Текст книги "Перед лицом Родины"

Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

XXIII

После ареста жены профессор Мушкетов сразу же как-то потускнел. Куда только и девалась его молодцеватость. Он по-стариковски ссутулился, похудел, в волосах его засеребрилась обильная седина. Всегда, бывало, щепетильно, с неким щегольством, одевавшийся, чистоплотный и опрятный, теперь он стал небрежен в своей одежде, неряшлив. Иногда даже забывал вовремя побриться. И что особенно бросалось в глаза со стороны, так это то, что он стал какой-то рассеянный, невнимательный к своей работе. Сотрудники клиники, в которой он работал, с удивлением замечали, что профессор стал делать непростительные ошибки и промахи, иногда влекшие к серьезным последствиям, как, например, смерть одного оперируемого. Если б профессор не ошибся, то, возможно, больного еще можно бы спасти.

И, видимо, только то, что Аристарх Федорович пользовался огромным авторитетом и уважением среди сотрудников, ему все его ошибки и промахи прощались. Все понимали, что он был душевно надломлен арестом своей жены.

Да, профессор сильно переживал. Ночами он спал плохо. Он все расхаживал и расхаживал по кабинету, все думал о Наде, о милой своей жене. Но и не только одни лишь думы о жене заставляли его не смыкать очей всеми ночами напролет. Он ждал: не подъехал ли к подъезду дома «воронок»? Профессор был убежден, что должны арестовать и его… На всякий случай он подготовил небольшой узелок с бельем, сухарями, мылом, полотенцем и тремя сотнями рублей…

Вины за собой Аристарх Федорович никакой не чувствовал. Он во всем был чист перед Советской властью, предан ей, но ареста своего ждал.

– Да уж скорее бы свершилось это, – тяжко вздыхал профессор, вышагивая бессонной ночью по кабинету. – Я измучился от ожидания.

А тут еще угнетали страдания дочери. Лида извелась от тоски по Воробьеву. С того вечера в станичном клубе, откуда он исчез бесследно, словно провалился сквозь землю, она никаких известий о нем не получала. Она даже точно не знала, арестован ли он?.. Может быть, и не арестован, а убит или похищен. Кто-то из станичников видел, что его какие-то люди увезли на машине. Но что это за люди и куда они могли его увезти?..

От переживаний Лида даже как-то почернела. Ее лицо, когда-то такое прелестное, такое розовое и цветущее, сейчас стало желто-зеленым с землистым оттенком. Под глазами и у висков появились преждевременные морщинки. А в глазах такая тоска, такая печаль.

Но, однако, несмотря на свое такое большое горе, она прилежно ходила на лекции, заканчивала университет.

…Однажды утром, проводив Лиду на занятия, Харитоновна нерешительно подошла к кабинету профессора:

– Можно к вам, Аристарх Федорович?

– Пожалуйста, Харитоновна, пожалуйста… Входите.

Профессор одевался, собираясь уходить на работу. Старуха переступила порог кабинета с каким-то таинственным видом.

– Садитесь, Харитоновна, – подвинул ей кресло Аристарх Федорович и сам сел на другое. – Вы что-то хотели мне сказать? – с тревогой спросил он. – Что-нибудь неприятное, наверное?.. Сейчас ведь столько горя, столько горя… Радостного ничего и не ждешь…

Старуха вместо ответа, жалостливо глянув на него, всхлипнула.

– Ну, что такое?.. Не томите ж ради бога.

– Родимый вы мой, Аристарх Федорович, душа моя изболелась, глядючи на вас… Пожелтели из себя ажно, похудели… Сколько уж годов я живу у вас, родными вы мне все стали…

– Успокойтесь, голубушка, – стал утешать старуху Аристарх Федорович, – не плачьте…

– Да не хотела я вас расстраивать, родной мой, своими слезами… У вас их и своих много… Да что поделать, видно, глаза у меня на мокром месте, – попробовала пошутить старуха. – Хочу вам, Аристарх Федорович, об одном деле рассказать, да уж и не знаю, с какого конца и начать.

– Ну, уж рассказывайте с какого удобнее.

– Да дело-то такое уж…

– Ничего… Какое бы ни было, рассказывайте.

– Убивается наша Лидушка уж очень, – вздохнув, сказала старуха. Зеленая вся стала… Глаза красные от слез… И уж невдомек мне, отчего бы так?

– Не хитрите, Харитоновна, – укоризненно сказал Аристарх Федорович. Вы отлично знаете, отчего… Зачем вы так говорите?.. А говорите, вы родная нам…

– Уж простите, Аристарх Федорович, меня, старую, – стыдливо проговорила Харитоновна. – Ну, конешно же, я знаю, отчего она страдает и убивается так, голубушка. Давно я смикитила, в Чем дело… Да навроде неудобно мне вам об этом говорить… А раз вы об этом тоже знаете и догадываетесь, то нам с вами об этом легче будет и поговорить… Гляжу я на Лидушку, и у меня прямо сердце кровями обливается… Потому как я ее ж, чадушку, своими руками выпестовала.

– Тороплюсь я, Харитоновна, – сказал профессор. – Что вы мне хотели сказать?..

– Хочу я вам сказать, Аристарх Федорович, что скоро вам придется быть дедом…

– Что-о? – привскочил профессор. – Дедом?.. Каким дедом?..

– Ну, каким дедом бывают… Самым обыкновенным дедом… Дедушкой.

– Что вы этим хотите сказать? – схватил за руку старуху Аристарх Федорович.

– Ну, что вы, не понимаете, что ли, Аристарх Федорович?.. Лидушка-то скоро родит… Скоро опростается… Поглядите, какая она тяжелая-то ходит…

– Вон оно в чем дело, – в изумлении протянул профессор. – А я-то даже и не замечал… Да-да, Харитоновна, вы правы… Теперь я представляю себе ясно, что она беременна… Вот это так новость! Что же теперь делать?

– Теперь что же делать, Аристарх Федорович, надобно принять вовремя ребеночка…

– Ну, как Лида-то к этому относится?

– Шьет, – сказала Харитоновна. – Тайно, урывками, шьет детеночку-то своему распашоночки… Готовит пеленочки…

– Ох, бог ты мой! – всплеснул руками расчувственно Аристарх Федорович. – Значит, готовится?.. Надо ж и нам, Харитоновна, подготовиться к встрече новорожденного.

– Да я уж готовлюсь, – усмехнулась старуха. – Она там тайно готовит, а я себе тоже… Уж кое-что и купила… Простыночки так какие, одеяльце…

– Покупайте, покупайте, Харитоновна. Я вам дам денег…

– Да что там говорить, сочтемся… Только вы уже, Аристарх Федорович, покуда ничего Лиде не говорите… А то ж она, милушка, вас застесняется…

– А чего ж ей стесняться? – удивленно пожал плечами профессор. – Дело это вполне естественное, причем весьма важное… Тут уж никаких стеснений не может быть. А все-таки, Харитоновна, очень, наверное, радостно быть дедом, а?.. Дед!.. Интересно.

Профессор достал из письменного стола деньги, дал старухе.

– Покупайте, Харитоновна, все, что надо для маленького… Да и для Лиды…

– Ему сейчас мало что надо…

– Ну, хорошо, Харитоновна, я буду делать вид, что ничего не замечаю… А вы поговорите с Лидушкой, поговорите начистоту, а то ведь трудно ей одной все это в тайне содержать.

– Поговорю, Аристарх Федорович, – наклонила голову старуха. Обязательно поговорю.

Мгновение она молчала, смотря на профессора, словно обдумывая, стоит ли говорить ему то, что собиралась сказать, или не стоит. А потом все-таки решилась.

– Аристарх Федорович, есть у меня к вам одно дельце. Только уж не знаю как и приступить… Страх прям берет… – И она испуганно оглянулась на дверь, будто боясь, что там кто-то стоит и подслушивает.

– Что там у вас еще такое? – насторожился Аристарх Федорович.

– А вот уж послухайте, – стала рассказывать старуха. – Это дело было давно, почитай, должно, годов так семь-восемь назад… Иду я как-то с рынка, взбираюсь по лестнице, гляжу, из нашей квартиры как вышмыгнет какой-то человек, лет, должно, сорока… Черный такой из себя, горбоносый, в черных очках, в шляпе… Прошмыгнул он мимо меня, пробарабанил ногами по ступенькам и скрылся… Стою я и думаю, а может, это не от нас?.. Думаю, чего бы это нужно тому человеку к нам заходить?.. Одежина-то на нем ненашенская… Постояла я да подошла к двери нашей квартиры, постучалась… Надежда Васильевна открыла мне… Поглядела я на нее. Ну, она прямо-таки сама не своя… Вся какая-то побледневшая, глаза в слезах… Ну, ничего я не сказала ей тут, только чую дух-то табачный по комнатам разносится, приятственный такой. Значит, курил кто-то. А кто же?.. Надежда Васильевна не курит. Вы – тоже… Значит, этот горбоносый курил… А опосля я и окурок в пепельнице нашла…

– И что же дальше? – спросил заинтересованный рассказом старухи Аристарх Федорович.

– А дальше, что ж, – продолжала старуха. – Я, грешным делом, извините меня старуху только ради бога, нехорошо тогда подумала о Надежде Васильевне… Дюже нехорошо. Думаю, что не полюбовник ли это ее был?.. Да только, конешно, зря я тогда о ней так подумала. Никогда не могу ничего плохого сказать о ней… Порядочная она женщина… Да так потом я об этом случае и забыла… Забыть-то забыла, да ден пять тому назад мне об этом напомнили…

– Кто же вам напомнил?

– Ой, страшные люди мне напомнили, – зажмурившись, закачала головой старуха. – Страшные… Приехали они за мной на машине, повезли… Думала, ну, все, жизни моей конец. Привезли в какой-то огромадный дом каменный… Не знаю и не ведаю, где это… Привели к какому-то плюгавенькому… Злющий-презлющий… Матерно ругается… Ногами стучит, кулаками по столу бьет… Я перед ним как осиновый лист дрожала… Как уж меня ни обругивал… И такая-то ты и рассякая… Сгною, говорит, тебя в казематке…

– Что ж он к вам придирался?

– А вот, говорит, рассказывай, как приходил к вам белогвардейский генерал, брат Надежды Васильевны… Я сразу же подумала, что это он намекает на того горбоносого в шляпе, что повстречала на лестнице… Говорю, что я такого и в жисть никогда не видела и не знавала… Что, мол, окромя ее родного брата Прохора Василича, никаких других братьев не знаю… Прохор, мол, Василич, когда приезжает в Москву, завсегда у нас останавливается. А он на меня: ты, говорит, дурака не валяй, старая дура, я тебя о белогвардейском брате спрашиваю. Так бился, бился он со мной, да так ничего не добился… А я почему знаю, кто это горбоносый-то, брат он или не брат…

– А может быть, надо бы сказать про этого горбоносого? – заметил профессор.

– Как же я про него скажу? – развела руками старуха. – Тут ведь и в ошибку легко впасть… Может, он из другой какой квартиры вышел… Ведь этоя так догадку подала, что у нас, мол, горбоносый был… А доподлинно я этого сказать никак не могу… Так вот, Аристарх Федорович, я вам обо всем этом так это рассказала, чтобы на случай чего знали… Правда, плюгавенький этот строго-настрого наказывал мне, чтобы я никому ни словечка не говорила о том, что он вытребовал меня к себе… Но разве ж я утерплю, чтоб вам не поведать об этом… Только уж вы никому не говорите про это, Аристарх Федорович…

XXIV

После ареста Виктора на Марину, как на бедного Макара шишки, посыпались все беды.

Так оно уже бывает: не страшна одна беда, а страшно, когда их много.

Началось с того, что издательство «Товарищество писателей» подало на нее в суд на взыскание аванса, который до ареста получил Виктор по договору за издание двух книг – первой и второй – романа «Казачья новь», хотя рукопись и была представлена в издательство.

Марина написала в суд заявление о том, что она никакого отношения ни к издательству, ни к договору, ни, тем более, к рукописи не имеет. Она просила суд обратиться с иском к ответчику, находившемуся в тюрьме. Но суд не принял во внимание ее заявление и присудил с нее в пользу издательства пятнадцать тысяч. И так как Марина таких денег не имела, то все ее имущество подверглось распродаже с аукционного торга.

После торгов квартира сразу же опустела. Остатки мебели Марина переставила в спальню и перебралась жить с детьми в нее. А две пустые комнаты для ее оказались излишними.

Да, собственно, пустовали они совсем недолго. В них вселился жить с семьей работник военной прокуратуры Баранов. Человеком он оказался неплохим, относился к Марине сочувственно. Но жена Баранова была настоящая мегера. Она не только не давала покойной жизни Марине, но и умудрилась ее дважды обокрасть, забрав все, что оставалось еще у нее от распродажи с аукционного торга…

Деньги, которые у Марины оставались после ареста мужа, подходили к концу. Продать было нечего, все растащили да распродали с аукциона. Ольгуня и Андрей донашивали тряпье.

Все чаще и чаще задумывалась Марина, что делать? Как прокормить детей, как их одеть и обуть?..

Как-то Марина, идя по Буденновскому проспекту, еще издали увидела Смокова, шедшего ей навстречу. Она хотела было свернуть в сторону, чтобы избежать встречи с ним, а потом подумала, что идет-то все-таки друг ее мужа. Может быть, он-то и поможет ей где-либо устроиться на работу. И она пошла навстречу ему.

Она видела, как Смоков, покуривая, легкой походкой шел ей навстречу, а потом вдруг он остановился, пристально всмотрелся в нее и, видимо, узнав, шарахнулся в ворота какого-то дома. Проходя ворота, Марина глянула на подворотню и чуть не расхохоталась: из подворотник виднелись ноги Смокова. Он терпеливо ждал, когда она пройдет мимо.

– И Витя считал его еще своим другом, – с презрением сказала она вслух для того, чтобы Смоков услышал. – Если б он только знал об этом.

Измученная, истерзанная бесполезным хождением в поисках работы, приходила домой Марина. Но дома она не находила успокоения.

Приходя из школы или с улицы, дети ныли:

– Мама, нас дразнят, что мы враги народа.

– Мамочка, кушать хочется… Дай что-нибудь поесть…

Большое мужество требовалось молодой женщине, чтобы все это пережить.

Но Марина была стойкая женщина, она верила в людей. Изо дня в день с утра до вечера она ходила по городу, искала работу. Теперь она согласилась бы работать уборщицей, курьером, сторожем, кем угодно, лишь бы иметь заработок на кусок хлеба. Но везде и всюду она слышала одно и то же: работы нет!

Сколько Марина ни допытывалась, она ничего не могла узнать о судьбе своего мужа. Никто ей не говорил правду, где он находится и что с ним она не знала.

Как-то к соседу по квартире Баранову зашел в гости его сослуживец, прокурор. Баранов и этот прокурор что-то делали на кухне, открывали бутылки, консервы. Марине тоже понадобилось зачем-то выйти на кухню. Возвращаясь в свою комнату, она услышала, как гость спросил у Баранова:

– Кто это?

– Жена арестованного писателя Волкова.

– А-а, – протянул гость и нарочито громко, чтоб его слышала Марина, сказал: – Это того Волкова, что пошел на удобрение?..

Марина похолодела и, войдя к себе в комнату, разрыдалась…

Марина потеряла всякую надежду найти работу. Она перебивалась кое-как – то помогали сердобольные соседи, то шила кому-нибудь разные мелочи.

Однажды у Андрюши разболелись глаза. Врач послал его на исследование в больницу. Записывая мальчика в регистратуре на прием, Марина Случайно услышала разговор между двумя сотрудницами, сидевшими за столом, о том, что в больницу требуется статистик.

У нее учащенно забилось сердце.

– Извините, пожалуйста. Вы вот сейчас сказали, что в больницу как будто требуется статистик?

– Да, – подтвердила женщина. – Требуется.

– А к кому нужно обратиться, чтоб поступить на эту работу?

– Ну, конечно, к главврачу.

– А где его найти?

– А вон в том кабинете, – указала сотрудница.

Оставив Андрюшу в вестибюле, Марина направилась к главврачу больницы. Она приоткрыла дверь кабинета.

– Можно? – спросила она.

Рябоватый широкоплечий мужчина средних лет с всклокоченной шевелюрой, оторвав взгляд от бумаг, разложенных перед ним, сердито посмотрел на нее.

– По какому делу? – прогудел он.

– Мне… к главврачу нужно.

– Ну, я главврач, так что?

Марина оробела. Вид у этого человека был довольно суров. «Нет, пожалела она, – зря пришла. Ничего тут не выйдет. Этот бульдог не примет на работу…»

– Извините, – сказала Марина, собираясь уходить.

– Позвольте, гражданка, – проговорил главврач. – Вы что же уходите-то?.. Или вы меня испугались? – И он расхохотался веселым добродушным смехом. И, удивительное дело, сразу же этот хмурый, суровый человек преобразился. Весь он засиял такой добротой и приветливостью, что невольно и сама Марина заулыбалась и сказала:

– А ведь я, правда, доктор, вас испугалась… Вы так сердито на меня взглянули, что у меня душа и пятки ушла…

– Спасибо за откровенность, – сказал главврач. – Люблю прямых людей… Что вы хотели от меня, гражданка?

– Очень малого, доктор. Работы.

– Работы?.. Какой работы?..

– Я вот сейчас слышала, что вам в больницу требуется статистик… Я бы могла работать статистиком…

– Я не знаю хорошо. Но, кажется, требуется… А вы садитесь, пожалуйста.

Марина присела на стул у стола главврача.

– Кто вы такая? – спросил он.

Марина подробно и откровенно рассказала ему о себе все.

– Очень сочувствую вам и понимаю, – сказал главврач. – Сейчас люди самострахуются, боятся, как бы чего не вышло. Если так, по совести говорить, то я тоже человек и тоже боюсь… Не поймите меня, пожалуйста, только превратно. Все мы под богом ходим… Но я проникся к вам большим сочувствием… Мне хочется вам помочь… Я приму вас на работу… Нет-нет, вы меня не благодарите… За что благодарить?.. Ничего ведь особенного я для вас не делаю…

Но Марина так была растрогана благородством врача, что слезы сами собой полились из ее глаз…

– Все-таки есть на земле люди хорошие, – сказала она.

Итак, Марина была устроена на работу. Шла она домой такая счастливая, такая ликующая, словно она получила только что несметное богатство. Да она и получила его в виде человеческого отношения к себе со стороны простого советского врача.

Семеня ножонками, поспевая за матерью, Андрюша заглядывал ей в глаза.

– Мама, ты что такая веселая?.. Работать теперь будешь, да?

– Да, сыночек, да. Теперь я буду работать. – И слезы радости ползли по ее щекам.

Марина начала работать статистиком в больнице. Все шло хорошо. Она честным трудом зарабатывала себе средства к существованию, воспитывала детей настоящими гражданами, патриотами своей великой Родины…

Большинство сотрудников больницы относились к ней сочувственно, дружелюбно. Скоро Марину приняли в вечернюю фельдшерскую школу. А некоторое время спустя ее назначили фельдшером.

Жить Марине стало полегче.

«Есть все же на свете добрые люди, – не раз повторяла она мысленно. Да если б не было порядочных людей, то тогда и жить бы было невозможно».

XXV

Как-то совершенно случайно Сазона Меркулова перевели в камеру, в которой находился Прохор Ермаков. Это было так неожиданно, что они даже вначале растерялись. А потом бросились друг другу в объятия, расцеловались и прослезились.

Сколько было радости от встречи друзей.

– Как же это, Сазон, тебя перевели в мою камеру? – недоумевал Прохор. – Ведь ты же проходишь по моему делу?

– Понятия не имею, – развел руками Сазон. – Ты ведь тоже, Прохор Васильевич, проходишь по моему… Это они обмишурились, ошибку понесли… Так что, Прохор Васильевич, выходит, мы с тобой в прошлом красногвардейцы, буденновцы, теперь оказались контры… Навроде хотели поднять восстание белогвардейского казачества супротив Советской власти… Вот мерзавцы!.. Додумались до каких дел… Это мы с тобою, коммунисты-то с начала революции, и контры, а?..

– Да, да, – сказал Прохор. – Мне тоже пришивают это дело…

– Вот сволочи… – покачал головой Меркулов. – Ну и дерутся же… Ни одного живого местечка не оставили, зубы все повыбили… Стариком стал. Глянь, – открыл свой беззубый рот Сазон. – А ты случаем, Прохор Васильевич, не раскололся?..

– Как тебе не стыдно так говорить, Сазон Миронович, – обиделся Прохор. – За кого же ты меня принимаешь?.. Пока что я считаю себя честным членом нашей Коммунистической партии… Клеветником я никогда не был…

– Извиняй, Прохор Васильевич, – смутился Сазон. – Я это к тому сказал, что зараз все люди помутились… А тут брехню такую пустили по тюрьме, что для партии, мол, так надо, чтобы мы брехали на себя и на других… Ну, некоторые на эту удочку и идут… В нашей камере сидел один такой герой гражданской войны… Орденов у него сколько… Все бил себя в грудь, говорил, что он честный человек. Ни в жисть, мол, ни на себя и ни на кого клеветать не будет… А как вызвали этого героя на допрос, дали ему добрую встряску… Сразу же руки вверх поднял… Сдаюсь, мол, пишите, что хотите… Ну, они и написали ему сто пудов клеветы… Сник этот герой опосля этого, должно, и котлетам не рад… Мы его спрашиваем: «Зачем, мол, брехал?», а он в ответ: «Так, мол, надо…» А потом душиться задумал, едва живого сняли его с оконной решетки ночью…

– Как же фамилия этого героя?

– Из военных он… Коршунов.

– Коршунов? – изумился Прохор. – Не Георгий ли Георгиевич?

– Да, так его зовут. Что, знаешь, что ли, его?

– Да ведь это же мой заместитель! – сказал взволнованно Прохор. – Он все из-за моего отца рыл подо мною яму, а вот сам в нее и попал… Ну, я не злой человек, бог с ним…

При упоминании имени Василия Петровича Сазон внимательно посмотрел на Прохора.

– Проша, ты не серчаешь на меня из-за отца своего?.. Ей-богу, я ни при чем… Наоборот, я ему выручку хотел сделать. Это все уполномоченный Концов сделал…

– Да Нет, – поморщился Прохор. – Я верю тебе, Сазон… Не будем о том говорить… Вот скажи, ты держишься крепко?.. Не будешь наговаривать на себя и на других?..

– Да ты что, очумел, Прохор Васильевич? – свирепо глянул на него Сазон. – Это может быть лишь тогда, когда я с ума сойду, а покель не собираюсь с ума сходить… Нехай допрежде убьют меня, может, мертвый я им сбрешу…

– Молодец, друг! – ударил его по плечу ладонью Прохор. – Держись крепко, до конца!.. Они распоясались вовсю… Действуют на истребление кадров… Ты видел, Сазон, этих зверей – Яковлева и Щавелева… Мне тоже от них досталось немало. Разве ты не видишь по их обличью, кто они… Разве это советские люди?.. Разве ж это коммунисты?.. Нет!.. Но ничего, Сазон, дорогой мой, терпели много, потерпим и еще… И если живы будем, то все переживем. Я верю в свою партию, она разберется во всем. Наступит справедливость. Правда восторжествует!..

– С кем ты сидел до этого? – спросил Прохор у Сазона.

– Да с разным народом.

– О Викторе нашем ничего не слышал?

– Нет. Вот с другом его мне пришлось сидеть…

– Это с каким же другом?

– С профессором Карташовым.

– С Фролом Демьяновичем?

– Да.

– А ну его к черту! – с досадой сказал Прохор. – Он же на меня дал показания… Он-то самый главный и обвинитель…

– Так он и на меня дал показания, – засмеялся Сазон. – У, и сволочной же человек! Такая дрянь, уж и не знаю, за какие это такие заслуги его профессором сделали… Когда его привели к нам в камеру, а нас человек восемь в это время было, – ну, узнали мы, что профессор он… Ну, со всем уважением к нему отнеслись. Местечко ему лучшее в камере предоставили. Первое время он еще котлеты-то не получал, голодку схватывал, так мы ему ложки по две, по три из своей баланды отливали, подкармливали… А он оказался сволочуга в самом настоящем виде. Вначале мы заметили за ним такое дело: сидим мы в камере, сам знаешь, все оборвавши, а иголок и ниток нет. Обшиться нечем. Нашли мы проволочку, поделали из нее иголки… Понаточили и ушко проделали. Нитки из носков пораспустили… А он же, подлюга… Как вызвали его на допрос, он там и сказал про иголки наши… Однова нагрянули ночью надзиратели, обыск сделали, нашли иголки и отобрали… И нашли-то они иголки сразу же, как будто им сам черт сказал, где они находятся… Нам тогда было невдомек, что этим чертом-то был Карташов… Потом другой раз такой случай произошел: скука и тоска среди нас страшущая, и вот однова надумали мы из папиросных мундштуков карты себе сделать. Натолкли кирпич для раскраски, нажгли сажи, разрисовали карты. А потом поделали из мякиша хлеба домино… забавлялись, время отводили… Все какое-то развлечение было… Так что ж, и опять анчутка донес… Опять нагрянули надзиратели с обыском, отобрали они у нас и карты, и домино… И в этот раз мы не подумали на Карташова… Да разве ж подумаешь?.. Ведь профессор же… Почтенный человек… А вот когда уж нас, всю камеру, оштрафовали, посадили на неделю на голодный паек за то, что мы перестукивались с другой камерой, то тут же мы поняли, в чем дело… Главное, нас всех посадили на голодный паек, а ему, проклятому, котлеты стали таскать… Бывало, сатана такой, начнет жрать, так у нас ажно стала внутренность переворачиваться… И порешили мы его всей камерой наказать…

– Здорово, – усмехнулся Прохор. – Что же вы с ним сделали?

– А вот послухай… Однова ночью накинули мы на него, на сонного, одеяло и дали ему добрую взбучку… Он кричал, как дите настоящее… опосля по его жалобе приходил к нам комендант тюрьмы, расспрашивал, за что, мол, избили человека?.. Говорим ему, и видом не видывали и слыхом не слыхивали… Это, мол-де, ему приснилось во сне… А комендант-то, видать, не плохой человек, посмеялся да с тем и ушел… Но в тот же день этого сволочного профессора от нас убрали… А потом я узнал, что он, чертов сын, и на меня показания дал…

Сазон не успел договорить, как распахнулась дверь и всполошенный надзиратель ворвался в камеру.

– Ты Меркулов? – спросил он у Сазона.

– Ну, я, а что?

– Одевайся быстро, – сказал надзиратель. – Быстро!.. Забирай вещи…

– Докумекались, – засмеялся Сазон. – Ну, прощевай, Прохор Васильевич. Прощевайте, друзья.

Он расцеловался с Прохором, забрал свой мешочек и вышел из камеры.