Текст книги "Бенефис дьявола"

Автор книги: Дмитрий Чарков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– Так что там у нас за аппарат такой супер-пупер-наворот?

– Это просто сказка: звук – изумительный, на дороге все заглядываются, как на голую женщину посреди городского фонтана… о-о, чем это так пахнет?

– Телятина под маринадом.

– Вот примерно также пахнет этот аппарат, только еще лучше, верь мне.

– И сколько он стоит?

– Дорого. Я себе такой позволить не могу.

Светлана улыбнулась:

– Может, Глеб в казино выиграл?

– Это была одна из версий. Только навряд ли бы он оттуда вышел – кто бы его выпустил, мы же не в Лас-Вегасе, я тебя умоляю!

– Ты мне скажи, в Интернете можно зарабатывать хорошие деньги?

– Если играть на фондовых биржах только, на курсах валют, но для этого необходима специальная подготовка и знание котировок.

– Наверно, Глеб их не знает.

– Нет, наверно, не знает, – с готовностью согласился Рома, наполняя рюмку еще одной порцией. – Он тебе не рассказывал, как мы в школе на практику попали на аптечный склад? Не рассказывал? Тогда я расскажу.

Мы учились в параллельных классах, раньше особо не общались, а тут завуч по воспитательной работе получила разнарядку из районо, как в армии, знаешь, на работы, в качестве шефской помощи, так сказать. Сколотили группу из четырёх классов – с миру по нитке, набралось нас человек шесть. Ну, приходим на эти склады, а там вонь, грязь – мама, не горюй. Нам говорят: дорогие выпускники, аптечное хозяйство нуждается в вашей помощи, нужно вынести эти коробки на пандус, и их заберет погрузчик, чтобы отправить на утилизацию. Ничего не вскрывать, все медикаменты просрочены и могут быть небезопасны для здоровья. Ну, это и слону было понятно – скажи шестнадцатилетнему оболтусу, что этого делать нельзя, и он обязательно сделает. Эх, назад бы эту безбашенность, где мои пятнадцать лет! Я, как самый отличный отличник, таскаю коробки. Пять минут, десять – все таскают. Они лёгкие, но ближе к обеду мы уже просто задолбались ходить туда-сюда. Благо, четыре часа только работать можно было. Ближе к завершению смотрю, Бесчастный выронил одну, та – по шву, из неё содержимое и вывалилось. Упакованы там были такие плоские желтые коробочки из пластика, мы их потом в школе как портсигары продавали, кто сколько смог тогда утащить. Но в тот момент меня, конечно, заинтересовало, что за коробочки такие. Подхожу к Бесчастному, типа, помогаю собрать. Коробочка оказалась индивидуальной аптечкой на случай ядерного взрыва, представляешь? Просроченная, естественно. «Давай, говорю, посмотрим, что там внутри!» Он тоже: «Давай!» Открыли одну – а там разноцветные тюбики малю-ю-юсенькие, на капсулы похожи, и все с откручивающимися колпачками. Тут же на крышке список препаратов – всякая чушь. Взяли мы по одной, отвернули колпачки – там маленькие таблетки, ну совсем крошечные. У меня была красная, как сейчас помню, «тарен» называлась.

Что ты думаешь, посмотрели мы друг на друга, да и тяпнули по одной таблетке – я тарен этот, а Глеб другое что-то. Рассовали по карманам да по пакетам, в которых обеды с собой принесли, рассыпанные аптечки, и дальше работаем. Минут через двадцать чувствую, что в голове легкость появилась. А нас уже благодарят за помощь, то да сё, а мне ещё работать хочется – не поверишь, прямо никогда такого раньше не было. Ну, собрались домой, вышли из склада – я помню, мы с Глебом вместе пошли до автобуса. Он тоже под кайфом – балагурит что-то, рассказывает увлеченно, потом говорит: «Давай еще по одной», а мне тоже уже «догнаться» захотелось. Тяпнули еще по одной, вот тут крышу и снесло конкретно. Весь прикол в том, что с окружающим миром всё было в порядке – он не качался, не плыл, как сейчас у меня после двухсот граммов коньяка – нет, тогда всё было очень прилично, только необычная легкость во всём теле и такое настроение – обалдеть, как у бегемота, научившегося летать.

Я точно помню, как мы с Глебом вышли на одной остановке, тут же подошли к автомату с газированной водой, я наполнил один стакан и передал ему, потом наполнил другой и сам выпил. Я рассказывал какую-то чепуху из книги «Занимательная физика», и Глеб всё понимал и ему, главное, было интересно. Мы с ним до вечера проболтались в парке, а потом разошлись по домам. У меня дома вроде как никто ничего не заметил: я, как только пришел, сразу в свою комнату, дескать, уроки надо сделать, а сам на кровать и вырубился.

Проспал часов двенадцать, наверно. Утром, как ни в чем не бывало, прихожу в школу, а меня уже у порога встречают: завуч и директор. Я понять не могу, чего они меня в учительскую поволокли – неужели эти комики с аптечного склада про ту коробку разнюхали и доложили. Испугался: всё, думаю, дело пришьют, в тюрьму посадят, похоронил свою юность беспечную. Они меня начинают пытать: с кем был, во сколько домой пришел. Я, без всякой задней мысли, рассказал, что мы с Бесчастным с аптечного склада поехали сразу в парк, там сидели на скамейке, разговаривали. Они опять: пили что-нибудь? Я им, мол, о чем вы, Нина Васильевна, как можно. «Так, говоришь, до вечера просидели в парке?» – «Да, я в восемь к себе домой зашел». – «Но Бесчастный в четыре был уже в психо-неврологическом диспансере! Никитин, если ты сейчас не скажешь правду, у тебя будут проблемы!» Я прямо и оторопел: «Вы что, говорю, нас Воронов Денис видел, и Кирюхина там мимо проходила, это часов в семь было».

Вызывают они Кирюхину Таньку, та в отказ – она, дескать, в это время была в кино со своим бой-фрэндом. Дениса позвали, тот тоже дома сидел, готовился к олимпиаде по химии. Я весь на измене, можешь себе представить, уже думаю: а я сам-то где тогда был? Ну, покололи меня, короче, насчет таблеток этих долбанных. Я у родителей потом аккуратно разузнал, во сколько пришел и чем занимался: оказалось, в два часа я уже дома был, весёлый такой, рассказывал отцу про свои изыскания в области полупроводников, потом сидел и ковырялся в компьютере, а после ужина сразу вырубился. Представляешь?

Но с Глебом еще хлеще история получилась. Мы действительно вместе сели в автобус, только я вышел на своей остановке (прикинь – а кому я тогда стакан с газировкой отдал, ха-ха-ха, до сих пор голову ломаю), а ему нужно было дальше еще две проехать. Тут, как он рассказывал потом: садится напротив девушка, ну супер – вся такая загорелая, синеглазая, с черными волосами, и на него пялится. А Глеб, ты же знаешь, просто так этого... гм… раньше не спускал на тормозах – слово за слово, чай-кофе-потанцуем, пошли они куда-то в сквер и, в общем, говорит, я до ночи с ней про звёзды и луну, пока комарики не стали под вечер за голый зад его… это… за голые руки цапать… и шею. Говорит, проводил до дому, договорились о встрече, причем она была такая многообещающая, свой домашний телефончик ему оставила… О, кстати, такой же номерок, как и сейчас у него, только тогда, конечно, мы посмеялись: не существующий номер с необычным именем – то ли Лимера, то ли Люсьена, да один хрен, потому что пока ему казалось, что он с ней зажигает, на самом деле он в психушке на подушку давил. В автобусе его на самом деле так растащило, что он начал цепляться ко всем молодым тёткам, предлагая руку и сердце – ну, спермотоксикоз подростковый, Бог мой, большое дело – что его кондукторша с водителем сдали при первой возможности патрульному экипажу, а те, прочухав, что парнишка под кайфом, свезли в психушку.

Вот такие были куражи! Но, надо сказать, я после этого случая собрал всю эту хрень из аптечек и в мусорку спустил. Коробочки только оставил, потом за них неплохой профит поимел, на новый индикатор хватило.

– А Глеб? – спросила Светлана.

– После этого случая мы как раз и закорефанились. Его в больнице три дня продержали на детоксикации, под капельницей. Я когда на следующий день к нему пришел в палату, мы ржали до упаду, рассказывая друг другу свои «глюки». Медсёстры меня палками выгоняли оттуда. В школе был разбор на педсовете, но мы были на хорошем счету, списали всё на чрезмерную любознательность, мы дали честное благородное слово, что никогда в жизни такого не повторится. Потом вся эта кутерьма, конечно, забылась – госэкзамены, институт…

Никитич налил себе еще «граммуличку», и его развязавшийся язык понёс дальше разную околесицу, особо не заботясь о связанности мыслей. Так оно было и лучше, уверилась Света, не нужно было озадачиваться по поводу поддержания разговора и следить за сутью темы. У Ромки их было сразу несколько в одном изречении, и это его, по-видимому, совершенно не смущало.

Потом хлопнула входная дверь, и на пороге появился Глеб, черный и осунувшийся, со словами:

– Я пришел.

Так никто и не понял, то ли он констатировал факт, то ли подразумевал нечто большее.

14

Ритуальный зал был полон народу, и распорядителю приходилось сдерживать людей, желавших попрощаться с Борисом. Это была большая квадратная комната, стены которой были выложены серыми мраморными плитами, с матовыми светильниками, висевшими на одинаковом расстоянии друг от друга. Посреди находился постамент, задрапированный черным шелком, в изголовье которого возвышались две колонны. Между ними, на поперечном планшете, располагался портрет Бориса, возле которого горели две свечи. Тут же, на постаменте, стоял гроб с телом. Откуда-то из стен доносилась приглушенная классическая музыка: звучали произведения Верди, Листа, Штрауса и Альбинони. Вся строгая обстановка настраивала посетителей на траур. Здесь не было изображений из Библии или Корана, и не было статуй, ибо это место предназначалось для гражданского прощания с усопшим.

Иван стоял возле одной из колонн. Косметолог неплохо поработал с лицом брата: не видно было опухоли и кровоподтёков, волосы аккуратно зачесаны назад, как на портрете, и на щеках едва заметен лёгкий румянец. Но он совсем не выглядел, как живой, и Иван никогда не понимал сути выражения: лежал в гробу, будто спал. Зачем обманывать себя? Люди приходят проститься с мертвым, а не с уснувшим, и единственное, ради чего стоит потрудиться над телом – это чтобы его запомнили более-менее похожим на тот образ, каким он был при жизни. И еще для многих людей прощание с почившим – это соприкосновение со смертью, с самой неразрешимой тайной всех живущих. И познание её разгадки возможно лишь в одном случае: когда они сами перейдут эту тонкую грань между жизнью и смертью, и только тогда душа обретет вечное познание, но будет ли это покоем или бесконечным скитанием, решать нужно ещё при жизни. Березин, убийца Бориса, сделал свой выбор, а Господь услышал просьбу его, Ивана, и справедливость восторжествовала еще до того, как тело одного из Сидоровых опустится в землю.

Иван видел Веронику. Она одной из первых скромно поставила букет цветов в одну из расположенных у гроба корзин и, подойдя к нему, снова уткнулась лицом в его плечо, как и в первую их встречу. Он поцеловал её молча в голову, прикрытую черной косынкой, и что-то произнёс в утешение. Она подняла на него свои огромные черные глаза, наполненные слезами, но он отвернулся, чтобы не видеть в них отражения своей собственной боли. Они стояли молча некоторое время, потом она сказала, что ей нехорошо, и вышла из зала. Иван заметил, как вслед за ней вышел и худощавый молодой человек в черных очках, скрывавших его глаза. По-видимому, это был её брат: Иван заметил, что он всю церемонию, пока Вероника находилась в зале, неотступно следовал за ней, держась в стороне и не приближаясь к телу Бориса, словно охраняя её. И он не разу не взглянул на брата, будто ему и невдомёк было вовсе, где он находится. Это обстоятельство никак не отразилось на чувствах Ивана – в этом городе всё было по-другому, люди вели себя отрешенно от остальных и заняты были каждый своими проблемами. Может, оно так и правильней: чего лезть в чужую душу, когда в своей царят потемки?

Через час после начала прощания Иван тоже вышел на улицу. Погода наладилась: светило солнце, щебетали птицы, в воздухе стоял еле уловимый аромат распускающейся листвы. Вероника со своим спутником стояли недалеко от входа. Молодой человек нервно курил и что-то объяснял девушке, с чем она, по мнению Ивана, не хотела соглашаться. Лёгкий порыв ветра донёс до него обрывок её фразы:

– Глеб, перестань вести себя, как ребёнок…

Иван отвернулся от них, чтобы не создавалось впечатления, будто он подслушивает их разговор. Вчера утром он, как и наметил для себя, отправился к следователю. Прокопенко был на месте и встретил его на пороге, предложив чашку кофе. От кофе Иван отказался, но чай попил с удовольствием – в гостинице он не стал искать буфет, и завтракать ему совершенно не хотелось.

– Иван Сергеевич, у меня для вас важное известие, – сказал ему тогда Прокопенко. – Вы являетесь представителем потерпевшего с точки зрения закона, и эта информация, несомненно, отразится на ходе всего дела. Вчера мы обнаружили труп самоубийцы в одном из заброшенных скверов, и на нем была предсмертная записка. Вот её копия,– он протянул Ивану листок с признаниями Березина.

Иван читал эти слова и не чувствовал удовлетворения, которое, как он ожидал, должно было опуститься на него манной небесной и снять с души груз отмщения. Бродяга признавал, что был невменяем и убил в этом состоянии человека, но такие люди, как правило, не кончают жизнь самоубийством: что для них жизнь, что для них смерть – они сталкиваются с этим в своих подвалах чуть ли не ежедневно, и если каждый начнёт стреляться и вешаться от «знаков свыше», то бомжей и вовсе не останется на этом свете. Да и записка была написана ровным почерком, без помарок, без исправлений, со знаками препинания – разве так пишут самоубийцы?

Он высказал эти соображения следователю, но что тот ответил вполне резонно:

– Мы отправили уже запрос на образец почерка в колонию, где он отбывал последний срок. Если экспертиза подтвердит идентичность, то у нас не будет оснований оставлять дело открытым, вы же понимаете. Параллельно проводится проверка предприятия, которое возглавлял Борис Сергеевич, но, должен сказать, это уже станет больше статистической информацией, и вряд ли её результаты смогут повлиять на вынесение вердикта по факту смерти вашего брата.

– Нет, вы, конечно, правы, товарищ следователь, и у меня нет, в общем-то, никакого повода сомневаться в результатах следствия – раз человек признался в содеянном, то так оно и есть, иначе какая ему выгода от этого перед собственной смертью-то?

– Совершенно верно. Насколько мы установили, их пути никогда ранее не пересекались. Березин всю свою сознательную жизнь провёл в колониях да на зонах. Ну как и где они могли встретиться? У этого сброда мозги уже давно не работают, и попади в глотку капля алкоголя, как тут же срабатывает механизм агрессии, они начинают обвинять всех и вся в своих неудачах и горестях – поверьте, это обычная ситуация, и волей случая в неё попал ваш брат. Мне очень жаль.

– Так не должно было случиться.

– Да, в это трудно поверить. Преуспевающий человек, с двумя высшими образованиями… Вы забираете тело к родителям?

– Да, завтра в обед наш поезд. Не знаю, как довезу его: на улице теплеет, боюсь, что дома придётся оставить гроб закрытым, только в церкви…

Они поговорили еще некоторое время, условившись, что Прокопенко вышлет на адрес Ивана официальное подтверждение о закрытии дела, как только оно будет оформлено.

Иван с удивлением смотрел на вереницу людей, выстроившихся в очереди, чтобы попасть на прощание с Борей. Он никогда бы не подумал, что соберется столько народа. Вечером фирма Бориса организовывала панихиду в одном из кафе неподалеку от офиса, и Наталья говорила ему, что планируется разместить около трёхсот человек, и он с сомнением тогда посмотрел на неё. Но, глядя теперь на этих людей, ожидавших свой черед попрощаться, подумал, что для трёхсот человек, пожалуй – это ещё скромно. Сейчас только мимо него прошло не менее двухсот, а еще столько времени впереди. Люди подъезжали на шикарных и неприметных машинах, или просто заходили во двор с остановки, располагавшейся недалеко за углом – отец при других обстоятельствах был бы горд за своего сына, а сам Борька никогда не хвастал своими успехами, но ежемесячно перечислял на книжку матери деньги, чтобы старики не чувствовали себя нищими в этом богатом государстве, неспособном защитить собственных стариков.

–… свой супер-телефон, и повесь его на толстый шнурок, привяжи… – Вероника в это время втолковывала что-то молодому человеку. Иван посмотрел краем глаза в их сторону: они стояли в стороне от всех под склонившемся деревом, возле площадки для курения. Парень поднял вверх очки, поддерживая ими волосы, как обручем, и Иван заметил лихорадочный блеск впалых глаз в ореоле теней – можно было бы подумать, что у него синяки, но тени равномерно окружали глазницы, и кровоподтёков не было заметно, поэтому Иван подумал, что братец девушки, скорее всего, увлекается наркотиками. И взгляд у того был какой-то неживой, как остекленевший. Вероника смотрела прямо в его глаза, и губы её шевелились, но Иван не мог больше различить, о чем она ему говорила. Он повернулся к ним спиной, глядя на ожидающих своей очереди людей с цветами в руках.

Тут же, возле металлической ограды, отделявшей этот островок печали от остального мира, стоял невысокий черный катафалк в ожидании своего скорбного груза.

***

Вода с грохотом водопада наполняла ванну. Светлана бросила горсть ароматной соли и ждала, пока она растворится в бурлящем потоке. Удостоверившись, что все камешки благополучно исчезли, раскрасив воду в ярко-оранжевый цвет, она осторожно пощупала воду вначале рукой, а затем и пальчиками правой ноги, прежде чем самой погрузиться в приятную теплоту.

Принятие ванны являлось целым ритуалом. Вода обволакивала всё тело, расслабляя мышцы и нервы, на душе становилось спокойно и умиротворенно. Света лежала, наблюдая, как зеркальная стена напротив покрывалась тонким слоем пара, оседавшем на стекле, делая невозможным видеть любое отражение. Так же и люди, впитав в себя окружающую суету, перестают замечать очевидное, или видят всё в таких расплывчатых образах, что не осознают, где добро, а где зло. Глеб, привыкший всегда иметь под рукой Никитича, возомнил себя чуть ли не его покровителем, а она сама превращается в его глазах в безвольную дурочку, которой можно вертеть, как вздумается. Но её не устраивает такое положение вещей, и Ромка тоже был сильно обижен на Глеба. Вначале они нормально поужинали, но Глеб, и без того приехавший навеселе, добавив коньяку, совсем сорвался с петель и наговорил им кучу гадостей, обозвав Рому никчемным пугалом, а её – озабоченной мальвиной, хотя где тут связь, она не представляла. И поводом послужило то, что они с Ромой позволили себе высказать сомнения относительно стоимости его автомобиля. Глеб завелся, как в припадке: вы ничего не понимаете, да тебя зависть гложет, да ты такой, а ты сякая – напился он, конечно, основательно. В итоге начал за столом клевать носом, и они с Ромой оттащили его в спальню и уложили в постель.

Ночью она проснулась от какого-то шума. Открыв глаза, обнаружила, что Глеба рядом не было. Она выглянула на кухню и увидела его, сидящем на табурете в темноте перед телевизором: он держал в руке свой мобильный телефон, направив его на темный экран, и что-то неразборчиво бормотал, как лунатик. В отблесках света, падавшего из окна от уличных фонарей, она с испугом увидела его широко раскрытые и остекленевшие глаза, в которых стоял холодный ужас, который моментально передался и ей. «Глеб»,– громко позвала она его, но Глеб будто не слышал её. Может, это белая горячка, пронеслось у неё в мозгу, но он неожиданно закрыл глаза, улыбнулся чему-то, встал и молча прошел мимо неё в спальню. Она повернулась вслед за ним, но боялась войти в темную комнату, боялась увидеть еще что-нибудь более ужасное. Вдруг он начнет разговаривать с какой-нибудь фотографией? Или со своим телефоном – она не представляла себе, что тогда ей пришлось бы делать. Наверно, вызвать «скорую».

Даже теперь, лёжа в теплой ванне в родном родительском доме, ей стало не по себе, и мурашки мелкой сыпью пронеслись по её рукам от локтей до шеи, и она почувствовала холод. Ей пришлось простоять тогда в проеме кухни минут десять, вслушиваясь в безмолвие ночи, и каждый шорох и скрип, издаваемый старым домом, как ножом полосовал её нервы. Наконец она на цыпочках прошла мимо спальни, со страхом заглянув в темнеющий проём. Глеб лежал в постели, с головой укрывшись одеялом, и, по-видимому, спал. Она быстро прошмыгнула в родительскую комнату и, зарывшись в холодные простыни кровати, долго лежала без сна, прислушиваясь к его монотонному дыханию за стеной, которое через некоторое время перешло в раскатистый храп. Ну слава Богу, подумала она, это уже по-человечески. Но еще через час безуспешных попыток заснуть ей это уже казалось не благословением свыше, а настоящим проклятием, и хотелось запустить в Глеба подушкой, чтобы остановить этот звук, проникавший в её сознание сквозь простыни, и стены, и непомерную усталость, которая, в конце концов, отключила её сознание, когда за окнами уже начинал брезжить рассвет.

Света дотянулась рукой до полочки, где стояли шампуни, бальзамы и другие разные полезности, предназначенные для ухода за телом. Она взяла одну из баночек, открыла и, смазав кончик пальца, бережно нанесла маску тонким слоем на лицо, почувствовав через мгновение приятный освежающий запах. Она закрыла глаза и откинула голову назад, полностью отдаваясь во власть дурманящей истоме, проникающей в её сознание и путающей мысли. Она не хотела сейчас никаких размышлений, никакого напряжения, ей вчера этого хватило с лихвой.

Проснувшись утром, когда по подоконнику барабанил мелкий весенний дождик, а солнце, будь оно видимым из-за туч, то стояло бы уже высоко в небе, Света первым делом прислушалась к шорохам в квартире. Было тихо. Глеб уже не храпел. А у неё просто разламывалась голова, будто втиснутая в дверной проём и застрявшая там на полпути, хотя вчера она даже одну рюмку не допила, опасаясь, что этим друзьям не хватит, и они соберутся в магазин, что могло запросто обернуться очередным куражом в каком-нибудь ночном клубе до утра. Она обвела комнату туманным взглядом, где повсюду на стенах ей встречалось изображение Глеба, потом встала и осторожно прокралась в его комнату. Глеба там не было. Ей почудилось, что она уже испытывала именно такое же разочарование совсем недавно, и именно по поводу его отсутствия, но не могла вспомнить, где и когда это могло быть. В комнате стоял тяжелый запах перегара, смешанный с сигаретным смрадом. Она позвала его, но её голос безответным эхом пронесся по коридору и всей квартире, замерев где-то в ворсе ковров. «Вот засранец,– подумала она,– уже куда-то нарулил». Ни записки, ни звонка – ничего. Такое его отношение её совершенно не устраивало. Она ожидала, что сегодня он будет болеть (и поделом ему!), что будет сожалеть о вчерашнем, будет извиняться и просить не покидать его в такой тяжелый момент жизни, а вместо этого – пустая квартира и бычок в пепельнице. Ау, Глеб, ты где? Нету Глеба, испарился, совсем помешался на своём Интернете. Она прибрала в кухне, снарядила свой пакетик и ушла домой, ожидая от него звонка. Но не тут-то было: он так и не позвонил ни вчера, ни сегодня, и не заехал.

Светлана привстала в ванне, нагнулась к раковине и, открыв воду, смыла с лица маску. С Глебом что-то определенно происходило, но даже пьяный, он ей ничего не рассказал, и её это уже начинало очень сильно тревожить. И дело было не только в его новом увлечении. Сам облик его резко изменился за последние дни: он осунулся, еще больше похудел, речь стала какой-то отрывистой и иногда даже нечленораздельной – просто бубнил себе что-то под нос, она не могла разобрать, переспрашивала, и его это ужасно раздражало. Ещё месяц назад она и подумать бы не могла, что они в течение такого короткого промежутка времени перестанут звонить друг другу, обмениваться мнениями. Может, так и происходит разрыв, когда чувства уже остыли, и не о чем говорить, и общие интересы вдруг оказываются скучными и совсем не интересными? Но совсем недавно, в ресторане, у неё еще не было таких мыслей, а, наоборот, казалось, что всё только начинается, и уже совершенно по-новому. Что же происходит? Может, она в чем-то виновата, неправильно себя держит, не то говорит, не так думает? Почему он оказывается всё дальше и дальше от неё, и даже не интересуется, где она, с кем, какое у неё настроение? А что будет дальше, он совсем забудет о её существовании? Или, может, ему нужен какой-то период, чтобы обновить своё отношение к ней? Сомнения кружились в её голове, и она не знала, как ей поступить. Позвонить самой, спросить, как дела, и к черту эту гордыню – в конце концов, это же смертный грех.

Она открыла пробку, и вода начала медленно оседать. Светлана заворожено смотрела, как на дне ванны образуется воронка. Вода, набирая скорость и обороты, неслась стремительно по её спирали, унося вглубь попадавшие в её объятия пенные пузыри. И опять у неё возникло ощущение, что совсем недавно она вот также смотрела вглубь какой-то воронки, и на её душе становилось спокойно, а в голове воцарялось умиротворение. Света резко встряхнула головой, прогоняя это наваждение, но мысли непроизвольно рисовали перед её внутренним взором цифры – с первой по двадцать пятую, как на внутреннем табло в лифте, и она была уверена, что на самом последнем этаже её будет ждать расстеленная постель, приятная истома и отдохновение.

Но ей не нужно было спать, был всего-то полдень, она и так провалялась в кровати всё утро. Света пыталась оторвать взгляд от уносящей в канализацию мутную воду воронки, и ей всё больше казалось, что вода окрашивается в красный цвет, приобретая пурпурный оттенок, темнеющий прямо на глазах, пока перед её мысленным взором не забурлило море крови, и её ноги утопали в ней, и она закричала от ужаса…

Настойчивый стук в дверь внезапно вывел её из этого состояния. Она широко раскрытыми глазами смотрела на дно ванны, где оставалось совсем немного воды – оранжевой от солевой добавки, и та уже медленной струйкой уносилась в слив.

– Света, у тебя всё в порядке? – услышала она голос матери за дверью. – Нам показалось, что ты спрашивала что-то?

– Нет, мам, всё нормально, всё хорошо,– сказала она в ответ, вылезая из ванны.

Сколько раз говорили ей, что больше пятнадцати минут в горячей ванне находится нельзя, и вот он результат, подумала она, вытирая себя насухо. Хорошо, что сегодня суббота, родители дома, а то неизвестно ещё, чем бы всё это закончилось. Её не покидало, однако, чувство, что эта воронка была ей очень хорошо знакома, только в другом контексте: ванна – да, только другая, джакузи; полотенце – нет, вместо него… халат с капюшоном, толстый такой, большой; фен… нет, фена не было, но был, кажется, телевизор и… телефон. Да, точно, был телефон, и звонил, кажется, Глеб. Но причем тут вода, спускаемая из ванны?

Светлана приоткрыла дверь, закутавшись в полотенце, впуская в ванную комнату прохладный воздух, который в первую очередь занялся зеркалом: оно постепенно прояснялось, позволяя ей видеть собственное отражение, которое из мутного образа медленно, но верно превращалось в ясный человеческий облик.

Часть вторая

15

Было нестерпимо душно. Лиловые отблески резали глаза, пот катился ручьями по его лбу, щекам, попадая соленой влагой на потрескавшиеся губы, и дальше, к подбородку и шее, смешиваясь затем с общей рыжей массой, вязкой и липкой, в которой всё его тело пребывало, как в коконе. Он мог различить силуэты справа и слева от себя, но смутно, и они его мало интересовали, потому что никак не могли защитить от полыхающего внизу пламени, поддерживающем постоянную температуру жижи, ставшей теперь его вечной средой обитания. И еще его сводила с ума одинокая фигура обнаженной Люцеры, которую он видел всегда, даже когда пот заливал глаза: она возвышалась над ними всеми, монотонно произнося восхваления Хозяину, ни на секунду не прерываясь. В отдельные моменты её облик принимал очертания Вероники, или Светы, или Натальи Викторовны, но суть оставалась неизменной – он знал, что его изображение, отосланное когда-то давным-давно в преисподнюю, теперь нашло его собственную плоть; и то, что осталось в другом мире, было лишь изображением, а его же сущностное Я томилось в вечном огне, восхваляя искусителя. И не было для него ни времени, ни пространства, а лишь только миг, который длился бесконечно.

Глеб с трудом разлепил глаза. За последние три месяца его сон ни разу не поменял ни форму, ни содержание. Огромное количество алкоголя, которое он вливал в себя практически ежедневно в надежде задавить проклятое видение, никак не спасало его от Люцеры, холодной и надменной. Иногда ему казалось, что он больше не проснётся и останется в своём сне, и каждый раз, приходя в себя в предутренние часы, вновь и вновь ощущал мерзкую сухость во рту и одуряющую тяжесть в голове, пульсирующую вместе с учащенным сердцебиением. Приподнимаясь, чтобы протянуть дрожащую руку за бокалом шампанского, дежурившего на тумбочке в изголовье среди вороха галстуков, счетов, носков и маек, он зачастую соскальзывал с черных атласных простыней на пол; его мутило и выворачивало наружу, но рвоты не было, как и не было облегчения, которое она могла принести. Тогда он, пошатываясь, вставал на колени, держась рукой за край массивной кровати, приподнимался на ноги и брёл в темноте к ванной комнате, чтобы поплескать в лицо живительной холодной влагой и снова увидеть в зеркале осунувшееся и почерневшее изображение Глеба Бесчастного.

Вероники теперь не было рядом. В его кровати менялись черные, белые, желтые, мулатки, но не было русских. После своего приезда в Америку два месяца назад он радовался, как ребенок, что наконец-то сбылась мечта идиота, только не в Рио-де-Жанейро, а в Лос-Анджелесе, с шикарной длинноногой блондинкой и кучей кредиток. Но это не принесло ни гражданства, ни даже вида на жительство, и ему приходилось постоянно изворачиваться и платить баснословные гонорары местным адвокатам, чтобы иммиграционные власти не выставили его за пределы страны. Провайдер помогал, чем мог. Ника же оказалась девочкой не промах: уже через две недели она тихо-мирно, пока он валялся в забытьи в их шикарных апартаментах, упорхнула с каким-то денежным хлыщем в Лас-Вегас, где той же ночью обвенчалась, обеспечив себе грин-кард и легальное проживание на территории Штатов, прислав ему сентиментально-циничную открытку.

Пожалуй, ему не хватало её. Он легко бы мог вернуть Нику, разорив при этом мистера Бауэра в пух и прах, и ей бы не оставалось иного пути, как обратно в его постель, но в своём отношении к ней Глеб чувствовал ту же упёртость, что и когда-то в России: она должна была сделать это сама, как сделала это уже однажды.