Текст книги "Перед лицом Родины"

Автор книги: Дмитрий Петров-Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

XIII

Никогда еще в своей жизни Виктор не чувствовал такой нравственной и физической усталости. Да, он устал, очень устал от той злостной склоки, которая развернулась вокруг него, вокруг его творчества. Он ходил по квартире хмурый, ожесточенный. Марина видела, что муж чем-то расстроен, но не могла дознаться о причинах его переживаний.

– Витенька, в чем дело? – не раз спрашивала она его. – Чем ты огорчен?.. Кто тебя обидел?.. Скажи.

– Чепуха, – отмахнулся тот. – Так это… Небольшие неприятности…

– Ну, расскажи, что за неприятности…

Но ему не хотелось ее огорчать.

– Ладно, Мариночка, – махнул он рукой. – После расскажу. – Он уселся в кресло перед письменным столом и начал выдвигать один ящик за другим, роясь в каких-то пожелтевших бумагах, что-то разыскивая. На самом же деле ему ничего не нужно было. Он рылся в ящиках просто лишь для того, чтобы занять себя чем-то, чтобы хоть немного забыться и успокоиться.

Марина это отлично понимала и, не желая его расстраивать, пошла на кухню, принялась готовить обед. Она знала Виктора: скоро он позовет ее и все расскажет. Но она ошиблась. Виктор стал одеваться, собираясь куда-то идти. Она вышла из кухни.

– Ты хочешь идти, Виктор? – спросила она.

– Хочу пройтись.

– Что с тобой? Почему ты не скажешь мне, чем ты огорчен? Что случилось?

Она его усадила на стул.

– Вчера на собрании писателей обсуждали мою повесть «Ветер в лицо» и разнесли ее в пух и прах, – тихо проронил он. – Сказали, что я не писатель, а… бумагомаратель… А все мое творчество – галиматья.

– Ах, боже мой! – возмутилась Марина. Ей казалось это просто кощунством. – Кто так мог говорить?

– Многие.

– Ну, все-таки?

– Сизолобов, Сурынин…

– Неужели даже Сурынин?

– Как я в нем ошибался! – с горечью воскликнул Виктор. – На днях в газете должен быть дан отчет об этом собрании… Мое имя будут склонять по-всячески. Стыдно будет на улицу выйти.

Несколько мгновений Марина стояла молча, ошеломленная тем, что услышала от мужа.

– Ведь это же ложь!.. – вскричала она. – Клевета!.. Ты талантливый человек, очень талантливый!.. Ведь Маяковский даже сказал об этом.

– Никто не придает значения тому, что он сказал, – горестно усмехнулся Виктор. – Меня здесь ненавидят и желают, чтобы я голову себе сломал.

– А я думаю, что ненавидят тебя потому, что завидуют тебе… Ты ведь талантливее их.

– Пойду, – сказал Виктор.

– Ты куда собрался? Сегодня выходной, побыл бы с нами.

– Пройтись немного.

– Возьми тогда с собой Ольгуню.

– Одевай ее.

Девочка, услышав, что отец намеревается взять ее с собой гулять, бурно стала проявлять свой восторг, захлопала в ладоши.

– Гулять!.. Гулять с папочкой!..

Оленьке теперь шел пятый год. Это была прелестная девчушка, белокурая, с большими голубыми глазами. Одевая девочку в новое красненькое платьице, Марина спросила у мужа:

– Ты ведь с Бадаевым и Словским был, кажется, дружен?

– Отношения у нас были неплохие.

– Словский ведь, кажется, в Москве где-то работает? И Бадаев там выдвинулся. Ты бы им написал, чтобы они защитили тебя от несправедливых нападок.

– Словскому я обязательно напишу. Вот только посмотрю, что они опубликуют обо мне в газете… Посмотрим еще, на чьей стороне будет правда…

– Правильно! – поддержала его Марина. – Не отчаивайся.

Виктор был прав. В среду в краевой газете появилась подвальная статья за подписью Сиволобова и Сурынина «Бульварщина». В статье живым, хлестким языком, причем, казалось бы, довольно убедительно, доказывалось, что повесть Виктора Волкова «Ветер в лицо» – не художественное произведение, а бульварщина, перемешанная с пошлостью и рассчитанная на отсталые вкусы. «Судя по этой повести, – писалось в статье, – молодой автор не обладает необходимыми данными для творческой деятельности. Мы рекомендовали бы ему не растрачивать напрасно свои силы и время на то, к чему у него нет способностей».

К такой обидной, а главное, несправедливой статье, к счастью, Виктор уже был подготовлен, и ее появление на страницах газеты не так уж сильно его огорчило, как огорчила маленькая заметка, опубликованная на следующий день в той же газете.

Заметку эту опубликовал хороший друг Виктора, тоже начинающий писатель, причем весьма одаренный, Смоков. Он работал в местном издательстве и редактировал Викторову повесть.

Во время редактирования рукописи он беспрестанно твердил Виктору:

– Знаешь, Витя, по-дружески тебе скажу: замечательная будет повесть… Ты – талантливейший человек!.. Ей-богу, правда! Тебе от бога дано.

И теперь этот Смоков открещивался от всего – и от Виктора и от его повести. Он писал в заметке, что, когда он прочитал повесть Волкова «Ветер в лицо», он отнесся к ней отрицательно. Но Виктор Волков, кичась-де своими революционными заслугами, чуть ли не с кулаками лез к нему, заставляя редактировать повесть. И он, дескать, Смоков, смалодушничал, испугался угроз Волкова и стал редактировать его повесть, хотя заведомо считал ее порочной.

Эта ложь человека, которого Виктор считал своим другом, его особенно опечалила и возмутила.

– Ну как после этого верить людям! – жаловался Виктор Марине. – Как будто прекрасный человек, этот Иван Смоков, и вот на тебе! Любопытно, что его заставило лгать?.. Неужели страх?..

– Да, именно боязнь, – заметила Марина. – Он, ничтожнейший человек, испугался после опубликования статьи как бы чего не вышло… Лучше признать себя виновным заранее и откреститься от тебя, а то ведь вдруг возьмут его за жабры.

– Ну как ты думаешь, могу ли я после этого подать ему руку? – посмотрел Виктор на Марину.

– Да он тебе ее сам подаст, – усмехнулась Марина. – Вот посмотришь. Скажет: «Витя, не сердись, я вынужден был так сделать. Иначе могли бы для меня быть неприятности…»

Слова Марины были пророческими. В тот вечер как ни в чем не бывало к Волковым пришел Смоков.

– Здраствуйте, Мариночка, – благоговейно склонился он перед супругой Виктора, лобызая ее руку. – Здорово, Витенька!.. Ты что, неужто дуешься на меня?.. Чудак!.. Чего серчаешь-то?.. Неужели из-за этой злосчастной заметки?.. Пойми, иначе я не мог поступить…

Марина не выдержала и захохотала. Виктор взорвался:

– Идиот!.. Зачем ты солгал?.. Разве я подступал к тебе с кулаками?.. Ты скажешь, что может быть не хвалил мою повесть?..

– Хвалил, – твердо заявил Смоков. – И буду хвалить. Замечательная повесть!..

– Зачем же ты солгал в газете?

– Заставили.

– Врешь! Кто тебя мог заставить?..

– Издательство. Да не только в издательстве, но и…

– Не поверю.

– Как хочешь.

Иван Евстратьевич Смоков был примерно одних лет с Виктором. Они даже и внешне несколько походили друг над руга. Только Смоков был несколько ниже ростом, плотнее. По натуре своей он хотя был и добродушен, но временами на него нападала желчность, раздражительность. В такие минуты он был несносен. Он прилично одевался, следил за собой. Всегда был чисто выбрит, опрятен. Светло-русые волосы носил длинными, зачесывал их назад, прикрывая раннюю плешь. На лице его часто блуждала масляная улыбочка. Особенно она появлялась тогда, когда перед его взором вдруг возникали хорошенькие женщины. Женщин он любил до самозабвения. Не проходило и недели, чтобы он не влипал в какую-нибудь любовную историю…

В таких случаях жена Смокова – крупная женщина с крестьянским лицом Анастасия Никитична, или Настюка, как нежно называл ее Иван Евстратьевич, устраивала своему неверному супругу грандиозные баталии. В пылу ревности она, как утверждают, даже бивала его.

Иван Евстратьевич, обливаясь слезами, стоял перед женой на коленях, вымаливая прощение. Он каялся в своих прегрешениях, клялся и заверял, что теперь он даже и не взглянет на женщин, какими бы обольстительными они ни были. Сердце у Настюки было мягкое, она сдавалась, и супруги примирялись. Неделю-другую Иван Евстратьевич, как напроказивший и побитый щенок, юлил перед женой, был с ней приторно ласков. И стоило Настюке несколько успокоиться, как Смоков снова попадался с поличным. И снова между супругами скандал, драка, клятвы, заверения.

Вот таким по натуре своей был Иван Евстратьевич Смоков.

Когда по поводу многочисленных любовных приключений Смокова его приятели подшучивали над ним, Иван Евстратьевич не обижался, он тоже весело смеялся.

– Что поделать друзья, – говорил он. – До чертиков люблю женщин. Как увижу хорошенькую женщину, так от восторга замираю. Так бы и задушил ее в своих объятиях… Да надо прямо сказать, что и они меня любят…

– До самой старости, наверно, будешь их любить? – допрашивал Смокова какой-нибудь его приятель.

– Ей-богу, правда! – обрадованно подтверждал Иван Евстратьевич. – Я буду, как Франсуа Видок…

– Кто это?

– О, это был замечательный человек! – воскликнул Смоков. – Жил он в прошлом веке во Франции. С него Виктор Гюго писал своего Жана Вольжана в «Отверженных», а Бальзак – Вотрена в одноименной пьесе… Всю жизнь свою Франсуа Видок любил женщин и они его. В семьдесят лет он был еще настолько бодр душой и телом, что имел нескольких молодых любовниц… Умирая в 1857 году, он сказал: «Я мог бы в жизни много достигнуть, даже маршальского жезла и быть таким, как Мюрат… Но увы!.. Я слишком любил женщин. Ах, если бы не женщины да не дуэли!..» На его похоронах присутствовала какая-то пышно разодетая молодая прекрасная дама под траурной вуалью. Склонившись над гробом старого Видока, она горько рыдала. Никто не знал, кто она… Но догадывались, что дама эта из знатнейшей во Франции фамилии. Может быть, какая-нибудь герцогиня. Вот это я понимаю, – восторженно потирал руки Иван Евстратьевич. – Обаятельнейшая и знатнейшая дама во Франции из-за любви к старому хрычу Видоку не побоялась скомпрометировать себя. Вот я и хочу взять пример с этого Видока…

Родился Иван Евстратьевич где-то под Воронежем в семье крестьянина. Поэтому Смоков со дня рождения запечатлел в своей памяти крестьянскую жизнь, быт земледельцев.

Крестьянская тема была основной в его творчестве. На тему деревенской жизни он написал несколько превосходных рассказов и повесть «Лемехи», пользовавшихся успехом у читателей.

Разговор, который сейчас затеял Виктор, Ивану Евстратьевичу, видимо, не нравился.

– Витенька, ну зачем нам ссориться?

Виктор был мягким, отходчивым человеком. Обидел его Смоков очень, но стоило тому же Смокову прийти сюда, поболтать, попаясничать, и вот у Виктора уже не осталось и крупицы зла на него.

– А я и не хочу ссориться, – ответил Виктор. – Я только хочу сказать тебе, что поступил ты подло, гадко.

– Допустим, что подло, – согласился Смоков. – Я понимаю. Так давай все это задушим в зародыше. Не серчай. Я уже не такой плохой, как ты думаешь…

В тот вечер они еще долго беседовали.

XIV

Однажды, возвращаясь с черноморского курорта, Аристарх Федорович и Надя решили заехать на несколько дней в Дурновскую станицу. Надо же было, наконец, когда-нибудь познакомиться профессору с родителями жены. О своем приезде Надя заранее уведомила родных телеграммой.

Телеграмма эта в доме Ермаковых произвела переполох. Ехал-то ведь не кто-нибудь, а сам зять – профессор. Нельзя было перед ним ударить в грязь лицом. Надо было подготовиться к встрече как следует. В доме поднялась суматоха. Женщины стали мыть и скоблить полы, двери, окна.

Василий Петрович зарезал молодого барашка, индюка и пару кур. Комнаты заполнились чадом. Значительно постаревшая за последние годы, но по-прежнему еще крепкая и бодрая, Анна Андреевна, не отходя от пылающей печки, стала готовить всевозможные яства к приезду дорогих столичных гостей.

Василий Петрович выкатил из-под сарая давно уже не используемый тарантас, отмыл его от куриного помета. Высушив на солнце, подкрасил его кое-где черной краской, подновил, подмазал оси дегтем.

В день приезда гостей все встали рано. Захар побрился, приоделся, запряг лошадей в тарантас и поехал на станцию.

Вся семья Ермаковых с нетерпением ждала приезда гостей, хотя все хорошо знали, что раньше вечера они не приедут. И когда солнце стало клониться к закату, все начали заглядывать в окна чаще.

…Блаженно улыбаясь оттого, что он везет к себе таких родных, долгожданных гостей, Захар подъезжал к станице. Сидя на козлах, он помахивал кнутом на лошадей:

– Эй, пошли! Пошли!..

Отмахиваясь хвостами от липнущих к потным брюхам оводов и слепней, бодрые лошадки живо катили по дороге тарантас, поднимая за собой облака сизой душной пыли.

Аристарх Федорович задумчиво покуривал, рассматривал открывающиеся перед его взором степные пейзажи. Надя с искрящимися от возбуждения глазами нетерпеливо вглядывалась в приближавшуюся станицу. Все ей здесь живо напомнило детские годы и юность. Вспомнила она и свою первую любовь к Мите Шушлябину. Глаза ее повлажнели. Заметив, что Захар чему-то усмехнулся, она спросила:

– Чему смеешься, братец?

– Да вон, видишь, – указал он кнутом на рощу, разросшуюся на окраине поселения, из которой сейчас бежали к станице два паренька. – Дозор помчался докладывать о нас. Это ж твои племянники – Ленька и Ванятка.

– Большие-то какие!

– Да, помощники уже добрые, – согласился Захар. – Ванюше пятнадцатый пошел, а Лене тринадцатый…

– Учатся?

– А как же. Без этого ныне нельзя. Ваня шестой класс заканчивает, а Леня – в четвертом… Нехай учатся до конца второй ступени. В наше время, при царизме-то, три класса, бывало, закончишь – и все. Абы расписываться умел. А ныне Советская-то власть допущение дала всякому учиться. Только бы охота была, а то учись, сколь твоей душе угодно. Хочу, Надя, чтобы до дела дошли, людьми б стали, как ты, к примеру, али как Проша…

Помолчав, Захар нерешительно взглянул на сестру, покосился на Аристарха Федоровича.

– Закончат они вот вторую ступень, – сказал он. – Могет быть, и в институт какой надобно будет определить. Без руки-то, должно, не обойтись.

Он замолк и снова взглянул на профессора. Тот понял взгляд Захара и ответил:

– Вы не беспокойтесь, Захар Васильевич. Пусть они заканчивают среднюю школу, а там мы с Надюшей поможем им поступить в какой-нибудь вуз.

– Премного вам благодарен, Аристарх Федорович, – наклонил свою лохматую голову Захар. – Ну, вот мы уже и к дому нашему подъезжаем. Вон батя с мамашей вышли нас встречать.

Как только ребята, запыхавшись от быстрого бега, ворвались в дом и сообщили, что гости уже подъезжают к станице, тотчас же поднялась суета. Василий Петрович, одетый чуть ли не с утра по-праздничному в касторовый черный сюртук, сшитый им еще до русско-германской войны, и синие суконные шаровары с широкими алыми лампасами, поскрипывая новыми сапогами, заметался по комнатам в поисках запропастившейся куда-то расчески. Ему хотелось еще раз провести ею по своим жидким седым волосам.

– Да куда же она, дьявольская, девалась? – ворчал он.

Супруга его Анна Андреевна, тоже уже одевшаяся для встречи гостей в новую черную с белым горошком юбку и голубую кофточку, волоча длинным подолом по полу, сновала по комнате, разыскивая покрывной платок, который все время был вот здесь, на глазах, а в нужную минуту исчез как нарочно, словно провалился сквозь землю.

Лишь одна сноха Лукерья, высокая, костлявая женщина с длинным носом, сохраняла полное спокойствие. Она не торопясь разыскала свекру расческу, а свекрови ее платок и выпроводила стариков на улицу. И вот теперь они стояли у гостеприимно распахнутых ворот, широко улыбаясь и влажными глазами глядя на подъезжавший тарантас.

Соскочив на ходу с тарантаса, Надя побежала к родителям.

– Папочка! Мамочка! Милые!..

– Доченька! – всхлипнула Анна Андреевна, прижимая к своей груди Надю. – Чадушка! Сколь годов я уж не видала тебя, моя кровушка. Какая же ты красавица стала! Господи, боже мой! Дай мне наглядеться на тебя…

Разглаживая пушистую бороду, Василий Петрович умильно поглядывал на подходившего к нему в добротном сером костюме улыбавшего Аристарха Федоровича:

– Уж, конешное дело, должно, зятюшка?

– Да, Василий Петрович, – подтвердил профессор. – Он самый и есть. Давайте познакомимся.

Аристарх Федорович снял шляпу и подал руку старику.

– Что же, дорогой зятюшка, – сказал Василий Петрович, – коль не побрезгуете, давайте по-родственному-то поцелуемся.

Они расцеловались. Потом Аристарх Федорович поздоровался с тещей, а Надя – с отцом. Поцеловав дочь, старик, поднял палец, назидательно сказал:

– Вот что, Надежда, попался тебе в мужья хороший человек, так, значит, люби его, слушайся.

Надя засмеялась и ничего в ответ на сказала, пошла на крыльцо.

В доме встретила гостей побагровевшая от смущения Лукерья.

– Здравствуй, Луша! – обняла ее Надя. – Ты никак не стареешь.

– А что нам подеется, – хихикнула Лукерья в конец платка. – Мы под солнцем каленые, под дождем моченые. Закалились… Это вы там, в Москве, нежные, разными ученостями занимаетесь. Вишь ведь какие вы красавицы стали.

– Луша! – захохотала Надя. – Что это ты меня на вы стала называть?

– Да как же, милая Наденька, вы же теперь профессоршей стали. Навроде и неудобно вас при муже на ты называть.

– Глупости говоришь, Луша! Говори мне ты, а то я на тебя рассерчаю. Ладно?

– Ладно, – обещала Лукерья. – Надюша, а как насчет детишек? Будут у вас али нет?

– Будут, обязательно будут. А где же мои племянники? Леня! Ванечка! Где вы?..

Из горницы несмело выступили два мальчугана, одетые в синие сатиновые рубахи и новые штаны с лампасами.

– Ой-ей-ей! – захлопала в ладоши Надя. – Какие кавалеры! Совсем взрослые! Ну, друзья, целуйте тетку!

Ребята несмело поцеловали ее и чинно пожали руку профессору.

– Аристаша, – сказала Надя мужу, – открой чемодан. Там для ребят кое-что есть.

Аристарх Федорович занялся чемоданом, а Надя тем временем заговорила с мальчиками об их учебе. Ребята обстоятельно отвечали на вопросы тетки и с любопытством поглядывали на профессора, который представлялся им каким-то неземным, загадочным существом.

Чемодан был открыт. Надя стала извлекать из него подарки для родных. Она вынула два кожаных портфеля.

– Это вам, ребята, – сказала она мальчикам. – Внутри каждого из них разные карандаши, ручки и тетрадки и другие письменные принадлежности.

У ребят радостно заискрились глаза. Поблагодарив тетку, они побежали в горницу рассматривать подарки.

– А это, мамочка, тебе, – сунула Надя матери отрез кашемировой ткани на платье. Второй кусок яркого оранжевого шелка она передала невестке. – А это, Луша, тебе.

Лукерья вспыхнула от удовольствия.

– Папочка, а это тебе, – положила Надя перед отцом на столе серебряные часы на цепочке.

– Ой, господи! – расчувствовался старик. – Сроду в жизни не носил часов. А теперича, видно, надобно будет носить. Спасет вас Христос, дорогие, за подарочек…

В комнату вошел Захар, управившийся с лошадьми.

– А тебе, Захарушка, придумывали-придумывали, что купить. Да вот я и надумала… Смотри! – вытащила она из чемодана никелированный прибор для бритья и бритву. – Тут, братец, все есть: вот пудреница с пудрой, это мыльный порошок, а это одеколон…

– Чего-о!.. Чего-о?.. – добродушно рассмеялся Василий Петрович. Деколон, гутаришь?.. Хе-хе!.. Вот, Захар, деколоном ты взбрызнешься да в катух пойдешь навоз чистить… Ха-ха! Так, парень, пожалуй, от деколонного духа-то и скотина разбежится… Ну, Надюшка, и учудила ж ты… Разве же духи-то подобают нашему землеробскому званию?..

– Папа, в праздничные дни после бритья хорошо одеколоном взбрызнуться.

– Ну, разве что в праздники…

Анна Андреевна пригласила всех в горницу, где чуть ли не с утра стол был уставлен всевозможными яствами и графинчиками с водкой и вином.

– Садитесь, дорогие гостечки, – ворковала старуха. – Садитесь, родненькие… Садитесь, а-а… – она запнулась, не зная, как называть своего такого важного зятя, – …садитесь, господин профессор, вот сюда…

Все рассмеялись.

– Ой, мамочка, – сказала Надя. – Как ты официально величаешь своего зятя. Его зовут Аристарх Федорович, Аристаша. Так и зови.

– Запамятовала, доченька, – засмущалась старуха. – Да как-то уж неудобно его так называть-то. Ведь он вишь какой человек ученый. А я его Аристаша. Еще обидится. Скажет: старуха деревенская, необразованная…

– Что вы, мамаша, – сказал профессор. – Я ведь человек простой, из такой же казачьей семьи, как и ваша. Прошу вас, Анна Андреевна, относитесь ко мне, как к своему зятю, как к сыну…

– Ты вот, зятюшка, садись около меня, – потянул Василий Петрович профессора к тебе. – Садись, родной! Давай выпьем по-казачьи. Чего тебе налить-то? Беленькой али красненькой?

– Да можно и того и другого отведать, – усмехнулся Аристарх Федорович.

– Вот это правильно! – обрадовался старик. – Я тоже люблю пропустить иной раз рюмочку-другую. Да без этого русскому человеку и жить никак нельзя. За рюмкой вина и поговорить можно по душам, и дело какое сварганить. Захарушка, тебе какой же: беленькой али красненькой?

– Ты уж мне, батя, давай покрепче.

– А тебе, Надюшка, должно, винца налить?

– Нет, мне тоже беленькой.

– О! – изумился Василий Петрович. – Молодчага! Вот за это люблю, а тебе, мать, красненькой налью.

– Избави бог! – взмолилась Анна Андреевна. – Уволь, Петрович. Сам знаешь, сроду в рот ничего хмельного не беру.

– Нельзя, мать, – возразил старик. – Для такого случая ты хоть пригуби, поздравь гостей с благополучным приездом. И ты, Луша, выпей. А ребята и так обойдутся…

– Нет, папочка, – весело возразила Надя. – Ради такого семейного праздника налей вина и мальчикам. Пусть выпьют. Они уже большие.

– Ну, нехай выпьют, – снисходительно согласился Василий Петрович. Луша, дай-ка рюмки.

Когда рюмки были наполнены, старик поднялся. Торжественно оглянув сидевших за столом, он сказал:

– Дозвольте мне, мои родные, слово вам сказать. Мы с матерью дюже довольны тем, что создали такую хорошую да дружную семью. Погляжу я на детей своих, и душа радуется… Вот сидит наш старший сын Захар, великий труженик, все наше хозяйство лежит на нем. Всю жизнь свою Захар за большими чинами не гнался, а занимался хлеборобским трудом. Зато второй мой сын Проша – орел. Настоящий орел! Красный генерал! А кто б мог подумать? Простой сиволапый казачонок рос, а вот поди ж ты. Молодец! Чую, далеко пойдет парень. Моя кровь! – горделиво добавил он. – Да вот и дочушка Надя не подкачала. Ученым человеком стала. Вишь, мужа себе какого приобрела, – ласково взглянул он на профессора. – Могет быть, и внуки до дела хорошего дойдут. Все слава тебе господи! – перекрестился он. Гневить бога не приходится. Недаром говорят, что наша порода от Ермака идет. Все умные у нас да хорошие… Только вот о Косте я дюже горюю, – с болью вырвалось у старика. – Не повезло ему в жизни. Нелегко, должно, ему на чужбине-то блукать. А ведь тоже было генеральского чина добился. Да, видно, чин-то этот ему не впрок пошел. Блукает, он, как волк, где-то по заграницам, ежели, конешно, жив еще. Могет быть, и помер… Что ж, пошел он, видать, не той дорожкой, прошибку понес. Ну, что ж, кто не ошибается? Конь о четырех копытах и то оступается… Дай бог Косте мирного житья на чужбине, ежели жив, а Не жив, так царство небесное ему. Дорогие друзья мои, выпьем за живых и мертвых наших родных!

Все чокнулись и выпили.

Обед проходил в приятной беседе. Василий Петрович захмелел. А когда он хмелел, то любил порассуждать. Обернув свое раскрасневшееся лицо к Аристарху Федоровичу, он говорил ему:

– Ты вот послухай-ка меня, богоданный зятек, что я тебе скажу. Дай бог здоровья Советской власти за то, что учит нас уму-разуму. При ней я хозяином крепким становлюсь. При царях-то трудно было пробиться нашему брату, а ныне легче становится жить. Вот купили мы зараз с Захаром трактор себе. А это, брат, большое дело для нас. Мало того, что свою землю на нем обрабатываем, но и другим помогаем засевать. Конешное дело, не бесплатно… Думаю дом новый поставить, комнат на шесть, на семь, кирпичный, крытый оцинкованным железом… Сад задумали хороший развести. В нынешнем году винограда много насадили. Думка есть пчелок развести ульев так на пятнадцать-двадцать. Уход-то за ними одинаковый, что за пятью, что за двадцатью. А мед на рынке дорогой, ежели повезти его, скажем, в Ростов али еще в какой другой город.

– Все это интересно, дорогой Василий Петрович, – мягко сказал профессор. – Трактор приобрели, земли много засеваете, намереваетесь значительно расширить свое хозяйство, дом хотите новый построить, сад развести. А я вот как-то неуверен, нужно ли вам все это?

Василий Петрович ошеломленно посмотрел на него.

– А как же? – растерянно спросил он. – Все ведь мы люди, все стараемся улучшить свою жизнь. Рыба ищет где бы глубже, а человек как бы лучше. Да ведь я преклонных лет. И супруга моя такая же. Ежели годков пять протянем на белом свете, так это хорошо. Не о себе думаю – о детях да внуках своих… Могет быть, – нерешительно взглянул он на профессора, – и у вас с Надей детишки могут народиться…

– Конечно, могут быть, – согласился Аристарх Федорович. – Но, Василий Петрович, дорогой мой, разве я с Надюшей и наши дети будем рассчитывать на ваши богатства? Конечно, нет. Были раньше времена, когда наследники с нетерпением ждали дедовского наследства. А сейчас не то. Если у нас будут дети, мы сумеем их воспитать, дадим образование, поставим на ноги. Будут работать, обеспечат себя. Вероятно, так же мыслит и Прохор Васильевич. Другое дело – Ваня и Леня, они живут с вами. Некоторое время им потребуется еще ваша забота о них. Но через пяток лет и они тоже станут на свои ноги…

– Что ж, выходит, мои старания ни к чему? – упавшим голосом спросил Василий Петрович. – Стало быть, можно мне и не работать?

– Нет, – сказал профессор, – я не хочу этого сказать. Работать вам надо, даже необходимо. Всю жизнь вы привыкли трудиться. Если вам сейчас перестать работать, то жизнь для вас окажется пустой, непривлекательной. Я говорю о другом…

– Папочка, – вмешалась в разговор Надя, – Аристарх Федорович хочет сказать, что работать тебе надо, но богатства наживать не следует.

– Не следует? – с огорчением переспросил старик. – Вот все вы нынче стали какие-то колобродные, непонятные… Однова я даже с Виктором из-за этого поругался. Он мне тоже говорил: «Не покупай, говорит, дядя, трактор, не нужен он тебе, из-за него одни лишь неприятности у тебя будут»… И вот зараз зятек мой, извиняюсь, Аристарх Федорович, человек ученый, а поет не то. Истинный господь, не то…

Старик намеревался с жаром доказывать свою правоту, но пришел с почты рассыльный и вручил ему письмо с заграничными марками и штемпелями.

– Откель же это, а? – рассеянно теребил в руках конверт Василий Петрович, не решаясь вскрыть его.

– Уж не от Кости ли? – дрогнувшим голосом сказала Анна Андреевна.

– Дай-ка, папа, я посмотрю, – протянула руку Надя.

Старик покорно передал конверт дочери. Молодая женщина внимательно осмотрела штемпеля и марки на голубом конверте.

– Это письмо от Кости, – проговорила она, намереваясь вскрыть конверт.

– Погоди! – испуганно вскочил Василий Петрович. – Не разрывай! Ой, боже мой!.. – приложил он руку к сильно забившемуся сердцу. – Не было печали, так черти накачали. И зачем ему было нам писать? Беды теперь не оберешься, по станице разговор пойдет, скажут: с сыном, белым генералом, переписку ведет. Ах ты, матерь божия! Ой, нет, я вскрывать это письмо не буду. Отнесу в стансовет, нехай что хотят, то и делают с ним. Али секретарю партии, товарищу Незовибатьку передам. Генерал, так его! – вдруг свирепея, заорал Василий Петрович, ударив кулаком по столу. – Удрал подлец, за границу, а мы тут через него и горе терпи, переживай. Письмо еще прислал, дурак. Али он не знает, что нам тут за него душу вытрясут…

– Петрович! – простонала Анна Андреевна, заливаясь слезами. – Бога-то не гневи! Сын ведь он нам с тобой…

Для матери все ее дети были одинаково милы и дороги. Всех их, своих кровных детей, она, старая мать, выносила под своим любящим сердцем, всех их в тяжелых муках рожала, всех вынянчила, воспитала. И всех таких непокорных и забурунных заграбастала бы сейчас в свои жаркие объятия и никому-никому в обиду не дала!

Распаленный вышел из-за стола Василий Петрович, намереваясь направиться к станичному начальству.

– Батя! – глядя в окно, сказал Захар. – Вон идет председатель стансовета Меркулов. Может, покликать его! При нем бы и прочитали письмо. Навроде бы мы без всякой утайки, власть бы сразу знала про письмо.

Мгновение старик подумал.

– Покличь! – приказал он сыну.

– Сазон Миронович! – высунувшись из окна, крикнул Захар. – Зайди на минутку к нам, дельце есть.

– Некогда, Захар Васильевич, – отмахнулся Сазон. – В другой раз зайду.

– А ну-ка, пусти, – отстранил сына от окна старик. – Здорово дневал, Сазон Миронович!

– Слава богу, Василий Петрович, – приподнимая фуражку, откликнулся Сазон.

– А у нас радость большая, – осклабился старик.

– Что такое? – поинтересовался Сазон.

– Гости, брат, московские приехали.

– Да ну? Не Прохор ли Васильевич?

– Нет, Надежда Васильевна с своим супругом-профессором пожаловали. Зайди-ка, браток, на минуточку, поприветствуй их.

«Гм… – усмехнулся про себя Сазон. – Что-то старый заюлил. Зачем я ему с своим приветствием? Какой-то умысел есть…»

– Зараз зайду, Василий Петрович, – ответил он.

У порога его встретила Надя.

– Ух ты! – изумленно оглядывая ее, воскликнул Сазон. – Да тебя ж, Надежда Васильевна, и не узнать! Какая красавица стала!

– Да и ты, Сазон Миронович, кавалер хоть куда, – рассмеялась Надя. Сазон Миронович, – потянула Надя за руку его, – познакомьтесь. Мой муж, Аристарх Федорович. Аристаша, это наш старый друг, полчанин. Вместе мы воевали в Первой Конной Армии. Лихой рубака.

– Рад с вами познакомиться, – проговорил профессор. – Я о вас немало хорошего слышал от жены.

– Садись, Сазон Миронович, – пригласила Анна Андреевна, подвигая стул к столу. – Гостем будешь.

Сазон не стал отказываться от приглашения, он пригладил рукой чуб, важно уселся за стол. Василий Петрович налил ему стакан водки:

– Выпей-ка.

– Чего ж я один буду пить? Уж вместе.

– Это штрафной тебе, а потом и вместе выпьем.

– Эх, что делать? – крякнул Сазон, с удовольствием беря стакан. – Где уж, видно, наша не пропадала! Со свиданьицем вас! Желаю доброго благополучия.

– Благодарим покорно, – поклонился Василий Петрович. – Тебе тоже всех благ…

Некоторое время все сидели за столом, мирно беседуя, пили, ели. Потом Василий Петрович спохватился, словно вспомнив, хотя об этом он и не переставал думать:

– У ты, будь неладно! Забыл было про письмо.

– Что за письмо? – насторожился Сазон.

– Да вот зараз с почты принесли какое-то письмецо. Навроде как бы из-за границы. Почитай-ка нам, Надюша.

Все это было проделано так естественно, что Сазон Меркулов, на что уж был хитрющий казак, ни в чем не заподозрил старика.

– От кого же это могет быть? – полюбопытствовал он.