Текст книги "Как Путин стал президентом США. Новые русские сказки"
Автор книги: Дмитрий Быков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
Выступала Лера и перед молодежью, которая задавала ей чаще всего один и тот же вопрос:
– А ежели народ не захочет освобождаться через аутодафе? Ежели так и вознамерится влачить рабское существование?
– Ведьмы в средневековые героические времена тоже не хотели, – решительно отвечала Лера. – Но кто б их спрашивал? И жертвенные факелы разгоняли тьму средневековья!
– То есть… вы предлагаете железной рукой поджечь население ради его окончательного освобождения? – спрашивал какой-нибудь ушлый очкарик.
– Естественно! – высокомерно отвечала Лера. – Но где, скажи, когда была без жертв искуплена свобода?! Если люди сами не хотят возгораться, долг лучшей части общества – просветить их насильно! Тех, кто со мной не согласен, я приглашаю остаться после лекции и причаститься вот этим, – после чего из саквояжа извлекался портативный огнемет, подаренный Лере одной оружейной фирмой в рекламных целях, и студенческая аудитория принималась восторженно аплодировать, чтобы Лера ни на секунду не заподозрила несогласия.
Дошло до того, что ни одно светское мероприятие уже не обходилось без пассионарной Леры. Поскольку каждый новый этап заболачивания в тех краях сопровождался шумной гулянкой, презентации следовали одна за другой. Фантазия их устроителей не знала предела: на одной Лера поджигала хвосты ракетам из многоцветного фейерверка, на другой подбрасывала дровец в мангал, на третьей ее вывозили на торте с горящим факелом в руке, в виде статуи Свободы, всю в шоколаде. Правда, устроители поначалу предлагали вместо факела взять в руку фунтик с кремом, неотличимый по форме, но тут уж Лера была непреклонна.
Между тем сколь фитильку ни виться, а бомбочка никуда не денется. Болото, давно тлевшее по краям, постепенно занималось и в центре – то Белый дом выгорит до черноты, то какой-нибудь очень уж бурный фейерверк на дне рождения какого-нибудь богача воспламенит пару-тройку сердец из национал-большевистского электората… В один прекрасный для Леры и не особенно прекрасный для остального населения день количество как-то незаметно перешло в качество, и страна взялась вся разом. Крупнейшие банки и предприятия погорели, народ пылал в жару, охваченный неизвестными болезнями, шапки на всем чиновничестве вспыхнули, уже нимало не стесняясь, и только передовая интеллигенция продолжала еле-еле тлеть, потому что на более сильном огне не смогла бы так вонять, да и для жизни оно опасно. Видя это тотальное воспламенение и полный прогар родного болота, Лера ликовала, подбрасывала в костер щепки и подтаскивала коряги. Кто успел, перебежал со вспыхнувшего торфяника на относительно культурную почву, но счастливые уроженцы окультуренных земель не думали тушить болото: у них был по этой части негативный опыт. Сперва, пытаясь его осушить, они мостили его деньгами, потом отправляли своих наблюдателей заливать окраины, – все было тщетно, поэтому теперь никто из болотных уроженцев не мог выпросить у соседей даже ведра воды, да и беженцев принимали неохотно. Самое трогательное, что часть чиновничества в догоревших шапках, вместо того чтобы спасать свою жизнь или тушить Родину, до последнего момента порывалась таскать из огня каштаны и загребать жар – правда, по большей части чужими руками. Скоро, однако, и чиновничество, и каштаны сделались добычею стихии.
Из всего населения уцелела только Лера, так долго питавшаяся порохом и кайенским перцем, что ее устойчивость к пламени оказалась выше, нежели у прочих. Как всякий истинный пироман, она была несгораема, и потому все ее попытки поджечь себя ни к чему не привели. Как помесь Феникса с саламандрой, бродила она по пепелищу, громко ликуя: ее вековая мечта сбылась, родное болото было свободно!
Собственно, никакого болота больше не было. Черная запекшаяся корка покрывала шестую часть суши. Ни единого признака жизни не наблюдалось на ней. Это было царство полной и абсолютной свободы, ничем не нарушаемого равенства стартовых возможностей и тотального торжества справедливости. Удушливый дым стлался по руинам. Лера, покрытая копотью, шла по бесконечному ровному пространству и дивилась, как странно выглядит осуществившаяся утопия.
Но объяснить ей, что так получается всегда, было уже некому.
КОЛОБОК
Жили-были дед и БАБа, ели кашу с молоком. Деда звали Владимиром Александровичем, а БАБу, почему она так и называлась, – Борисом Абрамовичем. Старик ловил неводом рыбу в мутных водах отечественных СМИ, старуха пряла свою пряжу интриг и прочих хитроумных комбинаций в недрах Кремля.
Жили они не сказать чтобы вовсе мирно – все-таки сколько лет вместе, – но кое-как уживались и даже совместно нажили кое-какое имущество. У БАБы была курочка Ряба, которая несла золотые яйца и обитала в телевизоре, у деда – золотая рыбка, тоже телевизионная и говорящая человеческим голосом всю как есть правду включая такую, которой никогда и не было. С помощью рыбки можно было выманить у властей то теремок то деньжат, то на худой конец новое корыто. Так что было кое-что, было. Не было только наследничка.
То есть нельзя сказать, чтобы они не старались. Они старались, и даже очень. Для начала слепили Снегурочку, назвали Таня, но Снегурочка увлеклась строительством замков в теплых краях и пиаром своего отца Деда Мороза, а про деда с БАБой забыла напрочь. Они ей то шубку, то брульянт в косу, – а она знай себе виллы прикупает да рассказывает всем, какой у нее Дед Мороз отличный: мол, и душевный-то он, и теплый, и нос-то у него не красный… Мороз при таком пиаре забрал всю власть и стоял двенадцать месяцев в году – всю как есть политическую жизнь вокруг себя приморозил, мелкая живность передохла, крупная впала в спячку, птицы поумнее потянулись в теплые страны, а бедные дед с БАБой сидели в своей избушке ни живы ни мертвы и уж не рады были, что привета на Отчизну такую напасть. Правда, их Дед Мороз не трогал – так, пощипывал только по мелочи: то деньжат попросит, то золотое яичко от Рябы. Старики и тому рады – несут на серебряном блюдечке подношеньице, приговаривают:
– Что хочешь бери, голубчик, только не тронь!
– Ладно, – урчит Мороз, – живите покуда… олигархи нехорошие…
– Слышь, дед, – БАБа говорит, – давай-ка мы другого наследничка исделаем, чтоб по крайней мере было кому при дворе за нас постоять?
Сказано – сделано: отрубили БАБе мизинчик, завернули в тряпочку, пошептали, попели – вырос у них Липунюшка, мальчик-с-пальчик, любимый сынок. Назвали Роман Аркадьевич, ходят вокруг – не нарадуются. «Уж ты Ромушка наш Аркадьевич, свет ненаглядный, последнее утешение!» Наследничек, однако, оказался с таким аппетитом, что, представительствуя за деда и БАБу при дворе, вскоре начисто оттер их от Кремля, оттяпал у каждого по половине имущества и по три четверти влияния, жажду свою заливал потоками нефти, а под конец обнаружил способность есть землю. В последний раз его видели на Чукотке, в которую он вгрызся было со всей силы, да так и примерз.
– Что ж за незадача такая, – плачут дед и БАБа, – все у нас есть, и курочка исправно несется, и каша с молоком не переводится, и рыбка ловится, и мосты строятся, а с наследничком никак не выгорает!
– Думайте, думайте! – свищет за окном Дед Мороз. – Вот выйдет мое время – с кем останетесь? Придет Кощей Бессмертный Евгений Максимыч, только на вас посмотрит – мигом позеленеете! Конец вам выйдет с курочкой и со всеми яичками!
Думали, думали дед и баба – и надумали. Наскребли по сусекам муки, дунули, плюнули, замесили и слепили колобок.
Правда, тут у них не обошлось без ссоры. БАБа очень уж хотела военного, а деду больше нравились гражданские, строительных специальностей.
– Нехай будет в кепочке, – дед говорит.
– Нет, в фуражечке! – БАБа настаивает.
– В кепочке!
– В фуражечке!
Разозлился дед на БАБу, трах по пузу кулаком – все, как в фольклоре ведется. Он ее, понятное дело, киселем полил – водился у него в особой банке такой ядовитый кисель, – она его курочкой, курочкой… В общем, подрались – как за все годы совместной жизни не случалось. Аж разговаривать перестали. Колобок, однако, и сам был смышленый: глянул на них глазками-изюминками, подкатился к фуражечке и тем решил свой выбор.
– Ладно уж, – дед кряхтит, – будь по-твоему… сатрапка кровавого режима! Все одно мы его киселем замочим. Веню Диктова напущу! – это, стало быть, такой домовой у них водился: сам из себя мохнатый, в бороде, кулачонками машет и словами обзывается… Да чего ты, – миролюбиво БАБа отвечает. – Какая тебе разница, что у этого колобка на голове и что внутри? Сусеки-то у нас с тобой общие, мука народная, а главное не то, что на ем надето, а то, куда он покатится! А покатится он направо, это я тебе верно говорю. Потому налево сидят ужасные волки, и они нашего колобка съедят – пикнуть не успеет.
Колобок, однако ж, оказался не прост: он покатился туда, куда дед с БАБой отнюдь его не направляли. Не в чистое поле европейского сообщества, а в темный лес родного имперского сознания. Катится себе – а навстречу зайчик-интеллигент, ушки дрожат, и хочет есть, а боится.
– К-к-к-колобок-колобок, я т-т-тебя…
– Съешь, что ли? – догадался колобок. – Да у тебя ж всего четыре зуба, и те зуб на зуб не попадают!
– А-а-а все-таки хотелось бы знать твою программу
– Ты чего так дрожишь-то, бедный? – колобок сочувственно спрашивает.
– А к-к-как же! Чеченцы же кругом…
– Ну уж на этот счет ты будь спокоен, – колобок отвечает. – Я их живо – одного в глаз, другого в нос. Видал?! – и самодовольно закружился вокруг своей оси.
– Это очень х-х-хорошо! – пропищал зайчик. – А свободу слова-то не отберешь у меня?
– Очень мне нужна твоя свобода слова, – презрительно отвечает колобок. – Пищи что хочешь, а я буду делать что хочу. Договорились!
– Договорились! – зайчик прыгает. – Мне главное – чтоб свобода пищати!
– Да хоть обпищись. – снисходительно колобок ему говорит. И дальше покатился. А зайчик побежал по лесным тропкам, нахваливая сильную государственность.
Долго ли, коротко ли катился колобок, – а навстречу ему серый волк.
– Колобок, колобок, я тебя съем! – рычит волчара, глаза красным горят, в левой руке серп, в правой молот.
– А ты не ешь меня, серый волк, – говорит колобок без тени страха и очень даже миролюбиво. – Я тебе…
– Что, песенку споешь? – волк глумится. – Так знаю я все твои песенки! «Я от дедушки ушел, я от БАБушки ушел…» Не верю я, чтобы ты от них ушел! Ты вылеплен из их сионистской антинародной муки, маца ты замаскированная!
– Вовсе нет, – говорит ему колобок, поправляя фуражечку. – Очень мне надо петь тебе какие-то дурацкие песенки. Я тебе, если хочешь, объективку на тебя прочитаю. Интересно?
– Ну валяй, – говорит волчара, а у самого зубы начинают потихоньку дробь выбивать.
Ну тут колобок ему и прочти – про все злоупотребления, да про всякие коррупции, да про договоры и компромиссы с кровавым режимом, да про всякие прочие дела партии большевиков… Волк на задние лапы присел, хвостом по земле метет.
– Понял? – весело колобок говорит. – Я колобок особый, везде катаюсь, все вижу! У меня и песенки соответствующие. Теперь давай дружить. Ежели тебя, мил человек, устраивает направление моего движения, так уж ты поддержи меня, дружок. А за это я тебе дедушку скормлю.
– Дело! – щелкнул зубами волк и поскакал по всем лесным тропинкам, призывая лесной народ повсеместно голосовать за колобка.
А колобок катился себе, катился да и докатился до медведя.
– Колобок-колобок, я тебя съем! – заревел хищник, голодный после зимней спячки.
– Дудки, – невозмутимо колобок отвечает.
– Да посмотри ты на меня, какой я худой да голодный! – медведь плачет.
Меня этим не разжалобишь, я черствый, – колобок отвечает. – А вот ежели хочешь, БАБушку мою скормлю тебе охотно.
– Идет! – взревел медведь и понесся по лесным тропам, прославляя колобка и агитируя за него всякую мелкую мелочь.
А колобок катился все дальше и дальше, забирая в своем движении уж настолько влево, что всполошились не только дед и БАБа, но и часть лесных жителей.
– Колобок-колобок. – обратилась к нему рыжая хитрая лиса, отвечавшая в лесу за всю энергетику. – Если ты и дальше будешь забирать в сторону от запада, то я тебя, извини, немного того!
– Зубки коротки, – ровным голосом колобок отвечает. – За меня волк – зубами щелк и медведь, олицетворение пробудившегося народного самосознания. Ну куда ты супротив них? А вот ежели ты будешь за меня, так я тебе гарантирую… ну не сразу, конечно, а со временем… пост первого моего заместителя!
– Это по какому же заместителя? – лиса ехидничает. – И с какой же это радости? Уж не думаешь ли ты стать царем зверей?
– А чего тут думать-то? – колобок отвечает. – Объективки на всех есть – раз. Фуражечка на мне – два. Круглый я? Круглый, для всех удобный. Дзюдо знаю, – и колобок, бойко подпрыгнув, так ударил лису в нос, что она впервые за всю политическую жизнь несколько полиняла, поменяв рыжий на бурый. – Народный герой, поняла? И вообще, – колобок попрыгал, позвякивая, – денег в меня много вложено. Понимаешь? Это, я тебе скажу, не последнее дело!
Катился, катился колобок таким манером и докатился до самого дворца царя зверей, который ему тут же освободили. Народ в лице медведя ликует, волки зубами клацают в ожидании обещанных расправ, ежи и зайцы водят хороводы, радуясь, что к власти в лесу пришел истинно русский персонаж.
Да и дед с БАБой в своей избушке шампанское пьют:
– Ну, таперича заживем! Наш ведь!
Наш, однако, оказался крутенек. Только чуть огляделся во дворце – мигом замесил вокруг себя семь штук князей из грязи, все семеро в фуражечках; поделил лес на семь регионов да и направил в каждый по представителю. Раскатились колобки, а сами на пути каждую шишку, каждую ягодку подсчитывают, на всякую встречную зверушку объективку составляют и налоги взимают. С кого – шишечка, с кого – ягодка, а у кого нет ни шишечки, ни ягодки – с того шкурка. Ну не все семь, понятно, а так – пять, шесть…
Однако, – поежились дед и БАБа. Вызвали зайчика;
– Слышь, ушастый! Не слышим писка!
– П-п-произвол! – пронзительно запищал зайчик, но тут волк с медведем так на него клацнули, что он прижал ушки и стремглав понесся в нору.
– А, – обернулся колобок к деду и БАБе. – Я вижу, тут кто-то собирается ставить палки в колеса стремительно катящейся российской государственности?
– Да ты на кого покатился-то! – стыдят его дед и БАБа. – Ведь ты же наших рук дело! Ведь это мы ж тебя вылепили!
– Дело? Вылепили? – колобок усмехается. – Хорошая мысль! Ну-ка, ребята, – и хлопнул в ладошки (когда и ручки-то отросли?!) – Быстро слепите-ка на них по делу!
– Ты что, ты что! – только и успел крикнуть дед, а на него уж набежали с двух сторон, схватили под белы руки и препроводили в подпол. Он там, понятное дело, бьется, лаптями сучит.
– Изменщик коварный! БАБское отродье! Говорил ведь я ей, дуре, – слишком крутое тесто ставит! Надо было песочное…
– А будешь буянить – вообще дубиной дам, – колобок ему в подпол говорит. – Дубина народной войны поднялась со всею своею грозною и величественной силою и будет мочить олигархов до тех пор, пока нам не покажется достаточно! Вопросы есть?
– Нет вопросов, – стонет дед. – Но ведь ты ж мой отпрыск, моя кровь! Тебя и Владимировичем зовут в мою честь! Выпусти ты меня, Христа ради!
– А долги отдашь? – улыбается колобок.
– Да что ж я тебе должен-то? – дед в ужасе спрашивает.
– А золотую рыбку отдашь – тогда и выпущу. А то что-то разговорилась она у тебя.
– Да как же я без рыбки! – дед воет. – Я же без нее у разбитого корыта останусь! Ведь она, голубушка моя, мне все как есть богатство доставила – и избу, и кафтан, и место председателя еврейского конгресса!
– Ничего не знаю, – пожимает плечами колобок, – рыбка государственная и должна выражать государственные интересы. Ежели каждый дед заведет себе рыбку, это что же получится? И вообще, ежели хочешь знать, говорящая рыба – это нонсенс. Рыба должна что делать?
– Молчать! – покорно сказала золотая рыбка. – То есть буль-буль…
– Черт с тобой, БАБское отродье, – орет дед из под пола, – бери мою рыбку, отпусти меня только на волю!
– Изволь! – согласился колобок, рыбку заныкал в кладовую, на всякий случай вынув из воды, а деда вы пустил на все четыре стороны, только чтоб в окрестностях духу его не было. Три дня и три ночи бежал дед, пока не очнулся в Лондоне и не заблажил на весь свет:
– Православные! То есть леди и джентльмены, я хотел сказать! Рыбку мою незаконно отняли! Сам я колобка вылепил, своими руками создал предпосылки!
– Это чтой-то? – сказал колобок, прислушиваясь. – Никак опять наш старый приятель забеспокоился? Эй, стража, объявите-ка его в розыск!
– Да чего его разыскивать, вот же он, в телевизоре! – недоумевает стража, – киселем поливается!
– Ничего, ничего, – спокойненько говорит колобок, поправляя фуражечку. – Он в телевизоре, а вы все равно объявите. Они народ нервный – как узнает, что он в розыске, так сразу станет шелковый…
– Ай-яй-яй! – БАБа колобка корит. – Это что же получается! Ты обещал нам свободу и все такое, а сам вона что в родном лесу устраиваешь?! При тебе ж хуже стало, чем при Морозе!
– Ничем не могу помочь, – колобок отвечает. – Народная воля. Народ видит во мне исполнителя своих заветных чаяний. И ты, БАБка, в мои дела не лезь, а то у меня тут волк похаживает и медведь порыкивает – на всякий случай.
БАБа в первый момент от такой наглости просто обалдела:
– Да ты что несешь-то! Да ты вспомни, чей ты есть!
– Русский, народный, – колобок говорит.
– А мука в тебе чья? Моя ведь мука-то!
– И мука народная. Она тебе досталась в результате незаконного передела собственности.
– А яйца! Яйца в тебе чьи!
– А-а-а, – колобок говорит. – То-то мне давно казалось, что у тебя нетрудовые доходы. Надоел мне твой треп: беги, мышка, посмотри, что там за яйца!
Мышка побежала, хвостиком махнула, все золотые яйца побились, а курочка Ряба в испуге закудахтала на весь лес: «Произвол! Произвол!» – и убежала из телевизора.
– Ну вот что, – колобок говорит. – Вызываю тебя на допрос. Либо ты сдаешь все яйца и курочку вместе с телевизором, и тогда я тебя, может быть, отпускаю. Либо ты занимаешь антинародную позицию, и тогда я действую по усмотрению…
– Что-то эти яйца тебя вполне устраивали, когда я тебя из них лепила! – БАБа ехидничает.
– Да нешто ты меня лепила? – простодушно колобок удивляется. – А по-моему, я был всегда! Давай хоть медведя спросим. Медведь, ты, кажется, есть хотел? Так вот, скажи: всегда я был или нет?
– Всегда, всегда! – зарычал медведь. – Как сейчас помню: меня еще не было, а ты уже был!
– Был, был! – волк вторит. – Не может быть, чтоб ты его лепила, старая карга! Ты только кровь народную можешь пить, а не колобков лепить!
Поняла старуха, что осталась она у разбитого корыта, собрала вещички, сделала заявление для прессы и побежала за тридевять земель. «Докатился, – думает. – Да и мы, старые дураки, хороши».
Сидят дед и БАБа в Лондоне у разбитого корыта, плетут свою пряжу, забрасывают дырявый невод и ведут меж собою грустный разговор:
– Дед! А дед!
– Ну чего тебе, дура?
– Дед! А давай еще одного наследничка слепим! Чтоб он колобка-то прогнал, слышь-ка!
– Да из чего ж мы его слепим?
– Да вот хоть из корыта! Дунем, плюнем – вдруг чего получится?
– Получилось уж три раза, спасибо тебе большое…
– Да ладно, давай! Делать-то все одно нечего! Лондон же кругом – телевизор отобрали, рыбку тоже…
– Ну давай, – кряхтит дед. – Раз-два… взяли!
Дуют, плюют в корыто, кругом бегают… Рядом курочка носится общипанная, квохчет, старается… Кричат заклинания, призывают духов, скребут по сусекам – делают нового наследничка.
И невдомек им, старым, что наследничек на то и наследничек, чтобы урождаться в них – добра не помнить, зло преувеличивать, зверей пугать, о будущем не думать… Невдомек им, бедным, сидящим у разбитого корыта, у самого синего моря, – что для пользы дела наследничек должен быть не ихний.
Но этого они, старые и глупые, не поймут никогда.
СКИФЫ И ШМИДТЫ
Посвящается Совету Европы
Шмидты и Кузнецовы жили в двух соседних квартирах: Шмидты – в четырехкомнатной квартире с евроремонтом и двумя туалетами, Кузнецовы – в многонациональной коммуналке с вечной очередью в сортир, который язык не поворачивался назвать гордым словом «туалет». Кузнецовы были многочисленны, бедны и горды. Со Шмидтами они с сорок девятого года пребывали в состоянии холодной войны, настраивали против них жильцов всего дома и делали мелкие пакости. Несколько раз в году они собирались под окнами Шмидтов, разворачивали транспаранты и проводили митинги с осуждением их внутренней жизни. Если же собаке Шмидтов случалось неосторожно забежать по своей надобности на газон, который Кузнецовы считали своей исконной территорией, они собачку арестовывали и отдавали только в обмен на хомяка. Кузнецовские дети очень любили хомяков, но хомяки этой любви долго не выдерживали и дохли, – тогда приходилось опять арестовывать собачку.
Своих детей Кузнецовы не любили. Дети были слишком многочисленны и с определенного возраста начинали задавать вопросы – «Отчего вода мокрая», «Отчего папка пьет» и «Отчего мы лучше всех». Первый вопрос вызывал у главы семейства снисходительное раздражение, второй провоцировал на крик, а ответом на третий неизменно служила порка, причем кузнецовские дети визжали на весь этаж. Те из них, кто после порки так и не прозревал всего величия родной квартиры, отправлялись в ссылку в сортир или чулан. Сердобольные Шмидты вступались за малюток и требовали прекратить истязания, на что Кузнецовы рявкали, что это вмешательство в их внутренние дела и что пожили бы они сами с таким отродьем. Некоторая часть беспрерывно плодившегося отродья в конце концов стала просить у соседей политического убежища. Других – которых Кузнецовы совсем было заморили голодом в тесной кладовке – удавалось выменять на хомяков и тем спасти.
Кузнецов-отец, напившись, любил прохаживаться под шмидтовскими окнами и покрикивать:
– Вас – сколько-то там! Нас – совершенно до фига! Попробуйте, сразитесь с нами! Да, скифы мы! Да, азиаты мы с раскосыми и жадными, этими, как их!
Шмидты испуганно поеживались под своими одеялами. У Шмидтов было все и при этом никакой духовности. У Кузнецовых не было ничего, зато от духовности их стонал весь подъезд. Шмидты ели двумя ножами и пятью вилками каждый, ходили отутюженные и главу семьи выбирали голосованием. Правда, в шестьдесят восьмом их дети немного побуянили под электрогитары, повтыкали спички в потолок и даже несколько раз совокупились на лестнице под портретом Че Гевары, но подозрительно быстро остепенились и вернулись к нормальной карьере. И вообще все это было сущими игрушками по сравнению с тем, как Кузнецовы в том же шестьдесят восьмом году пустили из кухни газ в одну из коммунальных комнат, где читали журнал «Чешское фото», вместо водки пили пиво и формировали себе перед зеркалом человеческое лицо.
Плюс к тому Кузнецовы непрерывно вооружались. Они были убеждены, что Шмидты хотят на них напасть. В этом страхе они растили своих детей, которые с первых лет жизни жестоко писались по ночам. Кузнецовы беспрестанно готовили детей к отражению возможной атаки, заставляли их маршировать, выполнять ружейные приемы, прицельно стрелять из рогатки по шмидтовским окнам и есть в противогазе. Когда Шмидты в порядке самообороны закупались огнетушителями и духовыми ружьями, а на дверь устанавливали сигнализацию, Кузнецовы называли это гонкой вооружений и забивали почтовый ящик Шмидтов самодельными открытками «Не дадим взорвать дом!», чем практически парализовали работу почты.
В восемьдесят пятом, однако, Кузнецовы на покупке противогазов обнищали окончательно и решили пересмотреть свою позицию в отношении соседей. Для начала они выпустили из чуланов наиболее строптивых детей, перестали лупить остальных и рассказали часть правды о том, что делалось в чулане в пятидесятые годы. У Шмидтов это вызвало припадок необоснованных надежд. Они стали наперебой зазывать Кузнецовых в гости, снабжать их пропагандистской литературой, за которую каких-то два года назад можно было оказаться в чулане без надежды на выход, и щедро подкармливать всем, что оставалось от их собственных обедов. Справедливости ради заметим, что оставалось у них полно – Шмидты за послевоенные годы страшно разъелись. Старушка Шмидт отдавала кузнецовским детям еще вполне целое белье, пальтишки и платьица собственных выросших балбесов, а сами эти балбесы – давно уже респектабельные деловые люди – отдали Кузнецовым все свои пластинки шестьдесят восьмого года и очень бахромчатые, но стильные джинсы примерно тех же времен.
Вскоре Кузнецов-старший встретился с главой клана Шмидтов на нейтральной территории (около их дома выстроили симпатичный пивняк) и попросил взаймы. У него появились планы по перестройке своей коммуналки, чтобы в ней стало больше света и воздуха, а количество площади на душу населения приблизилось к цивилизованным нормам.
– Пойми, я давно этого хотел, – клялся Кузнецов-старший, обсасывая пролетарские усы. – Но ты сам понимаешь: огромная территория, при этом крошечная жилплощадь и дурная наследственность…
Про наследственность Шмидт очень хорошо все понимал, потому что еще в начале века отец нынешнего Кузнецова у отца нынешнего Шмидта взял в долг что-то очень много в твердой валюте, а после известных беспорядков (в результате которых их приличная когда-то квартира, собственно, и превратилась в коммуналку) этот долг вчистую аннулировал. Но, в конце концов, сын за отца не отвечает – и Шмидт с готовностью полез за бумажником.
С тех пор встречи на высшем уровне стали регулярными. Шмидты приглашали Кузнецовых в лес и на дачу, Кузнецовы затаскивали их в баню, где долго и жестоко хлестали березовыми вениками, и после каждой встречи Шмидт доставал бумажник. Он давал на образование кузнецовских детей и прокорм кузнецовских стариков, на ремонт кухни и остекление балкона, на памперсы для младенцев и дачу для главы семьи, – и хотя аккуратно записывал все кузнецовские долги, но возврата не требовал: перестройка коммуналки – дело долгое, косметическим ремонтом не обойтись. Размякнув после бани, в порыве благодарности Кузнецов-старший декламировал:
– Мы широко по дебрям и лесам перед Европою пригожей раскинемся. Мы обернемся к вам своею азиатской рожей! Слышь, сосед, – обернемся к вам! В смысле конвергенция! Дай я тебя поцалую! – и толстыми мокрыми губами жадно тянулся к холеной щеке Шмидта.
По вторникам Шмидты приглашали Кузнецовых на скромный журфикс, где обсуждали проблемы мирового развития. Шмидты музицировали на клавесине, их дочери пели, сыновья выступали с дрессированными собачками, а Шмидт-старший вслух мечтал о временах, когда агнцы возлягут с волками и квартиры будут строиться без стен, образуя тем самым единый прозрачный дом. Кузнецовы цивилизованно поддакивали, вставляя «оно конешно» и «а как жа».
Разумеется, периодически у Кузнецовых продолжало взрываться и гореть, но уже исключительно в рамках борьбы за свободу. Часть коммунальных комнат объявила себя отдельными квартирами и понастроила в них собственных кухонь, отчего стоял невыносимый чад. Несколько отделившихся вспомнили территориальные претензии своих родителей и принялись выяснять отношения, да так, что у Шмидтов дребезжали стекла. Но в целом процесс демократизации Кузнецовых шел успешно – так, когда отец семейства надирался по старой памяти, дети уже не прятались в чулан и не задавали вопросов, а тыкали в него пальцем, пели похабные частушки и приглашали соседей полюбоваться расхристанным стариком. Иногда, правда, Шмидта смущало, что деньги, которые он столь щедро выдавал Кузнецовым, исчезают почти бесследно: с потолка по-прежнему капает, в кухне установлена взрывоопасная плита модели 1952 года, а старики питаются сухарями и ходят под себя, вследствие чего стучат клюками и требуют реставрации коммуналки в прежнем составе. Часть денег Кузнецов-старший пропивал, а другую часть откладывал на случай, если выросшие отпрыски выгонят из дому. Сбережения он хранил у дальнего родственника Шмидтов без их ведома: дома немедленно украли бы дети.
Все это время, невзирая на свою корректность и доброжелательность, Шмидты Кузнецовых ужасно боялись. Они опасались, что Кузнецовы ворвутся в их чистенькое, аккуратненькое жилище, перебьют фарфоровые копилочки и горшочки с геранью, затопчут пол, пожрут весь вурст и отберут не только потертое и потрепанное, что Шмидты отдавали им по принципу «Лучше в вас, чем в таз», но и вполне еще носибельное, что нужно им самим. Опасаясь вторжения, Шмидты уже не протестовали против отдельных кузнецовских эскапад, спокойно воспринимали пожары на соседской кухне и старались не лезть со своими советами, когда Кузнецов-старший ломал об жену новые табуретки, купленные на шмидтовские деньги. В конце концов, в их четырехкомнатной квартире был свой чулан, где держали сумасшедшего племянника Слободана, к которому регулярно применяли методы репрессивной психотерапии.
Но тут в одной из кузнецовских комнат, которой Кузнецов-старший сгоряча даровал независимость, стало твориться непонятное. По ночам там пили и дрались, по утрам иногда выволакивали трупы, у соседей стали пропадать невеликие деньги и нехитрые ценности, а главное – из этой темной комнаты со страшной силой поперли клопы и тараканы, которые немедленно заселяли все окрестное пространство. Поначалу Кузнецовы пробовали уговаривать темных жильцов, но те отвечали, что согласно их религии немедленной тараканизации подлежит все жилое пространство, а кто против, того не жалко и чик-чирик. Темные жильцы не ограничивались паразитизацией квартиры. Сами они давно нигде не работали, но в деньгах нуждались остро и потому стали похищать детей. Кузнецовы, как было уже сказано, детей не любили, но положение сверхдержавы обязывало – их приходилось выкупать. А поскольку детей было много, никаких шмидтовских денег уже не хватало.
Кузнецовы оказались перед непростым выбором. Одни их родственники, большие гуманисты, предлагали огородить темную комнату колючей проволокой, лишить ее жильцов права пользования сортиром и закрыть им доступ на кухню. Другие советовали вынуть из коридора паркет и окопать темную комнату рвом, дабы исключить возможность повторных похищений. Третьи же, составлявшие большинство жильцов и вечно скандалившие между собой, объединились на базе самого жесткого варианта, получившего название «зачистки». Первым этапом зачистки было вбрасывание в пресловутую комнату несколько дустовых шашек с целью уничтожения тараканов, вторым – выжигание жильцов, третьим – побелка. Кузнецов-старший склонился к последнему варианту, который позволял не только побелить темную комнату, но заодно и отмыть шмидтовские кредиты. Схема действий Кузнецова была проста: четверть соседских денег он перечислял на нужды темных жильцов, чтобы иметь возможность другую четверть тратить на дустовые шашки, а половину спокойно прикарманивать под предлогом борьбы за целостность квартиры.
