Текст книги "Перед лицом Родины"

Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

XVI

Однажды Прохору позвонил адъютант командующего.

– Вас просит командующий к себе.

– Сейчас приду, – сказал Прохор, кладя телефонную трубку.

Ничего, конечно, не было неожиданного в том, что командующий вызвал к себе Прохора. Такое часто бывало и раньше. Прохор каждую минуту мог понадобиться начальству по тому или другому вопросу. Все это так, но вот… сердце что-то неспокойно…

Прохор вошел в кабинет командующего.

– Можно?

– А-а… Прохор Васильевич, – сказал командующий. – Прошу, – указал он на кресло, – садитесь.

По тому необычно оживленному, а в то же время смущенному тону командующего Прохор понял, что сердце его не обмануло, предстоял разговор серьезный:

– Я вас слушаю, Евдоким Карпович.

– Закуривайте.

– Спасибо, – поблагодарил Прохор и взял из портсигара командующего папиросу.

Оба закурили.

– Прохор Васильевич, – взглянул командующий на Ермакова. – Вы знаете, что я к вам отношусь хорошо. Даже, можно сказать, со всей сердечностью… В этом вы можете не сомневаться… Я ценю ваши заслуги перед революцией… Ценю как честного человека, настоящего коммуниста…

– К чему вы это все, товарищ командующий? – тоскливо сказал Прохор, предчувствуя под этими словами что-то недоброе. – Говорите прямо, я все выдержу.

– Поймите, дорогой, – развел руками командующий. – Я все время за вас боролся. До поры до времени мне как будто удавалось отвести от вас все нападки… Но сейчас я уже ничего не могу сделать… Приходится подчиняться…

– Увольняете в запас? – упавшим голосом спросил Прохор.

– Да, – кивнул командующий. – Придется идти в запас. Есть приказ Ворошилова.

Удар был неожиданный и тяжелый. Несколько секунд Прохор сидел молчаливый, понурив голову. Потом он встал.

– Кому прикажете, товарищ командующий, сдать дела? – спросил он.

– Сдайте Коршунову.

– Слушаюсь, – прищелкнул каблуком Прохор. – До свидания, товарищ командующий.

– До свидания, Прохор Васильевич… – Командующий хотел еще что-то сказать, но запнулся и махнул лишь молча рукой.

* * *

В этот же день к Волковым пришла взволнованная, с покрасневшими от слез глазами Зина.

– Прошу с работы сняли! – зарыдала она.

– Как сняли? – спросил Виктор. – За что?

– Сказали, увольняют в запас, – причитала Зина. – Все это проделки Коршунова… Что теперь будет делать Прохор?.. Ведь он же никакой профессии не знает… Еще и из партии могут исключить…

– Ну за что же?

– Найдут за что. Скажут, отец кулак сосланный. Ты б, Виктор, как-нибудь помог ему…

– Чем же я могу ему помочь, Зина? Человек я маленький. Надо Прохору на работу устраиваться, вот в этом я, пожалуй, помогу.

И действительно, Виктору удалось устроить своего двоюродного брата заместителем директора инженерно-строительного института по хозяйственной части.

XVII

Воробьева привезли в краевой город и посадили в «одиночку» дома предварительного заключения при управлении НКВД.

«За что меня арестовали? – с горечью думал он. – Я же ни в чем не виноват… Неужели за прошлое?.. Так я же во всем чистосердечно покаялся… Ведь меня простили… Это, наверное, за то, что я скрыл генерала Ермакова… Он был в Советском Союзе, а я не рассказал… Да, именно за это… Боже мой, и надо же случиться беде в такой момент, когда меня ждало огромное счастье!.. Милая Лида, как ты все это перенесешь?..»

Воробьев решил, что как только его вызовет следователь на допрос, повиниться ему в своей ошибке.

В полночь у «одиночки» загремел замок, надзиратель велел Воробьеву собираться на допрос.

– Живо! – прикрикнул он.

– А я готов, – содрогаясь от волнения, проговорил Воробьев, выходя из камеры.

Его ввели в большую комфортабельно обставленную комнату. За столом, нагнувшись над какой-то бумагой, сидел мужчина в военной гимнастерке с тремя «кирпичами» в малиновых петлицах.

Он медленно поднял голову, и Воробьев даже содрогнулся от изумления. Неужели Яковлев, тот самый Яковлев, Михаил Михайлович, который в Париже руководил подготовкой шпионов и диверсантов, засылаемых в СССР?

«Нет, не может быть, – подумал Воробьев. – Это я обознался. Этот человек просто очень похож на Яковлева.»

– Иди! – кивнул сотрудник НКВД вахтеру, приведшему Воробьева.

Когда вахтер вышел из комнаты, он озлобленно взглянул на Воробьева.

– Садись, – приказал следователь, указывая на стул, стоявший посреди комнаты. Воробьев покорно сел. Следователь встал из-за стола, засунул руки в карманы, прошелся по комнате.

– Ты что же, шпионить остался у нас, а? – спросил он, круто останавливаясь перед Воробьевым.

– Я остался потому, гражданин следователь, что считаю лучше жить на своей родине и заниматься честным трудом, чем околачиваться на чужбине.

– Врешь! Все вы, гады, притворились честными.

Воробьев присматривался к следователю. Яковлев это или нет? Пожалуй, что не Яковлев. Тот был ниже ростом и поплотнее. Да и рябин на лице этого человека нет. Но как разительно он похож на парижского Яковлева.

– Между прочим, гражданин следователь, вы очень похожи на одного моего знакомого.

– Догадываюсь, о ком ты говоришь, – зло усмехнулся следователь. – Ты же сам, в Париже-то, якшался с моим братом-белогвардейцем.

– Значит, вы тоже Яковлев?

– Да, но к это к делу не относится.

Следователь подошел вплотную к Воробьеву.

– Говори начистоту, – сказал он сурово. – Понимаешь, начистоту. Шпионишь, а?

– Простите, как вас зовут? – снова спросил Воробьев у следователя.

– Ну, Иван Михайлович, а что?

– Иван Михайлович, – прикладывая руку к сердцу, со всей искренностью сказал Воробьев. – Да поймите же, ради бога, я не враг. Нет!.. Я остался в Советском Союзе для того, чтобы жить среди своих русских людей, на своей родине… Мне хочется жить честно, трудиться.

– Не крути хвостом! – грубо оборвал его следователь. – Не ври. Говори правду. Ты ведь был послан для шпионажа в Советский Союз, и ты шпионил.

– Нет! – горячо возразил Воробьев. – Я не шпион, я честный человек.

– Ты с белогвардейским генералом Ермаковым, когда он сюда приезжал, встречался?

– Да.

– Если так, как говоришь, честно раскаялся о своем прошлом, так почему об этом не сообщил органам?

– Это моя ошибка, – вздохнул Воробьев. – Я считал, что Константин Ермаков, приезжавший сюда поднять восстание казачества, потерпел здесь фиаско. Беды он Советской власти никакой не принес. Я думал, пусть вернется в Париж и расскажет белоэмигрантам, что трудовые казаки крепко стоят за Советскую власть и не пойдут за ними…

– Ух ты, политик какой! – скривился Яковлев. – Скажи, а Ермаков знал, что ты хочешь остаться в Советском Союзе?

– Конечно, знал.

– А кого он видел здесь из своих родственников и не родственников?

– Предполагаю, что сестру в Москве. Но не уверен в этом.

– Кто такая?

– Мушкетова Надежда Васильевна.

– Так, – записал Яковлев. – А еще кого?

– Больше никого не знаю.

Спохватившись, что напрасно, видимо, сказал про Надю, он проговорил.

– Нет, насчет Надежды Васильевны я ничего не знаю… Это я так, только подумал. Вычеркните…

– Но это мы проверим.

– Товарищ Яковлев! – с дрожью выкрикнул Воробьев, вставая. – Я честный советский человек! Понимаете, честный! С прошлым своим я давно порвал. Возврата к нему не может быть… Это ошибка молодости моей. Товарищ Яковлев, вы, наверное, думаете, что в душе своей я враг родины, своего народа… Ей-богу же, нет. Товарищ Яковлев, поверьте мне, я честный, преданный Советской власти человек.

– Сядь, гад! – в бешенстве выкрикнул Яковлев. – Честный, говоришь?.. Тогда пиши!

– Что писать?

– Я буду диктовать. Садись к столу, вон бумага, ручка.

Воробьев подсел к столу, омокнул ручку в чернильницу.

– Пиши: уполномоченному НКВД по Азово-черноморскому краю. Написал?.. Я, такой-то… Становлюсь на колени перед Советской властью и прошу пощады… Я прислан из-за границы с шпионско-диверсантскими целями… Со мной вместе был заслан в СССР белогвардейский генерал Ермаков К. В., который впоследствии выбрался снова за границу.

Яковлев прошелся по комнате, обдумывая, взял со стола какую-то бумажку.

– Пиши дальше, – сказал он. – В Советском Союзе мы с генералом Ермаковым завербовали в свою шпионско-диверсионно-вредительскую организацию Ермакова Прохора Васильевича, Волкова Виктора Георгиевича, читал он по бумажке. – Потом эту, как ты сказал?.. Ага, Мушкетову Надежду Васильевну…

Воробьев уже не писал, а широко открытыми изумленными глазами смотрел на Яковлева.

– Что вы говорите? – в ужасе сказал он. – Это же неправда!.. Никого мы не вербовали. Эти ложь!.. Эти люди ни в чем не виновны…

– Не будешь писать?

– Нет!

В комнату вошел высоченный широкоплечий и широкогрудный молодой сотрудник с копной вьющихся белокурых волос. Воробьев заметил в его петлицах тоже по три шпалы. Значит, это тоже был большой начальник.

– Ну, что? – спросил он, кивая на Воробьева. – Раскололся, нет?

– Нет еще, товарищ Щавелев, – хихикнул Яковлев. – Крепится еще орешек… Я ею заставлю расколоться…

Щавелев, подойдя к Воробьеву, расставил толстые свои ноги, уставился на него из-под нависших на глаза волос.

– Ну, ты что?.. Сопротивляешься еще?.. Хочешь, наверно, резиновых палок отведать, а?

– Товарищ Щавелев, – торопливо выдохнул Воробьев, боясь, что ему Яковлев не даст говорить. – У него брат белогвардеец!.. Брат его в Париже руководит в РОВСе шпионами и диверсантами… А вот он хочет, чтобы я клеветал на честных советских людей…

Щавелев и Яковлев переглянулись и весело захохотали.

– Вот, понимаешь, сволочь-то, – сказал, смеясь, Яковлев. – Какая у них, врагов народа, тактика… Если бы меня не знал лично Николай Иванович Ежов, то, может быть, можно бы ему и поверить… Хе-хе!..

– Ах ты, гадина! – рассвирепел Щавелев, размахиваясь своим огромным, как дыня, кулаком. – Ты что чернишь советских чекистов? – Он с такой силой двинул кулаком по щеке Воробьева, что тот, как перышко, легко слетел со стула на пол…

XVIII

…Однажды утром к Волковым прибежала взволнованная, с покрасневшими распухшими глазами Зина Ермакова.

– Прохора арестовали! – выкрикнула она и зарыдала.

– Как арестовали? – побледнел Виктор. – За что его могли арестовать?

– А разве они говорят, за что?.. Пришли под утро, предъявили ордер на арест, обыскали и увели…

Если до этого Виктор еще верил в то, что арестовывают правильно, за преступления, то сейчас вера эта поколебалась. Брата своего Прохора он знал, как себя. Прохор был кристально чистый коммунист, без единого пятнышка.

– Это что-то не так, – покачал он головой. – Прохор ни в чем не виноват… Это ошибка… Его выпустят, я в этом убежден.

– Не будь наивным, – сказала Марина. – Вот уже сколько арестовали людей, хоть одного из них выпустили? Я что-то не слышала…

– И командующего тоже арестовали, – всхлипнула Зина.

– Ну, командующий-то в чем, может, и виноват, – сказал Виктор. – Это я не знаю, но а вот в Прохоре-то я убежден…

– Витя, ты человек авторитетный, – сказала Зина. – Может, узнал бы что про Прошу, помог бы ему в чем…

– Ну уж нет, в этом отношении я ничего не буду делать… Мне неудобно. Брат ведь… Разберутся сами… Вот посмотришь, не нынче завтра вернется он домой…

Говорил это он так убежденно, что Зина поверила и заулыбалась.

Но прошло несколько дней, а Прохор не возвращался…

* * *

Но вот наконец и телеграмма из Москвы! Сколько ее ждали. Словский писал, чтобы Виктор срочно приезжал в Москву оформить ордер на получение квартиры. Виктор выехал.

В Москве его ждало много приятного. Во-первых, он получил ордер на квартиру из трех просторных чудесных комнат на Ленинградском шоссе. Можно было вселяться.

В Союзе писателей он встретил Смокова.

– О, старина! – обрадовался ему Виктор. – Пойдем обедать в ресторан. Угощаю, обмоем, так сказать, мою квартиру московскую…

– Ладно, – согласился тот. – Только подожди минуточку. Мне надо повидать Нонну Львовну Краснолуцкую… Мы сейчас договорились с ней здесь встретиться… Я не задержусь.

– Это критик, что ли?

– Вот именно. Я тебя познакомлю с ней.

– Да это необязательно, – отмахнулся Виктор.

Они сели в вестибюле на диване и закурили. Но Смоков тотчас же вскочил и бросился навстречу немного располневшей яркой брюнетке средних лет.

– Здравствуйте, здравствуйте, уважаемая Нонна Львовна! – раскланялся Смоков и поцеловал ей руку. – Какая вы божественная, – шепнул он и, оборачиваясь к Виктору, представил: – Познакомьтесь, Нонна Львовна. Это наш модный писатель, мой приятель и друг Виктор Георгиевич Волков.

– Волков?! – радостно изумилась Краснолуцкая. – Какая неожиданность. А я только что закончила рецензию о вашем романе. В «Правде» будет печататься… Мне бы очень хотелось ее вам почитать. Я казачий быт плохо знаю, могу ошибиться… Вы бы подсказали. Куда вы, товарищи, собрались идти?..

– Да, откровенно говоря, хотели пойти пообедать, – сказал Смоков. Может быть, и вы с нами…

– Нет, поедемте лучше ко мне обедать, – сказала Краснолуцкая. – Я совершенно одна. Все мои на даче. Едемте!.. Вот, кстати, и почитаем статью…

– Ну как, Виктор, а? – нерешительно посмотрел на него Смоков.

Виктора разбирало любопытство ознакомиться со статьей Краснолуцкой. Интересно, что она там написала о романе?

– Ладно, поедем, – сказал он.

И они поехали.

Пока домработница разогревала обед, Краснолуцкая зачитала рецензию, которую она подготовила для «Правды».

– Хотя это я и преждевременно делаю, – сказала она. – Да ничего. Статья-то уже принята. На днях должна быть опубликована.

В своей статье Краснолуцкая книгу Виктора вознесла до небес.

– Ну, знаете ли, Нонна Львовна, – смущенно проговорил Виктор. – Вы, наверно, перехвалили меня.

– Нет, – сказала она. – Книга этого вполне заслуживает. Прекрасная книга…

Смоков как-то сразу погрустнел, сидел за столом скучноватый. Виктор понял причину. Иван Евстратьевич завидовал ему.

Пообедав у Краснолуцкой, Виктор, сославшись на дела, распрощался и ушел.

* * *

Виктор с Мариной решили не медлить с переездом в Москву. Они стали запаковывать багаж. Виктор даже уже снялся с партийного учета.

В то время, когда они увязывали багаж, зазвенел телефон. Виктор взял трубку.

– Алло! Слушаю.

Здравствуй, классик, – продребезжал в трубке голос Сиволобова. Когда уезжаешь?

– Послезавтра. А тебя почему это интересует?

А как же. Ведь я все-таки квартиру-то твою почти отвоевал. Ты смотри никому ее не передавай.

– Я ключи сдам управдому.

– Вот это правильно, – согласился Сиволобов. – Сдай ему… А я у него возьму. – И как бы между прочим – это на всю жизнь запомнилось Виктору спросил: – Ты дома эти дни будешь?

– Как то есть дома?

– Никуда не отлучаешься?

– Нет. А что?

– Да так просто спросил. Ну всего хорошего!

«Нет, это он неспроста, – думал Виктор. – Что-то не так. Какое его дело, дома ли я буду или где?»

Только уже значительно позже Виктор понял, почему его об этом спрашивал Сиволобов…

Накануне отъезда Виктор допоздна возился с увязыванием багажа. Потом долго не мог уснуть. Сердце было какое-то неспокойное. Оно щемило в смутном предчувствии.

Чтобы не разбудить жену, он осторожно поднялся с постели, пошел в столовую, полежал там на диване. Но сердце не успокаивалось, оно билось тревожно.

Нет, сон не шел.

Виктор пошел в детскую комнату. Призрачный свет луны тускло сочился по комнате, освещая две кроватки. Дети крепко и беззаботно спали. Виктор подсел к кровати Ольгуни, внимательно осмотрел милое детское личико.

«Она очень похожа на Марину», – подумал отец. Потом он подсел к кровати сына. Мальчик дышал ровно, глубоко, чему-то улыбаясь во сне.

«Боже мой! – подумал Виктор. – А все же как тяжело на сердце».

Проглотив таблетку снотворного, Виктор снова прилег подле спавшей жены. Но заснуть по-прежнему не мог. Было уже около трех утра. Он лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к неугомонному сверчку, затеявшему свою тоскливую песнь на кухне… Потом Виктор задремал. Но спал он совсем недолго. Он очнулся от громкого стука в дверь.

– Стучат! – просыпаясь, прошептала Марина.

Виктор, всунув ноги в шлепанцы, вышел в переднюю.

– Кто стучит? – спросил он, чувствуя, как сердце его, точно птица в клетке, трепещет порывисто и тревожно.

– Это дворник, – ответил знакомый голос. – Откройте, пожалуйста. У меня девочка заболела… Соды надо, дайте, пожалуйста…

Виктор удивился странной просьбе дворника: почему это вдруг больной девочке потребовалась сода? Но он не стал об этом размышлять.

– Не открывай, Витя, – предупредила Марина. – Это воры.

– Да это дворник, – сказал Виктор. – Я же его узнал по голосу… Ему соды надо.

Он пошел на кухню, отыскал там баночку с содой, отсыпал из нее в бумажку, завернул, а потом, открыв дверь, протянул сверточек дворнику:

– Возьмите.

Отпихивая его, в переднюю вбежали двое.

– Кто это? – испуганно вскрикнул Виктор.

– Сотрудники НКВД, – ответил один из них. – Зажгите свет.

Виктор включил свет. Перед ним стояли в штатском двое: один блондин лет сорока, другой чернявый парень лет двадцати. Лица у них были суровые, хмурые.

– Вот ордер на обыск и арест, – протянул бумажку Виктору блондин. Но Виктор так был взволнован, буквы прыгали в его глазах, двоились, и он ничего не мог прочитать.

– Возьмите, – сказал он покорно, возвращая бумажку блондину.

– Оружие есть? – спросил блондин.

– В письменном столе.

Парень порывисто, словно его кто-то хотел опередить, подскочил к столу, открыл ящик и, схватив там браунинг, сунул в карман.

– Что это за тюки? – сунул ногой блондин.

– Так мы же завтра уезжаем в Москву, – сказала Марина, успевшая уже подняться с постели и надеть халат.

Блондин усмехнулся.

– Отъездились, – буркнул он. – Придется багаж распаковывать, – сказал он парню. – Разрезай веревки.

Парень начал вспарывать тюки.

Обыскивали часа два, перерывая все. Где только ни рылись представители управления НКВД: и в письменном столе, вытряхивая все из ящиков, и в тюках, и в чемоданах, и под постелью. Парень хотел разбудить детей, чтобы осмотреть их постели.

– Не надо, – буркнул блондин. – Пусть ребятишки спят.

И этот незначительный человечный жест грубого человека чуть ли не до слез растрогал Марину.

– Спасибо вам, – прошептала она признательно.

Она сидела как истукан, недвижимо на кровати, такая бледная, как будто ее только что напудрили мелом. Глаза сухие, воспаленные, губы нервно вздрагивали.

Виктор не мог без волнения смотреть на нее… «Бедная-бедная Марина. Как она переживает».

Наконец, обыск был закончен. Сотрудники НКВД набили два чувала рукописями Виктора, читательскими письмами, фотографиями знакомых и родных Волковых.

– Собирайтесь, – сказал блондин Виктору. – Пойдем.

Виктор надел костюм и летние парусиновые белые туфли.

– Что же мне с собой взять? – спросил он у блондина.

– Возьмите рублей тридцать денег, – сказал тот. – Больше ничего не надо. Белье вам жена будет приносить.

– Прощай, дорогая! – дрогнул голос у Виктора. – Прощай, милая. – Он расцеловал Марину. – Я думаю, через день-два я вернусь. Ведь ни в чем же я не виноват. Разберутся…

Блондин с парнем переглянулись и усмехнулись.

– Прощай, Виктор, – прижалась к нему Марина. – Пойди попрощайся с детьми… Только не буди.

Он вошел в детскую. Дети спали безмятежным крепким сном. Виктор поцеловал их и вышел.

Его вывели на улицу, где стоял автомобиль. Блондин и парень положили мешки в машину.

– Садитесь, – сказал блондин Виктору.

Виктор глянул на балкон своей квартиры. Там сиротливо стояла печальная Марина.

Он послал ей воздушный поцелуй и сел в машину.

XIX

Виктора отвезли в новочеркасскую тюрьму.

В камере, куда посадили его, было сравнительно чисто, стояли койка с матрацем и столик.

С неделю его не трогали, не вызывали на допрос.

Каждое утро у двери гремел замок, распахивалась дверь. Надзиратель совал Виктору паек хлеба, два кусочка сахара и наливал в кружку кипяток. В обед выдавали миску «баланды», как называли в тюрьме жидкий суп или борщ…

Но Виктор до того был подавлен своим арестом, что у него совершенно пропал аппетит. Кроме сахара и нескольких глотков кипятка, он ничего в рот не брал. Баланду он выливал в парашу, а хлеб оставлял на столе нетронутым.

А потом однажды к нему в камеру зашел молодой чернявый мужчина лет тридцати двух-трех в военной гимнастерке с двумя кубиками в петлицах.

– Здравствуй, писатель, – сказал он весело, с любопытством оглядывая его.

– Здравствуйте, – ответил тот.

– Сидим?

– Как видите. Интересно знать только, за что я сижу?.. Когда мне предъявят обвинение?

– Всему свое время.

– Я совершенно ни в чем не виноват, – сказал Виктор. – Требую немедленно разобраться и освободить меня.

Вошедший рассмеялся.

– Освободить?.. Об этом ты забудь и думать. Мы невиновных не сажаем…

– А почему вы мне говорите «ты»? – возмутился Виктор. – Мы ведь с вами не кумовья…

– Уж ты, какой вежливый! – со смехом воскликнул вошедший Брось дурака-то валять. Ты что, забыл, где находишься?..

– Нет, я отлично помню, что я нахожусь в тюрьме. Но думаю, что в советской тюрьме тоже должна существовать вежливость.

– Ну, хватит тут заливать, – нахмурился вошедший. – Я твой следователь. Фамилия моя Картавых… Александр Николаевич… Ты скоро будешь раскалываться?..

– То есть как это «раскалываться?» – не понял его Виктор.

– Показания давать.

– А какие же я могу показания давать, если я ни в чем не виноват?..

– Все вы говорите, что не виноваты, пока вас не прижмешь… А как прижмешь, так сразу же раскалываетесь… Расколешься и ты, я в этом не сомневаюсь… А если сам не расколешься, то, – послышалась угроза в голосе следователя, – то мы постараемся тебя расколоть… Понимаешь?.. У нас есть такой способ. Ну, насчет этого я еще с тобой поговорю… Какие есть заявления?

– Никаких, кроме того, чтобы скорее разобрались в моем деле и освободили меня, – сказал Виктор. – Об этом я вас очень прошу, товарищ Картавых.

– Но-но, – строго сказал следователь. – Не товарищ, а гражданин… Товарищи все на свободе ходят…

– Прошу извинения, я этого не знал.

Следователь собрался было уходить, но на пороге остановился.

– Может, тебе прислать бумагу и карандаш? – спросил он у Виктора.

– Для чего?

– А может быть, тут на досуге-то подумал бы, да и описал все свои преступления против Советской власти.

– Гражданин следователь, – вспыхнул от негодования Виктор, – я коммунист с семнадцатого года, честный советский писатель…

– Честный писатель, – ухмыльнулся Картавых. – Да твой ведь роман признан контрреволюционным… Ты знаешь об этом или нет?..

– Неправда! – горячо возразил Виктор. – Этого быть не может. Его читал сам Сталин.

– Брось дурака валять, – грубо оборвал его следователь. – Сталин читал?.. Не клевещи… Роман-то твой изъят из библиотек, и весь тираж сожжен…

– Это вы серьезно говорите? – побледнел Виктор.

– Честное слово… Ну пока!.. Подумай тут насчет показаний…

Следователь вышел из камеры. Надзиратель закрыл дверь.

Виктор со стоном свалился на койку. Роман его изъят из библиотек, признан вредным. Может ли быть что-нибудь тяжелее этого удара? Сколько мытарств, сколько мучений претерпел Виктор, пока удалось опубликовать его. Виктор верил, что своим произведением он приносит какую-то, может быть, очень маленькую, скромную пользу своему народу, своей стране, а теперь вот книга признана контрреволюционной… Как же это так?.. Неужели все, кто хвалил этот роман, ошибались?.. Неужели ошибался Ведерников и даже сам Сталин?..

Нет… Тут что-то не так.

Несколько дней и ночей подряд Виктор не спал, все думал об этом.

Следователь Картавых некоторое время не вызывал его, а потом вызвал.

– Ну, как, писатель, – встретил Виктора Картавых, – надумал расколоться, а?..

– Мне не в чем раскалываться, – твердо ответил Виктор. – Партия и Советская власть воспитали меня, только благодаря партии и Советской власти я и стал писателем. Так как же можно подумать, чтобы я мог что-то замышлять злое, преступное против своих воспитателей, поставивших меня, можно сказать, на ноги?! Ведь это же все равно, что поднять топор на своих отца и мать, породивших тебя на свет… Нет, гражданин следователь, никаких показаний я вам не могу давать, потому что ни в чем не виноват. Душа моя чиста.

– Довольно разглагольствовать-то, – грубо прикрикнул на него Картавых. – Оратор… Я тебя заставлю дать показания.

– Почему вы не предъявляете мне обвинения? – спросил Виктор. – В чем вы меня обвиняете?..

– Ладно, – пробормотал следователь. – Успеется еще… Предъявим…

Он упорно не предъявлял, хотя должен бы был предъявить их в трехдневный срок.

Из этого Виктор заключил, что никаких обвинений следователь ему не мог предъявить, потому что их не было. Картавых позвонил вахтеру и, едва тот вошел, раздраженно сказал:

– Заберите его… Иди в камеру и подумай еще, – кинул он вслед Виктору. – Завтра через вахтера сообщи мне, намереваешься ты давать показания или нет. Если не надумаешь давать, имей в виду, посажу в карцер…

И так как Виктор не думал давать показаний, то следователь свою угрозу привел в исполнение. К вечеру следующего дня у камеры, в которой сидел Виктор, загремел замок. За ним пришли надзиратели.

Они отвели Виктора в полуподвальный этаж тюрьмы. Сняв с него пиджак, они толкнули его в маленькую, мрачную, полутемную камеру с цементным полом и с окошком без стекла.

Дверь за Виктором захлопнулась, и он остался в карцере один со своими горькими думами…

«Нет, тут что-то не так, – размышлял он. – Не так. Какой-то перегиб. Ну, можно, предположим, допустить, что произошла следственная ошибка, меня оклеветали, неправильно арестовали… Но ведь я-то не виновен. Должны бы немедленно разобраться и освободить меня… Между тем вот прошел уже месяц, и меня не только не освобождают, но даже и не предъявляют никаких обвинений…»

От таких дум у него болела голова и он почти совсем не спал ночами. Да и можно ли было уснуть на голом цементном полу совершенно раздетым? На Викторе была только одна нижняя рубашка. Когда он второпях одевался дома, то даже забыл надеть верхнюю рубаху. Не взял он и ни шляпы, ни кепи. И как он жалел сейчас об этом!.. Он ворочался с боку на бок на жестком полу, не смыкая глаз.

Утомленность все-таки брала свое. Под утро он засыпал неспокойным тревожным сном. Но через полчаса он уже вскакивал окончательно замерзший, трясясь всем телом, как в лихорадке. И, чтобы согреть себя, он начинал делать гимнастические упражнения, прыгал, бегал по камере.

Но это, к сожалению, продолжалось недолго. Дежурный вахтер, заглянув в глазок, тотчас же открывал фортку.

– А ну ложись!.. Ложись!.. – строго приказывал он. – Не нарушай порядка… Ишь ты, растанцевался… Весело ему стало…

– Ведь мне холодно очень, – жаловался Виктор. – Это я для того, чтобы согреться…

– Нельзя!.. Понимаешь, нельзя. Ложись!..

И Виктор был принужден снова ложиться на цементный пол и, дрожа всем телом, дожидаться сигнала подъема.

С какой радостью он вскакивал на ноги, когда слышался желанный голос вахтера, возвещавший:

– Подъем!.. Подъем!..

Виктор снова начинал делать гимнастику. Немного согревался. Потом его водили умываться… Ему в камеру приносили пайку хлеба, сахар, наливали в кружку кипяток. Но он по-прежнему не мог есть. Не мог проглотить куска хлеба и ложку борща. До того уж он был опустошен и подавлен…