Текст книги "Бенефис дьявола"

Автор книги: Дмитрий Чарков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Да ей сколько лет-то тогда было? – удивился Сидоров.

– Мы же не утверждаем, что в шестнадцать лет у неё были уже какие-то планы, – возразил Прокопенко. – У неё появилась масса знакомых и друзей, а как за шесть-семь лет потом развились эти контакты – одному Богу известно, а мы в настоящее время только пожинаем плоды.

– Возможно, – сказал Иван с долей скепсиса в голосе.

– Причем то, что сделки были завуалированы, свидетельствуем лишь о том, что у неё не было намерения сорвать куш и укатить за границу. Такой подход говорит о далеко идущих планах и перспективах, причем чужими руками и на регулярной основе, но в итоге что-то этому помешало: как вы говорите, Борис Сергеевич принимает решение перед Новым годом удалить её из офиса.

– Вы подозреваете, что он с ней был заодно? – спросил Иван.

– Честно говоря, я так не думаю: иначе зачем бы ему увольнять её? Скорее, он изначально поддался на её уговоры использовать этих «знакомых» поставщиков, а когда убедился, что его просто, как говорится, кидают, то и принял решение убрать её и затем отказаться от этого канала поставок. Я предполагаю, что он объяснил ей своё решение тем, что не хочет, чтобы его любимая женщина перед сотрудниками выступала в роли секретарши – это было бы вполне логичным.

– Тогда она, опережая события, устраняет его, обеспечивая тем самым еще несколько месяцев работы по старым контрактам? – вставил Иван.

– Совершенно верно, иного объяснения здесь просто-напросто нет: они поддерживали прекрасные отношения, как свидетельствуют все знакомые, вплоть до его смерти, то есть никаких разногласий между ними по поводу её увольнения не было.

– Вы думаете, она сама его…– Иван замолчал, не закончив фразы.

– Думаю, да. И у неё уже имелся план, как подставить кого-то, или, по крайней мере, затянуть и направить следствие по ложному направлению. Я думаю, что она намеренно взяла телефон вашего брата, после своего приезда домой связалась с кем-то из своих знакомых поклонников, будучи в уверенности, что тот непременно прибежит по первому её зову, и подсунула телефон, чтобы этот поклонник оставил на нем свои отпечатки, а утром передала этот телефон мне, разыграв простенькую комедию. Но перед этим она также позаботилась, чтобы этот человек находился тогда в ресторане, а затем и провел ночь неподалеку, в гостинице – самый верный способ подставить под подозрение.

– Вы уже знаете, кто это был?

– В принципе, да. Только есть… некоторые сложности, которые необходимо проверить. И достать его отпечатки пальцев – они должны быть здесь, в офисе «Парадайза». Но с этим я как-нибудь справлюсь.

– Тогда что помешало этому её плану? Почему возник Березин?

– Случайность: пожар в здании, где именно в этот момент происходила экспертиза с отпечатками пальцев на телефоне. Она поняла, что это может поставить крест на её версии с убийством вашего брата, да и я, помнится, ей сообщал, что телефон, вероятно, сгорел в пожаре. Она тут же принимает другое решение и снова подставляет под это дело первого попавшегося бомжа, опять с помощью того же своего поклонника. В данном случае мне интересно, насколько сознательно этот её поклонник действовал в её интересах, или имел какую-то собственную выгоду?

– Вы с ним ещё не разговаривали? Я так понял, что он работает здесь?

– Уже не работает, но пальчики его наверняка сохранились. В стенном шкафу я заметил личные папки менеджеров – с отчетами, вероятно – и на одной из них всё ещё присутствует его имя. Я уверен, что один из отпечатков пальцев на пластиковых файлах совпадет с тем, что мы обнаружили на телефоне вашего брата и на месте убийства Березина.

– Вы думаете, они встретили бомжа и убили его, заставив написать предсмертную записку?

– А вы как думаете? – в ответ спросил Игорь Анатольевич.

Иван помолчал, поглаживая подбородок, затем произнес:

– В общем-то, всё выглядит гладко: мотив, способ. Как признался Березин – это уже не вызывает сомнений, памятуя способности Вероники.

– Да, остается всего-то ничего – собрать доказательную базу. Но этот её поклонник, судя по всему, в невменяемом состоянии и не может в настоящий момент быть ни свидетелем, ни обвиняемым, а Березин – уже отчитывается за свои грехи. Ещё одно меня смущает: когда мы его обнаружили, он был выбрит и чист, как после бани. Это я сейчас только начинаю ворошить свои наблюдения, а тогда, с его предсмертной запиской, не обратил на это внимания. Теперь же становится очевидным: он где-то провел время, занятый своей внешностью. И где-то неподалеку, скорее всего, от места своего упокоения.

– Да, логично, – согласился Иван, – вы еще не наводили справки?

– Оперативники работают, к вечеру надеюсь получить какие-то результаты, хотя… три месяца прошло, сами понимаете.

– А как теперь с Вероникой быть?

Следователь пожал плечами:

– А как с ней быть? Нам неизвестно ни место её пребывания, ни фамилия, под которой она живет. У нас есть практика работы с Интерполом, конечно, но с таким багажом информации… Она обещала коллегам скинуть свой контактный адрес, но я сильно сомневаюсь, что это произойдет, если только из чистого женского любопытства поинтересуется, как здесь обстановка. Она же уехала в полной уверенности, что всё шито-крыто, только результатов аудита не дождалась, ну да ей-то всё равно.

– Если это произойдет, и она всё-таки свяжется с ними, или с матерью, в конце концов, то можно будет попытаться её выманить сюда, – сказал Иван в задумчивости.

– Как? – поинтересовался Прокопенко.

– Да элементарно: сообщить ей, что нашлось завещание Бориса, например, и он оставил ей львиную долю капитала.

Игорь Анатольевич посмотрел на Ивана с нескрываемым одобрением.

– Пожалуй, хорошая идея, – сказал он. – Главное теперь, чтобы она объявилась.

Дверь приоткрылась, и они увидели Светлану, которая сообщила:

– Наталья Викторовна вернулась, вы можете пройти к ней в кабинет.

– Спасибо, Светлана, – ответил Прокопенко, поднимаясь, – непременно воспользуюсь её любезным приглашением.

Иван тоже встал. Игорь Анатольевич, протягивая ему руку, спросил:

– Вы где остановились?

– На квартире у брата.

– Адрес и телефон у меня есть, и я с вами свяжусь, как только поступит какая-нибудь дополнительная информация.

– Буду ждать, – ответил Иван, выходя вместе с Прокопенко из комнаты переговоров.

Игорь Анатольевич приостановился у стенного шкафа, в котором ровными рядами стояли толстые скоросшиватели пластиковых файлов. На одном из них было написано: Бесчастный.

– Я могу взглянуть? – поинтересовался он у Галины, сидевшей напротив.

– Наверно, да, – она бросила неуверенный взгляд на Свету.

Прокопенко обернулся к ней:

– Это не коммерческая тайна? – спросил он её с улыбкой, осторожно перелистывая страницы за краешек, стараясь не наследить своими отпечатками.

Светлана посмотрела на него внимательно, затем молча вернулась к своему столику и, что-то достав из внутреннего ящика, принесла и протянула следователю со словами:

– Думаю, вам нужно именно это.

Прокопенко взял за ручку обычную эмалированную кружку, на которой синими чернилами красовалась размашистая надпись: «Глеб». Он кивнул Светлане в знак благодарности, задержав её проницательный взгляд и удивляясь про себя красоте её выразительных глаз, поставил папку на место и вслед за Иваном вышел из офиса в общий коридор. Светлана вышла следом, и, указав на соседнюю дверь, сказала:

– Вам сюда.

Игорь Анатольевич протянул ей руку для пожатия со словами:

– Вы мне очень помогли, Светлана, спасибо.

Она сдержанно ответила:

– Я уверена, что он здесь не при чем. Я знаю. До свидания, – и она прикрыла за собой дверь.

Прокопенко распрощался с Иваном и постучался в дверь без всякой таблички, за которой его ожидала Наталья Викторовна.

– Входите, – услышал он строгий директорский голос и открыл дверь.

Кабинет был небольшой и уютный. Наталья Викторовна сидела за обычным рабочим столом, на котором стоял телефон, и лежали папки в каком-то ей только ведомом логическом расположении. Прокопенко показалось, что они разложены веером перед ней. Сама Наталья Викторовна выглядела моложаво, сидя спиной к большому окну. Поздоровавшись, она предложила ему присесть.

– Проблемы с Вероникой? – сразу поинтересовалась она.

Игорь Анатольевич сделал удивленное лицо:

– Нет, я по поводу… наследства.

Теперь наступила очередь удивиться Наталье Викторовне.

– Какого наследства? – спросила она.

– В одном из банковских сейфов, принадлежавших Борису Сергеевичу Сидорову, нами было обнаружено его завещание, согласно которому некоторая часть его имущества должна перейти Камовой Веронике Александровне. Вот теперь мы и пытаемся выяснить, как с ней можно связаться.

Женщина посмотрела на него внимательно и сказала:

– Её уже два месяца как нет в стране, и я, признаться, даже не знаю, чем тут помочь.

– Да, я уже поговорил с вашими сотрудниками, и с её родителями – странно, что никто не знает, как с ней связаться. Вы же отправляли её на какой-то семинар, не так ли?

Наталья Викторовна смутилась.

– Да, она посещала международную туристическую ярмарку, и… задержалась в Штатах. Точнее, вышла там замуж.

– У вашего агентства не будет в дальнейшем проблем с получением американской визы? – наивно поинтересовался Прокопенко.

– Вы знаете, мы здесь никакой ответственности нести не можем: любовь, замужество – международное право допускает такое стечение обстоятельств.

– Может, она будет как-то содействовать вашим деловым связям в Америке? – предположил Игорь Анатольевич.

Она улыбнулась:

– Знаете, мы очень на это надеемся и ждем от неё известий. Вообще, странно, конечно, что она не звонит матери – у них такие доверительные отношения, насколько я знаю. Но рано или поздно всё равно объявится, и тогда я ей обязательно сообщу про завещание.

Прокопенко больше не было резона задерживаться, и он, поблагодарив Наталью Викторовну, распрощался с ней на пороге её офиса. Время близилось к вечеру, и он ждал результатов проверки банных заведений от оперативников. Интуитивно он чувствовал, что сегодня его рабочий день не закончится и в двадцать ноль-ноль.

Он вышел на улицу.

Стояла жара.

21

– Ника, мне щекотно!

– …м-мм…

– Перестань, прошу тебя, я умру от щекотки… а… вот так лучше… намного лучше… и ниже… ну же, давай, девочка моя, вот так… так… о, хорошо, ты же тоже любишь это… да, да, Ника, давай, быстрее, быстрее, ещё… о, Ника, хорошо, как хорошо… о, Ника, ещё чуть-чуть, вот, вот, вот… а-а-а… Ника-а-а…

Патрик откинул голову на спинку широкой тахты, бессознательно гладя белокурые волосы девушки, склонившуюся над его мускулистым торсом, удивительно молодым и крепким для сорокалетнего мужчины. Она наслаждалась сексом с ним, и осознание этого заводило его лучше любых ласк и поцелуев, до которых были так падки молодые глупышки. Но Ника была особенной. В ней был интеллект, в ней был напор и страсть, и за шесть лет, которые прошли с тех пор, как он лишил её девственности на заднем сидении своего старенького, но мощного «шевроле», она повзрослела ещё и эмоционально, превратившись в настоящую русскую тигрицу.

– О, Ника, ты заставляешь меня снова вернуться на двадцать лет назад.

Она подняла голову, оторвавшись от его налитого кровью и всё еще судорожно пульсирующего члена, посмотрев в его затуманенные глаза, обращенные к потолку, своим пристальным блестящим взглядом. Она столько ждала этого мужчину, что эти два месяца никак не могли утолить её жажду к нему, она готова была трахаться с ним дома, в кафе, в машине, на пляже – где угодно, лишь бы постоянно ощущать в себе его присутствие, его мужскую силу, и ловить на себе его такой уверенный и раздевающий её душу взгляд. С ним рядом она просто становилась нимфоманкой, и это ощущение лишь добавляло ей женственности, заставляя не разбалованных женским обаянием американцев оборачиваться ей вслед при встрече. Впрочем, здесь, в Майями, попадались и довольно привлекательные женщины, но это были в основном европейки, а собственно голливудские красотки оставались для обычных американцев недостижимой мечтой экрана, потому что на улицах их городов встретить более-менее хорошенькую женщину с девичьей талией было настолько же необычно, насколько в России мужики привыкли к их виду в повседневной жизни.

Она сжала в ладони его мошонку, говоря при этом:

– Ты опустошен, наконец? Или в тебе еще есть капля силы, чтобы порадовать меня, мой гигант?

Патрик закатил глаза и прошептал:

– Я хочу тебя день и ночь.

– Хочешь меня!

– Да, тебя, Ника.

– Покажи мне, как ты хочешь.

– Сильно хочу… всегда.

– Ты хочешь свою жену?

– Да, миссис Бауэр, тебя.

– А чем ты занимался всё это время после моего отъезда? – она сильнее сдавила свою ладонь.

– Ждал только тебя и твоих писем, – он улыбнулся, закрыв глаза.

– И моих фотографий? – не унималась она.

– И твоих фотографий, – покорно подтвердил он.

– И моих денег?

– Не твоих, а наших.

– Но ждал всё-таки?

– Без тебя они мне ни к чему.

– А с ними к чему я тебе?

– Чтобы любить.

– Без них любить не получалось?

Патрик открыл глаза и посмотрел на неё долгим взглядом. Она отпустила его и, взобравшись на тахту рядом с ним, склонила свою голову на его широкую грудь, сложив под себя свои красивые ноги. Патрик погладил её колени, нежно проведя пальцами по тонкой бархатистой коже.

– Деньги сами по себе ничего не значат, – сказал он, – они лишь дают свободу.

– Ты такой старый и такой глупый, – проговорила она, целуя его в грудь. – Свободу дают не деньги, а умение их зарабатывать.

– Разве?

– Конечно. Посуди сам: деньги, как и свободу, можно потерять. А твои умения и навыки всегда останутся при тебе. Это как вождение автомобиля: год поездишь, потом и через двадцать лет руки и ноги вспомнят, куда и на что давить.

– Ты стала философом?

– Не-а, я практикующий психолог.

– А я профессор по деловому менеджменту, забыла?

– Тогда мы подходим к одной и той же проблеме с разных сторон, вот и всё.

Патрик протянул руку за бокалом с мартини, стоявшем на журнальном столике, и, сделав глоток, сказал:

– Умения нарабатываются не один год. А ничто так не подвергнуто искушениям стремительно развивающегося мира, как молодое неокрепшее сознание.

– Это правда, – согласилась она.

Он продолжал, будто с кафедры:

– Юности присущ наивный максимализм, желание достичь пределов совершенства сразу и сполна, вкусить все прелести человеческого бытия, не дожидаясь пришествия «горбатого» жизненного опыта, ибо парадокс аксиомы молодых, что «в пятьдесят мне ничего этого уже будет не надо», отчасти и заключается в своей искренней правоте. В пятьдесят, имея всё то же, что и наш 20-летний аналог, мы утрачиваем прелесть ощущения новизны, и наше восприятие окружающего обволакивается сакраментальным сожалением: если бы юность знала, а старость могла! В двадцать мы еще верим в чудеса, но уже утрачиваем иллюзии; мы полны надежд и ожиданий, но уже познаём истинный смысл заповедей Господних. И где эта грань, отделяющая искушение от грехопадения? Как устоять перед дьявольским соблазном обрести всёв обмен на свою совесть, честь и счастье близких; познать власть и силу, пройдя по людским душам, не поскользнувшись и не обернувшись назад – насколько должно быть сильным такое искушение и куда может столкнуть соблазн неокрепшую психику, вдруг очутившуюся перед сложным выбором?

Вероника провела ярко-красным ноготком по квадратикам мышц на его животе.

– Грешны мы, грешны. Ты прав, мой гигант: я не хотела бы дожидаться этого вечера ещё двадцать лет. Я пошла в душ.

Она легко соскочила с тахты и направилась к душевой кабине, находившейся в дальней части просторного гостиничного номера. Патрик остался сидеть, держа в руке бокал и глядя вдаль через прозрачную стену на раскинувшиеся перед ним безбрежные морские просторы.

Ника была ещё так молода, а уже так искушена! Ему бы никогда самому не пришло в голову провернуть такую банальную операцию по увеличению своего благосостояния, а с её легкой руки потребовалось только освежить его некоторые деловые контакты в Европе, чтобы обеспечить стабильный доход в течение почти целого года. Наверно, в России действительно легко делать бизнес и играть на неопытности русских. Но иногда ему всё же казалось, что она чего-то недоговаривает. Первое время Ника просто вздрагивала от любого телефонного звонка и в ответ на его вопросы отшучивалась, что это у неё синдром привыкания к новой обстановке. Когда они сталкивались на широких бульварах с полицейскими, она непроизвольно стискивала его руку, прижимаясь к нему всем своим хрупким девичьим телом, словно пытаясь раствориться в нем, лишь бы избежать общения с представителями закона, хоть он не раз уже успокаивал её, говоря, что для миссис Бауэр в этой стране открыта дорога в любом направлении и что её документы абсолютно в полном порядке. Но ей потребовалось не меньше месяца, чтобы свыкнуться со своим новым положением и почувствовать относительную безопасность. Она объясняла, что русская милиция настолько коррумпирована, что все в России её просто боятся, предпочитая решать вопросы с мафией – те, по крайней мере, уж точно не посадят за решетку за просто так. И этот страх у неё подсознательно переключился и на местных представителей власти: бедные русские, что же им довелось пережить за последние поколения, раз они собственным хранителям спокойствия отучились доверять, сокрушался он.

Патрик поставил бокал назад на столик, задев при этом массивным кольцом на своём мизинце соседний фужер. Бриллиант, обрамленный золотом, мягко цзынькнул о стекло. Это был подарок Ники, привезенный из России – он, должно быть, стоил целое состояние, но Ника не хотела даже и слушать его расспросы о том, как ей удалось скопить денег на такой дорогой подарок – это неприлично, сказала она, явно смутившись. Он не стал её более тревожить своей американской «неприличностью», окружив заботой и пониманием.

Патрик был счастлив. Через неделю закончится его отпуск, ему снова нужно будет вернуться в Питсбург, и Ника будет с ним. Правда, она хотела бы переехать куда-нибудь ближе к морю, они могли себе это уже позволить, но его пока удерживала привязанность к своему колледжу, его обязательства перед руководством, которое на него рассчитывало на ближайший учебный семестр. В дальнейшем, возможно, они купят дом где-нибудь во Флориде, но пока он даст ей полную свободу действий: пусть сама выберет место, слетает, посмотрит, а потом уже они примут окончательное решение.

Телефон Ники радостно пискнул в кармашке её шортиков, небрежно сброшенных на пол у тахты, возвещая о пришедшем сообщении. Патрик достал его, крикнув в сторону душевой кабины:

– Дорогая, тебе сообщение от… мамы!

– Что пишет? – отозвалась она.

– Тут хоть и написано по латыни, но «мама» – это всё, что я могу разобрать. Или вот: «позовни ест новост». Тебе это о чем-нибудь говорит?

– О, да. Прежде всего о том, что твой русский просто великолепен, – сказала с улыбкой Вероника, появляясь в комнате в коротком прозрачном кимоно.

Она взяла протянутый Патриком телефон и прочитала сообщение, затем перевела ему:

– Мама просит позвонить, есть какая-то новость. Что у нас там – утро, вечер? Я уже потерялась совсем, – она присела к письменному столу и. набрав оператора, попросила соединить с Россией, продиктовав номер.

Патрик смотрел на неё издали, пока она разговаривала с мамой на своём журчащем мелодичном языке, и не мог не вспомнить тот вечер шесть лет назад: лил дождь, он сидел в своем автомобиле, просматривая бумаги, когда из колледжа выскочила эта худенькая русская девушка в коротком платьице, которое вмиг на ней стало насквозь мокрым и прилипло к её стройному телу, как и теперь, подчеркивая высокую грудь и горделиво торчащие соски. Он не мог не распахнуть перед ней дверцу своего «шевроле», не пригласить её в салон – она одиноко стояла у тротуара, озираясь по сторонам в незнакомой стране среди незнакомых людей. Он сразу вспомнил её – эта русская студентка записалась на его лекции три раза в неделю для прохождения курса «Этика делового общения», и уже на первом семинаре активно принимала участие в обсуждениях, не стесняясь своего тогда еще косноязычного, но бойкого английского, выражая оригинальное мнение по каждому из вопросов. Ника с благодарностью приняла его предложение добросить её до студенческого общежития, посетовав, что забыла прихватить зонтик, а её соседка по комнате уже давно ушла, оставив её позаниматься в библиотеке. Слово за слово, и у них завязалась интересная беседа. Он пригласил её поужинать в кафе неподалеку, хотя знал, что этого не стоило делать в его положении – преподавателям не следует общаться со студентами вне стен колледжа, но это был особый случай, и мистер Бауэр успокоил себя, справедливо рассудив, что он лишь помогает освоиться иностранной студентке, не более; и даже потом, вдруг поймав себя на мысли, что безумно хочет обнять Нику и прижать к себе, не попытался одернуть себя и высадить её возле общежития. Опомнился он лишь после того, как почувствовал её губы на своих губах, прошептавших: «Мистер Бауэр, я хочу, что бы вы стали моим первым мужчиной, пожалуйста», и Патрик снова впал в приятное забытье, поддавшись её свежему очарованию и страсти.

Их связь продолжалась полгода, пока ему не пришлось вылететь в Бостон для участия в одном из проводимых ассоциацией симпозиумов. А оттуда его отправили на Аляску на три месяца, и кроме её звонков с уличного телефона-автомата два раза в неделю он не имел другой возможности для общения с ней: сам он не мог позволить себе позвонить Нике в общежитие, не выдав тем самым окружающим их общую тайну, связавшую их, как оказалось, на долгие-долгие годы.

Ника положила трубку и озабоченно посмотрела на Патрика.

– Что-нибудь случилось? – спросил он с тревогой.

– Я могу выезжать из Штатов? – в ответ спросила она.

– Ты же знаешь, дорогая, что это крайне нежелательно для перспективы получения американского гражданства. Что-то серьезное дома?

– Пока не знаю, насколько это всё серьёзно. Дело в том, что… какой-то родственник… я его почти не знала… оказывается, оставил мне наследство – хорошую дорогую квартиру. Странно, что я об этом ничего не знала, – добавила она в задумчивости, обернувшись к накатывающим на берег волнам прибоя за окном.

– Почему странно? Это должно быть обычным явлением – оставлять завещание, – сказал он, подходя к ней и обнимая её сзади.

– У нас в стране это еще не получило такого распространения, как везде в мире – оттого и странно. Чтобы оформить все бумаги, мне через три месяца нужно вернуться домой. Что ты на это скажешь?

– Скажу, что у тебя есть еще три месяца, что бы всё взвесить. В России дорогая недвижимость?

– Я думаю, что эта квартира… если она именно та, о которой я думаю… стоит не менее двухсот тысяч.

– Копеек? – наивно поинтересовался он.

Вероника рассмеялась, повернувшись к нему и целуя его в шею.

– Да, если эта копейка ровняется сотне ваших центов!

Патрик удивился:

– О, это большие деньги.

– Да, приличные. И, в отличие от России, здесь мы бы могли их выгодно вложить в дополнение к тем, что уже работают. Представляешь? Через два-три года мы уже станем миллионерами, Патрик, – она снова обернулась к морю, закинув руки назад, обняв его ими за шею и мечтательно глядя вдаль.

Он улыбнулся.

– Над этим действительно стоит подумать. А это безопасно?

– Что ты имеешь ввиду?

– Твоя поездка в Россию – там ведь чеченцы…

– Там столько же чеченцев, сколько и у вас здесь иракцев: что ты слушаешь про нас всякие глупости по вашему телевидению! Но ты прав: необходимо подумать и всё взвесить. И мне нужно будет сделать несколько звонков друзьям – вдруг всё это просто… просто так?

– Ника, такими деньгами не шутят – просто так, разве нет?

– У нас и не такими шутят, будь уверен. Эх, велика Россия, а отступать некуда!

– Идти некуда?

Вероника опять рассмеялась:

– Вы, американцы, до того практичны, что никакого полета фантазии! Есть куда пойти – я ужасно проголодалась, так что пойдем.

Она запорхала по комнате, напевая We all live in the Yellow Submarine из позднего репертуара «Биттлз». Патрик флегматично начал натягивать носки, удивляясь словам своей жены: ну надо же, в огромной России и деваться некуда – это всё из-за их коррумпированных полицейских, не иначе.

Но он был рад, что ей это больше не грозит.

***

– «Надо мною – тишина; небо, полное дождя; дождь проходит сквозь меня, но боли больше нет. Под холодный шепот звезд мы сожгли последний мост, и все в бездну сорвалось – свободным стану я, от зла и от добра; моя душа была на лезвии ножа», – шептали его губы в полудреме.

Он осторожно приоткрыл ресницы: кругом действительно была тишина, только голос Кипелова в своей бессмертной Арии медленно плыл сквозь его сознание. Он попробовал шевельнуть рукой, но не смог – похоже, он опять был на внутреннем рейсе, где эти чертовы американцы после Одиннадцатого сентября ввели множество ремней безопасности, приковавшие его к пассажирскому креслу. Странно только, что он не слышит звука двигателей DC10, или Боинга, или на чем он там летит. А куда он, собственно, летит, да и летит ли вообще? Он пытался вспомнить, как попал сюда, и не мог: в мозгу проносились обрывки видений, отрезки дорог, куски ощущений, но не было цельной картины. С чего он вообще взял, что находится в самолете? Даже на внутренних рейсах никто не догадается укладывать пассажиров плашмя в кресло, приковав намертво руки и ноги. Бог мой, неужели меня Вероника заказала, подумал он, и меня сейчас перевозят куда-то к ней? Для последнего прости? Но зачем ей?

Он что-то знает. Или знал что-то про неё: что-то очень важное, но сейчас никак не мог сообразить, что он мог про неё такое знать, из-за чего она могла бы решиться вот так с ним поступить. Его губы снова зашевелились:

– «Я бы мог с тобою быть, я бы мог про все забыть, я бы мог тебя любить, но это лишь игра. В шуме ветра за спиной я услышу голос твой; и о той любви земной, что нас сжигала в прах, и я сходил с ума... В моей душе нет больше места для тебя!»

Проститутка. Как он мог променять Цветика на эту проститутку, Господи, а где же ты был, куда смотрел?! Но нет, стоп… Если он не в самолете…

Глеб медленно повернул голову вправо, затем также медленно влево: вокруг него были желтоватые матерчатые стены, совершенно пустые, без иллюминаторов, без вентиляции – вообще без ничего. Откуда-то сзади сверху струился мягкий свет, но он не мог распознать его источник. Он приподнял голову и увидел прямо перед собой широкую дверь, совсем непохожую на ту, что обычно ведет в кабину пилота. «Где же это я?» – с удивлением пронеслось в воспаленном мозгу. Его ноги были перетянуты ремнями, и руки тоже, в нескольких местах, а сам он находился на каком-то возвышении: то ли на кровати, то ли носилках, к которым он был в буквальном смысле пристёгнут. «Тюрьма! – обреченно догадался он. – Только хрен вам, ничего не докажите!» и он затянул уже во всю мощь:

«Я свободен, словно птица в небесах;

Я свободен: я забыл, что значит страх;

Я свободен – с диким ветром наравне;

Я свободен наяву, а не во сне!» -

только из груди его вырывался еле различимый шепот, а не мощный, как бы ему хотелось, вокал рок-звезды.

«Не певец, и не актер, и не пассажир – или действительно пассажир в какую-то бездну? В бездну. Люцера. Кто такая Люцера, и почему я о ней вспомнил? Красивая, как Вероника… Мы вместе ехали в автобусе, только это было давным-давно, в совсем другой жизни. Или это и есть Вероника? Где мой телефон? Мне нужно срочно позвонить!»

– Эй, пипл, есть тут кто-нибудь, – силился он крикнуть во что есть силы, но пересохшее горло не выдавало ничего громче хрипящих звуков, с болью вырывавшихся из его груди.

Глеб обмяк, и по его щеке покатилась слеза. «Сдохну здесь, как собака – ни имени, ни роду… и мама не узнает… А где моя мама?»

– Ма-ма!!!

Но никто не вошел в плотно закрытую дверь, и не увидел он тени в стеклянном глазке, мерцающем посредине широкого белого полотна. Он снова тихо запел:

– «Надо мною – тишина; небо, полное огня; свет проходит сквозь меня, и я свободен вновь. Я свободен от любви, от вражды и от молвы, от предсказанной судьбы и от земных оков, от зла и от добра... В моей душе нет больше места для тебя!»

Его сознание постепенно заволокла пелена дремоты. Но на этот раз она не была тяжелой и утомляющей, как все прежние. Впервые за многие месяцы ему приснился сон. Сон из далекого детства.

Он сидел в песочнице, скрупулёзно выводя на воздвигнутой им пирамиде крохотные отверстия. Он знал, что это окна. Домик получался почти такой же, как и тот, в котором он жил с родителями. Мелкие песчинки постоянно скатывались с крыши его дома, и они были похожи на дождик. Они скатывались и образовывали возле его строения небольшие кучки, которые олицетворяли для него железные короба возле их дома, куда его родители выбрасывали мусор. Ему постоянно хотелось заглянуть в эти короба и удостовериться, что там нет ничего нужного и необходимого для его домика, но мама очень сердилась, когда он подходил поближе к ним, думая, что она не замечает его шпионской вылазки. Она почему-то всегда и всё замечала: где он и что делает, и даже знала, о чем он думает и про что мечтает. Но она никогда не замечала этого странного мужчину с козлиной бородой, маячившего за её плечом время от времени и предлагающего ему сладости – сахарные мучные рогалики в виде цифры «6». Но он никогда ничего не предлагал просто так: за каждую сладость маленький Глеб должен был совершить что-то, к чему он и сам стремился всей своей детской душой, но чего не позволяли ему делать родители, потому что это было плохо: ему не разрешали незаметно взять у друга Петьки его машинку, чтобы поиграть – нужно обязательно спросить, а Петька был жадина, и не даст ему тогда; нельзя было поднять кота за хвост и посмотреть, как тот станет беспомощно барахтаться в воздухе; нельзя было копаться в мусорке, а там могло быть много полезных для него вещей. Нельзя это, нельзя то, но если хочешь рогалик – нужно было преодолевать страх перед наказанием и упрямо нарушать запреты родителей.

Потом Глеб увидел себя уже в юности: мужчина с козлиной бородкой и пронзительным взглядом протягивал ему маленькие белые таблетки и шептал в левое ухо: тебе станет хорошо, ты познакомишься с красивой девушкой, которая – кто знает? – может, станет твоей судьбой. И Глеб проглотил одну таблетку, а потом другую, и встретил Люцеру, такую прекрасную и такую недоступную. Стала ли она его судьбой? Он не мог ответить во сне на этот вопрос, но Хозяином для неё всегда оставался мужчина с козлиной бородой, а не он, Глеб.

Так стоило ли того его искушение?