Текст книги "Перед лицом Родины"

Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

XVIII

Как ни противился Сазон, а супруга его, Сидоровна, уже работала председателем стансовета и с первых же дней показала, на что она способна. Она разрешала споры, часто возникающие между станичниками, причем разрешала их так разумно, что ни одна ни споривших сторон не оставалась на нее в обиде. На заседаниях стансовета она выступала с дельными предложениями о благоустройстве станицы.

В ее голове возникали самые неожиданные проекты. Она мечтала о том времени, когда она внесет предложение о замощении камнем станичных улиц с тротуарчиками, об устройстве бульваров и скверов…

Все это было пока отдаленной мечтой. Но ее Анна решила во что бы то ни стало осуществить, если только, конечно, она останется предстансовета.

Анна как-то сразу завоевала авторитет среди населения. О ней заговорили. Даже старики – эти вечные консерваторы и скептики – и те похвально отзывались о ней.

– Да, баба-то она, видать, боевая… Плохого ничего не скажешь…

Все было бы хорошо, если бы не единственная беда. Как-то так получилось, что прежний председатель стансовета Сазон Меркулов ослабил наблюдение за выполнением гражданами своей станицы сдачи хлеба государству по налогу. План хлебозаготовок по станице был значительно недовыполнен.

Правда, во многих станицах и хуторах Дона наблюдалось тогда такое же положение. А между тем хлеб был остро нужен стране. Это и вынудило крайком партии и крайисполком принять решение о чрезвычайных мерах по хлебозаготовкам. По районам, станицам и хуторам были разосланы бригады, набранные из коммунистов и комсомольцев городских предприятий и учреждений. Возглавляли эти бригады специальные уполномоченные крайкома партии с большими правами: к злостным зажимщиками хлеба они могли применять самые крутые меры вплоть до конфискации имущества и продажи его с аукционных торгов.

В начале ноября одна из таких бригад во главе с уполномоченным крайкома Концовым прибыла в Дурновскую станицу.

В бригаде было семь человек. Все это были молодые, горячие, забурунные парни, честные и преданные своей партии.

Руководитель бригады, уполномоченный крайкома, Устин Евграфьевич Концов, был уже пожилым, лет за пятьдесят, человеком, высоким, как жердь, с вислыми усами и с бульдожьим подбородком. Человек отсталый, с ограниченным кругозором, он в последние годы работал заместителем директора треста «Утильсырье».

Устроившись на квартиру к знакомому зажиточному казаку Кузнецову, Концов потребовал к себе председателя стансовета.

– Вот что, председатель, – сказал он Сидоровне, когда та явилась к нему, – собирай-ка сейчас же сход. Будем сразу решать вопрос о хлебозаготовках.

– Хорошо, – кивнула Анна. – Зараз же пошлю рассыльных оповещать о сходе.

Но казаки медленно собирались в правление. Несколько раз мальчишки-рассыльные бегали по дворам, стучали палками в ставни, звонко крича:

– Эй, хозяева!.. На сход!.. На сход!.. Зараз же!..

И только к вечеру, наконец, собрались казаки, да и то далеко не все.

Сидоровна открыла собрание. Выбрали президиум. Дали слово для выступления уполномоченному крайкома Концову.

Уполномоченный важно поднялся со стула, чуть не подперев макушкой потолок большого зала бывшего станичного правления.

– Ого-го! – усмехнулся кто-то. – Вот это дяденька так дяденька, что наша станичная колокольня…

Казаки засмеялись. Концов передернулся, напыжился, глаза его гневно засверкали. Стараясь сдерживаться, он, грозно оглядывая сидевших в зале казаков, глухо заговорил:

– Мы прибыли к вам по решению вышестоящих, директивных организаций… Понимаете ли, – многозначительным взглядом обвел он собравшихся, дире-екти-ивных… Должен в самой категорической форме заявить вам: план хлебозаготовок у вас выполнен только на шестьдесят три процента… Это что же, а? Кто за вас будет выполнять остальные тридцать семь процентов? Может, Пушкин, а? Позор!.. У нас, граждане, в стране сейчас происходят великие дела. Понимаете ли, великие… Весь советский народ, засучив рукава, с энтузиазмом… понимаете ли, с энтузиазмом строит новую жизнь. А вы, граждане, видно, не желаете ее строить? Не желаете, я спрашиваю, а?..

Растерянные, подавленные грозным окриком уполномоченного краевой власти, казаки молчали, боясь даже и глаза поднять на него.

– Молчите? – ехидно усмехнулся Концов. – Я, граждане, говорить много не умею… Скажу прямо и коротко: немедля надо хлеб сдавать, план выполнять…

Концов снова оглянул тяжелым взглядом сидевших на скамьях казаков и сел на стул. С минуту в зале стояла напряженная тишина.

– Ну что ж, граждане, – спросила Сидоровна, – слыхали все небось, что сказал нам товарищ уполномоченный? Возражениев тут не могет быть никаких надобно выполнять план хлебозаготовок. Я вот предлагаю, не откладывая дело в долгий ящик, завтра же и вывезти хлеб красным обозом. Чтоб все дочиста вывезти, чтоб не оставалось за нами долга государству.

– Гм!.. Прыткая какая! – донесся чей-то хрипловатый голос.

– Слышишь, Нюра, – ласково произнес дряхлый старик с длинной веерообразной бородой, Ерофеевич, сидевший на передней скамье, – ты как все едино чужая гутаришь…

– Что значит «Нюра»? – оборвал старика Концов. – Не Нюра, а председатель стансовета. Это там где-нибудь у тебя в хате она Нюра, а здесь она товарищ председатель…

Поправка это была совершенно некстати и нелепа. Поднялся глухой ропот.

– Извиняй, коль, мил человек, ежели что обидное сказал, – проговорил растерянно тот же старик. – Ведь я без всяких там каких умыслов ай чего, по-свойски, по-простому… Я ж ее, председателя-то нашего, могет быть, вынянчил… Потому как мы суседями жили…

Концов понимал, что небезопасно ему обострять отношения с казаками.

– Говори, говори, дед, что ты хотел сказать, – снисходительно разрешил он.

– Да, милостивый товарищ, откель у нас хлеб?.. Нету у нас его. Какой был, так вывезли. Осталось мал-мало на прокорм до нови. Ведь небось сам знаешь, что летом-то засуха была страшущая, недород получился.

– Правду истинную гутаришь, дед, – обрадованно поддержал кто-то за спиной старика. – Суховей весь хлеб поизничтожил…

– Разве ж они этого понимают, эти городские-то? – послышался чей-то озлобленный голос.

– Все жилы повытянули из нас, – раздраженно поддержал второй.

В зале поднялся галдеж, раздались выкрики:

– Возили-возили хлеб целыми обозами, и все мало!

– Как прорва какая-то!

– Задушили… Жизни нет…

– Голодаем!

– В тряпье ходим…

Нагнув голову, как бык, приготовившийся бодаться, Концов прислушивался к тому, что кричали казаки. В серых глазах его отражалось крайнее недоумение: как они смеют перечить ему, представителю власти?

– А ну, помолчите, граждане! – звонко выкрикнула Сидоровна. Говорите по одному, а не все разом. Что, не желаете, что ли, помощь государству сделать? Долг ему отдать?

– Дозвольте мне сказать, – поднялся со скамьи Василий Петрович Ермаков.

– Говори, говори, Василий Петрович, – разрешила Анна.

Народ притих, выжидая, что скажет уважаемый в станице старик.

– Дорогие граждане, станичники и станичницы, – начал Василий Петрович. – Я вот о чем хочу вам сказать, как человек сознательный, советский: мы должны, конешное дело, помогать своему государству. Кто же, окромя нас, хлеборобов, могет ему помощь оказать? Ежели мы не будем ему помогать, укреплять, так оно ж могет захиреть. А ежели захиреет, силы у него не будет, так и враг наш могет нас победить, власть свою над нами установить…

Концов, поощрительно кивая, всем своим видом показывал, что полностью согласен со словами старика.

– Но помочь можно лишь тогда, – продолжал Василий Петрович, – когда у тебя есть, когда ты в силах. А ежели мы последнее отдадим, разве ж от этого наше государство сильным будет? Нет, не будет! Истинный господь, не будет! Мы ослабнем, и государство наше ослабнет… Ну, скажите ж за ради бога, сколько ж с нас, прости господи, можно шкуру драть?.. Вези и вези хлебушко, будто у нас бездонные закрома. Вот, скажем, на меня наложили страшенный налог: триста двадцать пудов хлеба. Ведь это ж ужасть! Это-то при двух десятках десятин посева…

– У тебя, Василий Петрович, больше было посева, – перебила его Сидоровна.

– Ну, нехай, могет быть, и побольше немножко, – согласился старик. А почему вот он-то, Сазон Мироныч, не составил акт на то, что половина моего посева погибла от засухи? Ведь я ему о том не раз гутарил. А он говорит: ладно, учтем. И вот тебе учел. Привел к тому, что хлеб взыскивают и с погибшего посева. Прав дед Ерофеевич, что выступал тут: посевы у нас пропали от засухи. Я все же, как сознающий человек, заставил своего сына Захара отвезти на элеватор двести пудов. Ежели б были силы, отвезли б еще, да силов нету. Осталось немножко хлеба, вряд ли и до нови хватит. Я уж не гутарю, что сами мы пооборвались и не на что купить материялу на штаны да на рубахи…

– И на семена не осталось, – проронил кто-то.

– Ну, я о семенах уж не говорю, – внушительно заявил Василий Петрович. – Добрый хозяин сам голодный будет, а семена прибережет, потому как без семян хлеборобу хоть ложись да помирай. Вот что я хотел, дорогие товарищи, сказать, нет у нас хлебушка. Может, у кого и есть, а у меня нет лишка.

Сзади его глухо заговорили станичники:

– Уж ежели у Ермаковых нет хлеба, так у нас его и подавно не бывало.

– Ермаков знает, что к чему. Ежели он не сдает хлеб, значит, знает, не надобно его сдавать. У него ведь сын – красный генерал, а дочь прохвессорша…

Нахмурив брови, Концов тяжелым взглядом смотрел на Василия Петровича.

– Ну к чему ты речь-то свою клонишь? – грубо оборвал он Василия Петровича.

Старик запнулся.

– А вот я и хочу сказать, дорогой товарищ, что хлеба у меня нету… Вот что хочешь со мной делай, а хлеба нету, и вывозить на элеватор мне нечего…

– Нету у нас хлеба! – взвизгнул бабий голос.

– Нету-у! – подхватил пожилой калмык.

– Тише! – предупредила Сидоровна. – Говорите по одному.

Выступали затем и другие станичники. Они резонно говорили о том, что налог на них положен очень повышенный, так как половину хлебов позажгло суховеем и они погибли. В свое время стансовет не произвел обследование погибших посевов и не составил актов, а теперь вот и приходится за это расплачиваться казакам.

Сазон Меркулов не стал оправдываться.

– Вина, конешное дело, моя в этом есть, – сказал он, – но я сообщал в район, просил, чтобы выслали комиссию для обследования погибших у нас посевов. Так никто оттуда и не приехал. Мне б надо поехать самому толкнуть это дело, а я не поехал, понадеялся, что пришлют комиссию…

Сход затянулся допоздна. Василий Петрович, не дождавшись конца собрания, ушел, как и многие другие казаки и казачки. Покинули собрание как раз те, кто особенно протестовал против сдачи хлеба.

После их ухода Концов распалился вовсю.

– Вы что, саботажничать? – кричал он свирепо на казаков. – Не хотите задолженность государству выплачивать? Так мы вас сожмем так, что и не пикнете. Предлагаю завтра же отвезти на элеватор остальной хлеб по плану. Возражений никаких слушать не буду. Все! Закрывайте собрание.

Хмурые и озлобленные, расходились казаки и казачки с собрания.

XIX

Вечером следующего дня Концов распорядился созвать пленум стансовета.

– Да актив из бедноты пригласи на заседание, – сказал он Сидоровне.

Когда канцелярия стансовета была забита приглашенным народом дополна, Сидоровна предоставила слово Концову.

– Так вот, товарищи, – вытянувшись до потолка, угрюмо сказал уполномоченный, – дело обстоит плохо. Очень плохо! Ныне повезли на заготпункт хлеба всего только тринадцать с половиной процента к плану. Вот теперь и считайте: план был до этого выполнен на шестьдесят три процента, да ныне вывезли на тринадцать процентов… Выходит, всего семьдесят шесть процентов. Вот! А кто к нам будет еще выполнять двадцать четыре процента? Пушкин?.. Нет, Пушкин не будет выполнять. План должны выполнить мы. Вот как обстоит дело на нынешний день. Вчера мы со всеми гражданами добром говорили: вывозите хлеб. Не вывезли. Не захотели вывозить – не надо. Мы заставим вас вывезти. Будем действовать. Нам, товарищи, даны большие права. Не желает кулачье добром-хлеб вывозить, так мы к нему крутые меры примем. Если, к примеру, какой-нибудь злостный зажимщик Иван Иванович не вывозит, а прячет хлеб, то нам дается право применить к такому зажимщику «кратку». Это значит, если ему надо сдавать двести пудов, а он не сдает, то мы имеем право наложить на него налог в трикрат или в пятькрат… Значит, он должен вывезти хлеба шестьсот или все тысячу пудов…

– Ой-ей-ей! – закачала головой какая-то старушка. – Иде же он, болезный, наберет столько хлеба-то?..

Концов неприязненно глянул на нее.

– Шла бы ты, бабушка, спать, – сказал он раздраженно. – Зачем ты сюда пришла?

– А зачем же вы звали меня? – обиженно спросила старуха. – Ежели не нужна, так могу и пойтить поспать…

– Так это же председатель комитета бедноты, – смущенно сказала Сидоровна. – Тетка Груша. Самая что ни на есть беднячка в станице, активистка…

Концов опешил.

– Беднячка?.. Активистка? – бормотал он. – Чего же не сказали?..

Но вскоре он оправился и снова вошел в азарт.

– И если он и после этого не вывозит хлеб, – продолжал Концов, – то не медля же описываем его имущество и распродаем с аукционного торга. С кулаком нечего церемониться…

– А ежели это не кулак? – послышался тихий голос.

– Ну, это мы поглядим, кто он, – ответил Концов. – Не кулак, так, значит, подкулачник, раз хлеб зажимает. Понятно?

Ему никто не ответил. В стансовете наступила такая гнетущая тишина, словно здесь и не было полусотни человек.

– Сейчас, – нарушил снова тишину Концов, – мы создадим несколько комиссий. В каждую из них войдут наши товарищи из бригады, – кивнул он на парней, приехавших с ним из Ростова и сидевших теперь в задних рядах. Каждая из таких комиссий пойдет по дворам злостных зажимщиков хлеба, будет настаивать, чтобы каждый несдатчик хлеба выполнил свои обязательства. А не будет сдавать он хлеб, обыскивать такого, налагать на него «кратку» и описывать имущество для продажи с торгов. На всякий случай давайте наметим, на кого можно наложить «кратку». Вы тут лучше народ-то знаете, так называйте фамилии… Ну, что же молчите?..

Опустив голову, люди молчали. Никто первый не хотел называть имя своего станичника. Ведь это же дело-то серьезное. А ну-ка ошибешься?

– Неужели в вашей станице нет таких, кого бы можно было б потрясти? – вздернул плечами Концов. – А вот что представляет из себя этот старик с белой бородой, что вчера выступал тут против сдачи хлеба, призывал к саботажу? Нельзя ли его прощупать? Видать, он из зажиточных?

И снова – никакого ответа.

– Да что вы, черти вас дери, молчите, а? – выкрикнул уполномоченный. – Языки у вас, что ли, корова отжевала?

Поднялся Сазон Меркулов.

– Слов нет, старик этот, Василий Петрович Ермаков, большое стремление к зажиточной жизни имеет. Богатеть ему охота. Вишь вот и трактор он себе купил. Но кулаком его назвать нельзя! Потому как с сыном своим Захаром все своим трудом делает…

– А это неважно, – перебил его Концов. – Сам же ты говоришь, что он к богатству стремится. Значит, к кулацкой жизни идет. Если не сейчас, так завтра кулаком будет. Он – богатый человек – должник государства, не вывез хлеб, причитающийся с него, значит, он саботажник. Такого надо прижать… Кавернов, – крикнул он белокурому прыщавому парню, сидевшему рядом с избачом Тоней Миловановой, – слушай вот, что говорят. Завтра ты с понятыми пойдешь к этому старику с седой бородой, что вчера выступал тут… Прощупаешь его… В случае чего, наложишь на него «кратку» и опишешь его имущество. Понял?..

– Понял, Устин Евграфвьевич! – с готовностью ответил парень.

– Вот! – сказал Концов. – Так-то. Хватит с ними цацкаться. Конечно, все это относится к кулакам, зажиточным да к подкулачникам… К середняку у нас должен быть другой подход. Середняка мы не должны обижать. Понятно? Так давайте же на всякий случай наметим, на кого надо нажать…

– Вот калмыка Адучинова надобно бы прощупать, – сказал нерешительно Коновалов.

– Да, – кивнул агроном Сытин. – Его можно… Он человек богатый.

– Вот еще бы надо потрясти Свиридова, – звонко выкрикнула Тоня-избач. – Он страшенный богач…

– Записывай, председатель, – буркнул уполномоченный Сидоровне. – Да того старика-то не забудь записать. Как его? Ермаков, что ли…

– Не, товарищ уполномоченный, – решительно замотал головой Сазон. Того старика вы не могите записывать…

– Это почему же?..

– Он не кулак. А притом у него сын – красный генерал… Я с ним всю гражданскую войну супротив белых воевал. У Буденного были… Да и дочь у него геройская. Тоже воевала супротив белых. Орденом награждена… Ну как же можно на такого «кратку» накладывать?..

– Это ты, милый, поешь не с того конца, – сурово возразил Концов. Дети за отца не отвечают, а отец за детей. Ты вот был на гражданской войне, знаешь, как брат против брата шел, а отец против сына. Убивали друг друга насмерть… Так и тут. Разве сын – красный генерал – поощряет своего отца, что он стал кулаком? Небось давно уж отрекся от него…

– Не кулак он, Ермаков, говорю я вам, – упрямо твердил Сазон. – Наш он человек. Правда, стремление он к богатству имел. Что правда то правда, но а «кратку» на него все же накладывать нельзя…

– Слышишь, мил человек, – пристально глядя на Меркулова, многозначительно проговорил уполномоченный, – гляжу я на тебя и думаю, что ты тут с кулаками съякшался, в защиту их встаешь… А почему это? Да потому, что ты правый уклон от линии партии проводишь.

Сазон струсил.

– Да ты что, товарищ Концов, какой же я правый уклонист, ежели за генеральную линию партии я готов голову сложить? Ни в жизнь ни к какому уклону не притулялся. Спросите вот хоть у товарища Незовибатько… Ведь он у нас не какой-нибудь огурец соленый, а все же секретарь партии в станице…

Незовибатько сурово стрельнул глазами в Сазона, недовольно проговорил:

– Ты, Сазон Миронович… гм… того… поосторожнее в выражениях-то. Ежели что желаешь сказать, то допрежде подумай. Что это за огурец соленый?..

– Извиняюсь, ежели что не так сказанул, – проговорил Меркулов. – Я человек простой, по-простому и говорю. Ведь ежели тебе хотят приклеить ярлык правого уклониста, то тут уж и не то можно вымолвить.

– Я вам, товарищ уполномоченный крайкома партии, вот что скажу, хмуро произнес Незовибатько. – Я работаю секретарем станичной партоорганизации уже сколько годов и знаю в станице своих коммунистов как облупленных… Бачу чем они живут и чем дышат… Приклеить ярлык правого уклониста на каждого не трудно. Мы же тоже можем на вас сказать, что вы, мол, левый уклонист…

– Позволь… Позволь… – ошеломленно посмотрел на секретаря партоорганизации Концов. – Это к чему ты клонишь-то?..

– Я это к примеру сказал… Так вот давайте уклонами не бросаться. Мне тут виднее – кто уклонист, а кто нет…

– Ну, это, конечно, ты прав, – смягчившись, согласился Концов. – Тебе виднее, я не возражаю. Ну, вот если он не поддерживает правый уклон, кивнул уполномоченный на Меркулова, – то пусть докажет. Пошлем его завтра с Каверновым к этому, как его, Ермакову. Пусть заставит старика по-доброму вывезти хлеб…

Незовибатько вопросительно посмотрел на Сазона. А тот, вздохнув, опустил глаза.

XX

С утра у Василия Петровича было плохое настроение. На душе нарастала какая-то тревога. С чего она началась, старик даже понять не мог.

Позавтракав, семья занялась своими делами. Захар запряг арбу, поехал на гумно за мякиной. Лукерья понесла шерсть постовалу на валенки. Леня побежал в школу. А старший внук Ваня, сославшись на головную боль, уселся за стол перелистывать книгу.

– Ванятка, – сказал старик, – зараз я буду чинить хомут, а ты чего-нибудь почитай нам с бабкой.

– Ладно, дедуня, – согласился мальчик. – Я почитаю вам «Детство» Максима Горького. Инте-ересно!

Водрузив на нос очки, Василий Петрович нарезал из кожи-кислины тонкие ленты, вооружился шилом и начал чинить хомут.

Анна Андреевна, пристроившись у теплой лежанки, вязала чулок. При движении ее рук клубок пряжи, лежавший у ног старухи, перекатывался по полу. Пестрый пушистый котенок, забавный и игривый, насторожился под табуреткой, пружинисто выгнув спинку, готовился напасть на двигавшийся клубок.

– «…Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, – читал мальчик, – тотчас снова осела, опрокинулась на спину…ее слепое белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом: «Дверь затворите… Алексея – вон!..»

– Ой, господи, помилуй нас! – перекрестилась Анна Андреевна. – Это, стало быть, у нее роды наступили…

– Не мешай, бабка, – сказал Василий Петрович, – читай, Ванюша.

– «…Оттолкнув меня, – продолжал мальчик, – бабушка бросилась к двери, запричитала:

«Родимые, не бойтесь, не троньте, уйдите, Христа ради! Это не холера, роды пришли…»

– Ну, я же сказала, что роды, – обрадовалась Анна Андреевна. – Так оно и есть…

– Да не мешай же, мать! – снова остановил ее Василий Петрович. Читай, Ванюшка!..

Мальчик не успел еще приняться за чтение, как у ног старухи завязалась ожесточенная возня. Это котенок, наконец, изловчившись, воинственно набросился на заинтриговавший его клубок пряжи и забарахтался с ним по полу.

Все засмеялись.

– Ну и вояка, – сказал Василий Петрович. – Победил все-таки своего врага.

На дворе залаяла собака. Старуха встрепенулась:

– Старик, ты смотрел корову-то? Может, она отелилась? Не на нее ли собака-то брешет.

– А чего ей на нее брехать? – буркнул Василий Петрович. – Ванятка, оденься да пойди глянь, что там во дворе.

Накинув тулупчик, мальчик вышел в чулан. Но тотчас же он вернулся в сопровождении нескольких человек.

Сердце у Василия Петровича екнуло: «Вот оно к чему на душе-то было неспокойно», – подумал он. Однако виду он не подал. Поднявшись, радушно пригласил:

– Проходите, граждане! Проходите!..

Старик успел разглядеть в числе пришедших председателя колхоза Сазона Меркулова и беднячку-активистку тетю Грушу Щеглову. С ними были еще двое незнакомых парней, одетых по-городскому.

– Здорово живете! – как-то кисло поздоровался Сазон.

– Слава богу! – невесело ответил Василий Петрович, чувствуя, как сильно стучит его сердце. – Проходите!..

Все прошли от порога и чинно расселись в переднем углу за столом, словно званые гости.

Белокурый парень, не снимая шапки, наморщив лоб, стараясь скроить на своем прыщеватом лице важность большого человека, раскрыл на столе папку.

– Как фамилия? – сурово спросил он, не взглядывая на хозяина.

– Погоди, – остановил парня Сазон. – Погоди, я сам поговорю с хозяином. Василий Петрович, – ласково заговорил он со стариком, – ты меня знаешь с малых лет. И я тебя знаю добре. Хороший ты человек, Василий Петрович. Правильный. С твоим сыном Прохором мы были друзьяками…

– К чему это ты все, Сазон Миронович, гутаришь?

– А вот к чему, Василий Петрович, – продолжал Сазон. – Ежели я не хотел бы тебе добра, так, может, и не пришел бы к тебе. Хочу помочь тебе выпутаться из беды…

– А кто меня в нее впутал? – спросил старик.

– Ну, товарищ Меркулов, не заговаривай ему зубы, – хмуро проворчал прыщавый парень. – Они у него ведь не болят.

– Замолчь! – взвизгнул озлобленно Сазон. – Молод еще ты, Кавернов, меня учить. Вот поговорю с человеком, а тогда могешь совершать свое дело…

Парень побледнел, но сдержался, промолчал.

– Василий Петрович, – убеждал Сазон. – Пойми, тебе надо еще отвезти только сто двадцать пудов хлеба. Пойми, сто двадцать! Двести ты отвез, отвези и остальные, и все будет хорошо…

– Что ты меня, как девушку красную, уговариваешь?

– Хочу просто упредить тебя, Василий Петрович, а то беду могешь нажить…

– Какую такую беду ты мне накликаешь? – сразу же осатанел от обиды и гнева старик. – Твою мать… – Старик вовремя опомнился. Глянув на побледневшего внука, запнулся. – Знаешь что, Сазон Мироныч, не гневи ты меня. А то, ей-богу, могу тебе в морду дать. Уходи отсель подобру…

– Уйду, Василий Петрович, – как-то смиренно поднялся Сазон. – Не будь на меня в обиде. А там, гляди, твое дело. Моему друзьяку, Прохору Васильевичу, скажи, что я тебя упреждал, а ты меня не послухал.

– Плевать на тебя хотел Прохор, – кипел в гневе старик.

– Ну, прощевай! Не обижайся!

– Товарищ Меркулов, – сказал Кавернов. – Чего же вы уходите? Вы ведь понятой.

– Нет. Некогда мне, – отмахнулся Сазон. – Вон понятая у вас Щеглова.

Хмурым взглядом проводив Сазона, Кавернов строго взглянул на Василий Петровича.

– Значит, хозяин, сдавать хлеб по налогу ты не хочешь?

– Рад бы, – пожал плечами старик, – нечем уплачивать налог. Нету хлеба.

– Это точно, что нет?

– Я, конешное дело, не могу сказать, чтоб совсем его не было. На прокорм до нови есть. Лежит в амбаре.

Разговор этот был тяжелый, не предвещавший ничего хорошего. Анна Андреевна, перебирая иглы, встревоженно поглядывала на городского парня, терзавшего вопросами ее старика. Глаза ее были полны слез.

– А где у тебя хлеб-то, хозяин? – сказал Кавернов.

– Ну, вестимо где, в амбаре, я ж сказал. Где ж ему еще быть?

– Показывай! – сказал Кавернов, вставая. – Пойдем, Федор.

Второй парень, приземистый, нескладный, нехотя оторвался от скамьи.

– Пойдем! – пробасил он.

– Ванюша, – проговорил старик внуку, – пойди, милок, покажи им закрома, нехай взглянут…

Василий Петрович говорил спокойно с достоинством, не повышая голоса, но нижняя губа его мелко вздрагивала.

Когда Кавернов с Федором и Ваней вышли во двор, Василий Петрович укоризненно глянул на понятую Щеглову.

– Что ж, Груша, и ты пришла у меня хлеб отбирать? – разглядывая в своих руках шило, которое он все еще держал, сказал старик. – Али ты, дорогая, никогда от меня ничего доброго не видела? Ведь мы с тобой в молодости вместе на сиделки ходили. Эх ты, Груша, Груша!..

– Да я-то при чем, Васильевич? – растерянно проговорила тетя Груша. Чуть не насилком забрали. Говорят, пойдем, будешь понятой. Это все они, оглоеды проклятые городские, замутили тут у нас все это дело. Взбулгачили народ, говорят, надобно кулаков потрясти.

– Кулаков? – удивился Василий Петрович. – А я-то тут при чем? Разве я кулак?

– Да считают, что ты тоже навроде кулака.

– Господи Исусе-Христе, – перекрестился старик рукой, в которой держал шило. – Слыхала, старуха, в кулаки мы попали. Да что ж это такое? Иде ж правда? У меня ж сын и дочь за Советскую власть боролись…

Тетя Груша намеревалась что-то сказать, но в это время дверь с шумом распахнулась. В хату ворвался злой, распаленный Кавернов.

– Слушай, Ермаков! – завопил он, трясясь от бешенства. – Ты какого черта голову нам морочишь? Говоришь, хлеб в амбаре, а там его почти нету. Где хлеб?

– Ой, боже мой! – закрыв лицо руками, заплакала Анна Андреевна. – Что же это деется? Где ж мой сыночек Проша, хоть бы посмотрел, какую мы измывку выносим…

Это подстегнуло старика.

– Ты кто такой, что допрос мне чинишь? – гаркнул он вдруг громовым голосом. – Отвяжись, собака! А не то я тебя, – шагнул он к парню, замахиваясь на него шилом.

Побелев, как стена, парень попятился к двери и вдруг, крутнувшись, с воплем выбежал из хаты во двор.

– Ай-яй!.. – орал он во все горло. – Караул! Убивают!

– Ошалел, что ли? – выходя из хаты вслед за Каверновым, пробормотала тетя Груша. – Это он, проклятый, нарошно. Не выйдет. Шилом он тя не убил бы…

– Люди добрые! – орал у ворот Кавернов. – Убить Ермаков хотел меня. Покушение!..

На крик сбегался народ. Вскоре вокруг Кавернова собралась толпа. Парень рассказывал ей, как его чуть не зарезал ножом старик Ермаков.

– Да у него и ножа-то в руках не было, – пыталась говорить тебя Груша. – А было шило. Хомут он чинил. – Но ее никто не слушал.

Из дому вышел Василий Петрович. Толпа притихла. Старик зашагал по улице, ни на кого не глядя.

Кавернов стремглав бросился к сельсовету.

– Пришьют теперь дело старику, – сочувственно говорили в толпе. Разве ж можно такое, чтоб на власть руку поднять?

– Да не поднимал он на него руку, – горячо объясняла тетя Груша. – У него ведь в руках шило было. Разве ж можно шилом человека убить?

– Так ты иди, тетя Груша, в стансовет, – посоветовал ей казак. – А то ж он там набрешет зря на Василия Петровича. А ты скажи правду.