Текст книги "Как Путин стал президентом США. Новые русские сказки"
Автор книги: Дмитрий Быков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
– Мы тут подумываем, не сделать ли его первым вице-премьером, – запускал дезу рыженький, мечтательно поглядывая куда-то в будущее.
– Никто и не отказывает вам в помощи, – с полуслова понимал его очередной вождь МВФ и выписывал чек.
Постепенно Василий возомнил, что и впрямь может влиять на государственную политику. Все, против чьего назначения он возражал, подозрительно быстро слетали со своих постов. Ему и в голову не приходило, что это обычная практика, нечто вроде сбрасывания балласта с опускающегося стратолета. Поэтому, когда Вечу представляли очередного премьера, Василий начал было обычную попевку:
– Да кого вы нам предлагаете? Он в гряде не родился, на ежа не садился, говном не вонял, телят не гонял, не рос в лесу, не молился колесу, не ходил по воду по любому поводу, не пыжился тугой, не тужился пыжом, совой не ухал, поту не нюхал…
В это время кандидат в премьеры не сильно, но точно ткнул Василия жилистым пальцем в начавшее уже заплывать жирком солнечное сплетение. Это прикосновение в один миг объяснило Василию все. Во-первых, он понял, что предполагаемый кандидат, попутно назначенный преемником, и родился, и трудился, и гонял, и вонял, и пыжился, и карячился, и ловил зимующих раков, и спрямлял закругления земли, а рогом может упираться так, как Василий не сумеет никогда. Будем откровенны: Василий испугался. По силе откровение приближалось к удару током.
Более того: он вдруг с необычайной ясностью увидел, что если он, Василий, попробует еще хоть раз сказать хоть слово против преемника, то давить клюкву, садиться на ежа и пахнуть рабочим потом придется именно ему, Василию, со всеми его фиговинками, и если он не хочет немедленно попасть под рубанок, фуганок, сеялку, веялку и молотилку, ему надо впредь как можно меньше вякать, а по большей части молчать, посапывая в портянки.
Он и посейчас молчит, только изредка покряхтывая, потому что уже исполнил свою историческую миссию. Ведь денег нам теперь и так дают. Только заведут иностранцы свою песню про то, что у нас в Чечне нехорошо и в Кремле продажно, преемник посмотрит на них исподлобья и скажет ровно и тихо:
– Ну?
И дают. Без звука дают. Знают, сволочи, что такое цивилизованная державность.
СТЕПАНЫЧ И МЕДВЕДЬ
Относительно названия деревеньки Черная Мырда версий ходило множество. Сами черномырдинцы гордо рассказывали студентам, приезжавшим к ним по фольклор, что деревню их основал Абрам Ганнибал, Петров любимец, лично перепортивший до половины местных девок, отчего на среднерусских просторах изобильно завелись мулаты. Более прозаические версии соседей гласили, что в деревеньке искони топили по-черному, отчего и ходили вечно в копоти. Впрочем, и эта версия сомнительна, потому что топили в Черной Мырде не дровами, а газом, который сами же в достатке и производили вследствие одной таинственной местной особенности. Дело в том, что больше всего черномырдинцы боялись медведя.
Медведь был злым роком, проклятием деревушки. Старики рассказывали, что будто Абрам Петрович Ганнибал в озорливой юности похаживал с ружьишком по окрестным лесам и отстрелил встречному медведю лапу, после чего обиженный хозяин лесов стал являться в деревню на липовой ноге, приговаривая: «Скирлы, скирлы, скирлы». Так ли было, не так ли, а только ничего так не боялись юные мырдята, как медвежьего пришествия. Сны их тревожил грозный когтистый хищник, кричавший на них Бог весть с чего: «Кто пил из моей чашки? Кто сидел на моем стуле?» – и просыпались детишки в лучшем случае в слезах, а в худшем случае страшно сказать в чем.
От этого-то постоянного страха перед лесным гостем все жители Черной Мырды страдали болезнью, которая так и называлась – медвежьей – и заключалась в поразительной способности: в случае опасности каждый черномырдинец, от стара до мала, начинал обильно пускать газ, обладавший недюжинными горючими свойствами. Атак как особо успокаиваться жителям деревни не давали – то голод, то война, то сплошная коллективизация, – то и газ у них не переводился и топить завсегда было чем.
Была у черномырдинцев и еще одна особенность: слово «медведь» они произносить боялись, не желая накликать страшного пришельца. Постепенно этот принцип витиеватого обхода неприятных понятий распространился у них на все, и речь черномырдинца сделалась понятна только другому черномырдинцу, и то не сразу. Так, вместо обычного «Год выдался неурожайный, хлеба совсем мало» житель Черной Мырды замечал соседу:
– Если так, как сейчас, пойдет и дальше, то двигать челюстями вовсе не придется, а придется сосать то, что сосет в зимнем сне тот, кого мы не можем поименовать из одного только уважения.
Если же в деревне особенно лютовала продразверстка и крестьянам не оставляли ни зернышка сверх нормы, черномырдинцы деликатно перешептывались:
– Те, что пришли вслед прежним, делают с нами то же, что делает с липкой тот, кто охоч до меда и чьего истинного имени мы не произносим, не желая лишний растревожить святое.
Разумеется, этот счастливый дар черномырдинцев говорить много и причудливо, не сообщая при этом, по сути, ничего, доставил им репутацию больших дипломатов, что в сочетании со способностью производить горючий газ в неограниченных количествах обеспечивало поселянам неизменно высокие государственные посты. Но и на фоне общего черномырдинского преуспеяния ярче всех сияла карьера Степаныча – юного мырдинца, который особенно боялся медведя, вследствие этого сильнее прочих газовал, а уж выражался так, что не всякий односельчанин разумел его с первого раза. В самых простых житейских ситуациях он вдруг загибал такое, что речения его становились пословицами: так, именно ему приписываются известные и загадочные русские выражения «В огороде бузина, а в Киеве дядька», «Семь верст до небес и все лесом», «Кому поп, кому попадья, а кому попова дочка», «Что сову об пенек, что пеньком сову», «Ничто не дается нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость» и даже «Хлеб к обеду в меру бери, хлеб – драгоценность, им не сори».
Случилось так, что именно такой человек потребовался на самом верху власти в период очередного закисания российских реформ, когда народу надо было срочно поддать газу и одновременно приморочить голову. Степаныч был тогда уже крупным поставщиком газа, хватало его и на Европу, но о том, чтобы стать вторым лицом в государстве, он не помышлял. Неожиданно ему выпало сменить на этом посту Тимурыча, который, во-первых, не производил газа, а во-вторых, причмокивал. Это поневоле наводило население на мысль о вампиризме, и Тимурыча отправили причмокивать в научный институт, призванный разобраться в единственном вопросе: как это над страной пять лет подряд ставили самые кровожадные эксперименты, а она до сих пор жива? На место же Тимурыча пришел Степаныч, и населению ни разу не пришлось об этом пожалеть.
Никакой государственной деятельностью Степаныч себя не запятнал: его спокойный, солидный вид сам по себе был призван внушать уверенность. Экспорт газа сделал его человеком состоятельным, и вся страна была уверена, что воровать сверх этих прибылей ему уже необязательно. Выдающаяся же способность изъясняться так, что никто не понимал, однако всем было забавно, – превратила его во всенародного любимца. И если при нем не упоминались медведи, более спокойного и радостного человека было поискать.
Один раз Степанычева манера темно выражаться в экстремальных ситуациях попросту спасла страну. Глава государства отбыл в очередной отпуск по причине стойкой неспособности заниматься государственными делами более трех дней кряду: на четвертый у него возникала непобедимая депрессия на почве жалости к Отечеству, а лечиться от тоски он умел только спиртом. Такой мучительной любви к Родине не выдержала бы никакая печень. Степаныч остался на хозяйстве, и в это самое время известный террорист, живший по соседству, беспрепятственно вторгся на территорию Родины, захватив больницу. Террорист потребовал, чтобы его соединили непосредственно со Степанычем.
– Это говорит террорист, – сказал он в сотовый телефон ледяным голосом народного мстителя. – Я хочу, чтобы вы выполнили мои условия.
– Здравствуй, террорист, – сказал Степаныч. – Оно, конечно, с одной стороны так, но ежели посмотреть с другой – так это вон оно как, и я прямо тебе скажу, что ежели ты так, то ведь мы можем и этак, смотря как захотим и как оно вообще повернется… – и прибавил пару прибауток из своих родных мест.
– Тьфу, – выругался террорист. – Ты меня слышал, нет? Или тебе медведь на ухо наступил?
При упоминании медведя Степаныч окончательно перепугался и понес такую уже околесицу, добавив даже пару частушек, до которых был большой охотник, – что террорист с горя швырнул в стену мобильный телефон, прихватил с собой в заложники пяток журналистов, чтоб не скучно было возвращаться, и отъехал с нашей территории, отчаявшись добиться толку от премьера. Некоторые полагали, что Степаныч спас страну, ибо любой конкретный ответ – будь то «Мы с террористами не договариваемся» или «Диктуйте ваши условия, я записываю» – неизбежно повлек бы крупные неприятности. Степаныч же выкрутился единственно возможным образом – и эта манера выражаться выручала его неизменно. На заседаниях правительства ему случалось произносить часовые монологи, общего смысла которых не мог уловить даже министр путей сообщения, крупный знаток эзопова языка: дело в том, что других мырданцев, кроме Степаныча в правительстве не было, и потому он и сам себя понимал уже с трудом. Тем не менее, лучшие его перлы продолжали пополнять коллекцию народной мудрости: «Хотели так, а вышло вон как», «У кого чешется, а у кого и нет», «У нас в правительстве не так, чтобы тяп-ляп, а так, чтобы тяп! ляп! тяп! ляп!» – и тому подобное.
Эта же способность выручила Степаныча и тогда, когда от него потребовалось создание собственной партии. Глава государства вызвал его лично и сказал, что желательно было бы выстроить какое-нибудь объединение с простой и патриотичной идеологией – вот хоть на базе идеи общего дома. Степаныч как следует обмозговал это предложение и с полной отчетливостью понял, что никакой общей идеи, тем более на базе дома, у его современников не было и быть не могло – хотя бы потому, что три процента населения жили в хоромах, а остальные девяносто семь ютились в хибарах, и общего у всех этих домов только и было что крыша. Эту крышу Степаныч и продемонстрировал на презентации своего движения. Журналисты нацелили на него фотокамеры, и премьер сложил руки домиком.
– Вот, – сказал он. – Чтоб крыша.
Это так умилило всех присутствующих, что никакой другой идеологии новому движению не потребовалось. Изображениями Степаныча с ручками домиком обвешали все троллейбусы, а его историческое изречение «Красна изба углами, а дом – крышей» сделалось своего рода девизом нового движения.
Но народная любовь переменчива, и кто чего боится – то с тем и случится, как говорят все те же мудрые мырдинцы. Степаныч, вечно боящийся медведя, однажды-таки на него напоролся. Произошло это отчасти из-за избыточного рвения обслуги, отчасти же из-за вечно присущей ему неспособности внятно выразиться. Ему предложили организовать охоту. Степаныч одобрил инициативу, но, боясь назвать нежелательного зверя вслух, сформулировал по обыкновению витиевато:
– Только было бы желательно, чтобы во время, этово-этово, увеселительной пальбы не встретиться бы нам и не пересечься с тем могучим, этово-этово, существом, которого один вид вызывает у меня неконтролируемое газоиспускание…
Разумеется, обслуга немедленно решила, что речь идет о главе государства, и клятвенно заверила Степаныча, что просьба его будет исполнена. Были заготовлены три медведя со связанными лапами и подпиленными когтями, и Степаныч в бронированном джипе, боязливо оглядываясь, поехал в леса. Он был человек от природы кроткий и дружелюбный и рассчитывал подстрелить в крайнем случае зайца. Каково же было его изумление, переходящее в ужас, когда из кустов на него один за другим пошли три медведя, показавшиеся ему в тот момент ужаснее любого террориста! Премьер выхватил ружье и принялся истерически палить в несчастных, пока не расстрелял весь боезапас. Клочья шерсти так и летели по всему лесу, покамест от хищников не остались три изрешеченные шкуры, а природным газом в лесу пахло так, что пороховая гарь совершенно растворилась в его аромате. Охрана попряталась в кусты. Расстреляв все патроны, Степаныч схватился за голову и рухнул в мох. «Ооо, во мху я, во мху я!» – горько приговаривал он, катаясь по прелым листьям.
– Что с вами, ваше превосходительство? Вы не ранены? – в ужасе спрашивала его охрана.
– Да лучше б меня всего ранило! – восклицал премьер. – Теперь ведь я проклят, проклят! Страшное проклятье Черной Мырды настигло меня, и тот, кого ужасные лапы и грозные зубы пугают наших жителей вот уже три века, будет теперь преследовать меня, тово – это во, повсюду! Сожрет, беспременно сожрет!
И точно: история с убийством трех медведей попала в газеты, популярность Степаныча в народе пошатнулась, и сколько несчастный ни утверждал, что убил медведей в силу неконтролируемых особенностей своей психики, это не придавало убедительности его жалкому лепету. Премьера прозвали убийцей медведей, и сколько бы благодеяний ни оказал он с тех пор Отечеству, клеймо это осталось несмываемо. Некоторые пылкие защитники дикой природы покинули ряды Степанычевой партии, а вскоре и глава государства во время очередного загула решил сместить былого любимца. «Несмываемых правительств не бывает», – сказал глава Степанычу, вручил ему букет алых роз и отправил на покой. Правда, потом, когда от власти снова потребовались невнятные прибаутки, он пробовал было его вернуть, но Степаныча никто уже не хотел.
Тут-то роковой медведь и подкараулил главного газопускателя страны. Перед очередными выборами в парламент дряхлеющий глава государства распорядился создать партию «Мишка – вашему терему крышка».
Медведь был избран символом новой партии власти как олицетворение мощи, выносливости и неприхотливости. Всем, кто присягал на верность партии «Мишка», предписывалось в обязательном порядке поцеловать медведя в нос. Медведь, специально отловленный для этой цели, находился в офисе министра по чрезвычайным ситуациям, который лично удерживал его на стальном тросе и время от времени скармливал новую порцию парного мяса. Длинная очередь губернаторов хвостом изгибалась вокруг Чрезвычайного министерства. Глава призвал Степаныча.
– Степаныч, – сказал глава сдержанно. – Ты политический тяжеловес и я тебя уважаю. Но если ты верен нашей дружбе, ты поцелуешь медведя.
– Ваше велигчество! – простонал Степаныч. – Я бессилен сделать то, о чем вы просите. Я не могу подойти к косолапому, я страшусь медознатца, я не вынесу близости хозяина тайги! Если хотите, я вас поцелую в любое место, но не заставляйте меня приближаться к м… м…нет, не могу.
Голос его дрожал столь жалобно, а слезы были так убедительны, что глава государства в последний раз пожалел своего любимца и избавил от необходимости присягать на верность новой партии. Газопускатель вместе с соратниками тихо прошел в парламент с легкой руки благодарных народов Севера, отапливавших жилища его газом, а партия его была позабыта в полном соответствии с девизом «Мишка – терему крышка». Убедившись в сохранении преемственности, глава сам себя отправил в отставку, и его эпоха в истории русской государственности закончилась. Степаныч первым почувствовал смену власти, когда новый глава вызвал его к себе.
– Вы поддержите меня на выборах? – без долгих предисловий спросил преемник.
– Охотно, – отвечал Степаныч, быстро сообразив что витиеватая речь теперь не требуется, ибо пришло время четких реакций и лаконических ответов
– В таком случае потребуется присяга на верность. Ритуал ее вам известен, – сказал преемник, щелкая пальцами. В тот же миг открылись двери, и трое дюжих охранников ввели раскормленного медведя. За последние три месяца зверь страшно разросся и еле помещался в кабинете. Степаныч дал газу.
– Это хорошо, – одобрительно кивнул преемник. – Газ нам понадобится. Но присягнуть установленным по рядком все равно придется. В свое время вы отказались поцеловать нашего медведя в нос и поплатились за это. Согласно новым правилам любой, кто поддержит меня теперь, должен поцеловать его под хвост.
Повисла тягостная пауза.
– А если… я… не смогу? – помертвев, выговорил Степаныч, не отводивший взгляда от зверя.
– Сожрет, – кратко сформулировал преемник. – Ну же, смелее! Геннадий Андреевич на что боялся, а и то себя пересилил. А Григорий Алексеич не захотел – и где теперь Григорий Алексеич? – преемник красноречиво кивнул на небольшой ржавый огрызок, украшавший его письменный стол.
– Это… все, что осталось? – с дрожью в голосе спросил Степаныч.
Преемник сдержанно кивнул. Степаныч рухнул на четвереньки и медленно пополз к хищнику. Под его коротким, жестким хвостом он увидел несколько до боли знакомых отпечатков губ – когда-то эти же губы прикасались к Степанычевой лысине и оставляли на ней свои жирные следы. Страшное зловоние доносилось из-под хвоста.
– Чем это так пахнет? – прошептал Степаныч.
– Это будущее, – кратко ответил преемник. – Ну же! Как убивать беззащитного зверя – это мы всегда пожалуйста, а как присягнуть на преданность законной власти – будем кобениться?
Медвежья задница придвинулась к лицу Степаныча вплотную, и он ощутил страшную засасывающую силу, исходившую оттуда. Инстинктивно он отшатнулся, но было поздно. В следующий момент мишка решительно втянул его в свои недра, и Степаныч пополнил собою ряды партии власти. В медвежьем чреве его уже поджидал любимый друг и соратник Ушастик, давний знакомец Геннадий Андреевич, а сзади уже просовывалась очкастая голова молодого технократа, который в свое время сменил Степаныча на премьерском посту. Несмотря на зловоние, изнутри медведь был уютен и во всяком случае более надежен, чем когдатошняя Степанычева крыша. Всем хватало места, шум не беспокоил, кормили три раза в день.
– И чего я, собственно, боялся? – подумал Степаныч, поуютнее устраиваясь в безразмерном брюхе и обмениваясь дружескими рукопожатиями с товарищами по медведю. – Все одно все здесь будем…
И это была самая справедливая мысль, когда-либо приходившая в его голову.
КАК ПУТИН СТАЛ ПРЕЗИДЕНТОМ США
Помощник техасского губернатора Дж. Буша-младшего ворвался в кабинет шефа, разбрызгивая пот и слюну. Вокруг его красного лица играла маленькая радуга.
– Шеф! – обреченно воскликнул помощник. – Они обошли нас! Они сделали нас, шеф!
– Не понял, – с некоторой медлительностью отвечал Буш, который действительно не понял. Он никогда не схватывал с первого раза – разве что очень короткие со общения вроде «горим!». – Повтори и объясни толком.
– Теперь они точно выиграют, – повторил помощник. – Они взяли еврея.
– Куда взяли? Где взяли? – расспрашивал Буш, во всем ценивший основательность.
– В вице-президенты, в Сенате, – ответил помощник по порядку. – Они хотят идти на выборы с евреем, и мы пропали, шеф, мы про…
– Не части, – оборвал Буш. – Какой еврей? Я имею в виду, насколько он еврей?
– Совсем, совсем, хуже не бывает! То есть я хотел сказать – дальше невозможно, – политкорректно по правился помощник, оглядевшись на случай жучка. – Либерман. Такой ортодокс, что караул. Ест только кошерное, спит только с женой, причем наверняка через занавеску… Требовал, чтобы запретили короткие юбки…
– Короткие юбки? – переспросил Буш. – Это ничего, это вполне в духе здорового консерватизма. Слушай, а почему его взяли они, а не мы?
– Не знаю! – выдохнул помощник.
– Не знаешь? – с садической лаской передразнил его Буш. – А я знаю! Потому что вы все идиоты! – и с силой опустил на стол загорелый кулак фирменным губернаторским жестом. – Немедленно весь штаб ко мне. Соберешь людей, потом соберешь вещи и можешь считать себя уволенным.
Через час дрожащая команда Буша сидела перед боссом, как лист перед травой – или даже как листья травы перед Уолтом Уитменом.
– Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить пренеприятное известие, – хмуро прочел Буш по бумажке, ибо с трудом запоминал длинные фразы. – У них еврей. Чем мы можем ответить?
– Только негр, – подала голос помощница губернатора по связям с общественностью. – Прошу прощения, я хотела сказать – афро-американец. (Она огляделась в поисках жучков.) То есть я имела в виду – американец с цветом кожи, отличным от белого.
– Это невозможно, – рявкнул Буш. – Мой вице уже утвержден. Меня не поймет штат. Меня не поймет Юг. Меня не поймет папа!
– Согласитесь, дорогая моя, – подал голос уже утвержденный вице, панически боявшийся утратить перспективный пост, – что если наш Джорджи сменит меня на нег… я хотел сказать, на небелого американца, это будет выглядеть как следование политической конъюнктуре.
– Тогда выбери единственный вариант, – пожала плечами вторая советница, по имиджу. – Вы должны оказаться гомосексуалистом. О Боже, нет! Я хотела сказать – принадлежащим к числу нестандартно ориентированных граждан Америки.
«Черт возьми, – подумал Буш. – Голубой – все-таки не черный».
– Боже мой! – сказал он вслух. – Нестандартно ориентированный американец – все-таки проще чем небелый американец.
– Босс! – завопил обреченный вице. – у меня жена и дети!
– У всех жена и дети, – назидательно сказала советница по имиджу. У нее действительно были жена и пара усыновленных детей – именно благодаря своей нестандартной ориентации она и стала самым модным политологом в стране, завоевав славу даже на консервативном Юге.
– Ну про вас-то все знают, – язвительно сказал вице. – Но у меня репутация! За все время политической деятельности – ни одного случая взгляда на сторону! Все окурки кидал в урны, пока вообще не бросил курить! Сто граммов красного вина по праздникам! И все это – псу под хвост?
– Вы же хотите, чтобы Джорджи победил? – вкрадчиво спросила советница по связам с общественностью.
– Но какой оттенок в глазах общественности получит наша многолетняя дружба с Джорджи! – взвыл вице, прибегая к последнему аргументу.
– А что! – мечтательно проговорила советница по имиджу. – В каком-то смысле это даже неплохо…
Вечером следующего дня при огромном стечении народа Буш-младший торжественно вывел на авансцену концертного зала своего предполагаемого заместителя.
– Дамы и господа! – произнес он со сдержанной страстью. – Мой напарник по выборам хочет сделать важное политическое заявление!
Вице-президент побелел.
– Друзья! – начал он дрожащим голосом. – Соотечественники! Нация! Я хочу сделать нелегкое для меня признание. Все эти годы я целомудренно скрывал главный факт своей биографии. Но теперь, перед выборами, я не имею права ничего скрывать от страны. Я го… я горячо люблю Родину, господа!
– Решайся, – прошептал губернатор.
– Я го… Господи, как трудна большая политика! – выдохнул вице.
– Ну же! – прошипел Буш.
– Я го… Я Гора очень уважаю… – совершенно уже не в кассу выкручивался заместитель.
– Уволю к чертовой матери! – проскрежетал Буш.
– Я живу со своей женой как друг, а на самом деле я… люблю мужчин! – пискнул будущий вице. Зал замер, словно подавился новостью, но через секунду взорвался аплодисментами. Все встали.
– А дети?! – заорал кто-то из прессы.
– Они усыновлены, – скорбно ответил герой дня. Его жена со слезами на глазах обняла отважного политика.
– Я все понимаю, – прошептала она. – Надо пройти через это, милый! Впереди у нас – сияющая дорога! Дети поймут, дети все поймут…
При упоминании о детях будущий вице-президент разрыдался. В порыве чувств он припал к боссу подозрительно долгим поцелуем и даже слегка укусил его.
– Но-но! – осадил шеф. – Ты не слишком-то входи в роль!
Вице плотоядно оскалился.
– Не прощу, – прошептал он. – Никогда не прощу… На следующий день опросы общественного мнения показали, что Буш вырвался вперед, причем победа его была особенно очевидна в северных, традиционно либеральных штатах. Гор снова оказался далеко позади
– Ну что, господа? – спросил Гор, собрав свой штаб и нервно бегая пальцами по лацканам непривычного твидового пиджака. Ему сказали, что твид будет способствовать имиджу стабильного политика. – Еврей не сработал. То есть он сработал так, как мы не ждали. Чем мы можем ответить на этого… их него… нестандартного?
– Кто бы мог подумать! – развел руками советник по имиджу. – Я столько раз оказывался с ним рядом на предвыборных мероприятиях, и никогда ничего…
– Вы что, считаете себя настолько неотразимым? – скривился Гор. – Вы думаете, они западают на всех? Подумайте лучше о нашем симметричном ответе!
– Инвалид, – твердо сказал советник. – Только инвалид.
– Вы имеете в виду меня? – испуганно спросил Гор.
– Нет, пока не надо… Тяжелая артиллерия вводится в действие последней. Но, может быть, согласится Либерман?
– Смотря на что, – задумался кандидат от демократической партии. – Вы же не хотите отпилить ему ногу?
– Нет, ногу оставим на крайний случай, – успокоил советник по связям с общественностью, оттеснив советника по имиджу. – Но косоглазие… или плоскостопие…
– На это я его уговорю, – заверил Гор. Вечером следующего дня он вывел к толпе Либермана, в кипе и пейсах, слегка опирающегося на палку.
– И дамы и господа! – начал Либерман. – И что же я хочу вам сказать? И я хочу вам сказать, что все это время я таки скрывал, но теперь врать уже нет возможности. Я инвалид, я страдаю косоглазием и плоскостопием, и у меня радикулит.
Некоторое время зал потрясенно молчал, но вскоре ворвался приветственными криками. Значки и футболки с надписью «Держись, Либби» и «Лучше больной, чем консервативный!» продавались в тот вечер по двадцати долларов штука. Рейтинг Гора вырос на десять пунктов, и Буш снова оказался в арьергарде. Ярости его не было границ.
– Отрезать мне ногу я не дам, – заранее предупредил будущий вице-президент.
– Да ну тебя с твоей ногой! – огрызнулся техасский губернатор. – Тут нужно что-нибудь глобальное!
– Вам следует последовательно разрушать имидж непримиримого консерватора, – назидательно произнесла советница по имиджу. – В этом смысле нелишне было бы отменить ближайшую смертную казнь.
– Ты что! – заорал Буш-младший. – Смертная казнь – гордость штата Техас! Зло должно быть наказано! За время губернаторства я казнил пятерых и до конца выборов успею казнить еще пару!
– Тогда можете попрощаться с президентством, – пожала плечами советница по связям с общественностью, и Буш-младший обхватил голову руками.
– Кто там у нас дожидается очереди? – спросил он обреченно, словно сам дожидался очереди, Серийный убийца, – с готовностью доложил прокурор штата. – Замочил десятерых, изнасиловал двадцать человек. Любимец дам, ведет обширную переписку – Что вы хотите – гримасы демократии.
– Сколько времени дожидается казни? – спросил Бут.
– Пятнадцать лет. Адвокаты добились очередного пересмотра, утверждая, что однажды в детстве он спас кошку.
– Кошку, – вздохнул Буш. – Кошку – это хорошо. Выпускаем.
На следующий день огромная толпа, собравшаяся у стен главной тюрьмы штата, приветствовала серийного убийцу, выходящего из железных ворот. Старик шериф, в свое время задержавший маньяка, со слезами на честных голубых глазах вручил ему букет роз.
– Моя бы воля, сынок, – сказал он шепотом, – я положил бы этот букет тебе в гроб. Моли Бога за нашего губернатора, за его президентство и за долбаную американскую демократию, вот что я тебе скажу на прощание, сукин ты сын!
Маньяк радостно кивнул. Еще несколько букетов вылетело из толпы и шлепнулось к его ногам. Группа домохозяек подняла плакат «Спасший киску не потерян для Господа!». К спасшему киску широкими шагами подходил президент Буш. Улыбка его не предвещала ничего хорошего.
– Поздравляю, – громко сказал он, стискивая руку освобожденного железным пожатием. – Подожди, дай мне только стать президентом, и я найду тебя в любой мексиканской вонючей дыре, – добавил он так, что его услышал только маньяк. Толпа ликовала. Рейтинг Буша поднялся на двадцать пунктов, и Гор полчаса рвал на себе волосы.
– Это уже серьезно, – нахмурился советник по имиджу. – Я пока не вижу адекватного ответа… Разве что девочка?
– Девочка? – взвился Гор. – Девочка уже была у Билла, и все знают, чем это кончилось!
– Вы не поняли, – советник прижал руку к груди. – Клянусь вам, я имел в виду нечто совершенно иное! Вы должны спасти девочку из проруби или горящего дома!
– Я не умею плавать, – огрызнулся Гор.
– Да и не нужно! Вы же будете ползти к ней по льду!
– Где я найду вам лед в середине сентября! – взорвался кандидат от демократов. – Или она тонет на Северном полюсе? Но какого черта она и я там делаем в это время:!
– Вы услышали ее крики и прилетели!
– Из Вашингтона?
– Да, пожалуй, я несколько того… – растерянно кивнул советник. – Оторвался от жизни. Но остается пожар!
– Лучше убейте меня сразу, – сказал Гор. Тем не менее выхода не было, и на следующий день на окраине Вашингтона запылала давно предназначенная на снос постройка, тщательно отобранная после многочисленных консультаций с пожарной службой и Гринписом. Правда, один из гринписовцев приковал себя к батарее, утверждая, что ломать здания бесчеловечно, но его оторвали вместе с батареей. Политика – грязное и жестокое дело. Вскоре дом пылал с четырех сторон. Внутри, в непроницаемой и отлично изолированной капсуле, сидели заготовленная девочка и советник по имиджу.
Гор уже третий раз разбегался, но все никак не мог броситься в огонь.
– Эл, ты сделаешь это! – шептала его жена, стоявшая рядом. – Ты сделаешь это, Эл, и мы въедем в Белый дом победителями! Вспомни, как Билл повинился перед всей страной! Вспомни, как Эйб Линкольн выиграл сражение на Потомаке! Вспомни, как Джордж Вашингтон признался, что срубил вишневое деревце! Давай, Эл! Ты сможешь, я знаю, ты сможешь!
– Ааааа! – завопил Гор, зажмурился, зажал руками уши и нос и с разбегу бросился в пламя. Через секунду выскочил оттуда, в одной руке сжимая девочку, в другой – советника по имиджу. Вокруг стрекотали телекамеры.
Рейтинг демократического кандидата поднялся вдвое, и Буш ушел в трехдневный запой. По счастью об этом никто не узнал.
На четвертый день он мрачно собрал штаб. Штаб притих, как Моби Дик перед Ахавом.
– Что будем делать? – спросил техасский губернатор Кажется, я знаю, босс, – подал голос пресс-секретарь, доселе ни во что не вмешивавшийся. – я знаю имидж демократов, босс. Я берусь доказать, что он там, в огне, тискал эту девчонку.
На следующий день все газеты штата вышли с сенсационной историей о том, как Гор в дыму и пламени хватал девочку за коленки, а кое-где проскальзывал намек, что она вообще вбежала в горящий дом, спасаясь от домогательств демократа. В качестве доказательства репортеры ссылались на фотографию, на которой было отчетливо видно пятно на девочкином платье. «Демократы пытаются выдать его за копоть, – неистовствовали разоблачители, – но мы догадываемся о происхождении этого пятна! Наш губернатор никогда не пятнает девичьих платьев и своей чести!» Зашевелился Кеннет Старр. Рейтинг Буша взлетел на двадцать процентов.
