Текст книги "Бенефис дьявола"

Автор книги: Дмитрий Чарков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– В приёмную!

Получив свою порцию, он почти бегом направился к приёмной. Там, у раскрытого окна, стоял Степаныч, их начальник отдела, который принимал папки и выдавал их в окно. К окну была приставлена пожарная лестница.

– Всё так серьёзно? – спросил у него Рома.

– Серьёзнее не бывает!

– А что с сетью делать?

– Отключать нахер, пока не спалило всю!

Рома поискал глазами телефон, нашел его валяющимся в углу, поднял и набрал Олега:

– Отключай сеть, распоряжение Степаныча.

– Понял. А письменное распоряжение будет?

Роман не стал тратить эмоции на эту реплику Олега, а снова пошел в архив. Лифты, понятно, были отключены, как и электричество – их система внутренней коммуникации, вероятно, работала на автономном питании. Но почему не отперли боковые лестничные проходы, оставалось для него загадкой. Перетаскать весь архив по пожарной лестнице было немыслимо, девчонки уже задыхались от гари и копоти, которая всё сильнее обволакивала внутренние коридоры и помещения.

В глубине души он надеялся, что с Денисом всё в порядке и что те снизу успели вовремя эвакуироваться. Раз пожарные и МЧС здесь, тревожиться незачем, всё будет организованно и слаженно.

Вдруг он увидел в глубине коридора мелькающую каску в респираторе. Подбежав к пожарному, он спросил, пытаясь перекричать царящий вокруг бедлам:

– Где горит?

– Везде!

– А все вышли?

Пожарный только махнул рукой. Роман обратил внимание, что тот даже и не смотрел в сторону красной трубы с краном, торчащую из стены, как раз предназначенных для вот этой самой ситуации. Из горлышка пожарного крана, словно в насмешку, высовывался окурок.

– А ты здесь попробуй, – он указал на трубу. – Ваши инспектора, небось, проверяли. Значит, должна работать, или они мастера только спонсорскую помощь стричь?

Но пожарный его не слышал уже, растягивая шланг, тянувшийся откуда-то снизу. Рому взяло вдруг такое зло на это наше национальное «авось», что он смачно выругался и побежал назад, к архиву. Его не покидал вопрос: кто дал команду эвакуировать архив, и как он, интересно, учитывался внизу?

К его удивлению, все уже таскали папки назад.

– Эй, вы куда? – крикнул он.

– Всё, отбой, основное пламя сбили, – ответил кто-то на ходу, оттискивая его к стене кипой папок в руках.

Рома добежал до приёмной, где командовал Степаныч.

– Степаныч, что происходит? – спросил он.

– На, бери, тащи назад в архив, – ответил тот, не обращая внимания на смысл заданного вопроса.

Рома взял кипу и потащил назад. Дымовая завеса под потолком стала гуще. Вероятно, где-то внизу огонь начали интенсивно гасить, и весь шлак поднялся наверх. «Вот это по-нашему, – подумал он, передавая кипу начальнице архива, – сперва выноси, потом заноси, а Олежка всё представление пропустил!» Он чувствовал, что наглотался уже дыма и копоти порядком, в горле першило, но, видя, как рядом молоденькие девушки ожесточенно исполняли свой корпоративный долг, не мог позволить себе раскиснуть и, стиснув зубы, помчался назад, мечтая только глотнуть немного свежего воздуха в приёмной. Там Степаныч уже отряжал по одному человеку на лестницу для эвакуации.

– В коридоре много людей еще? – спросил он.

– Не знаю, человек семь, наверно.

– А парней?

– Я, да Гладышев. Ну, и Олег еще с сетью возится.

– Давай гони всех женщин сюда. Пусть архив закрывают там и все на выход!

– Хорошо.

Он помчался назад по коридору, говоря всем встречным, чтобы собирались в приёмной. В мутных кулуарах коридора он мог различить каски пожарных, мелькавших то с одной, то с другой стороны. Противоположное крыло, вероятно, уже было эвакуировано. Предупредив всех, он заскочил в их кабинет. Олег возился за компьютером, и здесь можно было дышать более-менее легко.

– Всё, закрывай лавочку и поехали.

– На лифте?

– Ага, там он, возле окна в приемной, Степаныч сегодня за лифтёра.

Олег посмотрел на него непонимающе и снова уткнулся в монитор.

– Ну чего ты возишься? – понукал его Никитин.

– Сейчас, минуту еще, я же должен всё по порядку закрыть, иначе все данные слетят нафиг, потом месяц восстанавливать придётся.

Рома устало опустился на стул возле своего стола.

– Я угораю, – промычал он.

– Что, дыма наглотался?

– Я угораю с этих русских: пока по башке нам дубиной не треснешь, мы ведь каску не наденем.

– А что, там потолки уже рушатся?

– Эх, Олег, какой ты… занятой.

– Всё, я закончил, – сказал Олег, поднимаясь из-за стола.

Рома тоже встал, пошатнувшись.

– Эй, с тобой всё в порядке?

– Всё нормально, надышался, наверно. Ну ничего, сейчас проветримся. Ты никогда по канату не ходил?

– Нет, а зачем?

– Теперь бы навык пригодился.

Они заперли за собой дверь и бегом направились к приёмной. Степаныч ждал только их.

– Ну где вы потерялись, вашу мать! Кто-нибудь еще остался?

– Да нет, вроде, мы последние.

– Ну давай, майнуй по малой.

Олег оторопело смотрел на распахнутое окно и приставленную к нему лестницу.

– Чего встал, вперёд!

Рома подтолкнул приятеля к окну и смотрел, как тот неуклюже, на корточках, начал свой путь вниз.

Затем настала и его очередь.

11

Глеб, откатив назад водительское сидение, сидел, неторопливо потягивая джин-тоник. Его не смущало употребление алкоголя за рулем, все проблемы решаемы, и он начал к этому постепенно привыкать. Только что ему сообщили, что вопрос с трубкой Сидорова благополучно разрешен, и он спокойно смаковал состояние своего баланса, не переживая более об отпечатках пальцев, оставленных им когда-то и где-то, наблюдая лениво за грязным бродягой, копающемся в мусорных баках. На него внезапно нахлынуло ощущение, что всё это уже с ним было: этот двор, мусорные баки, беспризорная собака с поджатым хвостом, бомж. Вот сейчас этот бородатый что-то откопает и должен подойти к нему… Но, как всегда бывает в такие минуты, ощущение так же стремительно отступило, как и перед этим нахлынуло, и Глеб с удивлением увидел, как бомж, что-то выудив из мусорки, воровато огляделся по сторонам, остановив на секунду взгляд на черном автомобиле с тонированными стёклами, никак не принадлежащем местной диаспоре, которая, вероятно, мало чем отличалась от него самого. Что-то рассудив про себя, он медленно двинулся по направлению к Глебу, озираясь и шевеля губами, неся в руке какой-то предмет, пока не приблизился настолько, что Глеб смог различить пистолет Макарова, который тот держал за дуло. Глеб не видел в лице человека агрессии, он опустил стекло и ждал, когда бомж приблизится.

– Вот, брат, нашёл тут… настоящий вроде, тяжёлый, – прошамкал тот, поравнявшись с капотом. – Надо тебе?

Глебу приятно было ощущать себя могучей глыбой по сравнению с этим жалким отрепьем. Мужик приподнял пистолет и держал его на уровне груди, протягивая Глебу.

– Дай глянуть. Да за дуло держи, пень!

Он осмотрел оружие. Макаров был действительно настоящий, кое-где окраска уже потерлась, но в целом в отличном состоянии, даже видна была смазка. Пистолет был снят с предохранителя.

– Это ты там нашел, что ли? – кивнул Глеб в сторону мусорных баков. Он вынул из рукоятки магазин – в нем не хватало трёх патронов. Один, вероятно, был загнан в ствол.

– Ну да, всякого барахла полным полно, иногда и не знаешь, что найдешь, что потеряешь.

– Да ты поэт-философ? – Глеб взял пистолет в руку. Опять ощущение повторяемости момента нахлынуло и отступило.

– Так поживёшь на свете белом, и философом станешь.

– И давно ты живешь на белом свете?

Бродяге не понравился вопрос, или, скорее, тон, которым он был задан. Он взглянул на молодого человека в черных очках, на губах которого играла кривая ухмылка, и ответил, медленно пятясь от машины:

– Да уж сорок почти.

– А выглядишь на все семьдесят. Зачем тебе тогда землю топтать, дядька? Да не бойся ты, чего пятишься! – Глеб навёл на него пистолет. – Стой, говорю.

– Брат, не надо, чего ты, – забормотал бомж. В глазах его, однако, не было испуга, только спокойное равнодушие.

Глеб смотрел на него через прорезь мушки. Ощущение власти непередаваемой усладой щекотало его нервы, заставляя адреналин бродить в крови. Он опустил пистолет.

– Не бойся. Садись в машину.

– Да куда же я… у меня тут барахлишко.

– Я тебе другое куплю. Ты где живёшь?

– Да тут вон, в коллекторе.

– Не надоело?

– А куда деться?

– Предстать перед создателем.

– Веселые у тебя… шутки.

– Давай садись назад, прокатимся. Скучно мне. Попробуем из тебя человека сделать. Мылся когда в последний раз?

– Да вот, потеплее было, так мы с Федькой на речку ходили.

– Вши есть? Ну и вонь от тебя…

– Не-е, вшей нету. Может, не надо, а? Я и правда вонючий, стыдно…

– Не лечи меня, дядька, сам знаю, что надо, что не надо. Человеком станешь, да расскажешь мне свою басню про жизнь обездоленную. Поехали.

Через двадцать минут они подкатили к бане в пригородной зоне. Глеб по дороге купил всяких дешевых шмоток, поесть да попить. Они с Василием, как звали его нового знакомого, были примерно одинаковой комплекции, и Глеб особо не церемонился, выбирая размеры.

В помещении было натоплено, пахло вениками. Перед парной стояли деревянные скамейки и такой же стол, исполненные в деревенском стиле. На стенах красовались фото-пейзажы сопок, полей и лесов, имелся даже один водопад, вставленные в рамки. Глеб отправил Василия первым делом мыться, приказав сложить все его старые манатки в большой пакет, который нашелся в общем арсенале. Сам он по-хозяйски расставил на столе приборы, достал водку, закуску, разложил всё аккуратно по тарелкам.

После третьей рюмки он уже спрашивал Василия заплетающимся языком:

– Ты мне скажи, тебя провайдер подослал?

Василий, пропаренный и выбритый, лихо уплетал за обе щёки колбасу, сыр, корейские салаты, запивая их водкой, как морсом. Сейчас он, пожалуй, выглядел и на сорок – худощавый, с длинным прямым волосом. На плечах и груди его неизвестные мастера оставили свои творения в виде наколок, по которым и не сведущим в искусстве тюремного тату была понятна судьба их обладателей.

– Какой еще Вайдер, воротила местный, что ль? – спросил Василий.

– А зачем он те маузер подсунул?

– Да вы нажрались уже, ваше благородие.

– Ничего подобного, я ваще не пью. Ты кто?

– Василий. Забыл уже?

– Не, помню сам, что Василий, а по жизни ты кто?

– Бомж.

– Родился таким, что ль?

– Нет, родился я в деревне, мечтал художником великим стать, картины свои продавать, вот и приехал сюда подзаработать, да на вокзале все документы украли. Ни денег, ни работы, куда еще податься? Даже позвонить не на что было.

– На, звони, – Глеб указал кивком на телефонный аппарат, стоявший в углу.

– Да теперь уже поздно, и некуда, – Василий неловко заерзал на деревянной скамье.

– Чушь всё это, Василь. Никакой ты в пень не художник. Ты вор-рецидивист, двадцать один год отсидки, да дружки твои тебя кинули, и никому ты нафиг теперь не нужен, даже воровать тебе западло стало, просто лень, и в тюрьму уже неохота, так ведь, Василь?

Тот перестал жевать на мгновение, затем опять взялся за бутылку, обернувшись к Глебу:

– А ты чего гуляешь-то? Праздник, что ль, какой?

– Может, и праздник.

– А где товарищи?

– Да в том-то и дело, Василь, что праздник такой, что… без товарищей.

– Ну давай хоть баб назовем.

– Да ты освоился уже, я погляжу.

– А чего теряться? Когда у меня еще будет такой праздник?

– Верно, Василь, момент надо ловить, иначе он тебя схватит. Только бабы твои мне ни к чему, поверь.

Глеб встал и нетвердой походкой пошел к туалету, прихватив с собой мобильник. Только за ним затворилась дверь, как Василий метнулся к его вещам, висевшим на стуле, быстро и методично обшаривая карманы. Он обнаружил в них деньги, большие деньги, которые даже не умещались в портмоне молодого человека, забитого в основном пластиковыми карточками. Здесь же были ключи от машины на брелке от сигнализации и Макаров, оттягивавший карман черного плаща. Василий снял пистолет с предохранителя, на который Глеб его предусмотрительно поставил, оттянул затвор, проверяя, есть ли патрон в патроннике и, удостоверившись, что всё готово, сунул оружие под полу пальто, положив его на пол. Затем он также молниеносно метнулся назад на своё место, взял рюмку и, смачно выдохнув, опрокинул её в себя.

Глеб вернулся в комнату.

– Так откуда ты, хозяин, столько знаешь про меня? – спросил его Василий, разливая водку по рюмкам.

Глеб усмехнулся:

– Так ты сам мне всё рассказал, в машине еще, не помнишь, поди, а?

– Не помню, – честно признался Василий. – Ну да ладно, давай ещё по маленькой, а то ты совсем трезвый вернулся – вывернуло, что ли?

Глеб взял рюмку и посмотрел сквозь жидкость на собутыльника:

– А про мокруху ты мне ничего не говорил.

– Про какую мокруху? Так не было её, я честный вор.

– А зачем начинать, а, Василь, грех на душу брать?

– Ты о чем это, хозяин? – бродяга оторопело взглянул на Глеба, задержав поднятую рюмку у рта.

Глеб направил свой телефон на экран старенького телевизора, стоявшего в углу, и через мгновение Василий увидел себя и свои манипуляции с одеждой Глеба.

– У тебя чё, видеокамера, что ль, в телевизор вмонтирована? – спросил он и опрокинул в себя очередную порцию алкоголя.

Глеб с усмешкой нагнулся, не спуская глаз с Василия, откинул полу своего пальто и аккуратно за кончик поднял пистолет, положил его в пакет из-под продуктов, а затем сунул себе в карман.

– Так зачем ты мне его отдал, Васька? – спросил он его, как бы играючи.

– Дык… инстинкт, понимаешь. Сидит кто-то в машине за черными стеклами – черт его знает, видел, не видел. Я б за него пару тысяч выручил бы.

– А сейчас меня собирался шлёпнуть, так ведь?

– Да брось… тоже инстинкт… самосохранения.

– А понимаешь ты, дядька Васька, что у меня сейчас есть полное моральное право пристрелить тебя, как собаку, только потому, что ты меня сам собирался грохнуть? Око за око, или нет? Вас же там учат в Бога верить? Или только кодекс читаете?

– Учат. Многому учат. А ты что, Глеб, никак – сатанист?

– С чего ты взял?

– До «шестёрок» ты горазд, я погляжу. И меня тоже, небось, хотел в них записать? Чтоб я продался за бутылку водки и фуфайку, я – Василий Васильевич Березин, двадцать один год на зоне…

– Да слышал уже, – махнул рукой Глеб на него, усаживаясь напротив, – забалдел, что ли? Я тебя, можно сказать, на помойке нашел, отмыл, одел, праздник устроил… Скучно мне было, не с кем поделиться радостью душевной, пообщаться, одиночество меня гложет. А ты оказался мало того, что дураком полным, да еще и свиньёй неблагодарной. На вот тебе подарок, посмотри, – он кинул ему через стол свой мобильник, который в это время звонил, а его дисплей переливался бегающими огоньками по спирали.

Василий, поймав телефон, взглянул на него, и глаза его через мгновение заволокло пеленой.

– Скучно с тобой, пень трухлявый, – сказал Глеб, поднялся и наотмашь ударил его ногой в голову. – Никакого веселья!

Удар пришелся прямо по центру лба, от чего Василия сбросило с лавки, и он, свалившись на пол, как мешок, оставался некоторое время неподвижным. Телефон вылетел из его руки и со звонким щелчком ударился о стену, отскочив от неё, как мячик, и шлёпнулся у ног Глеба, который, нагнувшись за ним, с видимым интересом продолжал наблюдать, как его собутыльник очухивается от такого подарочка.

– Вставай, чучело, в первый раз, что ли, – понукал он его.

Василий был заметно пьян, и, скорее всего, не почувствовал боли. Он встал вначале на четвереньки, пошатываясь, затем перенес вес своего тела на руки и, словно штангист с непосильным грузом, медленно выпрямился во весь рост. Глаза его были безучастными – то ли от удара в голову, то ли от количества выпитого.

– Садись за стол! – скомандовал Глеб. – Сейчас русским языком займёмся. Писать-то не разучился, тетерев?

Он достал из кармана пальто шариковую ручку и положил перед Василием. Тот покорно и как-то неуклюже взял её в свою руку и замер в ожидании дальнейших распоряжений.

В их дверь постучали. Глеб подошел и спросил:

– Кто там?

– У вас там всё в порядке? – услышал он банщицу. – Ничего не упало?

– Нет, мать, всё нормально, это я тут поскользнулся.

Ответ его ошеломил не столько словами, сколько самим голосом – ему почудилось, будто за дверью говорила никто иная, как… Вероника:

– Не ушибся, милый?

Глеб замер, не веря своим ушам. С чего бы Веронике быть здесь?

– Н-нет, не ушибся, – выдавил он из себя после секундного замешательства, – а это кто?

И опять её голос:

– Смотри там, чтобы всё было чисто и аккуратно, как договорились, – сказал голос, и затем послышались лёгкие удаляющиеся шаги.

– Всё будет в лучшем виде, не переживай, – автоматически ответил он и, немного подумав, повернул замок, приоткрывая дверь.

В коридоре было пусто, ни души. Одинокая лампочка освещала узкий проход, отделанный обожженным дубом. Слева, в двух метрах от двери, коридор образовывал угол, за которым находился столик банщицы, которого он не мог видеть. Глеб вздрогнул, когда вдруг услышал, как хлопнула входная дверь, что вела на улицу. Он обернулся к Василию, но тот сидел, уткнувшись головой в стол, и громко сопел. Тогда Глеб сделал несколько шагов, заглянул за угол, но банщицы на месте не было. Наверно, это она, поговорив с ним через дверь, вышла за чем-нибудь на улицу, а голос Вероники ему просто почудился. Не мудрено, он столько думал о ней в последнее время.

Глеб вернулся назад в баню, запер за собой дверь и толкнул ногой своего нового знакомого:

– Василь! Ты чего это удумал? Рано еще, рано спать, вначале поработаем.

С недовольным сапом тот поднял голову, обвел мутным взглядом комнату и уставился молча в противоположную стену. Он был готов.

***

Иван стоял в растерянности посреди зала, заставленного ритуальными принадлежностями. Он раньше и не задумывался, что теперь можно выбрать гроб такой, какой только можно пожелать для покойного: традиционный шестигранный, обитый или простым сатином, или бархатом – красным, синим, черным; а можно прямоугольный из натурального шлифованного дуба или сосны, с откидывающейся посредине вверх крышкой, где внутри было выстлано всё белым атласом. Тут же стояли металлические каркасы – алюминиевые, цинковые, со стеклянными окошечками и без них; выбор зависел от дальности перевозки почившего.

Он вдруг вспомнил, что в детстве Боря ужасно боялся вида гробов. Увидит, бывало, прислоненную красную крышку возле какого-нибудь крыльца, зажмурит глаза, вцепится в его руку и просит провести мимо, чтобы не видеть её. А потом две недели будет обходить то место, где пронесли покойника. Матушка всегда успокаивала: «Да не бойся ты их, они уже ничего не могут сделать. Живых надо бояться». Борька только моргал глазами и молча кивал. Вот, не уберёгся, не убоялся. Жил бы на родине своей, так и еще полтинник бы прожил.

Иван подошел к одной из дорогих моделей, похожей на те, что часто показывают в иностранных фильмах: с откидной крышкой, хромовыми ручками, с белой атласной подушкой. Этот, наверно, не испугал бы брата, он вовсе и не был похож на сужающийся к ногам красный шестигранник, к которому они привыкли за долгие годы строительства коммунизма: красный цвет с черной каймой был символом пролитой пролетарской крови, и это сочетание действительно рождало беспокойство в ощущениях, а этого им теперь и не надо вовсе. Он пощупал ткань, провел рукой по темно-коричневой поверхности, пробуя ладонью материал, из которого был сделан гроб – вот этот, конечно, был бы как раз впору. Глянув на ценник, он чуть не присвистнул, и, обернувшись к Наталье, которая его сопровождала, хотел было поинтересоваться, в каких рамках они могли использовать выделенные средства, но она не дала ему и рта открыть:

– На цену можете не смотреть, Иван Сергеевич, ваш брат может себе позволить всё самое дорогое и качественное, – скала она, подходя ближе к нему. – Честно говоря, мне эта модель тоже показалась… достаточно подходящей.

– Ну, на том и порешим! – сказал он и двинулся дальше.

Она сделала пометку в своем блокноте, с которым, как он успел заметить, никогда практически не расставалась. Полезные люди, эти личные помощники, подумал он. Его взгляд упал на мраморные плиты, выстроенные в ряд вдоль стены. Дома-то, поди, некогда будет заниматься памятником, а так – здесь заказать, погрузить в багажный вагон, а там уже мужики встретят. Он выбрал черный шлифованный мрамор, простую прямоугольную плиту в качестве надгробия, на котором будет выгравировано изображение Бориса с одного из его последних снимков, даты рождения и смерти. Он решил, что не нужно писать ничего типа «Зачем так рано ты ушел от нас» или что-то подобное – на их семейных памятниках это было не принято: к чему слова, когда вся боль и память в сердце, они всё равно не могли выразить и малую толику тех чувств, которые переживали родители, пережившие своих детей, или дети, потерявшие своих родителей – не нужны слова, они бесполезны.

Наталья Николаевна сделала очередную пометку в своём блокноте. Она чувствовала искреннюю теплоту к этому простому в общении, спокойному и рассудительному мужчине, потерявшему близкого человека. Она видела, что смерть Бориса Сергеевича его сильно потрясла, хоть братья и не были близки в последнее время так, как когда-то в юности, но, как профессиональный психолог, она констатировала для себя, что сдерживаемые в её присутствии эмоции Ивана непременно найдут выход, когда он останется наедине с самим собой. Это было неизбежно, так устроена человеческая психика: оберегать свой разум в критических ситуациях, чтобы не допустить эмоционального перегруза. Гораздо хуже, когда просто нет слёз, или человек лишен этой благодати – позволить себе выплакать своё горе, и такое бывает, но это не естественно, а что неестественно, то вредно, как для себя, так и для окружающих близких людей, на которых всё равно когда-нибудь выльется этот неизрасходованный комок нервов. Смех и плач – именно это выделяет нас в радости и горе среди прочих живых существ, и нужно использовать этот дар, чтобы не уподобиться зверю.

– А как быть с… облачением? – обернулся Иван к ней.

– Я подумала уже: у Бориса Сергеевича был обширный гардероб, очень много сшитых на заказ костюмов. Мы могли бы завтра проехать к нему на квартиру и выбрать что-нибудь.

– А эта… его жена..?

– Я бы не была так категорична в определениях. По правде говоря, с Вероникой их действительно связывали близкие отношения, но, насколько я могу судить, о свадьбе вопрос не стоял.

– Я о том, что, может, её тоже позвать, чтобы и она выбирала?

– Это ваше право. Если хотите, я завтра свяжусь с ней.

– Мне кажется, было бы справедливо спросить её. Они жили вместе?

– Они не вели общего хозяйства, если вы это имеете ввиду. Он иногда просил, чтобы шофер утром подъехал за ним к её дому, но это бывало не часто – может, раз-два в неделю. У него был очень напряженный график: постоянно встречи, переговоры, иногда это затягивалось до полуночи. Я думаю, что-то из его личных вещей должно храниться в её квартире.

– Тогда мы не будем задерживаться на одежде. Я бы вас попросил, Наташа, проехать завтра самой, или с Вероникой, домой к нему и подобрать всё, что нужно. И напомните ей, пожалуйста, что нижнее бельё тоже необходимо – она девочка совсем молоденькая, может не знать этих… тонкостей, но наверняка знает, где и что лежит. Хотя, по-хорошему, нужно бы всё купить новое.

– Хорошо, Иван Сергеевич, завтра всё сделаем. Нам, в принципе, осталось выбрать венки только.

Они прошли в отдел, заставленный искусственными и живыми цветами: венки, корзины, с лентами и без них, у Ивана голова кругом пошла от пестрящей разными переливами массы, и он попросил её:

– Вы, пожалуйста, уже сами тут посмотрите, что нужно, а я выйду на воздух – душно здесь, сил нет.

– Да, конечно, я всё закончу.

Он оставил её в зале и вышел на крыльцо. В груди нестерпимо давило, и ему нужно было вдохнуть глоток свежего воздуха.

Его не оставляла мысль, найдут ли местные сыщики убийцу Борьки. Это было важно для него, очень важно. Он был верующий человек и осознавал, что каждый должен получать и нести ответ по заслугам: за достижениями следует награда, за преступлением – наказание. То, что наказание на небе найдёт убийцу, его всё же не могло удовлетворить в полной мере, и он хотел быть уверенным, что тот получит положенное еще и на земле. Была бы его воля… Что он скажет отцу по приезду? Вот, батя, сын твой в ящике, а убийца на свободе гуляет. Как смотреть в глаза матери? Он был старший в семье, и бремя ответственности никто не отменял, хотя никто и не накладывал: оно родилось само собой, когда с него всегда был спрос за младшего брата и сестру, как более опытного и умудренного жизнью. Но какой там жизненный опыт – три года против борькиных, которые тот давно с лихвой покрыл и уже сам мог бы дать ему фору.

Завтра он опять пойдет к следователю. Завтра он поговорит с ним по-мужски, начистоту: что нужно, чтобы скорее найти убийцу. Его нужно найти быстро, желательно еще до того, как тело брата погрузят в поезд и отправят на родину.

Цена в этом вопросе не имела значения.

12

Светлана пыталась различить в потоке спускающихся по лестнице людей Романа, и он, наконец, показался – его долговязую фигуру в круглых очках невозможно было спутать ни с какой другой. Он медленно продвигался по качающейся лестнице, придерживаясь за низкие перилла, и полы его коричневой кожаной куртки, распахнувшись на ветру, свисали по обе стороны воздушного мостика. Светлана ощутила невероятное облегчение. После всего увиденного и пережитого ей уже казалось, что этот несуразный и такой милый парень так и останется навечно в этом объятом пламенем мавзолее из стекла и бетона. Она даже улыбнулась, замахала рукой, выкрикивая его имя, но это было бесполезно не только из-за расстояния, отделявшего их: вокруг стоял такой шум, что она с трудом и себя-то слышала, и этот всплеск эмоций необходим ей был отчасти только чтобы снять внутреннее напряжение, сковавшее всё её тело, мысли и ощущения. Света стала пробираться сквозь толпу к пожарной машине, не обращая внимания на тычки и обидные высказывания, отпускаемые ей в спину, и очутилась перед красным фургоном как раз вовремя, чтобы накинуться на Ромку с распростёртыми руками, непроизвольно всхлипывая:

– Слава Богу, всё обошлось!

Тут же к ним подскочили медики:

– Молодой человек, как вы себя чувствуете? Помощь нужна?

Но Роман не нуждался в помощи. Он, заикаясь, говорил девушке:

– Светка, там такое… мне нужно срочно… чего-нибудь… А ты вообще что здесь делаешь?

Светлана отпустила его шею и ответила:

– Я у Глеба была, потом в магазин собралась, а по дороге заметила, как дым валит… Вспомнила, что ты вроде бы здесь где-то работаешь… Позвони своим, скажи, что всё нормально. Наверняка уже во всех новостях это передают.

– Да мама уже звонила, еще там, внутри… – он вытирал рукой выступивший на лбу озноб.

– Пойдем к Глебу, там коньяк есть. Тебя трясёт всего!

Роман оглянулся по сторонам. Олег был в объятиях своих друзей, Степаныч о чем-то разговаривал с директором банка.

– Погоди, может, тут помощь еще нужна, – сказал он нерешительно.

– Да посмотри вокруг – уже вроде очухались все, кому положено. А тем, – она кивнула головой на козырёк первого этажа, на котором до сих пор суетились добровольцы и медики над неподвижными телами девушек, – уже навряд ли чем поможешь.

Он силился разглядеть, что там происходило, но глаза слезились и мешали ему различить происходящее, и он машинально пробормотал:

– Да, да. А что с ними?

– Потом расскажу. В новостях увидишь. Здесь куча телевизионщиков понаехало, больше, чем спасателей. Пошли, я уже не могу на это смотреть!

Роман дал себя вывести из плотного кольца окружения. Голова его еще кружилась от дыма и сложного перехода на землю, и ему радостно было ощущать твердую поверхность под ногами, а не зыбкие алюминиевые перекладины. Вокруг было множество народу, и все взгляды были устремлены на правое крыло здания, откуда всё ещё валили плотные клубы серого дыма.

Дворами они быстро, порой переходя на бег, домчались до дома. Светлана вцепилась в его локоть, и иногда ей просто приходилось волочь его за собой, чтобы ускорить передвижение – Ромка был в испарине, и ничего хорошего в ветреный прохладный вечер это не сулило.

Был уже восьмой час вечера, когда они подошли, наконец, к двери квартиры. Света сказала, распахивая дверь:

– Проходи. Зайди в ванную умойся, черный весь, – сказала Светлана, скидывая в прихожей свой плащ и помогая Роме стащить испачканную в саже куртку.

– Нет, дай сперва сто грамм.

Она прошла в кухню, не разуваясь, и достала из холодильника початую бутылку коньяка. Рома уже стоял позади неё с приготовленной рюмкой – в этой квартире он, похоже, ориентировался куда проворнее её. Пока она нарезала холодную закуску, Никитич, хлопнув коньяку, отправился в ванную.

Через несколько минут он уже яростно уплетал бутерброды, пока на плите Светлана что-то готовила на ужин. Скоро должен был подойти и Глеб. Рома между тем рассказывал в промежутках между порциями:

– Я еще такого не переживал в своей жизни. В один момент казалось – всё, хана; мама, прости сына-оболтуса. К центральной лестнице вообще не подойти было – оттуда полыхало снизу, как из буржуйки. Говорят, пожар начался в лаборатории у криминалистов, а там, прикинь, одноклассник мой работает. Я его как раз сегодня на лестнице встретил, не больше чем за час-два до всей этой канители. Всё пытался потом до него дозвониться и бесполезно. Выбрался ли, нет? Запасные лестницы все замурованы, народ оказался просто в западне – и наверх не пройти, и вниз нельзя. Достанется кому-то очень сильно после такой заварухи. Или отмажутся, как обычно.

– Да в этот раз навряд ли – столько свидетелей было вокруг, и все видели, что там происходило, – ответила Света, не отрываясь от плиты. – Люди говорили, что пожарные и МЧС только через минут сорок приехали после начала пожара.

– Да ты что? А мы у себя в отделе сидим и ни слухом, ни духом.

– Так бы и сгорели заживо! Или из окон повыбрасывались, как девчонки…

– Ты видела?

– Да ужас просто! На моих глазах три или четыре сбросились с седьмого этажа. Ты представляешь, что нужно пережить, чтобы решиться выпрыгнуть из окна? А каково их близким теперь? Я даже представить себе не могу, опять дрожь начинает колотить. Думала, в обморок там свалюсь.

Светлана включила маленький кухонный телевизор. Роман, немного согревшись, расслаблено облокотился на стол двумя руками, наблюдая, как она хлопочет. Повезло же Глебу с ней, подумал он.

За окном начинало темнеть.

***

Черный автомобиль бесшумно остановился возле подъезда, двигатель затих. Глеб из-за лобового стекла посмотрел вверх на окна четвертого этажа – в комнате света не было, но где-то в глубине квартиры горел светильник, отбрасывая желтые блики на потолок зала.