Текст книги "Приключения Вернера Хольта. Возвращение"

Автор книги: Дитер Нолль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

4

Вечно эти общие ужины в зале совещаний, эти заседания за едой! Тебя же все это не касается, нет тебе до этого никакого дела, просто тошнит! А сегодня еще и Шнайдерайт сюда пожаловал. Доктор Хаген любезничает с Гундель, а она мечется, ищет банку – поставить какой-то веник – траву с перистыми листьями и желтыми ягодами, где она только ее откопала? Вот уселась рядом с отцом; что это, Шнайдерайт подсаживается к ней, да еще делает вид, будто так и надо. И конечно, они опять толкуют о своем агитвечере, о чем же еще, а фрау Томас преподносит очередную новость, нет, на сей раз настоящую сенсацию: «Зубного врача Бормана знаете? Ну, того, что живет на Бадштрассе? Неужто не знаете?» – «Зубной врач и с фамилией Борман, надо же! – качая головой, говорит Хаген. – Ха-ха-ха, вот уж действительно nomen est omen.[2]2
  В имени – все (лат.).


[Закрыть] Так что же с ним стряслось?» – «Кокнули его, прикончили, убили, вот страх-то, правда? Говорят, бандиты забрали у него на квартире три полных мешка золота в слитках, а на слитках штемпеля Рейхсбанка!» – «Золото в слитках? Что за чушь! Русские все подчистую выгребли, здесь днем с огнем не сыщешь золота в слитках!» Бернгард прав, откуда здесь быть золоту в слитках! Трофеи, репарации… А вот забасил Шнайдерайт: «…Советскому Союзу даже в малой доле не возмещены огромные разрушения…» Фрау Томас обиженно: «Нет, было золото в слитках, было, сестра слышала от старика Тиле, он живет рядом с братом зубного врача». – «Ну ладно, золото так золото, а теперь, как говорится, приятного аппетита!» На первое и на второе пустая баланда из сушеных овощей с примешанной для густоты тертой картошкой, доктора Бернгарда даже передергивает. «Помои какие-то!» Видать, не голоден, у него, говорят, три десятка кроликов. «В Крейцнахском лагере были бы рады таким помоям!» Шнайдерайт одобрительно кивает, а на что оно мне, его одобрение! «Вы думаете, русские лучше кормили?» Ну вот, обрадовал Бернгарда. Тут что ни скажи, кто-нибудь да будет злорадствовать, уж лучше держать язык за зубами. Опять Шнайдерайт забасил, целый доклад читает, он же не у себя в бараке: «…фашисты уничтожили все посевы…» Как будто никто этого не знает! Две ложки жареного картофеля, и бас смолкает, а ест-то как! Тарелка в левой руке, нож в правой, и ест с ножа! Чай из листьев ежевики; все достают сигареты и трубки. Мюллер слова еще не сказал, сунул в рот окурок сигары и делает знак фрейлейн Герлах – пусть приготовит блокнот для стенограммы. От ее карандашей и так уже остались одни огрызки. Самое время исчезнуть, «…может, соблаговолите исчезнуть?» Что? Что сказал Бернгард? «Молодой человек, – обращается Бернгард к Шнайдерайту, – не соблаговолите ли исчезнуть? Мы будем обсуждать внутризаводские дела, посторонних они не касаются!» Ну, уж это чересчур… Посмотрим, посмотрим! Мюллер глядит на Бернгарда, отводит взгляд и спокойно говорит: «Товарищ Шнайдерайт – председатель производственного совета и, как представитель рабочих, будет теперь участвовать во всех наших совещаниях». Исчерпывающее объяснение. «Что вы этим хотите сказать?» Уж не собирается ли Бернгард спорить с Мюллером? «Вам требуется подкрепление? Что касается производственного совета, я лично не нуждаюсь ни в каких производственных советах и вообще не нуждаюсь в советах, я сам себе советчик, предоставляю другим получать советы из Москвы…» – «Перестаньте молоть вздор!» Отец рассердился не на шутку. «Вздор? Этак, господа, сюда завтра явятся печник, вахтер да любая уборщица!» Это Бернгард крепко, но тут он перегнул. Правда, Шнайдерайта не мешает проучить; ведь надо же так нахально усесться рядом с Гундель! «Господа! До порога и ни шагу дальше! – красноречивый жест большим пальцем через плечо на дверь. – То, что мы здесь говорим и решаем, вас, молодой человек, никак не касается, а потому либо вы сейчас же отсюда исчезнете, либо…» – «Либо?» По лицу Шнайдерайта видно, что он и не помышляет уходить. «Либо исчезну я». Черт побери, Бернгард не шутит, он встал, застегивает куртку на все пуговицы. «Решайте, господа, однако подумайте, кто вам нужнее: я или вон тот товарищ». Молчание. Все против Бернгарда; он не должен им уступать, посмотрим, кто сильней. А Гундель схватила Шнайдерайта за руку, будто хочет его защитить. Неужто стул рядом с Гундель так и не освободится? Надо поддержать Бернгарда, кивнуть ему, что ли; подбодрю его, пожалуй. Да, он заметил. Но тут вмешивается Мюллер, моргает Шнайдерайту, задумчиво трет подбородок, спокойно говорит: «Нам без вас туговато будет, господин Бернгард, но если вы это всерьез, что ж, не смеем вас удерживать». Сражен! Бернгард сражен. Оцепенел. Почти со стоном: «Это что значит, вы меня увольняете?» Да он попросту глуп! «Хватит! – Отец потерял терпение, хлопает ладонью по столу. – Хватит глупостей! Никто не собирается вас увольнять. Это вы грозились уйти, если председатель производственного совета не выйдет из комнаты, а он отсюда не уйдет, понимаете? Никто не примет ваш ребяческий ультиматум, да это и не в нашей власти – приказывать производственному совету. Ну как, дошло до вас наконец?» – «Что вы так кричите? – Это уже отступление. – Я прекрасно вас слышу, незачем кричать!» Ну вот, Бернгард опять сел на место. Да, ему неловко, очень, должно быть, неловко делать вид, будто ничего не случилось, как ни в чем не бывало открыть записную книжку и брюзгливо сказать: «Может быть, приступим наконец!» А Блом простодушно, во всю глотку хохочет. Он еще не знает Бернгарда! Злобный взгляд Бернгарда. Блом испуганно притих. А Шнайдерайт сидит рядом с Гундель, разве что побледнел чуть-чуть, но держится даже увереннее, чем обычно. Он не вышел посрамленный из комнаты, нет, никто не вправе вышвырнуть его отсюда – вот что ясно написано у него на лице.

По счастью, все это нисколько не интересует Хольта, ни в коей мере его не касается. Со Шнайдерайтом у него нет и не может быть ничего общего. Случай забросил его сюда, и он безучастно слушает, как Мюллер сообщает, что ни управление железных дорог, ни кто другой не в состоянии до начала зимы восстановить заводскую ветку, что на стареньком грузовике не обеспечишь завод углем, что имеющихся запасов до рождества еще хватит, а потом крышка, и тому подобное. Нет, все это в самом деле не интересует Хольта, сколько бы они ни рассуждали, сколько бы Хаген ни прикидывал на счетной линейке потребность в угле, а Шнайдерайт ни постукивал карандашом по блокноту. «Может, самим исправить ветку?» – «А разрушенный мост через реку?» – спрашивает отец. Но тут встревает Блом. Как он оживился, взволновался, странный все-таки человек! «Разрешите мне. Сама по себе постройка такого моста не представляет никаких трудностей!» Мюллер обращается к Блому: «Скажите прямо, можем мы своими силами построить ветку и мост?» Блом, сразу видно, загорелся и вместе с тем остался холоден и трезв. «Если вы разрешите вопрос со стройматериалами, договоритесь со строительной конторой о рабочей силе…» – «Со строительной конторой? – Это бас Шнайдерайта. – К чему стройконтора? Сами сообразим!» Вот бахвал! Но Блом кивает, Мюллер кивает, а отец говорит: «Давайте уж все подробно обсудим. В ближайший месяц дел у нас будет по горло…» А ты, как отверженный, бесцельно убиваешь дни, ходишь в школу, чтобы тебя оставили в покое, не знаешь, что с тобой будет, не видишь пути, и всегда и всюду ты чужой.

Хольт выскользнул из комнаты.

Танцулька Неймана сразу же за углом. У Хольта еще было несколько пестрых бумажек, которые он получил при выходе из лагеря. В подворотне стояла девушка в светлом пыльнике – Карола Бернгард.

Карола дожидалась отца, она рассказала Хольту, что учится на курсах переводчиков. До дому далеко, и она обычно заходит сюда, чтобы отец подвез ее на машине.

– Я очень рада, что мы так скоро опять о вами встретились, – сказала она Хольту.

Вечер выдался холодный. Карола зябла в тонком летнем пальто.

– Мы можем подождать у меня наверху.

Хольт поручил вахтеру передать Бернгарду, что его ждет дочь. Переступив порог пустой и холодной мансарды, Карола воскликнула:

– Как же вы тут живете? – Она подошла к окну: на заводском дворе горело несколько дуговых ламп. – Завод… И развалины…

Хольт пододвинул ей табуретку. Она села, положила ногу на ногу и, сцепив пальцы, обхватила коленку. Он стоял, прислонившись к стене.

– Мы живем за городом в Хоэнхорсте, – сказала она.

Он слушал ее, слушал мелодичный голос.

– Наш Хоэнхорст на самом краю Южного предместья, среди холмов.

Слова ее обволакивали Хольта. У нее были шелковистые волосы, тонкая, стройная фигура. Карола нравилась ему.

– У нас за городом ничего не разрушено, – продолжала она. – Нет этих развалин, кругом виллы и сады.

– Я жил когда-то так у матери в Бамберге, – сказал он. Ему вспомнился светлый, увитый плющом особняк, южная сторона – сплошное стекло; вспомнились детские и юношеские годы – картины, которых он давно не вызывал в памяти.

– Если там так хорошо, – сказала Карола, – почему же вы приехали сюда?

Хольт прислонился головой к стене.

– Быть может, погнался за иллюзией, за мечтой. Но оставим это! – Он достал сигареты и закурил: – Лучше рассказывайте вы!

Она, не задумываясь, продолжала:

– Я могу часами стоять у калитки и любоваться Хоэнхорстом, у него во всякую пору своя прелесть. Даже сейчас, в октябре. Мне всего милее осень, – сказала она и вскинула на Хольта большие серые глаза.

– Почему именно осень? – спросил он.

– Может быть, оттого, – ответила она, – что, когда осенью глядишь на поля, перелески, холмы, тебя охватывает такая тоска и тянет улететь далеко-далеко… А мне хотелось бы повидать свет, пережить много чудесного, необыкновенного, хотелось бы впитать в себя все прекрасное, что есть в мире… И все-таки я бы и тогда тосковала, не могла бы забыть наш садик. Он во все времена года хорош, у него столько обличий!

Хольт держал в зубах сигарету, и дым ел ему глаза. Он ломал в пальцах обгоревшую спичку. Все прекрасное, что есть в мире, думал он. Ему представилась вилла в Бамберге, впервые за много лет представились залитые солнцем откосы Регница и веселая долина Майна, и все это открывалось ему как путь, как нетореная дорога, дорога в мир непреходящей весны, о котором он не раз в прошлом мечтал.

– Вы навестите меня в Хоэнхорсте? – спросила на прощанье Карола.

– Может быть, – ответил Хольт. – Возможно. Не знаю.

Профессор Хольт, Мюллер, Шнайдерайт и Гундель задержались в конторе.

– Коллега Бернгард опять был сегодня совершенно невыносим! – сказал Мюллер, зажав во рту окурок сигары.

Шнайдерайт помог ему надеть его серый ватник.

– Бернгард, вероятно, дельный инженер, – заметил он, – но такие типы меня просто бесят. Кто его знает, может, он был заядлым фашистом или фашистским прихвостнем, а этих я особенно не перевариваю. Блом – другое дело. Блом наверняка был антифашист.

– Блом антифашист, – повторил за ним Мюллер. – Да, что я хотел спросить: ты в шахматы играешь?

– В шахматы? – Шнайдерайт опешил. – Еще как! В тюрьме научился.

Мюллер кивнул.

– Надо будет как-нибудь сразиться. Но что Бернгард был фашистом, я не стал бы утверждать. Его нацисты даже сажали на год, он и тогда брюзжал. Я думаю, он просто не может не брюзжать. А настоящим маленьким нацистиком с кружкой для пожертвований и в шлеме ПВО знаешь, кто был? Блом, а не Бернгард!

– Что ты этим хочешь сказать? – воскликнул Шнайдерайт.

– Ничего, – ответил Мюллер. – Только, что не так-то все просто! – И серьезно, дружески добавил: – Но ты, товарищ Шнайдерайт, еще это постигнешь. Наверняка постигнешь! – И повернулся к Гундель.

Гундель показывала профессору растение с желтыми ягодами.

– Где это ты нашла? – спросил тот и взял у нее из рук ветку.

– В развалинах.

– Solatium, – сказал профессор, – а именно solanum luteum, желтый паслен. Родня нашему картофелю.

– Откуда вы знаете? – спросила Гундель.

– Я знаю все здешние пасленовые, – ответил профессор. – А кто не знает, может легко их определить.

– Определить? Этому можно научиться? – спросила Гундель.

Профессор кивнул:

– У меня должны быть книжки, я пороюсь у себя в ящиках.

Мюллер положил руку на плечо Гундель:

– Мы тут кое-что придумали.

– Да! – вставил профессор. – У нас одна свободная мансарда. Переезжай сюда!

– Здесь тепло, – сказал Мюллер, – и в очередях за продуктами стоять не придется.

– Кормиться будешь с нами, – продолжал профессор. – Перебраться можешь в любое время.

Гундель жила в мансарде без отопления, где дуло из всех щелей, а впереди были морозные зимние ночи. Прежде чем она успела что-либо возразить, Шнайдерайт взял все в свои руки:

– Завтра же и переедешь. Завтра суббота, я тебе помогу.

– Там должны кое-что доделать плотники, – заметил Мюллер.

– Плотники? – сказал Шнайдерайт. – Чепуха! Сами сообразим!

Он пошел провожать Гундель.

Оставшись вдвоем с профессором, Мюллер опустился в кресло перед письменным столом; он как-то сразу весь обмяк, лицо у него угасло, посерело, на лбу выступил холодный пот.

– Боюсь, – проговорил он, задыхаясь, – что мне скоро крышка.

– Не выспались, Мюллер! – бросил профессор. – Вы не представляете себе, как много значит выспаться. Совсем другое настроение!

Мюллер немного подобрался.

– Не выспался… – повторил он. Потом встал, сел за письменный стол и открыл папку «На подпись». – А все-таки надо бы показаться толковому врачу! Увидите, профессор, настоящие трудности – они все еще впереди, погодите, начнется зима! Вот и хочется продержаться до весны… – Он подписал несколько писем. – Но врачи все шарлатаны, – продолжал он, все больше раздражаясь, – говорят, я должен лежать, а лежа мне и вовсе дышать нечем. Стационарное лечение… Это пусть подпишет Хаген, – прервал он себя, – он свой человек у этих алхимиков, так скорее что-нибудь выцарапаем!.. Я и то рад, – продолжал он, – что хоть живым выбрался из больницы! – Он задумчиво потер подбородок. – А что, если бы вы, профессор… – Он замялся. – Ну, да вы знаете! – Он встал и подошел к профессору вплотную. – Полечите вы меня! Глядел я вчера, как вы сгружаете тяжеленные ящики с медикаментами, и подумал про себя: вот это толковый врач! Такой бы мне помог выдюжить зиму.

Профессор улыбнулся.

– Я не лечу, – сказал он.

– А лекари меня и заморили своим дигиталисом, – возразил Мюллер.

– Вы ведь знаете, как с вами обстоит дело, – сказал профессор. – Я не могу вас вылечить. Никто не может. Но… – Он задумался. – Если уж вы верите только мне, посмотрим, не поможет ли вам ваша вера выдюжить зиму.

Мюллера словно подменили.

– Вот это я понимаю! – воскликнул он. – А нельзя ли нам сегодня же и приступить?

Опять профессор улыбнулся.

– Вкатим вам ударную дозу витаминов. Во всяком случае, вреда от этого не будет!

Снизу доносилось жужжание электромоторов; сульфамидная фабрика и по субботам работала допоздна. Комната Гундель находилась в конце коридора, под самой крышей заводоуправления. Шнайдерайт мастерил карнизы для гардин на оба окна. Стоя на самом верху стремянки, он налег на дрель и спросил:

– Пойдем сегодня в кино? – Он спрашивал не в первый раз.

Гундель поддерживала шаткую стремянку. Прошло несколько секунд, наконец она покачала головой. Но сегодня Шнайдерайт не намерен был безропотно принять ее отказ. Он спустился со стремянки.

– А теперь скажи по-честному, почему ты не хочешь идти со мной?

Гундель давно ждала этого вопроса и все же смутилась. Она думала о Хольте. Чувствовала свою растерянность и не знала, как быть.

– Не надо было и спрашивать, – сказал Шнайдерайт.

К вечеру комната была готова. Гундель и Шнайдерайт сели ужинать с профессором. Фрау Томас поставила на стол миску с картофельным супом. Гундель сосчитала приборы, их было пять. Неужели Хольт опять не придет? Фрау Томас не садилась ужинать со всеми. «Что не положено, то не положено». Профессор предложил дождаться Мюллера. Но когда дверь раскрылась, это оказался Хольт.

Он, словно чужой, остановился на пороге. Небритый, одет неряшливо. Сказал: «Добрый вечер!» – и скривил рот. Уселись, подумал он. И опять этот Шнайдерайт тут! Наконец Хольт снял пилотку и поздоровался со всеми за руку. Опять этот каменщик пристроился рядом с Гундель на моем месте, подумал он.

– Гулял? – спросил профессор и повернулся к фрау Томас: – Надо подумать, где бы нам раздобыть Вернеру зимнее пальто.

– Не то Вернер, боже упаси, схватит насморк, – бросил Хольт. И обращаясь к Гундель: – Если б я знал, что ты сегодня меня навестишь, я бы, конечно, гулять не пошел.

– Навестишь? – спросил Шнайдерайт. – Разве вы не знаете, что Гундель переехала сюда?

Хольт несколько секунд молчал; он чувствовал, что сейчас сорвется.

– Нет… не знал… – И, глядя в упор на Шнайдерайта, выпалил: – Неважно. Ведь и вы не все знаете о Гундель.

Тут в комнату вошел Мюллер:

– Вы что это?

Держа ватник в одной руке, а другой разматывая с шеи серый шарф, он удивленно всех оглядывал.

– Да, так что я хотел сказать… – поспешно начал он. – Надеюсь, вы не ждали меня с ужином?

Разговор за столом не клеился, говорил один Мюллер, рассказывал, как у Блома идет постройка ветки. Хольт машинально подносил ложку ко рту. Потом сидел молча, сутулясь. Куда больше, чем Шнайдерайта, он обидел Гундель. Но ведь он не хотел этого.

Он вскоре ушел в свою мансарду и повалился на кровать.

Лаборатории, мастерские, бухгалтерию и строительный отдел Блома временно разместили в бараках. Здесь, в самом сердце завода, в маленькой комнатушке с полдюжиной телефонов на письменном столе и пришпиленным к стенке планом заводской территории, в этой штаб-квартире, где Мюллер проводил большую часть рабочего времени, Мюллер и Шнайдерайт сидели друг против друга за шахматной доской. Шнайдерайту достались белые. Они расставляли фигуры.

– Давеча у тебя что-то произошло с Вернером Хольтом? – неожиданно спросил Мюллер.

Шнайдерайт покачал головой, но затем добавил:

– Хольт нахамил Гундель. И без всякого повода.

– Без всякого повода? – повторил Мюллер. Он с педантичной аккуратностью поправлял фигуры на доске. – Что ты думаешь о Вернере Хольте?

Шнайдерайт долго сидел неподвижно, подперев кулаками подбородок. Хольт обидел Гундель, а кто обидит Гундель, тот будет иметь дело с ним, Шнайдерайтом! Гундель нужен человек, который защищал бы ее и при случае мог дать по рукам таким субъектам, как Хольт! Шнайдерайт прищурился. Что означал этот дурацкий намек? Пусть Хольт поостережется.

– Не хочу я иметь с ним никакого дела, – сказал Шнайдерайт.

Мюллер кивнул.

– Ну что ж, сразимся, – сказал он. – Белые начинают и выигрывают.

Шнайдерайт пошел с королевской пешки, выдвинул ее на два поля. Мюллер сделал такой же ход. У Шнайдерайта был составлен далеко идущий коварный план наступления: атаковать должен был выдвинутый вперед, ну вот хоть на край поля, ферзевый конь; едва черная королева сойдет с места, конь ворвется противнику в ферзевый фланг и, объявив шах и одновременно угрожая ладье, возьмет ее, посеяв страх и смятение в неприятельских рядах. Мюллер явно не предвидел такого стремительного натиска, потому что не обратил никакого внимания на угрозу, нависшую над его ферзевым флангом, и пошел с королевского коня. Шнайдерайт придвинулся к письменному столу. Нетерпеливо оглядел мозаику клеток. Его никак не устраивало, что пешка его в центре поля стоит теперь незащищенная под ударом черного коня. С какой радости ему даром отдавать Мюллеру пешку? И только ради этого он, недолго думая, выдвинул на одно поле в ее защиту пешку, стоявшую перед королевским слоном, тем самым отдав должное общеизвестному правилу, гласящему: атакуя, не забывай о безопасности собственного тыла.

Мюллер только покачал головой и взял конем защищенную белую королевскую пешку. Шнайдерайт не остался в долгу и снял с доски коня за пешку. Тут он в свою очередь, глядя на Мюллера, укоризненно покачал головой. Мюллер же беспечно шел навстречу его наступательным планам, он просто помогал коню: он пошел королевой! Теперь она величаво и одиноко стояла с правого края доски. «Взять» – было единственной мыслью Шнайдерайта. Но тут он обнаружил открытую диагональ между королевой Мюллера и белым королем! Мюллер, видимо, счел ниже своего достоинства объявить шах. И вдруг Шнайдерайт увидел все, увидел всю эту чертовщину. Увидел надвигающийся разгром. Сыграно всего четыре хода, а конец уже близок.

– Сдавайся, – сказал Мюллер.

– Сдаться? – воскликнул Шнайдерайт и с еще большим ожесточением склонился над доской.

Он никак не мог примириться с проигрышем: в шахматах все получается совсем по-другому, чем задумано. Может, все-таки удастся атаковать ферзевым конем? Правда, чтобы защититься от шаха, ему сейчас оставался один только ход – пешкой. И вот уже потеряна центральная пешка, и Мюллер вновь объявляет шах. Шнайдерайт пытался поправить дело и совершал ошибку за ошибкой, а черная королева меж тем учиняла в его рядах форменное побоище, жаль только, что у Шнайдерайта недоставало юмора это оценить. К королеве присоединился еще и слон.

– Мат! – объявил Мюллер.

– Реванш! – прохрипел Шнайдерайт.

На сей раз Мюллер играл белыми, и ему потребовалось восемь ходов, чтобы сделать Шнайдерайту мат, но игра была проиграна черными уже после четвертого хода.

– Немудрено, – сказал Шнайдерайт, – ты играешь в сто раз лучше меня.

– Я и не таких противников разбивал, – ответил Мюллер, складывая фигуры в ящик.

Но Шнайдерайт раздраженно потребовал:

– Давай опять расставим, и ты объяснишь, в чем моя ошибка.

– Во всем, – ответил Мюллер и захлопнул ящик. – Способен ты выслушать правду? Ладно.

Шнайдерайт молча слушал, но наконец встал и заходил взад и вперед по комнатушке.

– Ты считаешь себя сильным и опасным игроком, а сам понятия не имеешь о шахматах. – Мюллер с незажженным окурком сигары во рту откинулся на спинку стула. – Переставляешь фигуры, как ребенок, который играет в триктрак. Ты не обязан быть хорошим шахматистом, но ведь ты садишься за доску, словно гроссмейстер, бессмысленно двигаешь фигуры и воображаешь при этом, что проводишь сложную и оригинальную комбинацию. А когда по собственному недомыслию попадаешь в беду, то лезешь на рожон и окончательно себя губишь.

Шнайдерайт оборвал свою прогулку.

– Уничтожающая критика, – сказал он. – Что же мне делать?

– Бросить играть в шахматы, – ответил Мюллер. – Играй, если на то пошло, в домино от нечего делать, но не в шахматы. Шахматы – это, брат, мир в миниатюре и к тому же высшая школа диалектики.

– А если я не хочу бросать? – спросил Шнайдерайт.

– Тогда учись! – ответил Мюллер и не спеша спрятал шахматы в портфель. – Существуют руководства, я тебе достану. Но не заучивай ничего, а старайся понять. Почему бы тебе не организовать шахматный кружок в вашей молодежной группе?

Он не спеша повязался серым шарфом. Шнайдерайт снял с вешалки ватник Мюллера, чтобы помочь ему одеться.

– Кто в наше время не хочет быть верхоглядом и халтурщиком, – сказал Мюллер, – должен хоть мало-мальски овладеть теорией.

Шнайдерайт застыл с ватником в руках.

– А ведь я это слышал, – сказал он. – Еще отец говорил: без революционной теории нет революционной практики…

– Ну вот, – сказал Мюллер, и возле глаз у него заиграли морщинки, – наконец-то на тебя снизошел свет разума.

Шнайдерайт опять зашагал по комнате, держа перед собой ватник Мюллера.

– Скажи откровенно: почему ты сел играть со мной в шахматы?

– Я тебя плохо знал, – ответил Мюллер. – Теперь знаю лучше.

– Как шахматиста? – спросил Шнайдерайт. – Или как члена партии?

– Пустой вопрос! – сказал Мюллер. Он снова сел. – Как будто ты не все тот же. Думаешь, что в жизни, в политике ты ведешь себя по-другому, чем за шахматной доской? У тебя нет ни знаний, ни рассудительности, к тому же ты несдержан и рубишь сплеча.

Шнайдерайт помрачнел.

– Ведь что у тебя получилось на том собрании у социал-демократов? – сказал Мюллер.

– Но послушай! – воскликнул Шнайдерайт. – Главное сейчас – единство рабочих! А тут встает какой-то соглашателишко, социал-реформист, он все время гитлеризма отсиживался за печкой, и начинает бубнить: не поддавайтесь левакам, они вас опутывают… – И запальчиво добавил: – Как же тут не стукнуть кулаком!..

– Нет! – сказал Мюллер. – Кулаком тут ничего не сделаешь.

Мюллер выглядел измученным. Ему не хватало воздуха, он расстегнул пиджак и ворот рубашки, сидел сгорбившись, но через силу продолжал говорить!

– Кулак всегда был и будет последним и далеко не лучшим аргументом. А уж в нынешних условиях и среди братьев по классу стучать кулаком по столу – значит расписаться в собственной слабости и недомыслии. Тебе придется с этим согласиться, товарищ Шнайдерайт! – У Мюллера на лбу выступил холодный пот. – Тому болтуну на собрании прекрасно вправили бы мозги сами социал-демократы, и это было бы куда лучше, чем твой крик.

Мюллер замолчал. Удушье прошло. Он достал платок и тщательно обтер лицо и затылок.

– Насчет социал-демократов! Пора бы тебе изменить свое отношение к ним. Разве в камере с тобой не сидели социал-демократы? То-то же!

– Насчет братьев по классу – это ты прав, – ответил Шнайдерайт. – Но ты недоволен и тем, что я не выношу этого Бернгарда! Что доктор Бернгард, что Вернер Хольт – оба буржуи. Скажешь, мне и с врагами по-хорошему спорить? – Он остановился возле письменного стола. – Забыл, сколько зла они причинили! Только с согласия и молчаливого пособничества таких типов, как Вернер Хольт, фашизму удавалось применять террор и держать в повиновении массы. Революционные массы давно вымели бы всю эту гитлеровскую нечисть и выпустили нас из тюрем и лагерей, если б не такие вот Хольты!

Мюллер закрыл глаза. У него опять начался приступ слабости и выступил пот на лбу.

– Я тоже жил надеждой, – еле слышно проговорил он, – надеждой на взрыв народного гнева, который разрушит тюремные стены.

Он замолчал, выпрямился,

– И я не только надеялся, но и боролся, чтобы разжечь пламя, и никогда не прекращал борьбы. – Он опять умолк и в раздумье взглянул на Шнайдерайта. – Ты говоришь, враг, – продолжал он, – имея в виду фашизм, буржуазию. У нас много врагов, и даже в нас самих. Не забывай, мы хотим изменить привычный мир. Но к привычному миру относится и мир привычек в нашем сознания. – И еще медленнее, чем обычно, Мюллер сказал: – Мы, коммунисты, знаем законы истории. И мы всегда должны помнить, что движущей силой истории является противоречие. Забвение этого – смертельный враг, который таится в нас самих.

Несколько секунд он глядел Шнайдерайту в глаза, затем спокойно, уже обычным тоном продолжал:

– Те, кто хотел вызволить нас из неволи, сами сидели за решеткой, а кто не сидел за решеткой, тот и не помышлял нас вызволять; почти все они были одурманены ядом и охмелели от лжи и страха. Да, фашизм кровавым террором подавил массы, но очень многие этого не знали! Потому что не только люди жили при фашизме, но и фашизм жил в людях. Наша задача – разъяснить людям, что такое свобода и кто такие мы. И наш враг, – сказал он и стукнул костяшками пальцев по столу, – не тот, кто пока еще не понял нас и не понял свободы, а тот, кто препятствует нам разъяснять людям себя и свободу, или тот, кто прямо нам противодействует.

– А Бернгард? – спросил Шнайдерайт. – А Хольт?

Мюллер натянул на себя ватник.

– Трудно сказать, – ответил он. – Бернгард пока что работает, и потом – враг не станет так открыто брюзжать. Но устоит ли он? Не знаю. А у Вернера Хольта в голове мешанина, к тому же он распускается. Вообще-то он настоящий средний немец. Ты должен им заняться. Таких, как Хольт, пруд пруди, и наша задача их завоевать, на то и существует ваша молодежная группа.

Когда они вышли из барака, Шнайдерайт сказал:

– Провожу тебя немного.

Было холодно и мозгло. Осенний ветер пронизывал насквозь.

– Как двигается дело с автоматом? – спросил Шнайдерайт.

– Слесарям еще придется повозиться, – ответил Мюллер. – Разве такая сложная машина может безнаказанно пролежать целые полгода под обломками!

– Это не машина, а прямо чудо! – сказал Шнайдерайт. – Жаль, что у нас, каменщиков, мало машин.

На углу они остановились. Мюллер неожиданно спросил:

– Скажи, ты не замечаешь во мне перемены?

Мюллер сегодня был, как и всегда, слаб, его мучила одышка – припомнил Шнайдерайт.

– Вот видишь! – обрадовался Мюллер. – Значит, и ты заметил, что я выгляжу куда лучше! Это потому, что меня лечит профессор. – Закинув голову, с окурком сигары во рту, он несколько секунд глядел в ночное небо. – Все надо видеть во взаимосвязи! Другие врачи, эти шарлатаны, пичкали меня дигиталисом, хотели уложить в постель! Профессор лучше их знает, что мне требуется. Он вкалывает мне витамины. Посмотри, какой я бодрый стал! – Он протянул Шнайдерайту руку. – Вот увидишь, с помощью профессора я как-нибудь зиму продержусь.