Текст книги "Перед лицом Родины"

Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

VI

У двери ресторана стоял внушительного вида старик с пушистыми, как вата, седыми бакенбардами. На голове его была фуражка с золотым галуном, золотые лампасы на штанах и пуговицы на сюртуке блестели.

– Постой! – прошептал Василий Петрович, останавливая механика. – Это что за персона такая? – кивнул он на раззолоченного старика.

– Да это швейцар, – пояснил механик. – Двери открывает…

– Чудеса! – закачал головой Василий Петрович, усмехаясь. – Я думал, генерал. Ажно оробел… А он, ишь ты, двери открывает… – Вспомнив о сыне Константине, много лет не подававшем вестей о себе из-за границы, старик с гордостью сказал: – Да у меня у самого сын-то генерал!

Захар толкнул отца в бок, дескать, не стоит говорить об этом чужим людям. Василий Петрович понял, что сделал ошибку, стал хитрить:

– Сын-то у меня генерал красный. Академию Генерального штаба заканчивает. Да и дочь ученая, и за профессора замуж вышла…

– Ишь ты, – удивился механик. – Дети-то у тебя, хозяин, дельные.

– А ты что думал, я лыком шит? – ухмыльнулся старик.

Швейцар распахнул перед ними дверь. Они прошли в зал. Народу в ресторане было мало.

– Идите сюда! – поманил механик Василия Петровича и Захара к пустовавшей эстраде. – Вот тут садитесь. Тут, – кивнул он на эстраду, музыка играет, и девки пляшут.

– Да все едино, – посмеиваясь, присел старик за столик. – Тут как тут. Иди, Захарушка, за Виктором.

Подошел официант.

– Что прикажете подать?

– Мы покуда особо много заказывать не будем, мил человек, – сказал ему Василий Петрович, – потому как люди должны подойти к нам. Тогда закажем…

– Дело ваше, – проговорил официант, намереваясь отойти от них, но старик задержал:

– Нет, ты поначалу все-таки дай нам графинчик водки да селедочку, что ли, на закуску. Мы пока с товарищем дербалызнем.

Когда выпили рюмки по две водки, собеседникам стало весело.

– Слышишь, хозяин, – горячо доказывал механик, – ты, должно быть, плохо подумал обо мне, скажешь, греховодными, мол, делами я занимаюсь. Ишь, мол, захотел посмотреть, как оголенные девки танцуют. А я ведь не потому стремление-то к тому имею, что похабность, мол, люблю, нет! Я, может, в душе сам артист. Понимаешь? Люблю красивость… Ну, ежели так все деликатно… Ну, вот ежели, скажем, она такая это, ну вся красивая, на пальчиках пляшет, ажно, хозяин, на душе становится так это ва-альго-отно, ва-аль-го-отно-о… А ножки-то у нее тоже вальго-отные, вальго-отные…

– Хе-хе-хе! – раскрасневшись от водки, посмеивался Василий Петрович. – Значит, она такая это, – покрутил он пальцами, курчавенькая… румяненькая… Хе-хе-хе!..

Они долго беседовали, распивая водку. В огромных окнах ресторана засинели вечерние сумерки. Вспыхнули электрические лампы. В зале становилось многолюднее. За столики усаживались военные, моряки, какие-то упитанные, в модных костюмах, выхоленные люди с красивыми нарядными дамами.

– Нэпманов много, – шептал механик, оглядываясь. – Богачи…

– Это люди нужные, – миролюбиво говорил старик.

На эстраде какой-то черноволосый музыкант настраивал скрипку.

– Сейчас начинается, – кивнул на него механик. – Тут такое поднимется, ай-яй!

Пришли Захар с Виктором.

– Что вы так долго, ребята? – спросил Василий Петрович.

– Был занят, – ответил Виктор. – А притом мне не особенно хотелось сюда идти. Что вы задумали, дядя, здесь выпивать? Разве нельзя было у нас дома? Мариночка приготовила бы закуски…

– Нет, дома это само собой, – сказал старик. – А тут надо было. Я обещал механику угощение сделать в самом лучшем трактире за то, что он Захара нашего анжинером сделал. Хе-хе!.. Понимаешь, Захар-то наш обратает этого, как… его… Фордзона-то, да и приедет на нем прямо в станицу. Вот будет чудо… На-ароду-у на улицах – кулаком не прошибешь. «Кто это?» скажут. – «Да Василий, мол, Петрович Ермаков себе стального коня приобрел…» Хе-хе! Ведь это же, Витя, целое событие. Эй, товарищ! – позвал он официанта. – Ну, теперь мы дождались своих, давай-ка нам, брат, водки еще, закуски ну, и разный там хабур-чабур, какой полагается…

Официант принял заказ и принес все, расставив на столе.

Василий Петрович радушно угощал всех.

– Ты вот, племянничек, – сказал он Виктору, – должно думаешь про меня: дурак, мол, старый, из ума выживает… Нет, шалишь, дружок, у меня, брат, ума столько, что могу другому взаймы дать. Я тебе прямо скажу: когда была у нас гражданская война, то я ошибку большую понес – не в ту сторону притулиться хотел. По правде скажу, Константин дюже смущал, за него держался. Генералов поддерживал. А это был мой промах, не за них бы надоть держаться, а за вас – за Прохора, за Надюшу, за тебя, в общем, за Советскую власть… Зараз глянь, что делается, какую поблажку-то Советская власть народу сделала – новую экономическую политику ввела. Правильно! Весь народ кажет, что правильно. Купцы у нас свои, красные, стали, хозяева крепкие на ноги становятся. Власть-то наша учитывает, что на таких вот крепких хозяевах и она крепко будет держаться.

– Дядя, – тихо произнес Виктор, – я уже вам говорил, Советская власть не на нэпманах и кулаках будет держаться. Она крепка тем, что поддерживается рабочим классом и беднейшим крестьянством в союзе с середняком…

– Брось ты меня, Виктор, поучать…

– Политграмоте, – вставил механик.

– Вот-вот, – подхватил старик. – Этой самой политграмоте… Мы учимся грамоте у жизни. Понял? Вы там придумываете разные штуки, а жизнь-то, брат, она по-другому показывает… Ты вот говоришь мне, что я зря трактор купил, дескать, богатеть хочу. Ну и что? И буду богатеть. Сейчас, при нашей-то Советской власти, почему же мне не богатеть? За то ведь и воевали мои дети…

– Дядя, – хотел что-то сказать Виктор, но в это время на эстраде грянул оркестр. Между столиками, вихляясь, задвигались пары.

– Что это они?.. – удивился старик.

– Танцуют, папаша, чарльстон, – пояснил официант, принесший новый графинчик.

Несколько минут Василий Петрович с любопытством разглядывал танцующих.

– Живут-то, а?.. Жируют, – засмеялся он и, нагнувшись к механику, тихо спросил: – А когда же эти девки-то оголенные будут плясать?

– Не знаю, хозяин, может, еще и не будут. Спроси вон у своего племяша, он человек ученый, все знает.

Об этом, конечно, спрашивать племянника было неудобно. Но старика разбирало страшное любопытство и, не утерпев, он все же спросил как бы между прочим Виктора:

– А что, я так это ненароком слыхал, будто тут девки пляшут? Правда ай нет, Витя?

– Это вы, дядя, наверное, говорите про танцовщиц. Сегодня они, кажется, не будут выступать.

– Не будут? Ах, какая жалость! Интерес большой имел поглядеть…

Старику очень нравилось в ресторане. Чувствовал он себя здесь свободно, словно дома. Он сам много пил и ел, щедро угощал и других. Каждый раз, как только оркестр начинал играть что-нибудь модное, вроде танго или шимми, Василий Петрович, раскачиваясь на стуле в такт мелодии, дирижировал и подпевал:

– Тру-ла-ла… Тру-ла-ла…

– Дядя, – уговаривал Виктор, – пойдемте домой… так и попоем и потанцуем…

Василий Петрович возмущался:

– Да что ты меня уговариваешь? Что я те, жена али любовница? Уйди от меня! Уйди! Тру-ла-ла!.. Тру-ла-ла!..

Он встал и, обернувшись к танцующим, размахивая руками над ними, словно патриарх с пушистой седой бородой, благословлял всех. Публика посмеивалась. Какая-то раскрашенная блондинка подбежала к старику:

– Дедушка-казачок, давай потанцуем!

– Давай, милашка! – ликующе закричал старик, обнимая ее. Под бурные крики присутствующих он вприпрыжку начал с ней плясать.

– Браво!.. Браво!.. – беснуясь, аплодировали нэпманы.

Виктор, побагровев от досады, подбежал к Василию Петровичу.

– Дядя, прекратите сейчас же, – сказал он, хватая старика под руку. Как вам не стыдно! Вы же не клоун. Расплатитесь с официантом и пойдемте отсюда. А то я сейчас же дам телеграмму Прохору и Наде.

Старик притих.

– Ну, хватит, – сказал он своей партнерше. – Дай я тебя, голубушка, поцелую.

И он смачно расцеловал женщину в накрашенные губы. Все захохотали, увидев, что губы у старика после поцелуя стали пунцово-красными…

VII

У некоторых людей, порою даже и волевых, бывают минуты отчаяния, опустошенности. Мир для них теряет свою прелесть, жизнь кажется тусклой и безрадостной, их все гнетет. И если таким людям в минуту их тяжкого душевного недуга не прийти на помощь, не встряхнуть, не поднять их дух, то они гибнут, кончают самоубийством.

Вот такую-то помощь Константину и оказал Воробьев, на которого в былое время тот и внимания никакого не обращал.

Константин был признателен своему бывшему адъютанту. Как только произошла эта встреча на Елисейских полях с Воробьевым, Константин словно переродился. У него появился интерес к жизни, апатия его исчезла, он стал более энергичен, в душе заискрилась надежда на лучшие дни.

По натуре своей Воробьев был сердечным, добрым человеком. Он пожалел своего бывшего командира, хотя в прошлом, кроме грубостей, ничего от него не слышал. Он снял Константину маленькую комнатку на Монмартре, приобрел для него дешевый, но опрятный костюм, купил туфли и шляпу. Когда Константин побрился и переоделся – стал благообразным, похожим на человека, имеющего кое-какой достаток.

Сказав, чтобы Константин его ждал, Воробьев на несколько дней исчез.

Монмартр – это район парижской бедноты, населенный студентами, мелкими торговцами, ремесленниками, рабочими. Здесь узкие, кривые улочки, множество лавчонок и ларьков, торгующих разнообразной мелочью и овощами.

Местные жители очень гордятся своим районом. Ведь именно здесь, на Монмартре, 18 марта 1871 года вспыхнуло восстание парижских коммунаров. Но в последнее время Монмартр стал прежде всего известен своими ночными кабаре, в которых прокучивают деньги богатые иностранцы, приезжающие в Париж. Здесь всегда много богемы, проституток, сутенеров.

В предвечерние часы Константин любил ходить по этим мощенным камнем узеньким улочкам. Взбирался на вершину Монмартрского холма, где стояла старая церковь, и отсюда любовался величественной панорамой Парижа.

В церкви проходило богослужение, и около нее сновали дети, женщины, старики. Среди них мелькали черные сутаны молодых румяных аббатов и накрахмаленные белые капоры монашек.

На площадке перед церковью важно расхаживали в своих черных накидках и кепи ажаны…

…Как-то, бродя по Монмартру, Константин вышел на небольшую площадь, заполненную народом. Втиснувшись в толпу, Константин стал присматриваться, что там делалось. Под густыми купами платанов и каштанов длинноволосые художники в испачканных краской широких блузах писали на мольбертах этюды и портреты с натуры. А кое-кто из них под хохот любопытных наблюдателей подбрасывал порнографические сценки по просьбе какого-нибудь заказчика.

Посмотреть там, безусловно, было на что, и Константин с интересом расхаживал по площади, разглядывая работы молодых художников, которые здесь же и продавались. Константин плохо разбирался в живописи, но даже и он перед некоторыми полотнами стоял подолгу, любуясь ими.

Константин задержался около одного высокого молодого художника с всклокоченной каштановой шевелюрой, набрасывавшего вид вечернего Парижа с высоты. Константину показалось это очень знакомым, и он вспомнил, что только позавчера он видел вот эту панораму Парижа с Монмартрского холма. Но как все это замечательно перенес художник на полотно!.. Вот горит в лучах заката крыша Лувра; вот темнеет Нотр-Дам…

Около Константина кто-то вполголоса замурлыкал по-русски:

 
Плыви-и, моя гондо-ола-а,
Озаренная лу-уной,
Раздайся баркаро-олла-а
Над сонною реко-ой…
 

Константин оглянулся. Задумчиво покручивая светло-золотистый ус, около него стоял маленький человек с красивым лицом и внимательно следил за работой художника, рисовавшего вечерний Париж. Он был одет в добротный светло-серый костюм. Из-под полей летней шляпы на плечи спускались вьющиеся светлые волосы. Константин сразу узнал его. Это был граф Сфорца ди Колонна князь Понятовский.

– Здравствуйте, граф! – сказал Константин.

Маленький человек вздрогнул и поднял на него свои голубые, изумленные глаза. Мгновение он смотрел молча, вспоминая.

– Ха-ха! – рассмеялся, протягивая руку. – Полковник… Пардон, генерал Ермаков.

Константин проворчал:

– Вы надо мной издеваться хотите? Какой я вам к черту генерал?

– Ну, виноват, простите, – успокаивающе сказал Сфорца. – Только давайте условимся: вы меня тоже графом не называйте. Это все в прошлом, в России. Я сейчас просто господин Понятовский… Простой смертный человек Понятовский и только. Если хотите, труженик и работяга…

– Прошу прощения, – сказал Константин. – Вас зовут, по-моему, Сергей…

– Венедиктович, – подсказал Понятовский. – Как русский человек, страшно люблю, чтобы меня по батюшке величали. Ведь мы, русские, тем и отличаемся от других народов, что у нас существует прекрасный, я бы сказал, обычай друг друга величать по батюшке. Не правда ли?..

– Правда, – согласился Константин. – Но у нас сохранился и другой обычай – иногда друг друга обкладывать по матушке…

– Да, совершенно верно, – рассмеялся Понятовский. – Но это уже менее приятно… Ну, хорошо, – сказал он. – Я рад вас видеть, Константин, вспомнил, Васильевич. Вы живете в Париже? Чем занимаетесь?

Константин коротко рассказал о себе и в свою очередь спросил:

– А вы как живете, Сергей Венедиктович?

– Что ж, неплохо живу… Я люблю очень живопись, сам художник… Занимаюсь искусством… Женился. И, между прочим, на ком бы думали? На Люсе. Помните бывшую приятельницу вашей супруги, такую это влекущую брюнетку с ярко-пунцовыми губами… Ха-ха!.. Ну вот, она-то и увлекла меня в свои сети. Сирена! Ну, что же, я не раскаиваюсь, она женщина хорошая…

– Да, но ведь у нее, кажется, муж был? – усмехнулся Константин.

– Был, правильно, какой-то есаул, что ли… Но он где-то пропал… А здесь Люся оказалась незамужней, ну и увлекла меня. Стала графиней. Кстати, моя жена переписывается с вашей супругой Верой Сергеевной. Вы не знаете о ней ничего? Ого-го-го! Она изумительную карьеру сделала. Вам бы с ней встретиться надо…

Константин не успевал отвечать. Понятовский без умолку тараторил, сыпя словами, как горохом.

– Ловкая бабенка! – восхищенно сказал он. – Этот Брейнард-то ее умер, и все свое состояние оставил ей. Вера Сергеевна богачка. За ней увивается масса авантюристов, желающих заполучить не столько ее руку, сколько ее капиталы. Но она знает цену всем этим ухажерам и пока своего выбора ни на ком не остановила. Порхает, как мотылек, по самым фешенебельным курортам мира. Сейчас Люся получила от нее письмо с Капри… Знаете что, – надумав что-то, схватил за руку Константина Понятовский. – Поедемте, родненький, ко мне… Пойдемте! Жена будет рада.

– Не смогу, – сказал Константин. – Мне сейчас надо пойти на свою квартиру, ко мне должен зайти человек один, жду его уже несколько дней. Из-за него и далеко от квартиры не отхожу…

– Вы здесь, на Монмартре, живете?

– Да, недалеко.

– Так давайте сейчас к вам зайдем, – настаивал Понятовский. – Узнаем, пришел этот человек или нет. Если нет, оставим ему записку и поедем ко мне. Найдет нас… Идет?..

Радушие и приветливость, с каким встретил Константина Понятовский, покорила его.

– Согласен, – сказал он. – Идемте ко мне, оставим записку. От того человека, которого я жду, зависит многое.

– Сейчас, – проговорил Понятовский. – Жермен, – обратился он по-французски к художнику, работавшему над панорамой Парижа, – так, значит, имейте в виду, картину я эту оставляю за собой. Она не особенно будет удачна, я это уже вижу. Но что делать? Вы же знаете, я люблю вас и не хочу, чтобы вы испытывали нужду.

– Хорошо, – буркнул юноша, не отрываясь от работы и не оборачиваясь.

– Желаю успеха, Жермен. Привет Аннете.

– Мерси.

Понятовский и Константин стали выбираться из толпы. Когда они вышли на улицу, их догнало такси.

– Привет, Сергей Венедиктович! – окликнул шофер и остановил машину. Куда направляетесь? Могу подвезти.

– Ах, это вы, Борис? – живо обернулся Понятовский. – Здравствуйте! Вот кстати. Конечно, подвезите нас. Сначала познакомьтесь: это бывший казачий генерал Ермаков, Константин Васильевич. А это князь Чернецкий, Борис Зиновьевич, мой друг и сослуживец по уланскому полку. Конечно, засмеялся Понятовский, – генерал и князь в кавычках, то есть бывшие… А сейчас Ермаков безработный, а Чернецкий – шофер таксомотора… Борис, сказал Понятовский, – сначала подвезите нас к квартире господина Ермакова. Он здесь близко живет, на Монмартре, а потом отправимся ко мне. Вы же знаете, где я живу?

– Конечно.

– Имейте в виду, я оплачу, – со смехом сказал Понятовский. – А то еще вы подумаете, что я задарма. Сейчас у меня дела настолько поправились, что я могу оплачивать такси…

– Рад за вас, – улыбнулся шофер. – Значит, живописные дела выручают?

– Очень. На искусстве мне повезло. Думаю даже разбогатеть. Стану еще меценатом. Тогда вам буду помогать, Борис. Он ведь тоже человек искусства, – пояснил Понятовский Константину. – Бильярдист замечательный!..

– Все шутите, – покачал головой шофер. – Ну, садитесь, господа. Куда вас подвезти?..

Ермаков сказал адрес, и они поехали. Когда автомобиль подкатил к подъезду одного из домов, они увидели Воробьева.

– Воробьев! – окликнул его Константин, вылезая из машины.

– Здраствуйте, Константин Васильевич! – обрадовался тот. – А я было огорчился, думал, не увижу нас. Оставил вам записку. Я видел Яковлева, рассказал ему о вас. Он с вами хочет встретиться…

Понятовский насторожился, прислушался.

– Когда же мы поедем к Яковлеву? – спросил Константин.

– Послезавтра, – ответил Воробьев. – Я зайду к вам в три часа дня.

– Хорошо. Познакомьтесь: господин Воробьев. Господин Понятовский.

– О каком это Яковлеве речь шла? – спросил Понятовский. – Если не секрет…

– О вашем бывшем приятеле, – усмехнулся Константин. – Вы с ним, кажется, дружили. Помню, у меня в Новочеркасске не раз бывали с ним, был у вас и третий еще друг, рыжеусый поляк… Ага, вспомнил, Розалион-Сашальский…

– Яковлев? – упавшим голосом сказал Понятовский. – Он здесь?..

– Вы что, недовольны его пребыванием в Париже? – насмешливо спросил Ермаков.

– Нет, для меня безразлично. Но только я не хотел бы с ним встречаться. Это прощелыга, темный субъект. Я очень попросил бы вас, Константин Васильевич, и вас, господин Воробьев, не упоминать ему обо мне.

– Пожалуйста, – сказал Воробьев. – Мне все равно.

– Вы знаете, Сергей Венедиктович, – съязвил Ермаков, – я вспомнил. Когда мы – я имею в виду всех белогвардейцев – удирали из Новороссийска, то, собственно, мы с Яковлевым почти последними садились на корабль… Да не садились, а нас посадили пьяными. Помнится, Яковлев площадно ругал каких-то своих приятелей, бросивших его на произвол судьбы…

Намек был слишком явный, хотя Константин всего и не сказал. Понятовский разозлился:

– Я понимаю вас, Константин Васильевич, – на что вы намекаете. Но это все клевета!.. Да, клевета!.. Может быть, конечно, Розалион-Сашальский чем-то и виноват перед Яковлевым. Но я здесь ни при чем. Да, собственно говоря, о чем разговор? Этот Яковлев – прощелыга!.. Темный субъект.

– Я-то знаю, кто он, – сказал Константин. – Он околоточный надзиратель из полицейского участка… Служил где-то в Донбассе. Проворовался там, бежал в Новочеркасск… К тому же шулер ловкий… В Новочеркасске обыграл одного гвардейского ротмистра вплоть до кальсон. Содрал с него даже мундир со всеми регалиями и стал носить его… А гвардеец этот, кажется, покончил с собой.

– Неужели правда? – в изумлении хлопнул себя по коленям Понятовский. – Я этого не знал. Так вот он почему всегда носил револьвер городового с красным шнуром на шее. Я думал, он оригинальничал. Вот так прохвост! Какая пакость!

– Ну, знаете, какой бы он пакостью ни был, – вставил Воробьев, сейчас он большой человек в эмигрантских кругах. И, между прочим, от него мы многие зависим…

– Что вы говорите? – изумился Понятовский. – Какой же он пост занимает?..

– Некоторое положение занимает, – ответил Воробьев уклончиво, но многозначительно. – Я не имею права распространяться на этот счет. Я вас не задерживаю, Константин Васильевич, вы куда-то собирались поехать. Завтра в три часа дня буду у вас. До свидания!

– До свидания, Ефим Харитонович, – задерживая его руку в своей, сказал Понятовский. – Вы там, действительно, того… не говорите ничего Яковлеву… А то мы тут болтали разное про него…

– Не беспокойтесь. Мне об этом нет смысла говорить.

– Вы, собственно, молодой человек, в какую сторону направляетесь? – спросил его Понятовский. – А то можем подвезти.

– Мне надо на проспект Сен-Мишель, к Сорбонне.

– Это не по пути нам. Мы едем к Венсенскому лесу, в Берси… Всего хорошего!..

– До свидания!..

– Поехали!

Вечерние парижские улицы были заполнены гуляющей публикой. Прыгали, мигали, вертелись, кружились разноцветные рекламные огни. Из распахнутых окон кафе неслись звуки модных мелодий.

Долго ехали молча. Потом Понятовский нарушил молчание.

– Константин Васильевич, – сказал он. – Я, кажется, вам уже говорил о том, что неплохо разбираюсь в живописи? Я, конечно, дилетант, но понимаю кое-что в ней. Вначале я, попав в Париж и очень нуждаясь, начал писать пейзажи. «Чеканил» я их быстро, в неделю пару. Набралось их у меня десятка полтора, но покупать ничто не хотел. Я их раздарил друзьям, а некоторые до сих пор сохранились. Что же делать дальше. И вот неожиданно у меня возникла блестящая мысль… Я стал приезжать на эту вот художественную толкучку, на Монмартр… Стал присматриваться к художникам, к их работе. Богема! Глаз у меня, надо сказать, наметанный, я сразу вижу, что талантливо, а что нет. И вот среди этих молодых художников, я увидел некоторых поистине талантливых мастеров. Каждая картина, каждый даже маленький этюд, вышедшие из-под их кисти, – изумительный шедевр. И, что обидно, эти шедевры они продавали за гроши. Они, конечно, не виноваты в этом, разве они понимали, что они создавали и что продавали?.. Нет, конечно. Допустим, Рафаэль или Микеланджело вдруг бы знали, что они творят гениальное, которое останется в веках, что из этого бы получилось?.. Да они сразу бы зазнались… Так и эти монмартрские художники. Ни один из них не ведает, что он творит – дерьмо или шедевр. Только мы, знатоки, специалисты, можем определить, талантливо то и другое произведение или нет.

– Ну, положим, – буркнул Ермаков, – основной оценщик произведения искусства или литературы – это народ.

– Чепуха! Народ – осел… – сказал Понятовский, – ему нравится, вон например, порнография. Так что это, по-вашему, искусство?

Понятовский закурил сигарету, потом продолжил:

– Однажды на Монмартре я заметил маленького щупленького художника. Не буду называть его имя, оно сейчас стало очень известным в Париже… Когда я увидел его работу, просто остолбенел от восхищения. Бриллиантовые, именно бриллиантовые, а не золотые, руки этого человека творили чудеса. Он не писал, а, как волшебник, создавал из ничего изумительные картины. А я готов был припасть к его выпачканным в краске рукам и расцеловать каждый его палец… Я был растроган, слезы лились из моих глаз, когда я смотрел на этого плюгавенького гения…

Понятовский некоторое время молчал, как бы снова испытывая эти чувства.

– Ну, и что же вы сделали с этим художником? – прервал молчание шофер.

– Я ему помог, – сказал Понятовский. – Этот человек совсем не понимал, что он создавал, что он велик. Я немедленно приобрел все эти картины, а то они попали бы в руки невежественных людей и пропали бы…

– Картины покупали, конечно, по дешевке? – не без иронии спросил шофер.

– Несомненно, я платил не так много. Если бы я ему дал повод думать, что он талантлив, он мог бы возомнить о себе черт знает что. Я скупил его картины, устроил из них выставку, предварительно через агентов разрекламировал ее. Выставка имела большой успех. Художник получил имя, он теперь богат и знаменит. Я же все картины его с выставки с большой выгодой распродал, положил в карман хороший куш. Оба мы – и я и художник остались очень довольны друг другом. Я ему дал имя, а он мне – возможность хорошо заработать… Мы квиты…

– И много таких случаев было? – поинтересовался Константин.

– Нет. Не так много. Случая три-четыре. К сожалению, у меня оказались соперники в этом доме. Они отбивают хлеб, скупают за бесценок полотна талантливых художников, и, как только эти художники входят в моду, приобретают известность, дельцы устраивают выставки их картин, по баснословным ценам распродают их, наживая целые состояния.

– А этот… как его, юноша-то, – спросил Ермаков, – Жермен, по-моему, тоже талантлив?.. Я видел, он писал вечерний Париж с Монмартрского холма. Чудесно!..

– Да, он гений! – восторженно воскликнул Понятовский. – Из него будет толк. Имя его будет греметь не только в Париже, но и по всей Европе. Я покупаю его полотна. Думаю, вы не будете мне конкурентом? – засмеялся он.

– И тоже наживаетесь на этом Жермене? – спросил шофер.

– Думаю подработать, – признался Понятовский. – Картин двадцать уже купил у него… Еще столько же подкуплю, а потом буду объявлять его гением… Ха-ха! – цинично рассмеялся он. – Я создам Жермену имя и себя в обиде не оставлю… И, между прочим, Жермен об этом все отлично знает, и он сознательно на это идет. Он же понимает, что другим путем он имя себе не получит.

Начался район Берси. Шофер подвез своих пассажиров к небольшому кирпичному дому.

– Кажется, я не ошибся? – спросил он.

– Нет, Борис, спасибо. Вы не зайдете выпить рюмку коньяку?

– Мерси, – отозвался шофер, – я еще ничего не заработал. Поеду.

– Ну, как хотите. – Понятовский расплатился за такси и повел Константина в свою маленькую, из трех комнат, квартиру, стены которой были увешаны картинами.

– Люся! – крикнул он, входя в столовую. – Графиня! Княгиня! Ваше сиятельство!

– Что ты кричишь, Серж? – выходя из спальни, спросила несколько располневшая, но довольно красивая брюнетка лет тридцати пяти.

– Узнаешь, Люся? – указал Понятовский на Ермакова.

– Ах, бог мой! – удивленно всплеснула руками брюнетка. – Сам генерал Ермаков пожаловал к нам! Вы немного постарели… А как я выгляжу, Константин Васильевич? – тотчас же кокетливо спросила она.

– Должен вас порадовать, – сказал тот, – вы выглядите очень хорошо. Такая же красивая и цветущая…

– Слава богу! – облегченно вздохнула хозяйка. – Я думала, вы скажете, что я ужасно постарела. Садитесь, господа. Вы, конечно, сейчас пообедаете? Сюзанна, – позвала горничную Люся, – подавайте обед.

Молодая хорошенькая горничная быстро накрыла скатертью стол, расставила посуду. Когда все уселись за столом, хозяйка защебетала:

– Веруська-то наша какую изумительную карьеру сделала. Удивительно. Ее американец умер и оставил наследницей своей. Богачка!.. Швыряется деньгами. У нее своя яхта, автомобили, бриллианты. Камеристкой у Верочки княжна с чуть ли не тысячелетней родословной. Сейчас Верочка на Капри. Приглашает меня к себе. Они ко мне хорошо относятся. Ведь я графиня Сфорца ди Колонна княгиня Понятовская.

– Люсенька, не хвались, – захохотал Понятовский. – Это кто тебя не знает, тому втирай очки, а Константину Васильевичу отлично известно, что ты простая казачка семикаракорская. Муж у тебя был офицер казачий.

– Ну, хорошо, – обиделась Люся. – Но ты-то ведь мой теперешний муж? А ты – граф и князь…

– Подмокший. Сейчас я не граф и не князь, а делец. Вот подожди, подработаю деньжонок, тогда, может быть, и блесну своими титулами…

– Обязательно поеду на Капри, – мечтательно говорила Люся. – Ах! – хлопнула она себя по лбу ладонью. – Вот идея! Константин Васильевич, поедемте со мной. Вот будет сюрприз! Я ей напишу…

– Пока не надо, – отказался Константин. – А дальше видно будет.