к лику святых причислен, и бесноватых взглядом исцеляет, но и ему снятся сны о чём-то большем. Мавзолей хочет, как у Тимура, а какой мавзолей, пока он жив? Неувязочка. Плов не греет, манты не радуют.
– Неблагодарные у нас народы! – резюмирует Путин.
– Золотые твои слова, Владимир Владимирович!
– Но я, братцы, знаю выход!
– Какой?! – хором заинтересовались президенты СНГ.
– А вот погодите.
Ободрился Путин. На работу вышел. Вызвал в Кремль Михаила Сергеевича Горбачёва.
Долго гадала пресса: с чего бы это устроили ту встречу десятого августа? Горбачёв девять лет в Кремле не был, бородинского ремонта не видел, по вертушке не звонил, – забыл уж, где что. Провели его к самому Путину. Что ж он хочет, думает Горбачёв, чего они тут еще удумали? То ли Фонд отнимут? То ли в правительство зовут? То ли, чём черт не шутит, хочет он мне передать бразды?
– Ну вот что, Михал Сергеич, – Путин говорит. – Мы с вами оба люди советской закалки, нам друг перед другом нечего экивоки разводить. Рассказывайте, как вы в девяносто первом власть сбагрили и руки умыли.
– Что такое, ничего не знаю, – отвечает первый и последний президент СССР и ещё полчаса развивает эту тему.
– Ладно, ладно, – Путин перебивает. – Вы это всё рассказывайте съезду народных депутатов восемьдесят девятого года. А я тогда в органах работал, мне не надо.
– А, – Горбачёв говорит. – Я и забыл совсем. Ладно, поговорим как серьёзные люди.
– А если как серьёзные, то давай рассказывай.
– А чего рассказывать-то? – Горби отвечает. Сразу суховатый стал, подобранный – не узнать его. – Ситуация ровно как сейчас – ты не маленький, сам помнить должен. И порядку хотят, и свободы. Тут я и дотумкал: а вылезайте вы сами, как хотите! Вызвал к себе этих… Янаева – он мой вице был, ежели помнишь… Пуго, Крючкова… Все на одно лицо, и у всех руки трясутся. Только один выделялся – ну этот-то, премьер-то… На ежа гигантского похож, говорящего…
– Павлов, – кивнул Путин. – Его так и звали: толстый ёжик вынул ножик.
– Ага. Вызвал и говорю: вы меня к порядку подталкиваете? Очень прекрасно. Вот вам вся власть советам, делайте что хотите, я с удовольствием самоустраняюсь. Меня замучил радикулит. Я в Форос лечу. Ты хоть знаешь, как Форос расшифровывается-то?
– Нет, – удивился Путин. – Борис мне ничего такого не говорил…
– Да откуда ему знать, – Горбачев усмехается. – Он же там и не был никогда. А ФОРОС, ежели хочешь знать, – это Федеральный Округ Россиийских Отвергнутых Спасителей. Это я его так назвал, – и он гордо подбоченился.
– И что ты там делать собирался?
– Как что? Жить себе в свое удовольствие… Пусть народ решает, верно? Захотят диктатуры – пожалуйста, мне же спокойнее. А не захотят – опять же неплохо, еще и вспоминать потом будут, как при мне все духом воспряли… В общем, плюнул и уехал. Но они, м…ки, – употребил прежнее словцо бывший президент СССР, – не удержали страну. Вот и получилось, как получилось…
– Ничего, – сказал Путин. – Мои удержат. А то нашли себе, понимаешь, козла отпущения…
– Я знал, что ты так и сделаешь, – кивнул Горбачёв. – Я только не думал, что в Форосе. Мне показалось, тебе Корея больше понравилась…
– Голодно в Корее, – признался Путин. – И телевидения одна программа всего.
– В Форосе пять, – гордо сказал Горбачёв. – Одна – украинская. А НТВ не берёт.
– Отлично! – восхитился Путин. – Знаешь, я и повод нашёл достойный. Саммит СНГ. Этим же, в бывших республиках, тоже всё надоело. Оппозиция замучила, террористы, вторжения… Пусть народ решает, правильно я говорю?
– И то, – кивнул Михаил Сергеевич. – Только ты не думай – они теперь, девять лет спустя, вряд ли свободу выберут.
– Так я о чем и говорю! – радостно воскликнул Путин. – Но тогда это будет уже их выбор, верно? Тут-то я всю эту говорильню и прикрою… Только ты уж расскажи мне, как там всё устроено. Я ведь там не был никогда, у нас после тебя туда ездить не принято…
– Охотно, – согласился Горбачёв. – Я там все помню, как сейчас. Это ж не Кремль – место отличное, вспомнить приятно. Смотри, – он начертил на листке с шапкой «Президент РФ» четкий и аккуратный план. – Тут пляж. Под четвёртым волноломом от ограды найдёшь кнопку. Нырять можешь? Отлично. Этой кнопкой отрубишь всю связь. Здесь дом, в нём диван. Под диваном выступ. Нажмёшь на выступ – отрубится вертушка. Тут кухня, там столовая, здесь один клозет, здесь другой…
– Это мне даже многовато, – усмехнулся Путин.
– Не боись, президенты СНГ как узнают – очередь выстроится, – добродушно усмехнулся Горби. За эту усмешку его обожал весь мир, и особенно Маргарет Тэтчер. – Они народ такой: нажми – и брызнет…
Горбачёв не успел выйти из путинского кабинета, как Владимир Владимирович, мысленно уже называвший себя вторым и последним президентом России, нажал на кнопку звонка, приводящего в действие силовиков. Тут же перед ним, как лист перед травой, встали Рушайло, Патрушев и Сергеев. Все трое на всякий случай написали завещания. Руки у них заметно тряслись, как у Чекалинского и Янаева в сходных ситуациях.
– Отставить страх, – сказал Путин. – Слушай мою команду. Восемнадцатого числа, – дату он подчеркнул повышением голоса, – я улетаю в Форос. Радикулит замучил, и вообще, – он встал и демонстративно закряхтел. – В это время в стране заявляет о себе заговор военных. Рушайло, остаешься за главного.
– А Касьянов? – привычно вспомнил о субординации министр внутренних дел.
– Касьянов отдыхает. Слаб в коленках, подвержен влияниям и вообще знает языки. Еще Селезнёва возьмите, Лужкова с Примаковым обязательно, ну и из министров кого-нибудь… подубоватее… Приготовьте расстрельные списки.
– Давно готовы-с, – услужливо склонился Патрушев и раскрыл перед Путиным папку. Путин пробежал её глазами: Сергей Ковалёв, Новодворская, Доренко, Черкизов, Шендерович, Немцов…
– Годится, – кивнул он. – Добавьте Николая Фёдорова, друга чувашей, и ещё там парочку, которые в последнее время развизжались. Березовского можно, его всегда можно… Илларионова… Ну, в общем, на ваше усмотрение – чтоб не стыдно Западу показать.
– Гусинского?
– Гусинского нельзя, он гражданин Гибралтара. Ты что, с Гибралтаром хочешь воевать? Ты, Рушайло, тут же штампанешь указ о закрытии ряда изданий. «Красную звезду» оставишь, естественно… Первым журнал «Фас» закроешь, небритого этого возьмёшь и незаметно вышлешь, чтоб не очень разлаялся. В общем, сообразишь – полагаюсь на твою интуицию.
– "Эхо Москвы" прикрываем? – поинтересовался Рушайло.
– Ты что! – воскликнул Путин. – Я тебе прикрою! Откуда ты будешь свежую информацию получать?
Рушайло склонил голову в знак преклонения перед прозорливостью босса.
– Теперь запоминайте: план действий – простой и решительный. Чеченские горы срыть, сровнять с землей, а землю выжечь. Дальнейшую координацию возьму на себя. В Москве – чрезвычайное положение, пока я не сочту нужным вернуться. С Биллом и Тонькой договорюсь по возвращении, до этого они ничего не сделают… Телепрограмму – на усмотрение Сергеева, три канала оставить, остальные отрубить. Танки по Москве пускать ограниченно, у нас солярки мало, не мне вам объяснять. И смотрите у меня: удержите власть – я с вами. Ещё и возглавлю Большой Закрут. Но не удержите – пеняйте на себя: выпорю как щенят, посажу и только через полгода амнистирую! Мемуары будете писать.
– А ва-ва-ва-ва-ва, – залепетали силовики. – А-ва-ва-ваше превосходительство! Мы тут с Чечней-то справиться не можем, а вы нам целую Родину!
– А кому сейчас легко? – парировал Путин. – Вас много, а я один. Кру-гом!|
Силовики развернулись и на подгибающихся ногах вышли.
– Евгения Максимовича хочу, – сказал Путин в селектор. Примаков прибыл незамедлительно. В последнее время он выглядел все бодрей, ибо чувствовал, что климат в стране заметно улучшился.
– Евгений Максимович, – просто сказал Путин, крепко пожимая руку бывшему коллеге. – Я хочу, чтоб все было как было.
– Я никогда в вас не сомневался, – тепло откликнулся Примаков.
– Пришло время расплатиться за былые унижения, травлю и программу Сергея Доренко, – сказал Путин. – Вы готовы взять дело в свои руки?
Один раз, в августе прошлого года, Примаков уже был готов, и ничем хорошим для него это не кончилось. Но тут, кажется, дело было верное.
– В принципе… – начал он.
– Ну вот и прекрасно, – кивнул Путин. – Я уезжаю восемнадцатого августа. Надеюсь, пост премьера вас устроит?
– А Касьянов? – осторожно спросил Примаков.
– На ваше усмотрение, – поморщился Путин. – Почему это мы с вами должны думать о всякой ерунде? Вам ведь понадобится секретарь-референт? Он юноша резвый и представительный… Прозит! – и Путин налил Примакову несколько капель доброго французского коньяка.
Утро девятнадцатого августа в Форосе выдалось на диво ясным и тёплым. Вечер президенты провели за прекрасно накрытым столом и поняли, что им друг с другом скучно не будет. Рано утром, пока все ещё спали, Путин бросился в воду с четвертого волнолома, глубоко нырнул и нащупал кнопку. Форос оказался отрезан от мира.
За завтраком второй и, как он надеялся, последний президент России слегка надавил на диван, и вертушка послушно вырубилась.
– А не посмотреть ли нам, ребята, телевизор? – весело предложил Путин, ёрзая на диване, чтобы отключить спецсвязь уже наверняка. – Александр Рыгорович, не сочти за труд, передай пультик…
Президенты с надеждой уставились в экран.
– Так что ты задумал, Владимир Владимирович? – радуясь возможности поговорить по-русски, спросил Кучма.
– Фейфас увнаеф, – процитировал Путин любимый анекдот. По всем каналам передавали «Лебединое озеро».
– Что ли, умер кто, или что? – спросил наивный бацька Лукаш и подозрительно, как на призрак, посмотрел на Путина.
– Много будешь знать – перевыберут, – хохотнул Путин. – Лучше музыку хорошую послушай. Или ты русскую классику не любишь?
Лукашенко любил русскую классику, в особенности марш Черномора, и почел за лучшее промолчать.
– Па-ам! па-па-па-па-па-ам! Па-па-па-па-па-пам! – зазвучала главная тема, и на экране возник Евгений Болдин, специально отозванный из отпуска. Лицо его чуть подергивалось.
– Передаём последние известия, – начал он. – Сегодня в Москве образован Государственный комитет по чрезвычайному положению. Наш корреспондент побывал на его пресс-конференции.
На пресс-конференции, где вместо журналистов на всякий случай сидели переодетые в штатское курсанты Высшей школы КГБ, в любой момент готовые крикнуть «Давно пора!», Примаков выглядел спокойнее всех. Остальные не могли удержать дрожи. Рушайло, впрочем, довольно прилично – хоть и без выражения – зачитал обращение к народу, сочинённое Павловским при соавторстве Кургиняна. Кургинян, как всегда, увлекся наукообразной лексикой, но в целом всё звучало внушительно. Путин с радостью узнал о том, что тяжело болен и вернётся к исполнению своих обязанностей, как только разрешат врачи.
– Здоровья вам, дорогой Владимир Владимирович! – не удержался после этого абзаца Рушайло и умоляюще поглядел в объектив.
Болдин зачитал прогноз погоды, добавив, что над всей Россией безоблачное небо, – и лучший балет Петра Чайковского возобновился с самого интересного места.
Повисло тягостное молчание.
– Ну, каков я? – Путин победоносно обвел глазами собрание. – Как вам это понравится? Сейчас и у вас начнется нечто подобное – они же знают, что мы все в Форосе… Пусть, пусть оппозиция порулит. А мы отдохнём. И увидим небо в алмазах.
Президенты СНГ недоумевающе переглянулись. Они поняли, что всё всерьёз.
– Сейчас, сейчас… я только в туалет, – засуетился Рахмонов, и его сдуло.
– Эк его разобрало! – усмехнулся Путин. Он вспомнил горбачёвское предсказание и подивился мудрости предшественника своего предшественника.
Следом за Рахмоновым в туалет отпросился Лукашенко, за ним – Кучма, и скоро Путин остался перед телевизором один. Он посмеялся трусости коллег, но вскоре, будучи разведчиком-профессионалом, почувствовал неладное. Они слишком долго не возвращались.
– Эй, – позвал он, – вы что там, смылись?
– Так точно, – доложил офицер охраны, входя и щелкая каблуками. – Смылись все до единого.
– Каким образом? – не понял Путин
– На личных самолетах, – объяснил офицер. – Один за другим. Вы разве звука не слышали?
– Не слышал, – недоуменно ответил Путин и сделал потише «Лебединое озеро». Одетта почти беззвучно махала крыльями. К настроению Путина сейчас больше подошел бы «Умирающий лебедь». – Что, так все и улетели?
– Конечно. Кучма просил вам передать, что жаловаться – одно, а терять власть – совсем другое.
– Можете идти, – брезгливо отрубил Путин и переключился на украинское телевидение. Там всё было спокойно – как раз шёл выпуск новостей. Сообщали об очередной заварушке в парламенте, об успехах местных хлеборобов, о зарубежных гастролях театра имени Леси Украинки – и только в самом конце, перед новостями спорта, бегло упомянули о том, что президент Путин интернирован и находится на территории Крыма, а в Москве установилась власть силовиков.
– Совершенно не уважают, черти, – поморщился Путин. – Ну ничего – будет вам союзный договор…
Он переключился обратно на первый канал. Балет закончился, добро восторжествовало, и начался очередной выпуск новостей. Он Путина не обрадовал: перед Белым домом вовсю строились баррикады, и Евгений Евтушенко с трибуны читал спешно сочинённое стихотворение. Снизу рвался Вознесенский, но Евтушенко отпихивал его ногой.
– Что ж они бездействуют, – впиваясь ногтями в ладони, повторял Путин. – Жахнуть один раз… как в девяносто третьем году…
Но ничего подобного не было. На площади царило праздничное оживление. Многие разводили костры, несмотря на белый день. Ветераны чеченской войны набирали отряды и отдавали приказания. Молодёжь бренчала на гитарах. Черкизов, целый и невредимый, грязно ругался в микрофон. Пироманка Новодворская сладострастно поджигала чучело Рушайло – Путин мельком отметил несоответствие количества звёздочек на погонах. Шевчук орал с трибуны «Просвистело, чуть поело…»
– Бред какой-то, – шептал Путин. – Тоже мне, легенда русского рока…
Журнал «Фас» в полном составе, во главе с Бруни, лаял в микрофон, изображая пресс-конференцию ГКЧП.
– Собаки, – тряс головой Путин, – собаки…
В следующую секунду он отшатнулся от экрана и закусил кулак, чтобы не закричать. На танк поднимался Ельцин.
– Россияне, – сказал он по складам. – Я ввваш президент!
Площадь взорвалась приветственным ором. Из динамиков грянуло: «Борис, ты прав!».
– Йййя нникому не дам! – воскликнул он. – Шта-а-а, понимаешь…
– Вау! – взревела толпа. Ельцин пошатнулся. Его поддержал Абрамович, стоявший, как всегда, в тени.
– И мы их всех! – раздельно закончил Борис. Его спустили с танка и отвели в первый подъезд. Там его уже ждал Бурбулис, живо приехавший из своего фонда.
– Предупреждали меня, – шлепнул себя по лбу Путин. – Говорили мне, что вся эта передача власти – только бесплатный цирк… Вот тебе и третий срок! Ах я дурья башка! Главного-то и не просчитал!
Он кинулся к вертушке, но вспомнил, что спецсвязь отключена. Всей тяжестью он шлёпнулся на диван и заерзал, – но вертушка включалась другой кнопкой, а про неё Горбачёв ничего не сказал. В отчаянии бросился он к волнорезу, но понял, что сейчас не до ныряний – кнопка включения прочих средств связи наверняка находилась в другом месте, а он позабыл спросить и о ней! Он побежал к самолёту – но самолёта, конечно, не было. На нём улетел Кучма, который приехал в Крым поездом, благо недалеко.
Путин упал на взлётную полосу и стиснул голову руками.
– Ну всё, – обреченно подумал он. – Теперь он наворотит…
Жальче всех ему было Лужкова с Примаковым.
В декабре 2000 года Ельцин с губернаторами поехал в Беловежскую Пущу и распустил Российскую Федерацию, после чего отнял у Путина Фонд.
В октябре 2002 года Белый дом снова расстреляли из танков, на этот раз окончательно.
В июне 2004 года Зюганов проиграл выборы.
В августе 2006 года разразился кризис. Примакова выпустили и сделали премьером.
В марте 2008 года президентом России стал Патрушев.
В августе 2008 года ему захотелось в Форос.
