Текст книги "Как Путин стал президентом США. Новые русские сказки"
Автор книги: Дмитрий Быков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
– А буй ли? – восклицал иной горожанин, получая задание от начальства, – и, услышав, что буй, то есть деваться некуда, плелся исполнять.
– С буя сорвался! – говорили о каком-нибудь самом осатанелом правозащитнике, который пытался сквозь буи прорваться на радио «Свобода».
Предложение же сосать буй, который и в рот-то не лезет, означало нечто заведомо невыполнимое.
Настал, однако, день, когда царь вышел из своей резиденции, не дозвавшись никого из челяди, и обнаружил, что уличное движение прекращено и даже помочь ему одеться некому, ибо никто с утра не вышел за пределы четко очерченной буями территории. Страна была забуевана, скована буями, оцеплена ими, как сочинский пляж, и только из Шереметьева, где кучковались последние олигархи, доносилось Володино отчаянное «Куды?!». Он пытался забуянить взлетную полосу.
– Порядок, – вздохнул новый царь и с чувством исполненного долга отправился почивать дальше. Это и впрямь был он – тот вожделенный порядок, о котором он всегда мечтал. Тишь и неподвижность царили над страной, и лишь самодовольные красные буи подмигивали повсюду.
Зато в Сочи настало теперь настоящее раздолье. Те немногие, что успели туда добежать, чувствуют себя превосходно. Они резвятся на пляже, плавают куда хотят, и некоторые, говорят, доплыли уже почти до самого басурманства. Басурмане, конечно, люди дикие и галушек не едят. Но и не обуячат кого попало по роже за попытку сделать шаг влево, шаг вправо или слегка подпрыгнуть на месте.
ТЕРЕМОК
Стоял терем-теремок, не низок, не высок, и где он находился – толком никому не было известно, поскольку из него осуществлялось партийное руководство Родиной. Родиной называлось пространство вокруг теремка – чрезвычайно просторное болото, раскинувшееся на восемь климатических поясов и полное полезных ископаемых. Ископаемые добывались из болота вручную и свозились в теремок, а взамен оттуда поступали руководящие указания. Правда, отмечался некоторый диссонанс между посылаемым ископаемым и получаемым исходящим: никогда нельзя было угадать, что ответят из теремка в следующий раз.
К примеру, посылают туда уродившуюся на болоте курицу, а оттуда раздается:
– Крепите!
Шлют им золотой самородок, а они:
– Соединяйтесь!
Поэтому не только местоположение теремка, но и мотивы действий его обитателей были принципиально непонятны совершенно дезориентированным лесным жителям.
Особенность теремка заключалась в том, что обитало там одно-единственное существо, и в этом-то и заключалась высшая демократическая мудрость болото-устройства. Во всех прочих теремках, руководивших разными странами на так называемом гнилом Западе, обитателей было либо очень много, на выбор, либо по два. Так, в заокеанском теремке жили слон и осел. В последнее время они сделались совершенно неотличимы – оба были серые, оба большеухие, оба трубили, – но символическое разделение тем не менее сохранялось: слон и осел правили по очереди. Например, поруководит лет восемь слон, граждане задумаются, почешут в заокеанских своих затылках и скажут:
– Чегой-то, братцы, давно осляти не было?
– Валяй, осел! Правь, ишачина!
В островном теремке тоже обитали двое и тоже правили по очереди: одни назывались консерваторами (видать, консерву делают, укупорку, закатку, – догадывались жители-Родины). Вторых звали так замысловато, что никто на Родине выговорить не мог: эти, видимо, предпочитали живой продукт. Между ними иногда бывали кровавые стычки, но потом надолго воцарилась какая-то железная баба (самая главная консерватории), и политическая жизнь в островном теремке надолго затихла.
Иногда, конечно, на болоте вспыхивали голубоватые болотные огни всякого рода прений и дискуссий: хорошо ли, что у нас в теремке обитает всего одна сущность? Но, покалякав промеж себя, жители Родины приходили к естественному выводу, что какое-никакое разделение в их жизни все же существует, а именно – на теремок и болото; и таковая двухпартийное™ вполне способна заменить любую оппозицию. Тем более что с каждого дуба, еще не прогнившего на том болоте, свисал гордый лозунг «Теремок и болото – едины!»
О сущности, обитавшей в теремке, никто ничего достоверно не знал. Поговаривали только, что живет там красный, но кто красный – было таинственно. На деле же владел теремком о ту пору красный петух, бывший некогда очень огнеопасным, но теперь присмиревший и вошедший во вкус мирной жизни. В нынешнем виде теремка, однако, ему становилось тесно. Хотелось вытащить из погреба всякого рода подпольные богатства, накопленные за годы власти (куры, самородки, колбаса – все шло в погреб, поскольку внешне теремок должен был сохранять аскетический вид, хотя его все равно никто не видел). Чтобы легализовать накопленное, разложить его вокруг себя, ходить и любоваться, петух задумал перестройку теремка: в его надземную часть подземные богатства не влезали.
Он не учел, однако, того, что в ходе перестройки надземная эта часть станет видна и – более того – широко обсуждаема. На болоте возникла даже видимость общественной жизни, шакалам разрешили тявкать, болотные огни кухонных дискуссий заполыхали во всю мочь, и скоро в воздухе зародился естественный вопрос:
– А пошто у нас до сих пор в теремке нет альтернативы?
Петух, защищая монополию, первым почуял необходимость перемен. Он выкликнул давнюю обитательницу теремка – мышку-наружку, называвшуюся так потому, что она осуществляла наружное наблюдение; народ этого не знал и в простоте своей звал ее норушкой, от слова «норка».
– Слышь, мышка-наружка, – заговорщицки прошептал петух. – Создай мне партию, да быстро! Чтоб видимость была!
– Что за партию, касатик? – спросила проворная наружка.
– Ну не знаю, какую хочешь! Чтоб орала погромче! И, само собой, чтоб на теремок не посягала!
– Сделаем, – кивнула мышка, которой от щедрот петуха регулярно перепадало, и на свет появилась партия Жириновского, состоявшая из одной говорливой мышки и нескольких десятков молчаливых, которые даже если б и хотели – все равно не могли говорить, потому что все время жевали. Говорливая мышь пищала на всех углах, создавая видимость партийной жизни, и яростно обличала всех вокруг, кроме петуха. Послушать ее – выходило, что она и есть истинный хозяин теремка.
При виде буйной мыши подпольного происхождения в болоте зашевелились демократические силы. Большая пучеглазая лягушка ультрадемократических убеждений, сопровождаемая десятком таких же отважных квакуш, постучалась в дверь теремка, по швам трещавшего от перестройки:
– Тук-тук, кто в тереме живет?
– Я, петушок – золотой гребешок!
– И я, мышка-наружка!
– А я лягушка-квакушка, – сказала лягушка. – Лидер партии «Демократический союз». Хочу у вас жить.
– Да нам самим не хватает! – в один голос фальшиво воскликнули петух и мышь.
– Мне вашего награбленного добра не надобно, – гордо отказалась квакушка. – Я квакать хочу!
– Ну черт с тобой, полезай, – махнул крылом петух. – В другое время я бы тебя, конечно… но раз таперича демократия…
Следующим прилетел комар-пискун с партией «Выбор болота» – на болоте комаров водилось немерено – и принялся за структурные реформы экономики; в результате этих структурных реформ бойкая команда жучков-древоточцев довела теремок до такого состояния, что перестраивать его было уже безнадежно, а новый строить не из чего, – так и стали жить в развороченном. Партия «Выбор болота» была большая – у комаров же, как известно, очень много всяких членов и сочленений; у мышки-наружки, например, член был всего один, хоть и очень заметный, у лягушки вообще никакого, зато комары имели полное право гордиться массовостью.
Пищали же они так, что на гнилом Западе слушали да радовались. «Ишь, гласность в России прорезалась!» – умилялись меж собою слон и осел. Впрочем, когда запасы в подполе были уже основательно подъедены, партия «Выбор болота» фактически самораспустилась, а из остатков ее собрали таинственный «Союз правых», хотя где право, где лево – никто уже толком не знал.
Дальше повалили валом: петух пытался было протестовать, намекая, что он – ум, честь и совесть теремка, но когда он стал очень уж громко подавать голос, его вообще предложили запретить, чтоб не кукарекал, и он заткнулся, для порядку из петуха переименовавшись в курицу. Это, впрочем, вполне соответствовало духу времени: ПЕТУХ ведь в революционные времена расшифровывалось как Партия, Ети Твою, Ужасно Храбрых, а КУРИЦА – в демократические времена – была Комитетом Униженных Режимом Истинно Центристских Аппаратчиков.
От партий в теремке скоро стало нечем дышать: любая болотная тварь, собравшись по двое, организовывалась в партию, перекатывала по фразе из программ всех соседних партий, шла регистрироваться и ломилась в теремок. В результате все программы состояли из одних и тех же фраз, но в разных комбинациях: в одних, либеральных, – «Свобода, Держава, Отечество и всем поровну еды», в других, консервативного толка, – «Отечество, Держава, Еда и всем поровну свободы», а в третьих, национально-окраинных, – «Свобода, Держава, Еда и всем поровну Отечества».
– Кто там! – не успевал кудахтать петух, переименованный в курицу. – Кто там! Кто там!
– Это мы, партия согласия!
– Согласия уже есть! Опоздали!
– Ну хорошо, единства!
– Черт с вами, входите, только учтите – есть уже нечего!
– Ничего, ничего, мы будем питаться неприкосновенностью…
– Кого еще там несет?!
– Это мы, партия друзей народа!
– Друзья народа уже есть, воюют против социал-демократов!
– Ладно, ладно, тогда мы будем партия политического центра!
– И центра уже есть, не может же у одного теремка быть несколько центров!
– Господи, ну ладно вам к словам-то придираться! Это зажим демократии! Давайте мы будем партия цветущего процветания!
Болото между тем окончательно заросло всяким сорняком и действительно процвело так, как никогда прежде. Над ним жужжали насекомые, болотные огни по окраинам уже разрастались в небольшие локальные пожары, со страшной силой перла наружу всякая нечисть – словом, шла настоящая политическая жизнь. В теремке постепенно не осталось еды, и обитатели его лихорадочно ели друг друга. В результате уцелели лишь самые крупные партийные образования: петушок-золотой гребешок, конспиративно прикинувшийся курицей и гордо несший по жизни свои яйца; мышка-наружка, проводившая во всех спорных случаях линию петушка; зайчик-побегайчик по фамилии Рогозин, перебегавший к тем, кто побеждал; рыжая лисичка-сестричка, прибравшая к рукам партию правых сил; а также одинокое яблоко, которое все равно никто не ел, потому что оно было с одного боку кислое, с другого гнилое, но все равно ужасно гордилось своей независимостью.
– Никто-то меня не съел! – гордилось оно, катаясь по серебряному блюдечку, и пять процентов жителей болота стабильно видели в нем оплот правды.
Между тем царем болота задумал стать один чрезвычайно агрессивный и хозяйственный волчок-серенький бочок, рассевшийся в самом центре болота и контролировавший все шедшие через него товарные потоки; оно хоть и болото, а кое-что в нем еще водилось. Как водится, перед окончательным захватом власти волчок сначала перекушал всю вяло попискивавшую вокруг оппозицию в виде разнообразных мелких кроликов, а потом, поглаживая сытое пузо, озаботился созданием партии власти.
– Как бы мне назваться? – спрашивал он верного хорька, советника по пиару.
– Центристом, – докладывал хорек. – Самое надежное. Вы же в центре сидите.
– Да уж полно центристов-то!
– Ничего не знаем, наша хата в центре.
– Ну ладно. А название партии?
– Вы же будущий отец болота! Назовитесь «Отечеством».
– И то верно!
Поглотив энное число сторонников, волк раздулся неимоверно. Теперь для окончательного успеха оставалось съесть авторитетного суслика Максимыча, который премьерствовал на болоте и стяжал себе колоссальный авторитет тем, что почти ничего не делал и очень мало говорил.
– Не хотите ли в меня, ммм, вступить, – подъезжал к нему волчок, вертясь волчком въезжал
– Да я уж вступил, – с горечью говорил суслик, оглядывая свои лапки, выпачканные в болоте. Он с каждом часом все яснее понимал, что забрел не в свою степь.
– Да нет, в меня! – уточнял волчок. – Во мне уютно. Все вас будут уважать…
– А не переваришь? – косился суслик.
– Как можно-с, никакого пищеварения, одно только консультативное членство и полное согласие!
– Ну давай, что ли, – решился наконец суслик и зажав нос. полез в пасть волчка. На первых порах его там действительно не переваривали – он даже подавал голос из волчка, доказывая, что тоже участвует в политической жизни.
– Почувствовав себя достаточно солидным, волчок, трещащий по швам, тяжело пополз к теремку.
– Кто там! – привычно прокудахтал петух, он же курица.
– Я волчок – цыц и молчок! – прикрикнул на перепуганную прессу новый обитатель. – Я ваш общий отец, пришел вам… как бы это выразиться… период небывалого благосостояния! Смог в болоте – смогу и в теремке!
– Ахти, какая ужасть! – хором воскликнуло население теремка и попряталось кто куда. Только лисичка что-то такое потявкивала из-под лавки, да яблоко радостно подкатилось к волчку, надеясь, что им не побрезгует хоть он; и волчок действительно не побрезговал – он для массовости привык глотать любую дрянь.
– Господи, Господи, что же делать! – метался в подполе укрывшийся туда побегайчик. Петух-курица бочком подходил к волчку с предложением дружбы и коллективного членства. Из волчка уже доносилось хоровое пение партийного гимна «Мое Отечество», но тут земля зашаталась, дверь затряслась, и что-то огромное засопело за нею.
– К-кто это? – спросил волчок, не успевший испугаться, поскольку пугаться ему, по его твердому убеждению, на этом болоте было больше некого.
– Я Мишка – вашему терему крышка, – мощно до неслось снаружи. В следующую секунду на теремок властно начала усаживаться чья-то огромная мохнатая политическая платформа с коротким хвостиком на самой серединке. Болотным властям надоела многопартийность.
От страха волка вырвало сначала сусликом, а затем и всеми прочими его приобретениями, которые радостно разбегались из партии «Отечество» и присоединялись к Медведю. Медведь их брезгливо подбирал и все сильнее наседал на теремок. Зайчик-побегайчик с ликующим визгом «Давно пора!» выскочил из погреба и носился вокруг, мышка-наружка предлагала свои услуги, лягушка-квакушка яростно квакала, но никто ее не слышал, а лисичка-сестричка с союзом правых сил почесывала хвост и думала, что это еще не худший вариант. Одно яблоко, так и не успевшее вступить в волчка, изо всех сил – пахло в середине теремка, но на него уже не обращал внимания. Теремок трещал и шатался, медведь на него все основательнее и наконец сел со всем. Болотная многопартийность прекратилась, щепки от теремка долго еще носились в воздухе, а медведь все сидел посреди болота, потирая платформу, и недоуменно оглядывался.
– Што ж я таперича делать буду? – спрашивал он у присутствующих
– Ты таперича партия власти, – поясняли ему
– То ись как? Один я, что ли?
– Нет, нет! Мы все твои коллективные члены! – кричали комар-пискун, мышка-наружка. Зайчик побегайчик и даже лисичка-сестричка.
– А как же многопартийность? – вспомнил медведь знакомое слово.
– Да зачем нам теперь многопартийность! Болото одно, ну и Медведь должен быть один! Медведь и болото едины!
– А мне хоть как, – сказал Медведь, очень утомившийся от их шума. – Мне спать пора. – и завалился набок в тяжелую зимнюю спячку.
И такие уютные сонные волны шли от него по всему болоту, что тут же закрыли глазки и улеглись спать и лисичка-сестричка, и зайчик-побегайчик, и комар-пискун, и даже волчок-серенький бочок, похудевший, сдувшийся и решивший начать новую жизнь. Политическая жизнь болота прекратилась, как не была.
– Чтой-то там на гнилом Востоке давно ничего не слыхать? – спросил осел у слона.
– Тебя волнует? – ответил слон. – Давай лучше голоса во Флориде посчитаем.
– И то дело, – согласился осел. – Болото за океаном, а Флорида вон она.
И углубились во Флориду.
ДРЕМУЧИЙ ВАСИЛИЙ
В некотором царстве, некотором государстве, на берегах мелководной красавицы Десны, в дремучих брянских лесах, известных своими лосями, грибами и партизанами, проживал дремучий дядька Василий. Был он напорист, как лось, крепок, как гриб, и суров, как партизан. Дядька Василий любил труд. Он гордился своей трудовой закалкой, трудовой биографией и трудовыми мозолями, н не было в нем ничего нетрудового, включая доходы. День-деньской он вертелся как белка в колесе, бился как рыба об лед, жужжал, как пчела, вкалывал как Карло, и шуршал что немой. За это восхищенные сограждане поставили его наставником над своими детьми, которые к этому времени чрезвычайно обленились. Дело в том, что в воздухе как раз тогда стал носиться сладкий аромат легких денег, как будто мимо пролетела Фея Быстрой Наживы, и запах этот вскоре стал забивать даже могучий дух брянского леса с его лосями, грибами и особенно партизанами. Молодое поколение знай себе зачарованно водило носами по ветру и грызло семечки, потому что еще не успело узнать, что выбирает пепси.
– Вы все заразу эту нюхаете, – назидательно выговаривал им дядька Василий, – а пороху не нюхали. А кто пороху не нюхал, землю потом не поливал, за сохой не ходил, кровавой юшки не утирал, на дядю не горбатился, вшей не кормил, кого жареный петух в зад не клюнул, тот, скажу я вам, не стоит ломаного гроша. Выеденного яйца. Билета МММ не стоит. Козячего дерьма, короче, я так вам скажу.
– Нештяк мужик, – лениво посмеивались брянские хлопцы.
– Да ну яво к свиням собачим, – певуче возражали румяные девки, поглядывая на хлопцев не без умысла.
Дядька Василий сердито хмурил затылок, сдвигал густые брови на кончик носа и продолжал рассказывать о пользе ручного неквалифицированного труда поскольку только такой род занятий он считал достойным настоящего человека – за полной своей неспособностью к любым другим.
Слава о дремучем Василии скакала впереди него, как очумелая мышь впереди лесного пожара. Во всем Брянске и окрестных лесах знали этого проповедника немудрящей трудовой жизни. Люди стекались к нему отовсюду, чтобы послушать о пользе труда. Погутарив с народом, дядька Василий обычно требовал от собравшихся показать руки на предмет мозолей, с позором прогоняя от себя тех, кто не пахнул ядреным рабочим потом и не имел натруженных рук. Напрасно иные хитрецы показывали ему писчую мозоль от шариковой ручки на среднем пальце правой руки. «Почем я знаю, – громыхал Василий, грозно размахивая бровями, – может, ты ложкой натер или еще чем. Ты мне, знаешь, еще на большом и указательном мозоль покажи! Нет уж, поди поработай! Ты дерьма похлебай! Лопатой помахай, граблями пограбь! Ты у станка не стоял, автотранспорта не чинил, вагона не грузил, лыка не вязал, дров не колол, каши не варил, за водой не ходил, не дадим тебе каши!»
О той поре в государстве появилось новое поветрие: глядеть в золотое яблочко – серебряное блюдечко на свои власти. Раньше серебряное блюдечко показывало власти крайне неохотно, и то в ракурсе снизу вверх. Теперь же оно вообще ничего, кроме властей в разных ракурсах, не показывало. Граждане с удовольствием разглядывали свои власти и убеждались, что у них тоже по две ноги, по две руки и по голове на брата, причем и головы были какие-то подозрительно пустые на вид.
– Это разве рабочие люди? – восклицал непреклонный дядька Василий. – Сидят там, бамбук курят, груши чем ни попадя околачивают! Штаны протирают, бока пролеживают, задницу отсиживают! Мое мнение такое, что ты пойди сперва снег покидай да портянок понюхай, а потом уже народом командуй.
Каждый раз, как дядька Василий начинал свою проповедь, наставляемая им молодежь, набрав полные карманы семечек, тихо рассасывалась в толпе. А прочие, не столь безрассудные брянцы, побросав свои сохи, топоры, станки с ЧПУ и другие орудия производства, зачарованно шли к своему трибуну, как стайка робких кроликов к удаву. Наслушавшись сердитого дядьки, они не возвращались к упомянутым орудиям, а садились вкруг серебряного блюдечка и судачили меж собою о том, что надо бы на такие власти сыскать управу, а лучше всего Василия, который им непременно покажет места, где зимуют раки, зарыты собаки и закругляется земля.
К тому времени слух о дремучем дядьке прошел по всей Руси великой и достиг волосатых ушей фракции красных, занимавшей добрую треть скамеек на всенародном вече. Красными они назывались за цвет, который имели обыкновение принимать всякий раз как вступали в прения. Прения давались им тяжело, ибо ловких говорунов у них не было, и побеждали они всегда, навалясь гурьбой и заглушая противника согласным гудением басов. (Злые языки даже распускали слухи, что фракции в Вече набирают, как народный хор при жэке: налево басы, посередине баритоны, направо драматические тенора.)
Дядька Василий сразу понравился красным от прений вечевикам не только настоящим медным басом, но также насупленными бровями, большими сжатыми кулаками и дикой скупой красотой своих выступлений.
Сами красные люди, хотя и умели стращать вече тяжелым инфразвуком, до которого их басы всякий раз оглашались на слове «народ», представляли себе этот народ несколько вчуже: как помесь обездоленной старухи с отставным военным и беспризорником. Хуже того за годы своего командирства они все чаще начинали понимать «комбайн» как кухонный, а «станок» как бритвенный. Мозоли на их руках были натерты древками знамен, трубками телефонов и ручками мегафонов, доносивших рокот басов до отставных беспризорных старух. А потому дремучий Василий был им совершенно необходим.
– Уж я их отучу народный хлеб жрать, – гремел Василий в предвыборных выступлениях. – Узнают как на родную кровь пить. Уж я их завью веревочкой, накручу хвоста, в бараний рог согну, в три шеи накладу, голыми в Африку пущу совковой лопатой асфальт укладывать! Они у меня узнают, почем фунт лиха, поймут, каково воронушке на чужой сторонушке антинародного режима!
– Простите, а какова ваша позитивная программа? – поинтересовался некто, очками, кудрями и жидким тенорком до отвращения похожий на демократа.
– А такова, что лучше журавль в небе, чем хрен с горы! – заковыристо отвечал Василий, левой бровью указывая вверх, на воображаемого журавля, а правой – вниз, на гипотетический хрен. Демократ опал.
Как вы, вероятно, догадываетесь, процесс выборов в Государственное Вече только выглядит таким примитивным – мы с вами голосуем, они рассаживаются, и пошла потеха. На самом деле, знамо, нашим с вами мнением никто особо не интересуется, а просто сидят во власти специальные люди, которые и определяют, кому в Думе быть, а кого миновать. Каждая фракция подает заявки, кого ей было бы желательно видеть в своих рядах, а специалисты прикидывают, сгодится им такой человек или нет. Дошло до кандидатуры брянского Василия.
– Нет, господа, как хотите, а этого совершенно нельзя, – проговорил тот, что позеленее да понеопытнее. – На нас глядючи весь мир уписается. Ну ладно, терпим мы этого, который весь в белом, по кличке Фрукт. Хорошо, пусть будет тот потный, который баб бьет и кипятком плюется. Но этот же не успеет рот открыть, как уже парализует всю работу Веча!
– Ты ничего не понимаешь, – задумчиво сказал второй, зрелый рыжий муж, руливший, говорят, всеми делами в государстве вплоть до погоды. – Нам такого только и надобно. К кому пристанет этот подарок судьбы, на того ни один избиратель с образованием выше трехклассного смотреть не станет. В Москву его, и давать все, что попросит! Квартиру, машину, дачу, черта, дьявола, пейджер! Кормить, чтоб трещал! Благословен будь лесистый город Брянск!
С лесистой Родины Василия провожали со слезами. Навязали ему в узелок картошки и сала, отдельно упаковали две смены портянок да трусов семейных, а местная молодежь улюлюкала вслед, пока поезд не скрылся из виду. Вез с собой Василий целый чемодан личного струмента – он прослышал, что в Вече его приглашают работать, а работы без собственного рубанка не мыслил. В набор входили также фуганок, ватерпас, ручная дрель (электрической Василий не признавал), ключ гаечный восемнадцать на двадцать четыре и молоток для полемики с оппонентами, если случатся. В отдельной тряпице во избежание отрыва от корней вез Василий ком брянского навоза – чтоб не занестись в столицах и не забыть, откуда мы все вышли.
Место в собрании, по требованию рыжего да хитрого, ему отвели почетнейшее, в сердце красной фракции. Перво-наперво Василий разложил струмент и подготовил рабочее место, как его учили в ремесленном. Навинтил тисочки, укрепил плакат по технике безопасности, покропил машинным маслом для запаху. Полюбоваться мудреным соседом понабежали демократы, либералы и умеренные патриоты.
– Кыть! – отогнал их решительным жестом дядька Василий. – Вы решетом Волги не вычерпывали, попой гвоздей не вытаскивали! Соломы не кушали, коровы не щупали, курям головы не откручивали! Знаю, откуда у вас ноги растут и подо что руки заточены! Отыдите и не вводите в гнев рабочего человека!
Подпускал же к себе Василий только тех, кто проходил его тест на запах трудового пота, так что вскоре от фракции красных начали помаленьку откалываться и самые последовательные союзники – крепкий пролетарский дух нового члена отпугивал изнеженных оппортунистов. К этому надобно добавить, что менять портянки Василий также считал ниже своего достоинства – нечего себя баловать, не буржуи, их у него всего и было две пары. Так что Василий заметил, что его и в буфет пускают без очереди, – старался, впрочем, не ходить туда во избежание соблазнов, а ежели приходил, то спрашивал макарон по-флотски, как делали на его заводе. И сколько ему, по требованию рыжего, ни варили этих макарон специально, на заказ, – все было не по нем: то мяса избыток, то недостаточно ослизые. С тоски брал он стакан чаю и долго ворчал в углу, что секрет заварки настоящего чая безвозвратно утрачен с тех пор, как ушел на дембель их ротный кашевар, умевший с помощью одной пачки чая и килограмма рафинада три дня поить весь полк – жидко, но демократично. Такого чая Василий не пивал и в заводской столовой, где, впрочем, чаще давали компот. Компота в вечевом буфете тоже не держали. Собственно вечевая деятельность Василия сводилась к двум вещам, как точно предугадал рыжий. При обсуждении новых законов или утверждении кандидатур на премьерские посты он с небольшими вариациями повторял свою попевку, которую со временем включили в новейшие фольклорные сборники:
– Товарищи дорогие! Ну куда ентому на ентакую должность (вариант, писать ентакие законы). Он на море не бывал. Богу не маливался, мышей не ловил, пороху не хавал, кровавой юшки не пускал, жопы не рвал, пупка не развязывал, носу не казал, слезами не умывался, седьмым потом не прел, страшной тугой не тужился, страшным пыжом не пыжился, корявой карякой не карячился! Его ли избрать нам в правители!
Доходило до того, что иные новые русские, которых проталкивали на высшие министерские посты, оставляли свои «мерседесы» за три километра от Веча, чтобы заодно и в пробках не мучиться, а оставшийся путь проделывали бегом, чтобы как следует запотеть. Василий, впрочем, отлично унюхивал беговой или тем более саунный пот, мгновенно отличая его от трудового. Иному кандидату в премьеры – а было их в те времена немерено, успевай голосовать, – случалось ради утверждения специально дня три постругать либо пофугать чего-нибудь, чтобы представить Василию мозоль и запах. Никто не догадывался ему объяснить, что мозоли да водянки набивают себе главным образом неумелые, неловкие работники: при виде гладких и крепких ладоней без признаков мозоли Василий заводил попевку про ненюхавших и непахавших.
Вторая его функция была дискуссионной и заключалась в том, чтобы вклиниться в какую-нибудь хитрую полемику по-простому, по-рабочему, то есть с кулаками. Спорят, допустим, два хиляка о кейнсианстве: один говорит, что Кейнс нам годится, другой – что мы и без Кейнса окочуримся. Василий до известного момента слушал, мучительно соображая, который из двух оппонентов больше тянет на пролетария: вроде и тот нехорош, и этот классово чужд, но тот как будто припахивает сильнее… хотя, может, это он от страха вспотел? В конце концов Василий обычно брал сторону того, что потолще, потому что такой союзник представлялся ему более надежным. Естественно, ни про какие кейсы он слыхом не слыхал и полагал, что рабочему человеку они даром не нужны (он и к дюпелю со шпинделем традиционно относился с недоверием, заменяя их в обиходной речи универсальным термином «фиговина» – или, если фиговина была поменьше, «фигнюшечка»). Но когда спор переходил в критическую фазу, то есть оппоненты срывались на крик, Василий коршуном прядал на спорщиков и начинал с кулачками налетать на более худого:
– Я те покажу кейс! Ты будешь задом клюкву давить, ты телят почнешь гонять, ты станешь в землю рогом упираться, ты забудешь, как мать-отца зовут! На вас всех кандалы выкованы, гробы вытесаны, смирительные рубахи пошиты! Я тебя в порошок сотру, в колобок скачу, в потолок вкручу… – на этих словах Василий обычно замолкал, но не потому, что иссякало его красноречие, а потому, что разволновавшийся оппонент обычно давал ему сдачи. У этих книжников хрен поймешь, чем они там занимались на родительские средства, – может джиу-джинса какая или тыква-ндо, – но доставалось Василию частенько. Защищать свои убеждения до последней капли крови он, как и большинство его соратников, не умел, стараясь лишь произвести как можно больше шуму. После первого встречного удара он стремительно отлетал на свое место, откуда долго еще пыхтел что-то про телят и клюкву.
Место свое, однако, Василий просиживал не зря и штаны протирал не просто так. Во-первых, им страшно гордилась вся брянская губерния, потому что ни у кого больше такого не было – ближайшие соперники Василия, родом из так называемого красного пояса, и близко не достигали его уровня. В его присутствии даже небезызвестный сын юриста ощущал, что никакое книжное образование не заменит человеку суровой трудовой школы и долгого общения с навозом. Василия берегли для особых случаев. Когда проклятые Американские Штаты в очередной раз жадничали дать нам средств, рыжий показывал Василия неподатливым кредиторам и вкрадчиво говорил:
– Вот вам наш министр финансов не нравится. А этого вы не хотите? В последнее время он проявляет нешуточную активность и от новой должности отнюдь не откажется… А чем плох? Вы же сами просили: пусть будет практик!
Американцы жались, вздыхали и лезли за бумажниками.
Так эта идиллия и продолжалась целых два вечевых срока. На второй, правда, его попытались было переизбрать, но брянцы горой встали за своего кумира: ФЗУ, которое он окончил, и щедро удобренную грядку, в которой с наслаждением валялся во время отпуска для слияния с родной почвой, давно показывали за деньги, и область процветала. А на самых верхах, где решают нашу с вами участь и определяют состав Веча, никто давно не сомневался в том, что если и есть в парламенте полезный человек, то это Василий.
