Текст книги "Перед лицом Родины"

Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

XXXI

В станице Дурновской было решено созвать съезд колхозников. На повестке стоял вопрос об организации колхоза-гиганта. С окрестных хуторов и поселений в станицу съехалось много казаков и калмыков, принятых в артель.

Съезд проходил спокойно. Не было таких бурных споров, какие случались раньше на станичных сборах при атамане, сопровождавшихся частенько дракой.

Говорили мирно, иногда, правда, и с некоторым запалом, а потом, учредив гигантский колхоз, объединивший всю станицу со всеми ее тринадцатью хуторами и калмыцкими улусами, выбрали правление колхоза во главе с председателем колхоза Сазоном Меркуловым, рекомендованным на этот пост партийной ячейкой.

Колхоз получился огромный. Более четырех тысяч казачьих и калмыцких дворов вошло в него. На съезде колхозу было присвоено наименование «Заветы Ленина».

С первых же дней создания такого гигантского колхоза Сазон не имел ни минуты свободной. Неутомимо разъезжал он по экономиям, организованным на каждом поселении и хуторе. В экономиях шла кипучая работа – строили конюшни, воловни, базы для обобществленного скота.

В каждом поселении и хуторе создавали новые избы-читальни, библиотеки, общественные столовые, детские сады, ясли…

В Сазоне открылись необычайные хозяйственные способности, таланты крупного организатора.

К его наблюдательному, всевидящему глазу все так привыкли, что ни единого мало-мальски заслуживающего внимания вопроса без согласия или совета его не решали.

Ежедневно с утра у правления колхоза толпился народ. Люди эти приходили на прием к председателю колхоза для того, чтобы разрешить какой-нибудь наболевший вопрос, удовлетворить ту или другую насущную нужду.

С видом человека, знающего себе цену, принимал Сазон посетителей, внимательно выслушивал их и с мудростью Соломона разрешал те вопросы, которые входили в его компетенцию, и отсылал в стансовет тех граждан, дела которых требовали разрешения.

Приходил домой Сазон обычно уже поздно вечером, утомленный, но радостно взволнованный от сознания того, что он выполняет большую и нужную для страны работу.

В такой поздний час супруга его Анна Сидоровна обычно уже сладко спала. Поужинав, Сазон, чтоб не разбудить жену, тихо раздевался и ложился под ее горячий бок. Тепло, исходящее от спящей жены, его умиляло. Он крепко обнимал ее молодое упругое тело, прижимался.

– Милая моя Сидоровна, – бормотал он блаженно и засыпал.

…Сегодня воскресный день, а поэтому Сазон и Анна позволили себе поспать подольше обычного.

Лежали они на кровати примиренные, ласковые и нежные друг к другу.

На кухне старуха гремела сковородами, готовила завтрак. Проснулись ребята, спавшие на кухне. Начались крики, возня. Старуха шикала на них:

– Тише!.. Тише!.. Разбудите отца с матерью. Нехай еще трошки поспят.

Но Сазон и Анна уже не спали. Они некоторое время лежали молча, прислушиваясь к тому, что делалось на кухне.

– Ну что, Сазонушка, – мягко спросила Анна у мужа, – все у тебя в колхозе в порядке?..

– А что может, Анюта, случиться?.. – усмехнулся Сазон. – Конешное дело, все в порядке. Работы вот только дюже много. Вовек, должно, ее не переделаешь. Дело новое. Ко всему надобно умеючи подойти. Так все бы ничего, да вот только одно у меня зараз беспокойствие есть… И не знаю, что и делать и как быть. Ажно за сердце хватает…

– Что ж это такое?

– Да вот, понимаешь, Анюта, какое дело, – раздумчиво проговорил Сазон. – Дошел до меня слух, что дюже на меня рассерчал Прохор Васильевич Ермаков. Думает, что это я засадил его отца в тюрьму.

– При чем же ты тут. Ведь это дело Концова.

– Так вот поди ж ты, докажи, – сокрушенно проговорил Сазон и, помолчав, продолжал: – Надысь повстречал я Захара Ермакова. Рассказал ему, как все дело было, и просил его написать Прохору Васильевичу об этом.

– Ну, и что же он?

– Обещал.

На кухне заплакал ребенок. Старуха стала утешать его:

– Помолчи, дитятко, помолчи. Я те зараз пампушку с маком дам.

– Ты понимаешь, какое дело-то, Нюра, – повернулся Сазон к жене. Захар просил посоветовать, что ему делать, дескать, вступить в колхоз ай нет.

– Ну, и что ж ты ему ответил?

– Да что ж я ему скажу. Говорю, дело, мол, твое… Боязно мне его в колхоз принимать, по правде сказать.

– Это почему же? – даже приподнялась от изумления Сидоровна. – Не рыпи. Ты ж помнишь небось как уполномоченный Концов мне правый уклон за старика Ермакова пришивал?

– Ну так что? – насупилась Анна. – Мало ли дураков на свете. А ты испугался.

– Эге, брат ты мой! – причмокнул языком Сазон. – Как приклеют ярлык правого уклониста, так попробуй тогда его отклеить.

– Дурак!

– Чего? – опешил Сазон.

– Дурак, говорю, – строго сказала Сидоровна. – Ежели волка бояться, так и в лес не ходить… Что Захар Ермаков кулак, что ли?

– Знамо, не кулак, но отец…

– Отец тоже не кулак. Он пострадал за свою горячность…

– Во! – поднял палец Сазон. – В том-то и дело, дорогая…

– Примите Захара в колхоз, – посоветовала Анна. – Не обижайте человека… Как члены правления на это посмотрят, а?

– Да вряд ли возражать будут.

– Может быть, поехать бы тебе в райком посоветоваться?

– Не стоит, – махнул, рукой Сазон. – Не люблю с ними о таких делах говорить… Есть там умные люди, а есть такие, что их ничем не пробьешь… Затвердят себе что-нибудь одно, как попугаи, ну и не туды и не сюды…

– А Незовибатько говорил об этом?

– Да сказал на всякий случай.

– Ну, и что он?

– Сказал: делай, как тебе твоя совесть подсказывает…

– Вот умница! – восторженно воскликнула Анна. – Правильно говорит.

– Ну, уж и умница, – недовольно проворчал Сазон. – Чего ж тут умного?..

– А то, – заключила Анна, – что работай больше своей башкой.

Некоторое время супружеская чета снова лежала недвижимо и молча, погруженная каждый в свои размышления. Потом, о чем-то вспомнив, Сазон вдруг обиженно нахмурился.

Сидоровна сразу же заметила это.

– Ты что это надулся как мыльный пузырь? – спросила она.

– Ничего, – буркнул Сазон.

– Ха-ха-ха! – рассмеялась Анна. – Опять заревновал? Вообще-то, он мне по нраву. Человек дюже обходительный, – насмехалась над ревностью мужа Сидоровна.

– Брось мне тут заливать, – как обваренный кипятком вскочил Сазон с кровати. – Ежели замечу, что ты с ним фигли-мигли затеваешь, ноги обоим переломаю.

Давясь от смеха, Анна поднялась с кровати, стала одеваться.

XXXII

Константин чуть было не попал в неприятнейшую историю. На автомашине американского посольства он поехал в городок Серпухов, расположенный в полутора часах езды от Москвы. На окраине городка он разыскал замшелый флигелек старого бухгалтера Чернышева.

Старик был дряхл, глух и полуслеп. Дома он был один. И сколько ему ни втолковывал Константин о цели своего приезда, показывая сверток с деньгами и золотом, присланный сыном, старик не понимал.

– Вы кто же такой будете? – дребезжал его голос. – Ась? – подставлял он ухо к Константину.

– Я – американец, – кричал в его ухо Константин. – Из Америки! Понимаете, из Америки! Привез от вашего сына подарок вам, – указывал он на сверток. – Пересчитайте и дайте мне расписку в получении. Я должен вашему сыну показать ее. Понимаете меня?..

– Ага, значит, из Москвы? – понимающе кивал старик. – А по какому делу? Не насчет ли пенсии? Я писал Калинину. Прослужил я более пятидесяти лет…

Константин снова орал во все горло, разъясняя старику, что он из Америки и привез ему от сына подарок. Но это не помогало.

– Вы погодите немножко, – извиняющимся голосом проскрипел старик. Вот сейчас должна прийти дочка Шура. Вы с ней поговорите. Я, видите, не понимаю вас. Простите меня, пожалуйста, старика…

Пришлось ждать.

Примерно через полчаса пришла черноволосая красивая женщина лет тридцати, очень похожая на своего нью-йоркского брата.

– Я уже догадываюсь, – приподнялся со стула Константин, – что вы сестра моего друга Ивана Прокофьевича. Очень похожи на брата…

– Вашего друга? – растерялась женщина. – Откуда вы его знаете?..

Константин представился как американский журналист, коротко рассказал ей о брате и о цели своего прихода в их дом.

– Вот сверток, – протянул он ей. – Там, возможно, есть и письмо. Пересчитайте деньги и дайте мне расписку в получении или письмо, что хотите. Только, пожалуйста, быстрее. Я очень тороплюсь. И так задержался…

Женщина, побледневшая, растерянная, несколько мгновений в нерешительности держала в руках сверток, потом вдруг лицо ее налилось багрянцем, глаза гневно засверкали.

– Какая наглость! – взвизгнула она, бросая на стол перед Константином сверток. – Мне – труженице, советской женщине, советскому педагогу, предлагать эту подачку? Да как вы смели?.. Хотите поймать меня на свою удочку? Завербовать как шпионку? Вон! Или я сейчас позову милицию.

– Вы не хотите взять это? – изумился Константин, беря сверток. – Ведь это подарок от Ивана Прокофьевича вам с отцом и матерью. Хватит на всю жизнь прожить…

– Вон! – истерически кричала женщина, указывая на дверь. – Никаких мне братьев предателей не нужно.

Не понимая, что делается вокруг него, старик недоумевающе смотрел то на дочь, то на Константина.

– Послушайте меня, дорогая… Александра Прокофьевна, кажется, умоляюще проговорил Константин, – но если вы не хотите принять это, то прошу вас ради бога – черкните хоть пару слов, что вы возвращаете этот подарок обратно…

– А-а, – злорадно проговорила женщина, – я вас понимаю. Хотите от меня что-нибудь получить, чтобы завлечь меня в это грязное дело. Нет!.. Нет!.. Уходите! Иначе я буду кричать.

– Но поймите же меня, – в отчаянии говорил Константин. – Ваш брат не поверит мне, что я был у вас. Я должен отчитаться перед Иваном Прокофьевичем.

– Уходите!

– Шура, – продребезжал старик. – Чего он хочет от тебя? Спроси его, пенсия-то будет мне или нет?

– Уходите немедленно.

Удрученный, обескураженный, повернулся Константин и вышел ни с чем.

«Да хорошо, что еще так все обошлось, – думал он, сидя в машине. Могли б быть неприятности куда хуже… Вот только как объяснить это Чернышеву?.. Еще не поверит, что я был у его родных».

* * *

Когда группа иностранных корреспондентов в сопровождении представителя комиссариата иностранных дел Крапивина, хорошо владевшего английским языком, выехала в Хоперский округ, на Донщину, где начался опыт сплошной коллективизации и откуда эта искра затем пламенем озарила всю советскую землю, Константин испытывал большое волнение.

Он ехал на Дон – родимый край, где он родился, где провел свое золотое детство, отрочество и юность, где он научился любить и ненавидеть, где познал первые радости… Он знал по иностранным источникам и как его убедили в американском посольстве, что на Дону происходят сейчас большие волнения среди казачества в связи с насильственной коллективизацией, готовые вот-вот вылиться в широкое открытое восстание…

В действительности же в Хоперском округе, как и вообще на всем Дону, шла созидательная мирная работа по укреплению только что созданных колхозов. Были, правда, отдельные вылазки кулаков, сопротивлявшихся становлению новой жизни в станицах, были случаи отдельных убийств активных общественников, но массового недовольства Советской властью, колхозами не было.

Руководители опытного округа сплошной коллективизации, конечно, испытывали большое беспокойство – выдержат ли они экзамен или нет? Если не выдержат, то позор, да еще какой – на всю страну, на весь мир!

А тут вдруг эти иностранцы. Как они некстати! Но гости – это гости. Русский человек от природы своей отличается гостеприимством, радушием. Приняли иностранных корреспондентов в окружной станице Урюпинской хорошо, приветливо. В честь гостей даже устроили торжественный банкет, на котором показали гостям казачью пляску, восхитили иностранцев чудесными зажигающими кровь донскими песнями.

Константин хотя и любил выпить, но на этот раз воздержался. Он трезвыми глазами сквозь дымчатые очки всматривался в веселые добродушные лица хозяев. Нет! На лицах их и тени тревоги не было. Ничто не говорило о волнениях среди казаков.

«Посмотрим, что делается в колхозах, – подумал Константин. – Там все откроется»…

На следующий день иностранные корреспонденты на автомашинах выехали в колхозы. Их сопровождал молодой краснолицый здоровяк, председатель окружного колхозсоюза Митрофан Карпов. Он был из учителей, неплохо знал западную литературу.

Сидя в одной машине с доктором Шиллером, он поинтересовался:

– А позвольте вас спросить, господин Шиллер, вы не имеете ли какое-нибудь отношение к знаменитому немецкому писателю Шиллеру? Не являетесь ли его потомком?

– Вы не ошиблись, милейший господин Карпов, – усмехнулся хорошо говоривший по-русски профессор. – Я действительно в какой-то степени являюсь потомком этого замечательного человека. Мой прапрадед Иоганн Шиллер, органист собора в Веймаре, доводился двоюродным братом знаменитому писателю Фридриху Шиллеру. Ведь Шиллер, как и Гете, жил в Веймаре. Их дома в строжайшей неприкосновенности стоят и сейчас в городе. Шиллер приобрел свой дом в 1802 году, войдя в большие долги. Всего только три года ему пришлось жить и работать в нем. В 1805 году он умер сорока четырех лет от роду…

Рассеянно прислушиваясь к рассказу профессора, Константин думал о своем. Подходит срок встречи с Воробьевым у кургана близ станицы Дурновской. Константин с нетерпением ждет этой встречи. От нее зависит многое. Если Воробьеву благополучно удалось пробраться через границу в Советский Союз, то наверняка он теперь уже связался с теми людьми, которые подготавливают восстание казачества против Советской власти. И уж, несомненно, Воробьев сообщил им, что на Дон прибывает из Парижа авторитетный донской генерал (фамилии-то он, конечно, из конспиративных соображений не скажет), который и возглавит борьбу восставшего казачества против коммунистов.

И Константину думается, что весть о скором его прибытии молниеносно разнеслась среди казачества и все они теперь ждут его, как мессию…

В воображении Константина возникают соблазнительные картины, одна заманчивее другой. Сначала он видит себя во главе совсем еще пока небольшой группы казаков, недовольных действиями Советской власти… А потом группа их со сказочной быстротой разрастается. К ней примыкают станица за станицей, хутор за хутором. Охваченный огнем восстания, бурлит Дон сверху донизу. Затем поднимается на борьбу с большевиками Кавказ, Украина, а потом уж присоединяются к восстанию и центральные области страны. Без боя сдается на милость восставших столица страны Москва. Большевики разбегаются…

Под ликующие, восторженные крики толпы Константин – освободитель земли русской от большевистского засилья – въезжает на белом коне в Москву.

Мгновенно со всего света, как воронье, почуявшее добычу, в Россию слетаются белогвардейские эмигранты. Они организуют учредительное собрание и выбирают президентом страны… Ну, конечно же, его, Константина. Кого же можно иначе избрать президентом? Ведь он же освободил страну…

…Доктор Шиллер разъезжал по колхозам, не спеша расхаживал по улицам станиц и хуторов, интересуясь всем, что только попадалось ему на глаза. Он подолгу беседовал с казаками и казачками. Расспрашивал их обо всем – и о том, добровольно ли они вступили в колхоз, и о семейном положении, и о том, что они внесли в колхоз, и т. п.

Попыхивая сигаретами, корреспонденты с методичной деловитостью и серьезностью прислушиваясь к беседе, делали записи в своих блокнотах.

Константин, вглядываясь в непроницаемые лица колхозников, хотел понять, о чем думают эти люди, что таится в их сердцах? Догадываются ли они о том, что перед ними сейчас стоит именно тот человек, который прибыл их освободить?

Доктор Шиллер иногда до педантизма был придирчив в разговоре с руководителями колхозов. Однажды он строго начал допрашивать рыжеусого, длинновязого председателя Котовского колхоза.

– Милейший, не можете ли вы разъяснить нам порядок вступления казаков в колхоз?

– Отчего же, господин профессор, – охотно согласился тот. – Можно разъяснить. Каждый трудовой казак, ежели он пожелает, могет вступить в колхоз. Заявление об этом подается в правление колхоза и выносится на обсуждение общего собрания колхозников. А уж собрание решает, надо принять или нет.

– А бывают такие случаи, что и отказываете?

– Бывают, конечно, но мало. Это относится к кулакам. Их мы и близко не подпускаем к колхозу…

– Что вы их так невзлюбили? – усмехнулся Шиллер.

– Поганый народ, – объяснил председатель колхоза. – Они могут изнутри взорвать колхоз.

– А много у вас кулаков?

– Процента полтора к населению хуторов, объединяемых колхозом.

– А что же они представляют собой, эти кулаки? По каким признакам вы их определяете? На лбу у них печать, что ли, имеется?

– Печати у них, конечно, на лбу нет, – спокойно ответил председатель. – Но печать на их хозяйстве есть.

– Какая же?

– Богатое хозяйство, нажитое трудом батраков.

– Хотелось бы посмотреть хоть на одного кулака.

– За это я уж, господин профессор, не берусь, – замахал рукой председатель колхоза. – Пусть показывает вам кулаков председатель хуторского Совета…

Константину удалось убедить доктора Шиллера поехать в низовые станицы Дона, главным образом, на Сал, где, как он уверял, казаки волнуются. Они не хотят идти в колхоз, а их насильно загоняют.

– Есть там такая станица Дурновская, – говорил Шиллеру конфиденциально Константин. – Я в ней бывал раньше, до революции. Народ там гордый, непокорный. Там интересные явления сможем наблюдать…

– Я не возражаю, – после некоторого раздумья проговорил доктор Шиллер. – Поедемте. Мне хочется побеседовать с так называемыми кулаками. За что их так не любят коммунисты?

– В станице Дурновской мы таких людей найдем много, – уверил Константин.

– Надо вот только договориться с господином Крапивиным.

– Вам предоставлена, господа, полная свобода передвижения по стране, – сказал представитель комиссариата иностранных дел, когда Шиллер обратился к нему с этой просьбой. – Куда хотите поезжайте.

* * *

Сколько ни вглядывался Константин в лица казаков-колхозников, он ничего не мог понять, что творится в их душе. Внешне все казаки были спокойны, сосредоточенны, ничем не выказывая своего волнения.

«Неужели они не готовятся к восстанию? – думал Ермаков. – Или они так искусно маскируются?.. Нет, так маскироваться невозможно… Если б они знали о готовящемся восстании, они чем-нибудь да высказали бы свое волнение, свою тревогу… А они так спокойны, так деловито и обстоятельно рассуждают, что кажется, ни о чем другом и не думают, кроме как только о своих хозяйственных делах. Нет! Так притворяться нельзя… А может быть, никакого восстания здесь и не предполагается?.. Может быть, это лишь фантазия парижских авантюристов?.. Скоро все выяснится… Увижу Воробьева, и все станет ясно».

И чем чаще Ермаков разъезжал по станицам, тем больше он приходил к убеждению, что ни на какое восстание казаков рассчитывать не приходится. Они не думают о нем.

Грустно становилось на душе Константина от таких выводов.

XXXIII

У вокзала стояло несколько подвод, поджидая прихода поезда.

Шумный запыленный грохочущий поезд подкатил к станции. На платформу из мягкого вагона вышли иностранные корреспонденты.

– Пожалуйте, господа, пожалуйте к подводам! – говорила гостям Сидоровна, приехавшая встречать их. – Давайте знакомиться. Я председатель Дурновского станичного Совета, Меркулова Анна Сидоровна.

– Очень приятно, – приподняв шляпу, осклабился доктор Шиллер при виде молодой, красивой, статной женщины и пожал ей руку. – Прошу знакомиться с моими коллегами.

Один за другим подходили к Сидоровне иностранцы, снимали шляпы, жали ей руку.

Все расселись по повозкам.

Константин устроился на задней подводе вместе с англичанином Чарли Фарантом.

– Вы не находите ли, – спросил Чарли у Константина, – что русские весьма гостеприимны?

– Русские всегда были гостеприимны и радушны, – задумчиво сказал Константин. Сняв свои дымчатые очки, он с жадностью глядел по сторонам. Вокруг расстилалась необъятная степная ширь. Кое-где чернели свежевспаханные полоски. Редкие цепки быков неторопливо тянули плуг. Слышались звонкие голоса мальчишек-погонцев:

– Эй, пошли!.. Пошли!.. Цоб!.. Цобе!..

Широко открытыми глазами смотрел на все это Константин, и по его желто-смуглым щекам ползли слезы.

– Боже мой! – шептал он. – Какая красота!

– Антони! – заметив слезы Константина, удивился Чарли. – В чем дело? Почему у вас глаза мокрые?..

Константин смутился. Отерев платком щеки, сказал:

– Глаза очень болят. Если сниму очки, так сразу же слезы выступают. И он снова надел свои темные очки…

В станице ждали приезда иностранных гостей. Станичная столовая блестела безукоризненной чистотой: полы вымыты, столы накрыты подкрахмаленными белыми скатертями и украшены вазами с ранними весенними цветами – ярко-желтыми и алыми тюльпанами и фиалками.

Тотчас же, как только иностранцы приехали в станицу, умылись и переоделись, их пригласили на ужин.

Поджидая гостей, в столовой собрались станичные руководители. Был здесь секретарь парторганизации Конон Незовибатько в новом синем бостоновом костюме, председатель колхоза Сазон Меркулов, для такого торжества по совету Незовибатько надевший на себя суконные казачьи шаровары с лампасами, агроном Виктор Викторович Сытин с блестящим из-под рыжеватой бородки крахмальным воротничком. Была приглашена и станичная избач, она же и секретарь комсомольской организации, тоненькая и стройная, как молоденький тополек, Тоня Милованова.

Но самой, пожалуй, представительной фигурой среди всех ожидавших была председатель стансовета Анна Сидоровна. Она успела уже переодеться. На ней была шелковая белая кофточка с широким коротким рукавом и черная модная узкая юбка. На ногах поблескивали лакированные туфли.

Все ждали появления гостей.

– Идут! – тоненько вскрикнула Тоня Милованова, находившаяся ближе всех к двери.

Все прислушались. По ступеням крыльца кто-то тяжело ступал. Открылась дверь, и в столовую, чуть не падая, ввалился пьяный Силантий Дубровин.

– Здравия желаем! – отдал он честь. – Разрешите представиться, не могу ли вам понравиться, самый что ни на есть кулак кулацкий Силантий Дубровин, бывший красногвардеец и буденновец… – оглянув присутствующих мутным взглядом, он протянул торжествующе: – А-а! Гады!.. Сволочи… Собрались начальники…

К нему подбежал Сазон.

– Слышишь, Силантий, полчанин, – встревоженно заговорил он. – Зараз сюда придут иностранцы… Иди отсель…

– А что мне иностранцы? – вызывающе закричал Дубровин. – Плевать я хотел на них и на вас… Я, может, сам иностранец… Что, у меня для них морда неприятственная, что ли? Гад ты ползучий! Эх ты, Сазон, Сазон! Вместях ведь с тобой воевали против супостатов белых. Забыл, что ли, гадюка? Помнишь, как, бывало, меня хвалил Буденный? А однова даже похвалил сам Ворошилов… А теперь вы все отвернулись от меня. Кулаком посчитали. Вот этот тоже гад, – кивнул он на Незовибатько, – зазнался. Внимания на меня никакого не обращает. Подумаешь, тоже мне секретарь партии. А он забыл, этот секретарь партии, как я его однова спас от беляка. Наскочил на него беляк, рубанул шашкой, и секир-башка была б Конону… Да спасибо, я тут подвернулся, из карабина бабахнул и свалил белого. Вот так и остался жить Конон… Ежели б не я, так он бы теперь сухари жарил на том свете. Правду гутарю, Конон, али брешу?

– Правду-то правду, – подходя к Дубровину, сказал Незовибатько. Благодарность тебе, Силантий, за это большая. Вечно не забуду этого… Но пойми, дорогой дружище, сейчас же сюда придут иностранцы. Неудобно, брат. Ты же немножко не в себе. Пойди домой…

– Думаешь, я пьяный? – спросил Силантий, раскачиваясь на ногах. Пьяный, братуня, проспится, а вот дурак никогда… Совести у тебя нет, Конон. Ей-ей, нету! Ведь ты ж, проклятый, вместе со мной кровь проливал за Советскую власть, а ныне ты и Сазон хочете меня в тартарары загнать… Гляди, – показал он свою бугристую заскорузную ладонь. – Мозоли… Это от труда. А ну-ка, покажи свою руку… Небось ни одного мозоля нет, а тож мне шахтер. У-у! – дурашливо замахнулся он на Незовибатько. – Расшибу!..

Распахнулась дверь. В ярко освещенную столовую в сопровождении представителя комиссариата иностранных дел Крапивина вошли иностранные корреспонденты.

Хотя все здесь, в столовой, и давно уже ждали прихода гостей, но при входе их растерялись.

Шиллер, шедший впереди, оглядывая Дубровина, усмехнулся.

– Боксом занимаетесь, господа! – сказал он. – Продолжайте, пожалуйста. Мы не будем мешать. В молодости я тоже увлекался этим видом спорта…

Дубровин как-то сразу же смяк, потускнел. Куда только и девалась прыть его.

– Пойду я… пойду, – проговорил он тихо и заплакал.

– Что с вами? – участливо спросил его Шиллер. – Чем вы обижены? Уж не я ли вас обидел?..

– Да нет, – покачал головой Дубровин. – Вы тут ни при чем. А вот они меня, наши начальники, дюже обидели, – указал он на Незовибатько и Сазона. – Зараз мы о том погутарили и, видать, ни о чем не договорились…

Доктор Шиллер был весьма любопытен. По смущенным лицам присутствующих, по тому неуловимому ощущению, которым иногда угадываются интимные разговоры, происходившие до твоего прихода, он почувствовал во всей этой истории что-то интригующее.

– Посидите с нами, уважаемый, – подставил он стул Дубровину. – Мне хочется с вами побеседовать.

Как мешок, набитый чем-то грузным, Дубровин покорно шлепнулся на подставленный стул.