Текст книги "Приключения Вернера Хольта. Возвращение"

Автор книги: Дитер Нолль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

2

Хольт ежедневно встречался с отцом за завтраком в мансарде главного корпуса, приспособленной под личную лабораторию профессора. Профессор обычно работал там до завтрака часа два. Ему минуло уже шестьдесят три года; крепкий, широкоплечий, он скорее походил на крестьянина, чем на ученого. Волосы над высоким выпуклым лбом совсем побелели, и еще резче, чем год назад, обозначились характерные складки от крыльев носа к углам рта и подбородку.

Как-то утром он отложил газету, которую просматривал за завтраком, и взглянул на сына. Хольт молча хлебал подслащенную сахарином болтушку, заедая ее черствым хлебом; потом отодвинул от себя тарелку. Профессор налил ему напиток, похожий на какао.

– Что это, собственно, такое? Кола? – спросил Хольт.

– Плоды одного из стеркулиевых, семейства кола, – ответил профессор. – Дерево это встречается в лесах тропической Африки. Семена содержат примерно полтора процента алкалоидов, главным образом кофеина в виде гликозида коланина. Напиток действует так же возбуждающе, как кофе, но, к сожалению, не такой вкусный.

Педантически обстоятельный ответ отца обозлил Хольта. Пойло это ему вовсе не нравилось, просто он к нему привык.

– Дай мне, пожалуйста, закурить, – сказал он. – Кстати, у меня нет ни пфеннига.

Профессор открыл письменный стол и пододвинул Хольту несколько бумажек и две пачки сигарет.

– Только много не кури, – сказал он.

Хольт сунул в рот сигарету. Отец обращается с ним как с мальчишкой! Лучше б я сюда не приезжал, подумал он. Но ведь я приехал к Гундель, а не к отцу. Непременно при случае ему это скажу!

Профессор вынул из кармана записку и протянул сыну. Хольт прочел: «Средняя школа, Грюнплац, директор – доктор Эберсбах».

– Можешь сослаться на Мюллера, – сказал профессор. – Занятия начнутся первого октября.

Хольт повертел в руках записку.

– Почем ты знаешь, что я собираюсь учиться в школе? – сказал он.

Профессор помолчал.

– Твоя мать писала, что намерена до конца войны жить в Гамбурге, – сказал он немного погодя. – Когда ты в последний раз получил от нее письмо?

– Если б я хотел поехать к матери, туда из Крейцнаха намного ближе.

– Знаю, – сказал профессор. – И рад, что ты приехал ко мне.

– Я не к тебе приехал, – поспешил заявить Хольт. – Я надеялся найти здесь Гундель, только и всего.

Складки на лице профессора обозначились резче, и он устало провел рукой по глазам. А в Хольте вдруг опять пробудилась злость, желание уязвить этого старого чудака, нелюдима, человеконенавистника.

– Что касается Гундель, – сказал он, – ты, конечно, опять упрекнешь меня в «тяге к простонародью»!

Упрек этот был брошен ему родителями много лет назад. Хольт со злорадством уколол теперь отца. Профессор не помнил, но вполне возможно, что он когда-нибудь и употребил такую стереотипную фразу или не стал прекословить, когда это сказала жена. Он набил трубку и спокойно возразил:

– В последние годы у меня было достаточно времени пересмотреть свои ошибочные взгляды.

– А пока ты пересматривал свои ошибочные взгляды, – сказал Хольт и встал, – я ради этих самых взглядов подставлял лоб! – И, не добавив ни слова, вышел из комнаты.

Хольт проводил дни, бесцельно слоняясь по городу. Иногда он часами стоял на мосту и глядел на узенькую речушку, на грязную, в радужных пятнах нефти, воду.

Через несколько дней после ссоры с отцом его как-то утром вызвали в контору. В комнате были только отец и фрейлейн Герлах. На пороге Хольт снял пилотку.

Профессор сидел за письменным столом у окна.

– Последнее время ты не завтракаешь со мной, – напрямик начал он. – Я тебя целыми днями не вижу. Когда ты собираешься наконец явиться в школу? Занятия уже начались!

Хольт не намерен был выслушивать чьи-либо предписания.

– А откуда ты взял, – сказал он, – что я собираюсь учиться в школе?

Профессора требовали на завод, через час ему надо было ехать с Мюллером на совещание в комендатуру, до этого он должен был продиктовать несколько срочных писем и ждал иногороднего разговора.

– Самый лучший выход для тебя, – сказал он, – аттестат зрелости. Пока ты учишься, будет время подумать о выборе профессии.

Лицо Хольта выражало одно лишь немое упорство.

– К тому же ты совершенно здоров, – продолжал профессор, уже теряя терпение, – и для продуктовой карточки тебе на следующий месяц потребуется справка с места работы.

– Фрейлейн Герлах каждый месяц подписывает столько справок, – сказал Хольт, – что вполне может подписать справку и мне.

Профессор встал.

– Нет, – сказал он и, когда Хольт попытался что-то возразить, еще раз повторил: – Нет! – и хлопнул ладонью по столу. – Я не потерплю никакой фикции! А теперь ступай и запишись в школу!

Хольт направился к двери, он уже взялся за ручку. Но вдруг повернул обратно и подошел вплотную к столу. Он был бледен и несколько секунд не мог говорить от волнения. Наконец он тихо, но отчетливо произнес:

– Не запишусь! И не пытайся мною командовать, это бесполезно! Лучше уж сразу вышвырни меня на улицу. Вышвырнуть ты меня можешь, но… – Он весь затрясся и, перегнувшись через стол, выкрикнул: – Но командовать собой я не позволю!. Никому больше… Никогда!

И опять он бесцельно бродил по городу. Бессмысленное раздражение улеглось, он пытался все обдумать. Что ему делать с собой, со своей жизнью? Неужели сесть за парту с шестнадцатилетними сопляками? Впрочем, в газетах как будто писали о специальных классах для участников войны.

Он отправился в Менкеберг на Грюнплац, где иногда поджидал Гундель. Наполовину скрытое каштанами, устлавшими своей пестрой листвой все газоны и дорожки, высилось целое и невредимое здание школы – трехэтажный дом с внушительным парадным, к которому вели широкие каменные ступени.

Хольт постоял в раздумье. Наконец нерешительно отворил дверь.

Кто-то схватил его за рукав.

– Вы куда?

Швейцар! Маленький лысый человек с злющим лицом, в синем комбинезоне слесаря.

– Справиться? О чем это? Я сейчас… Стой! – крикнул он.

Но за Хольтом уже захлопнулась тяжелая двустворчатая дверь. На первом этаже стоял гул голосов. Была большая перемена. Хольт врезался в гущу носившихся по коридору ребятишек и подростков, еще раз услышал за собой окрик швейцара «Стой!» и почувствовал себя в безопасности лишь на площадке второго этажа. Здесь было тихо. Шум перемены приглушенно доносился сюда с нижнего и верхнего этажей. Только несколько девочек чинно прогуливались парами по коридору. Хольт стал читать таблички на дверях: «Канцелярия», «Учительская», указатель «В актовый зал»… Все, от натертого до блеска линолеума до стандартных табличек на дверях, дышало здесь дисциплиной и порядком.

Решимость Хольта таяла. Он подошел к открытому окну и поглядел на красно-бурые кроны каштанов. Достал из кармана сигареты, закурил и долго обламывал в пальцах горелую спичку. Напрасно он разлетелся. Кто унес ноги из всего этого хаоса, тот уже непригоден для школьной дисциплины и порядка.

Шепот и сдавленный смех за спиной. «Здесь курить воспрещается!» – выкрикнул звонкий голос. Хольт обернулся. Стайка пунцовых от смущения девочек, взявшись под руки, обступила его; шесть или семь девчушек не старше пятнадцати лет, стриженые и с косами, блондинки и брюнетки, в юбках, в пуловерах, в платьях, в лыжных брюках, они, сдвинув головы, перешептывались и, глядя на Хольта, хихикали и подталкивали друг дружку локтями…

Хольт, опешив, поперхнулся дымом и, чувствуя, что краснеет, уставился на одну из девочек – хрупкого подростка с длинными ногами и копной русых волос: она чересчур долго не сводила с него голубых испуганных глаз, а когда наконец опомнилась, пренебрежительно вскинула голову.

– Как он глядит на тебя, Ангелика! – пискнула одна из девочек, и все опять захихикали…

Но тут из-за угла выскочил швейцар:

– Посторонним сюда нельзя! Что вам здесь надо?

Хольт швырнул окурок в окно, пересек коридор и открыл дверь в канцелярию. Стук пишущей машинки. За машинкой сгорбилась женщина в черном конторском халате. Звонок возвестил конец перемены. Секретарша продолжала печатать и, не поднимая головы, страдальческим голосом бросила: «Спешу, срочное!» Она заставила Хольта ждать, долго ждать. «Господин директор занят!» – кинула она, не отрываясь от машинки. Наконец она исчезла в соседней комнате. Вернулась и сказала: «Прошу!»

Большая комната. Письменный стол. На письменном столе, окутанный клубами табачного дыма, сидел, наклонившись, человек, старик лет шестидесяти с лоснящейся лысиной и торчащими на висках пучками седых волос. Он читал газету. Одет он был в кофейного цвета костюм, брюки на коленях пузырились, на локтях пиджака – кожаные заплатки в виде сердечек, на ногах – желтые фетровые боты. Длинное лицо вдоль и поперек изрытое и иссеченное морщинами, выражало необыкновенное довольство, и таким же довольством светились карие глаза, глядевшие из-под лишенных ресниц век. С толстой нижней губы свисала на грудь большая гнутая трубка.

Хольт в недоумении остановился на пороге и представился. Старик вынул изо рта трубку, отложил газету и с чисто саксонским акцентом произнес:

– Эберсбах. – Но прозвучало это, как Эвершбах. Поглядел на Хольта и, должно быть потешаясь над ним, добавил: – А ты, видать, комик!

– Господин обер-штудиендиректор… – начал было Хольт.

Однако Эберсбах, постучав мундштуком трубки себе по лбу, прервал его:

– Не пройдет. Титулами меня не проймешь. Знавал я одну тетеньку, жену покойного дворника, так она величала себя вдовой младшего помощника начальника коммунального отдела городской управы.

Хольт не знал, смеяться ему или сердиться.

– Я был на войне и хотел бы закончить школу.

Эберсбах повесил себе на губу трубку, соскользнул с письменного стола, подошел, шаркая желтыми фетровыми ботами, к градуснику, поглядел на ртутный столбик и сказал:

– Пятнадцать градусов по Цельсию. Вы тоже всегда зябнете?

– Я хотел бы закончить школу, – упрямо повторил Хольт.

Эберсбах оглядел его с головы до ног:

– Мало ли кто чего хочет.

– Меня направил к вам Мюллер, – сказал Хольт.

– Мюллер? – оживился Эберсбах. – Красный Мюллер? – Потом покачал головой. – Рассказывайте! Только ему этим и заниматься.

– Позвоните ему! – предложил Хольт.

Старик выпустил облако дыма и вынул трубку изо рта.

– Вот еще, звонить! – буркнул он. – Как-нибудь встретимся, но берегитесь, если соврали! Фрау Линке! – позвал он и появившейся в дверях секретарше: – В спецкласс на пробу. – Взгромоздился на письменный стол, потянулся за газетой и сказал: – А теперь проваливай, некогда мне!

Хольт постоял в тишине пустынного коридора и вдруг услышал, как позади растворилась дверь. Он обернулся. Из учительской вышел плотный, среднего роста человек лет сорока, в штатском костюме, сшитом из перекрашенного и тщательно перекроенного мундира вермахта, брюки были превосходно отутюжены. Увидев Хольта, он замер, не веря своим глазам, в каком-то даже испуге. Множество морщин и морщинок прорезали озабоченное лицо. Русые волосы стали у висков совсем седыми. Он бросился вперед.

– Хольт! – крикнул он. – Вернер, мой мальчик! Вы живы? Как я рад!

Хольт никак не мог опомниться: Готтескнехт!

– Господин вахмистр…

Готтескнехт схватил его за плечи.

– С этим, к счастью, покончено. Я – Готтескнехт и только, просто-напросто Клеменс Готтескнехт. – Он выпустил Хольта и сунул правую руку за борт пиджака. – А что с остальными, Хольт? Где Гомулка, Вольцов, Феттер? Вы мне все подробно расскажете. – И озабоченно спросил: – На здоровье вы не жалуетесь? – Он сиял. – В конце концов, это главное!

3

Странные школьники сошлись в классной комнате первого этажа: все двенадцать – участники войны, уже взрослые мужчины, постарше Хольта. Одного из них Хольт встретил здесь со смешанным чувством: безногого Гофмана на костылях. Нестриженые волосы свисали ему на лоб, он курил тонкую вонючую сигару.

– Хоть я был всего обер-ефрейтор, – громогласно заявил он, – ума не приложу, как засунуть копыта в эти детские парты.

Все держались выжидательно. Обращались друг к другу то на «ты», то на «вы». Гофман же всем «тыкал».

– Эй, ты, пижон, – крикнул он, указывая костылем на одного из «школьников», – как тебя звать?

Тот, кого он так бесцеремонно окликнул, был одет намного лучше других – в пиджачную пару и рубашку с галстуком. Красивая холеная голова и холеные руки; гладко выбритое лицо припудрено.

В ответ на слова Гофмана он хотя и скривил рот, но, повернувшись с легким поклоном к товарищам, назвался:

– Аренс, Эгон Аренс.

– Их сиятельство красавчик Эгон, – воскликнул Гофман, – небось слишком много о себе понимают, чтобы сходить со мной поискать настоящие столы!

– Отчего же, с удовольствием! – любезно отозвался Аренс. – Это и в моих интересах. – И отправился за Гофманом.

Рядом с Хольтом на низенькой парте сидел парень с изуродованным шрамами лицом и черной повязкой на глазу.

– Бук, – представился он Хольту. – Потерял глаз и контужен, псих, но спокойный, срываюсь только изредка.

Гофман быстро вернулся. Где-то в подвале он обнаружил столы и стулья. Все дружно принялись вытаскивать в коридор парты и носить из подвала столы и стулья. У дверей росла толпа ребят из разных классов, пока швейцар в синем комбинезоне их не разогнал.

– Стой! Кто разрешил?

Гофман грозно застучал костылями и обозвал швейцара «ищейкой».

– Заткнись, ищейка! Столы нам как раз по росту.

Неслышно подошел Эберсбах в своих фетровых ботах, с неизменной трубкой в зубах. Он положил конец спору.

– Ну и комик же ты! – сказал он швейцару. – Скажи спасибо, что они всё за тебя перетаскали! – Потянул носом воздух и повернулся к Гофману. Тот висел на своих костылях, дымил тонкой черной сигарой. – И дрянь же вы курите!

Гофман не остался в долгу:

– Не нравится моя сигара – ну и вались отсюда!

Эберсбах покрутил головой, а затем одобрительно кивнул.

– Только смотри не нарвись на Готтескнехта. Он этого не любит, для него мы всё еще недостаточно пруссаки.

Хольт опять сел рядом с одноглазым Буком. За ним сидел Аренс, к которому с легкой руки Гофмана так и пристало прозвище «Красавчик Эгон». Он завел с Хольтом разговор; глаза его глядели холодно и насмешливо, говорил он складно и тихо. Он – сын мебельного фабриканта и собирается пойти на медицинский. Дело перейдет к старшему брату.

– Если только все фабрики не отберут, – добавил Аренс. – Мой старикан места себе не находит!

Кстати, имя профессора Хольта ему знакомо, мебельная фабрика Аренса поставила для его лаборатории столы и полки.

– Так вы сын профессора Хольта! – произнес он с явным почтением. Разговаривая, он подпирал подбородок ладонью. – Нам бы хорошо держаться вместе. Приходите как-нибудь ко мне, буду очень рад!

Разговоры смолкли. «А все эти новые учителя-скороспелки…[1]1
  Учителя, прошедшие специальные курсы после 1945 г. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть]» – громко сказал кто-то. Тут рыжий малый лет двадцати четырех вскочил на кафедру, взял мел и вывел на доске: «Долой новых учителей!» В классе зашумели. Небольшой, но атлетически сложенный парень, несмотря на свои двадцать пять лет уже лысый, по фамилии Кинаст, внес поправку: «Долой бездарных новых учителей!» Рыжий никак не соглашался, и Кинаст заорал на него:

– Балда, у меня у самого родной брат готовится на нового учителя!

Напряжение росло. Третий стер все и написал: «Старых зануд на мыло!»

Одноглазый Бук, до сих пор безучастно сидевший рядом с Хольтом, вдруг встрепенулся. Ткнув в себя пальцем, он спросил:

– Может, мне? Давай рвану речугу! Знаешь, как я умею трепаться! Могу и речи к народу, и проповеди, и обращение к массам, у меня, брат, ораторский талант, я хоть кого пройму. Хочешь, через три минуты весь класс взбунтую? Я кое-что смыслю в массовой истерии. Итак, речь к народу против старых зануд! – В один миг он вскочил на стол, рывком, как марионетка, воздел над головой руки со сжатыми кулаками, лицо в шрамах исказилось, и он истошным голосом заорал;

– Ученики и ученицы! Освобожденные массы в классах!

– Заткнись! – прикрикнул на одноглазого Гофман и ткнул его костылем в спину. Затем забрался, стуча костылями, на кафедру и стер все с доски.

Дверь открылась, ученики встали. На кафедру поднялся учитель – Готтескнехт.

– Доброе утро, – сказал он. – Садитесь.

Готтескнехт обвел взглядом класс и, дойдя до Хольта, неприметно кивнул ему. А когда он начал: «Моя фамилия Готтескнехт, я преподаватель немецкого языка и ваш классный руководитель… – и продолжал: – Те, кто меня знает, говорят, что я и в самом деле слуга господень, но тот, кто вздумает мешать нашим занятиям, пожалуй, скажет, что я чертов слуга», – Хольту так ясно представилась сходная и вместе с тем столь отличная сцена, что он на миг даже закрыл глаза. И, как тогда, Готтескнехт добавил: «Я никогда не ругаюсь, но зато так и сыплю отметками от единицы до пятерки, и вам придется считаться с моими отметками, если вы хотите через полтора года сдать на аттестат зрелости».

Заложив руки за спину, Готтескнехт принялся ходить взад и вперед между столами.

– Я рассчитываю работать в этой школе. И доведу вас до аттестата, хотя вы класс с естественным и математическим уклоном. Ваш преподаватель математики доктор Эберсбах слишком занят как директор и не может взять на себя обязанности классного руководителя. Я сам изъявил желание вести такой вот специальный класс и многого от вас жду. – Он остановился лицом к классу и обвел взглядом всех учеников до единого. – Все мы плыли в одной лодке, – сказал он. – Все одинаково заблуждались. И все одинаково виноваты. Давайте же в предстоящие полтора года вместе попытаемся избавиться от наших заблуждений.

Слова эти произвели впечатление не на одного Хольта. Но в наступившей тишине вдруг послышалось покашливание; это был рыжий Гейслер, тот, что написал на доске: «Долой новых учителей!». Готтескнехт смерил его взглядом и продолжал:

– Что касается занятий по родному языку и литературе, то я не собираюсь все полтора года забивать вам головы сухими фактами. Главное внимание я буду уделять идейной полемике с духовным наследием прошлого. Но для этого требуется ваше участие. Мы. немцы, всегда слишком многому верили и слишком мало знали. Я буду давать оценку не вашей памяти, а вашей способности мыслить.

– Мысли свободны, – сказал кто-то. Опять Гейслер!

Готтескнехт кинул взгляд на последнюю скамью.

– Свободны от чего? – спросил он. – Разве ваши мысли свободны от предубеждений? Сомнительно.

– Что я думаю, – заявил Гейслер, – никого не касается!

– Вы на здоровье не жалуетесь? – дружеским тоном спросил Готтескнехт, и опешивший Гейслер ответил:

– Спасибо. Нет.

– Тогда попрошу вас встать, вы разговариваете со своим классным руководителем, – спокойно, но твердо сказал Готтескнехт. Гейслер поднялся со скамейки и уставился в потолок. – Нам еще придется беседовать о свободе мыслей, – продолжал Готтескнехт. – И я в свое время попрошу вас прочесть на эту тему доклад.

После занятий все задержались, чтобы выбрать старосту, который одновременно был бы представителем от класса в ученическом совете. При этом разгорелся бесконечный спор. Гофман опять закурил зловонную сигару:

– Ну, кого? Называйте кандидатов!

Аренс, к удивлению Хольта, предложил Гейслера. Гейслер улыбнулся и предложил Аренса. Тогда Гофман, взявшийся записывать кандидатов, швырнул карандаш и схватился за костыль:

– Эту картинку из парикмахерской? – выкрикнул он, указывая костылем на Аренса. – Чтобы эта напомаженная обезьяна представляла наш класс? Ни за что! Я первый этого не допущу! – И предложил самого себя.

Все настаивали на тайных выборах, нужно было заготовить бюллетени и отыскать урну. Хольту это надоело, и он вышел в коридор.

Он не обольщался: ему не место в школе. Он припомнил расписание уроков: физика, химия, математика, иностранные языки – все это ему совершенно не интересно. И мысль, что ему предстоит день за днем, и зимой и летом торчать в скучной классной комнате, угнетала его.

Идейная полемика, подумал он. Как это Готтескнехт себе представляет?

К нему присоединился Аренс.

– Гофман ужасно вульгарен, – сказал он, – вы не находите? Кстати, он социал-демократ.

По лестнице спускалась девочка, она мельком взглянула на обоих и кивком поздоровалась с Аренсом. Хольт ее узнал, поглядел вслед и увидел, как от сквозняка разлетелись ее русые волосы.

– Кто это?

– Ее фамилия Баумерт, – ответил Аренс. – Ангелика. Живет у нас в доме со своей бабушкой. Это избавляет нас от необходимости брать к себе переселенцев. Недурна малышка, верно? А через годик-два будет просто загляденье.

Хольт молчал. Он думал о Гундель. Теперь он может доложить и ей и отцу: приказ выполнен, хожу в школу, сам не знаю зачем, но хожу.

– Вот мы и опять школьники, – сказал он Аренсу, – хоть никто не знает, что нас всех ждет. Нелепо?

– Какое имеет значение, знаем мы или не знаем, – ответил Аренс. – Сколько бы русские ни говорили, что немецкое государство останется, мы обречены.

Их позвали. Наконец можно было проголосовать. Каждый получил листок, на котором стояло четыре фамилии. Хольт крест-накрест жирно перечеркнул свой бюллетень и опустил его в щель картонки. К черту эту комедию! – подумал он, не буду в ней участвовать.

Старостой избрали Гофмана.

В промозглый октябрьский вечер Хольт встретился с Гундель.

– Как у тебя в школе? – осведомилась она.

День ото дня школа становилась Хольту все больше в тягость, он не учился, а только обнаруживал безнадежные пробелы в своих знаниях. Но хоть отец к нему не пристает.

Гундель шагала с ним рядом. Коричневое пальтишко из искусственной шерсти стало ей слишком узко. Она рассказывала о том о сем: вчера простояла до восьми вечера за картошкой, и сегодня у нее совсем нет времени.

– Пойдем со мной, – предложила она, – ты нам поможешь!

Группа готовила агитвечер, и Гундель стала с увлечением рассказывать.

– Когда ты в тот раз удрал, Хорст наконец понял, что нельзя пичкать людей одними только докладами. – И просительно добавила: – Сегодня собирается только актив, пошли вместе!

Ему было безразлично, где провести вечер; лишь бы Гундель была рядом, а там пусть ведет его, куда хочет, пусть даже в этот дырявый барак.

Колеблющееся пламя парафиновой свечи. Хольта окружали незнакомые лица. С ним рядом сидела Гундель, справа от нее – девушка лет двадцати в роговых очках. Прямо против Хольта – Шнайдерайт, а возле него – бойкий пятнадцатилетний мальчишка с дерзкими глазами и копной соломенно-желтых волос, на которые была лихо надвинута чересчур большая кепка. Хольт сидел спокойно, безучастно, он был настроен почти миролюбиво; Гундель, видимо, не намерена расставаться с этим кругом. Так и быть. Лишь одно вносило некоторый разлад в его благодушие: присутствие Шнайдерайта.

Хорст Шнайдерайт уткнул лицо со сросшимися бровями в записную книжку. Лоб, на который спадала черная прядь, хмурился. Шнайдерайт был, видимо, закален; несмотря на холод октябрьского вечера и дувший в щели барака пронизывающий ветер, он скинул на стул куртку и сидел в одной тенниске с короткими рукавами. Обнаженные жилистые руки лежали на столе. Мускулы были сильно развиты до самых запястий, удивительно тонких и изящных.

Хольт не мог оторвать взгляда от освещенных свечой рук Шнайдерайта, больших, узких, с тонкими пальцами. Ладони в трещинках и мозолях. Но на тыльной стороне проступала сеть голубых жилок, отчего руки казались сильными и чуткими. Шнайдерайт что-то писал и так напряженно держал карандаш, что кровь отлила из-под ногтей и концы большого и указательного пальцев побелели до сустава. Хольт глядел на эту неловкую старательность первоклассника. Но вот Шнайдерайт отложил карандаш и расправил онемевшие пальцы.

– Агитвечер. Значит, первое отделение политическое, – сказал он густым своим басом. – Сейчас главное – единство рабочих. Докладчики нам ни к чему, сами сообразим.

– Не будешь же ты делать доклад на вечере, – вмешалась Гундель, – все разбегутся, а мы должны привлечь народ. – Она повернулась к Хольту: – Ведь правда?

Ему не хотелось, чтоб его втягивали в разговор, и он неопределенно мотнул головой.

– Кто разбежится? – спросил Шнайдерайт. – И что значит «все»? Может, пяток сонливых обывателей и сбежит! Что ж, по-твоему, революционные пролетарии не станут слушать мой доклад?

– Это агитвечер, и никакого доклада не будет! – заявила Гундель так непреклонно, что Хольт с изумлением взглянул на нее.

Шнайдерайт положил конец спору.

– Тогда давайте сперва обсудим второе отделение, – сказал он.

– Что-нибудь повеселее, – потребовал паренек в кепке.

– Погоди, – прервал Шнайдерайт. – Что у нас уже готово?

– Один номер вылетает за другим, – сказала Гундель. – Скоро вообще ничего не останется.

Шнайдерайт отшвырнул карандаш;

– Если так пойдет дальше, мы и за пять лет программы не составим.

– А что делать, если нет ничего? – сказала девушка в очках.

– Нет ничего? – запальчиво воскликнул Шнайдерайт. – Да если б все было, тогда это не фокус!

– Чего ты кипятишься? – попыталась его успокоить Гундель.

– А как же не кипятиться! – возразил Шнайдерайт. Он с шумом отодвинул стул и стал большими шагами из угла в угол мерить барак. – Что за малодушие! Меня это просто бесит! Послушала бы моего отца; вот это были люди! Безработные, со жратвой не лучше нашего, насчет денег и говорить нечего, а они агитируют по дворам, да еще изволь прятать под куртку дубину, потому что на улице тебя поджидают штурмовики…

– Никакое не малодушие, – сказала Гундель. – Иди-ка лучше сядь!

Шнайдерайт послушно сел.

И снова Хольту показалось, будто от Шнайдерайта исходит какая-то грозная, подавляющая сила, которая ему глубоко чужда. Что ему, Хольту, здесь нужно? Что общего у него с этими людьми?

Гундель подтолкнула его локтем.

– Ты что, не слушаешь? Ты ведь учился в гимназии. Не знаешь какое-нибудь стихотворение Гейне, кроме «Ткачей»?

– Гейне? – повторил он и покачал головой. – Гейне же был запрещен.

Шнайдерайт поднял голову, взглянул на Хольта и опять принялся писать.

– Да, конечно, – сказал он. – Гейне был запрещен!

Хольт молча откинулся на спинку стула. Он чувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.

– Что-нибудь повеселее! – настаивал паренек в кепке; у него был ворох предложений, не всегда понятных Хольту, которые Шнайдерайт выслушивал, недовольно постукивая карандашом по бумаге. – «Чикагский любительский хор» или «Последний срок»… А то еще «Бабушкина ржавая зубная щетка». Это делается так…

Хольт скривил рот. Он знал этот заезженный номер, которым пробавлялись на казарменных вечеринках. Шнайдерайт засмеялся. Неужели ему нравится?

– Не надо! – вырвалось у Хольта, когда Шнайдерайт уже хотел записать номер. – «Щетку» знает всякий, кто побывал в казармах. – Хольт смущался и от смущения говорил излишне резко.

Шнайдерайт, правда, перечеркнул написанное, но зачем, прямо глядя Хольту в лицо, сказал:

– Ты уж извини, я этого знать не мог. Когда ты был в казарме, я сидел в тюрьме.

Хольт почувствовал руку Гундель на своем локте. Хочет его успокоить. Легким движением плеча он высвободил локоть. И когда немного погодя вместе со всеми вышел на улицу, сухо простился с ней.

– Всего доброго.

Вдоль тротуара чеканным шагом шел патруль, два советских солдата с нарукавными повязками и с автоматами на груди. Хольт вздрогнул. Громко и учащенно забилось сердце. Но они не обратили на него внимания, ничего ему не сделали, война кончена… Хольт остановился и пропустил их вперед. Потом свернул в первый же переулок.

Среди развалин ему бросился в глаза ярко освещенный подъезд, поблизости слонялось несколько темных фигур. Танцзал Неймана. Из окон на усыпанный обломками двор падал свет. Танцзал Неймана, Генри Козински и его джаз. По понедельникам «Вдовий бал»…

– Сигарет? – подскочил к Хольту подросток. Штанины широкого матросского клеша болтались вокруг его худеньких щиколоток. – Особая смесь, два пятьдесят!

Хольт пересек двор. В вестибюле взглянул на часы. Десять. До комендантского часа оставался еще час. За вход с него взяли пять марок.

Из душного, прокуренного зала на Хольта обрушился рев труб и кваканье саксофона. Под качающимися фонариками и пестрыми бумажными гирляндами по паркету взад и вперед толклась многоликая толпа.

Хольт отыскал свободный стул. За столиком сидели три девушки. Одна подпевала музыкантам:

– «…черная пантера… и разверзся ад…» – К нему повернулась улыбающаяся маска. – Вы не танцуете?

Он сидел в неестественно-застывшей позе, слегка откинув голову и сжав губы, и сквозь полог табачного дыма глядел на фонарик. По понедельникам «Вдовий бал». Хольт поднялся. Рядом с эстрадой была дверь в соседнее помещение – бар «Вечный покой». Хольт протолкался к стойке. За малюсенькую стопочку какого-то зеленого пойла с него содрали уйму денег. Хольт выпил. Купил пяток сигарет. Он курил и пил. Шум отступил куда-то, воздух прояснился, огни загорелись ярче. Хольт глядел на лампочку, пока у него перед глазами не пошли радужные круги. К чему зря тратить время на раздумья, ведь жив, а мог бы давно сгнить под развалинами! Хольт протискался сквозь толпу обратно в зал. Поглядел на девушек. Ты еще ничего не видел, по-настоящему и не жил! Только все искал жизнь в приключениях, на войне, в смерти, а найти так и не нашел! Хольт пропил все отцовские деньги. Напился основательно. Но вот кончился последний танец, и все ринулись к выходу. Через несколько минут – комендантский час. Людской поток выплеснул Хольта на улицу.

И вот он сидит в своей мансарде, не зная толком, как попал домой, сидит на табуретке, прислонясь спиной к стене, в распахнутом френче. Он не слышал стука. Руки в карманах, ноги вытянуты. Он осоловело глядит на Гундель. Пытается встать и не может, хмельная волна поднимает его с места и швыряет обратно на табурет.

– Откуда явился? – И объясняет, еле ворочая языком: – Из бара «Вечный покой»… – Поднимает руку и обводит вокруг: – Та же тоска, что и здесь… – И с неудавшейся ухмылкой: – Так сказать, последнее прибежище…

– Ложись спать! – говорит Гундель. И вдруг кричит: – Как тебе не стыдно!

Хольт тупо на нее смотрит.

– Этот Готтескнехт… – мямлит он. – Я ничего не знаю, я ничем не могу вам помочь… А вот проповедовать идейную полемику – это он может! Все мы поражены слепотой… А вы, – говорит он и неуверенно тычет пальцем в Гундель, – все вы в вашем бараке одна шайка-лейка…

– Замолчи! Сейчас же ложись спать!

Он встает, кое-как стаскивает с себя френч и валится на кровать. Волна подхватывает его и сбрасывает в пропасть. Он мгновенно засыпает.