Текст книги "Приключения Вернера Хольта. Возвращение"

Автор книги: Дитер Нолль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Хольт рассчитывал на помощь Блома, иначе ему математику не подогнать.

– Так все и выплыло наружу, – трещала фрау Томас.

С химией он в крайнем случае обратится к доктору Хагену. Труднее всего с иностранными языками.

– А москательщика Пульвера знаете? С ним тоже была история, чистый скандал…

Хольт отправился в школу. В приемной у Эберсбаха секретарша прилежно строчила на машинке.

– Господин директор занят, он никого не принимает, – страдальческим голосом бросила она, но потом все же его впустила.

Старик Эберсбах, со своей неизменной трубкой во рту, грелся, сидя на батарее под окном. Он оглядел Хольта с ног до головы, кивнул, показывая, что узнал, и заметил небрежно:

– А ведь в такой шубе, пожалуй, не замерзнешь! – Потом спросил с интересом: – Как вы попали к Цернику? Уж с этим человеком шутить не советую, он – сама принципиальность! Я непременно с ним повидаюсь. Вот только сплавлю кому-нибудь мой огородик в предместье, а не то влетит мне.

– Вы примете меня обратно? – спросил Хольт.

Эберсбах поднялся с батареи.

– Это тоже не выход, – пожаловался он. – Снизу печет, а поясницу пробирает гнуснейшим сквозняком! Другое дело – такая шуба, с ней не пропадешь!

– Так мне можно вернуться в свой класс? – настаивал Хольт.

– Не все ли мне равно! – И Эберсбах вынул трубку изо рта. – Не все ли мне равно, в каком классе вы провалитесь на выпускных экзаменах! – Он потянулся за газетой. – А теперь катись! Некогда мне!

Хольт ждал Готтескнехта перед учительской. Он шагал взад и вперед по коридору и глядел, как ученики поднимаются по лестнице. В их толпе шла девушка с портфелем под мышкой, в синем пальто, красной пушистой вязаной шапочке и красных варежках. В темно-русых волосах искрились снежинки. Хольт сразу же ее узнал: Ангелика. Увидев Хольта, она удивленно раскрыла голубые глаза. Он кивнул ей, она покраснела, ответила смущенным кивком и побежала по коридору. Хольт в раздумье смотрел ей вслед и видел, как она, прежде чем исчезнуть в классе, оглянулась.

Позвонили на урок. Наконец-то из учительской показался Готтескнехт. Хольт преградил ему дорогу.

Готтескнехт удивился, но, по-видимому, был не слишком обрадован встречей. Он держался настороженно. Хольта это огорчило, он ждал другого.

– Надеюсь, вы образумились, – сказал Готтескнехт. – Вряд ли вас следовало так, без всяких, принимать обратно. – Лицо у Готтескнехта оставалось суровым и замкнутым. – На сей раз вам нелегко будет вернуть мое доверие. Посмотрим, удастся ли вам до лета догнать класс. И сможете ли вы в будущем году сдать выпускные экзамены.

– Во всяком случае, я попытаюсь, – заверил его Хольт.

В классе возвращение Хольта вызвало разноречивые отклики.

– Знатный синьор опять соизволил нас почтить, – съязвил Гофман. – Сперва ты начхал на коллектив, как бы теперь коллектив не начхал на тебя.

– К счастью, решение зависит не от таких вульгарных субъектов, как Гофман, – заметил Аренс.

Хольт снова занял место впереди Аренса, рядом с одноглазым Буком. На большой перемене Аренс подошел к нему в коридоре и доверительно взял под руку.

– Очень рад, что вы вернулись! Для меня это приятная неожиданность. Хотя, по совести сказать, я не понимаю, почему вы не остались в Гамбурге у своих? Вы как будто говорили, что это состоятельные люди?

– Как вас понять? Вы все же не возражаете продолжать со мной знакомство?

– Безусловно!

– В таком случае ни слова больше о моих гамбургских родственниках!

– Помилуйте! Раз это вам неприятно… Я вовсе не хотел…

– Ну и довольно об этом! – И Хольт рубанул рукой воздух. Они прогуливались по коридору. – Скажите, Ангелика по-прежнему живет у вас в доме?

– Да, с бабушкой. Но старуха не спускает ее с глаз!

Хольт сидел у Гундель за ее рабочим столом. На душе у него было тревожно, но он скрывал свое волнение за безразличными словами.

– В апреле или в мае, – рассказывал он, – мы переберемся в Южное предместье. Там будет размещен институт отца, это вилла с большим садом. Отец окончательно возвращается к научной и учебной работе. Для тебя он тоже предусмотрел отдельную комнату.

Хольт увидел с облегчением, что Гундель рада этой новости. От Менкеберга до Южного предместья добрый час ходьбы. Гундель не придется теперь все вечера проводить со Шнайдерайтом.

Внутренне успокоенный, Хольт уже без всякого напряжения стал рассказывать о школе и о своем намерении до выпускных экзаменов наверстать упущенное.

– Буду вкалывать день и ночь. Блом обещал помочь мне с математикой.

На столе у Гундель лежали книги. Разговаривая, Хольт взял одну из них в руки, это была «Флора Германии» Шмайльфитхенса, определитель растений.

– Это твой отец мне подарил ко дню рождения, – пояснила Гундель.

Хольт машинально кивнул. Снова им овладело чувство унизительной неловкости. Отчего ему так трудно с Гундель? Она сидела перед ним, юная, смуглая, стройная, в сереньком шерстяном платьице и с такой же лентой в волосах – в каштановых волосах, пышными локонами ниспадавших ей на шею; свои маленькие руки с узкими хрупкими запястьями она сложила на столе и с выжидательно-серьезным видом устремила на Хольта каштановые глаза.

Однако Хольт молчал, отдавшись чувству нежной преданности к этой девушке. Наконец он заговорил, с трудом подыскивая слова:

– Я должен тебе кое-что рассказать… Со времени бегства я много видел и пережил, И опять увяз по уши в грязи…

Он умолк. Картины недавнего прошлого теснились перед его глазами: Хеннинг, блондинка и затхлая комната…

– Я хочу выбраться из грязи. Когда я вспоминаю, как я перед тобой виноват…

Гундель решительно тряхнула головой.

– Это был не ты, – сказала она. – Это был другой. Того больше не существует, верно? То-то же!

Хольт опомнился. Нет, не годится так раскисать перед Гундель.

– Ты права, – сказал он. – Тогда я плыл по течению. А сейчас знаю, чего хочу. У меня есть цель. Я знаю, чего добиваюсь и к чему стремлюсь.

Впервые перед ним предстало его будущее как ясный, упорядоченный, достойный уважения жизненный путь: учиться, все больше учиться, познать мир и его тайную подоплеку, понять наконец, почему любовь в сказках прекраснее, чем в действительности; почему есть богатые и бедные, подвалы и роскошные виллы; откуда это несправедливое распределение собственности. Учиться, стать уважаемым человеком, большим ученым, как отец, человеком науки, возвышающимся над преходящими противоречиями обыденности. Только так и можно достойно прожить жизнь: среди людей и в то же время вдали от них.

Да, он увидел свой жизненный путь и вздохнул свободнее. Гундель на него не сердится за прошлое. Он не в одиночестве пройдет этот путь. Он сохранит Гундель для себя, пока не достигнет цели. А потом вернется, чтобы освободить из неволи это очарованное дитя и возвысить его до себя.

Он порывисто схватил ее за руки.

– Знай я, что ты меня простишь, что я могу к тебе вернуться…

Но она отняла у него руки – жестом мягким, но не допускающим сомнений.

– Ты вернулся, оттого что знал: лучше, чем здесь, тебе нигде не будет.

Он понял из ее слов только то, что она от него отказалась.

– Но ведь мы ждали друг друга… Разве не так?

– Да, так было, – сказала она, глядя перед собой в пространство.

– Ну а сейчас? Сейчас?

– Сейчас другое дело. Когда мы встретились в войну, все было как во сне. Мы ведь только начинаем жить по-настоящему. Кругом так много нового, интересного, надо же сперва разобраться, зачем и для чего живешь. – Гундель говорила с увлечением, но, увидев, что Хольт глядит на нее, не раскрывая рта, она беспомощно добавила: – Пойми же!

Хольт кивнул. Он понял: она не хочет возврата к прошлому.

Гундель все еще пыталась пояснить свою мысль:

– Хорст говорит: занялась заря новой жизни… Но не все еще это поняли.

Хорст говорит. Говорит Шнайдерайт…

Внезапно Хольт понял. Что-то в нем зашевелилось, какое-то чужое чувство; нет, не чужое, скорее малознакомое, но он уже испытывал это грозное чувство… И снова оно затаилось.

Холодно и безучастно повторил он про себя это имя: Шнайдерайт. Гундель и Шнайдерайт. Ну, хорошо же!

Гундель еще молода. Пусть она привязалась к этому Шнайдерайту. Пусть Шнайдерайт сегодня тот третий, кто смеется. Увидим, кто будет смеяться последним! Хольт еще не показал, чего он по-настоящему стоит. Он бездумно несся по воле своих чувств, мелких, смехотворных чувств, вроде тех, что только что овладели им при виде Гундель. С этим покончено, покончено со всякими чувствами! Настало время показать, на что мы способны. Через год выпускные экзамены, а там университет и соискание степени. И вот все позади, он приезжает сюда уважаемым человеком, быть может, даже доцентом, а не вернувшимся с покаянной блудным сыном, которому может утереть нос какой-то каменщик. И вот Хольт стоит перед Гундель. А теперь выбирай между мной и этим каменщиком! Ты неглупая девушка, тебе нетрудно будет сделать правильный выбор!

Хольт улыбнулся.

– Прости, – сказал он вслух. – Поверь, я прекрасно тебя понимаю. – Он решительно махнул рукой, как бы говоря: ну и довольно об этом. – Надеюсь, мы останемся добрыми друзьями. – Он протянул ей руку.

Гундель поглядела на него все еще неуверенно, но с заметным облегчением. И пожала протянутую руку.

Спустя несколько дней Хольт работал у себя в мансарде. В дверь постучали. Вошел Шнайдерайт.

– Простите, – пробасил он. – Мне захотелось еще раз встретиться с вами. Продолжить тот разговор.

Хольт предложил Шнайдерайту стул, а сам сел на кровать. Шнайдерайт уперся кулаками в колени.

– Помните, вы так неожиданно вошли, – начал он. – Я страшно удивился. Может, у вас создалось впечатление, что я не слишком рад вашему возвращению?

– Что вы, что вы! – улыбнулся Хольт. – Напротив, у меня создалось впечатление, что вы вне себя от радости.

Шнайдерайт было насупился, но тут же рассмеялся.

– Вы правы, хотя я мог бы вам ответить: не удивительно, разве вы – и так далее и тому подобное… Однако я понял, что тогда, у Гундель, вы говорили искреннее. А ведь я не склонен был вам верить. Ну, да что было, то сплыло. Кто старое помянет, тому глаз вон!

– Согласен! – сказал Хольт. Шнайдерайт кивнул с удовлетворением.

– А как насчет дальнейшего? – осведомился он. – Мы, надо вам сказать, теперь единая организация – Свободная немецкая молодежь, и у нас уйма всяких планов. Не хотите ли к нам вернуться? Мы организовали кружок шахматистов. Взялись восстановить разрушенный бомбежкой физкультурный зал – самостоятельно, все своими руками. А иногда танцуем для разнообразия.

Хольт с сожалением развел руками.

– У меня через год выпускные экзамены. Я очень запустил учебу. Сожалею, но у меня каждая минута на счету.

Шнайдерайт опять кивнул.

– Это можно понять. Ну, так со временем, когда будете посвободнее.

– Вряд ли, – отрезал Хольт. Ему надоела эта игра в прятки. Он не желает иметь ничего общего со Шнайдерайтом, и он не трус, он скажет ему это в лицо. Он поднялся. – Сами вы говорите: что было, то сплыло. На том и порешим. – Он говорил холодно, но без раздражения. – Меня ваша организация не интересует, как не интересует и ваша особа. Ни в малейшей степени!

Шнайдерайт в свою очередь поднялся. Лицо его помрачнело.

– Как угодно! – сказал он и вышел не простясь.

Замок щелкнул. Хольт видел, как дернулась дверная ручка.

– И с этим покончено! – сказал он себе и движением руки как бы смахнул все: Шнайдерайта вместе с его организацией и Гундель – Гундель в первую очередь.

Он снова сел за стол. Уютно светила затененная лампа. Можно было подумать, что, когда эту комнату обставляли, образцом для нее послужила келья Блома. Хольт раскрыл латинскую грамматику.

В доме стояла тишина, и только внизу, в первом этаже, жужжали электромоторы.

3

Весенний вечер. Теплый влажный ветер, дувший из-за гор, вливался в открытые окна комнатки Блома. Хольт глядел в вечернее небо, позолоченное заходящим солнцем. За долгой зимой, до самого конца марта заявлявшей о себе внезапными возвратами холодов, наступил ласковый апрель. За городом расцвели крокусы и подснежники, зазеленели леса.

Хольт ничего этого не знал. Только изредка, как вот сейчас, чувствовал он, что весна уже вступила в свои права. Изо дня в день до поздней ночи просиживал он в своей мансарде за книгами. Овладевшее им прилежание напоминало горячку. По утрам он, еще заспанный, бежал в школу, только по дороге стряхивал с себя сон и, проходя через зазеленевший сквер, не замечал, что почки на каштанах лопнули и что кусты оделись свежей нежной зеленью. Он мысленно повторял формулы, исторические даты, латинские вокабулы. Честолюбие подхлестывало его. Он хотел не просто наверстать упущенное, а возможно скорее сравняться с лучшими учениками в классе.

Хольт трудился как одержимый. Но порой он беспокойно бродил по дому, выходил во двор, спускался к реке, преследуемый какой-то беспричинной тревогой. И рад был темноте, когда можно было вернуться к себе, зажечь лампу и сесть за книги. Тут к нему возвращалось спокойствие и душевное равновесие.

Несколько раз в неделю с ним занимался Блом. Здесь, в этой комнатушке, Хольт чувствовал себя как дома. Мало того, что Блом излечил его от страха перед математикой, он приучал его математически мыслить. С помощью Блома Хольт восполнил давние пробелы и не только догнал, но и перегнал класс. Блом научил его видеть в математике некий идеальный, гармонический мир, царство познания, неизмеримо возвышающееся над обычным миром, раздираемым противоречиями.

У Хольта возникло решение избрать своей специальностью математику. Блом оказался прекрасным педагогом, терпеливым и чутким. У него была склонность залетать в облака, но он уступал ей лишь по окончании их дневной программы. Зато после урока, давая волю своей страсти, он совершал экскурсы то в историю математики, то в историю естественных наук и, постепенно распаляясь, углублялся в философскую проблематику. Эти беседы особенно увлекали Хольта.

Сегодня была суббота, и Блом не спешил.

– Вам надо уяснить себе, что такое дифференциал! – взывал он к Хольту. – Если вы уразумеете, какое глубокое противоречие лежит в существе производной, для вас приоткроется сущность природы! Вспомните весь трагизм борьбы греков с несоизмеримыми величинами! Так разве же производная не показывает нам, как «далеко шагнули мы вперед»![24]24
  Гёте, «Фауст».


[Закрыть] С Лейбницем и Ньютоном нам воссияло солнце бесконечного! Со временем вы убедитесь, что все основные законы природы можно выразить посредством дифференциальных уравнений. От максвелловских до фридмановских уравнений, будь то элементарная частица, волна или строение Вселенной, любая существенная взаимосвязь может быть выражена дифференциальным уравнением…

Звонок по телефону прервал эти излияния. Блом снял трубку.

– Нет, господина Мюллера здесь нет. Да и вообще его нет на заводе. Он уехал в Берлин на какую-то там конференцию, да, кажется, так: на съезд по объединению партий. Мюллера замещает фрау Арнольд, но ее тоже не будет до понедельника… Извольте, я этим займусь…

Он повесил трубку, вздохнул и сказал с сожалением:

– Простите, мой друг, нам пора расстаться, оставим этот разговор… Но не делайте отсюда вывода, будто я вас считаю своим Вагнером…[25]25
  Персонаж из «Фауста», воплощение ограниченного педантизма.


[Закрыть]

Поднявшись наверх, Хольт застал у себя Церника. В своем неизменном твидовом пиджаке и желтом шарфе он сидел за письменным столом и перебирал книги. Очки с толстыми стеклами сползли у него на самый кончик носа. Навещая Хольта, Церник в первую очередь ревизовал круг его чтения и в зависимости от того, что находил на столе, настраивался на благосклонный или воинственный лад.

Церник успел уже познакомиться с профессором, с Гундель, Шнайдерайтом и доктором Хагеном. Мюллера он и раньше знал. «Кто не знает Мюллера!» – ответил он на вопрос Хольта. А Мюллер за ужином сказал Хольту: «У Церника есть чему поучиться. Еще бы я не знал Церника! Кто не знает Церника!»

Церник повернулся к вошедшему Хольту.

– Ну, как дела? – Его тонкогубый рот растянулся в дружескую, но, как всегда, несколько ироническую улыбку. – Что за чепуху вы тут читаете? Скажите на милость, Платон! Что это значит? – Он поправил очки и поднял указательный палец. – Платон мне друг, но истина дороже! Единственно полезное, что я почерпнул у Платона, это как бороться с икотой.

Хольт рассмеялся.

– Тут нечему смеяться! – Он взял со стола другую книгу. – Формальная логика? Что ж, не возражаю, хоть вам ее, конечно, рекомендовал Блом. Это еще куда ни шло! А вот бредовое сочинение Лаутриха «Учение о мировоззрении» – разве вы сами не видите, какой это устаревший вздор? И с какой стороны, мой друг, вас это интересует? Лаутрих – видный математик, но как философ ни черта не стоит! Охота вам читать такую чепуху!

– Положим, все не так просто! – вспыхнул Хольт, но тем его возражения и ограничились.

У Хольта с Церником установились дружеские, можно даже сказать – сердечные отношения, и все же в них чувствовалась известная напряженность. Хольту все больше импонировала та независимость, с какой Церник судил обо всем на свете. Правда, едва объектом столь бесцеремонной критики становился сам Хольт, что случалось нередко, как младший восставал против властной опеки старшего, однако, поостыв, он молчаливо признавал правоту своего друга.

Раза два в неделю они встречались – порой у Церника, порой на заводе. В сумрачном логове Церника они пили крепкий черный кофе и спорили – сперва спокойно, в тоне мирной беседы, но по мере того, как кофе в кофейнике убывал, все жарче и азартнее; Церник, случалось, бушевал, как оратор на многолюдном митинге.

Спорили они решительно обо всем, включая кофе – вредный это или невинный напиток. Обсуждали и домашнее сочинение Хольта, и речи Сен-Жюста перед конвентом, с которыми Хольт познакомился на уроках истории. Спорили они и о философских взглядах Блома, причем Церник аттестовал их как «прокисшую виндельбандовскую жвачку», и о пользе или бесполезности преподавания латыни, и об экзистенциализме, который в то время был у всех на устах. Хольту нравился в Цернике его азарт спорщика, и разносторонняя эрудиция, и начитанность, и даже способность поглощать невообразимое количество черного, как деготь, кофе. Во всем этом он старался подражать своему другу.

В первый же раз побывав на заводе, Церник не преминул вступить в дискуссию с самим профессором и после дебатов о генетике, дарвинизме и биологическом обскурантизме, затянувшихся на добрых три часа, удалился вполне удовлетворенный, заявив, что беседа его освежила и что он теперь готов горы своротить.

– У вашего отца ясная голова! – сказал он Хольту. – Я таким и представлял его по гамбургским лекциям!

Как-то вечером в одну из суббот он застал Хольта за чтением Канта и пришел в неописуемое волнение.

– Я нисколько не возражаю против Канта, голубчик, но не пора ли засесть за Маркса, раз школа оставляет вам уйму свободного времени! Вы глотаете без разбору что ни попадется…

Хольт было на дыбы…

– Ага! Не нравится! – взъелся на него Церник. – Это значит, что вы побывали у вашего Блома! Видно, мне самое время потолковать с этим господином хотя бы по основным вопросам.

– Это стоило бы послушать, – сказал Хольт. – А впрочем, я тоже решил посвятить себя математике.

Глаза Церника за толстыми стеклами очков, казалось, помутнели.

– Уж не прикажете ли мне давиться словесной окрошкой так называемых гуманитарных наук? – продолжал Хольт с задором. – Помните нашу встречу на выставке? Она, кажется, на всю жизнь внушила мне отвращение к цветистым фразам.

– Нет, вам меня не провести, голубчик! Я вижу вас насквозь. Вы задумали удалиться в духовное изгнание.

– Да вы же сами изучали математику! – отбивался Хольт.

– А вот послушайте, что я вам скажу, – наседал на него Церник, придерживая обеими руками очки. – Математика для вас никакая не наука. Вы сочинили себе некий абстрактный мир чистого количества, или как там еще определяет ее ваш драгоценный Блом. Вы ищете для себя в математике возможность бежать от действительности. – Он яростно теребил свой желтый шарф. – Но я вас разглядел, я вас наконец вывел на чистую воду! Пойду-ка я лучше к вашему отцу. Хорошо для разрядки побеседовать с Хольтом, не потерявшим способности ясно мыслить. Честь имею!

– Что же это вы так вдруг? – забеспокоился Хольт и бросился догонять Церника.

Церник остановился на пороге лаборатории с улыбкой, которая должна была выражать любезность, но скорее выдавала смущение.

– Разрешите вас побеспокоить! – сказал он. – Добрый вечер, господин профессор! Добрый вечер, Гундель!

Профессор, сидевший рядом с Гундель за рабочим столом, откликнулся, не поднимая головы:

– Пожалуйста, наденьте халаты, это обязательно для всех.

Хольт и Церник повиновались и подошли ближе. Профессор выкачивал кровь у кролика. Гундель подавала ему инструменты. Кролик в глубоком наркозе лежал в станке, растопырив лапки. Профессор оголил у него шейную артерию.

– Артериальный зажим… спасибо! – отрывисто приказал профессор. Он защемил артерию близко к сердцу и дважды перевязал у головы, а затем надрезал ее между нитками. – Крючковатый пинцет… спасибо! – Опустив оголенную артерию в колбочку, он снял зажим у сердца. Кровь хлынула в колбочку, и все, затаив дыхание, смотрели, как в маленьком зверьке угасает жизнь.

Гундель закрыла колбочку ватной пробкой и отнесла в холодильник. Церник выпрямился, поправил очки, сползшие на нос, и спросил:

– А ты не объяснишь мне, Гундель, для чего эта кровь предназначена?

Хольт сидел в стороне молча, с видом безучастного наблюдателя. Он чувствовал, что Гундель с каждым днем становится ему все более чужой. Достаточно было видеть, как она зарделась, смущенная вопросом Церника, и как истово и серьезно принялась отвечать. Хольту вспомнились слова Гундель: так много кругом нового, интересного… Теперь он лучше понимал ее, но это лишь больше ее отдаляло.

Гундель между тем отвечала Цернику, посматривая исподлобья:

– Кролик, этот так называемый подопытный экземпляр, находился в состоянии так называемой анафилаксии. Ему вспрыснули чужой белок, сыворотку из крови крысы, и он выработал в своей крови защитные вещества, так называемые антитела или аглюти… – Тут она все же запнулась. – Я еще не умею выговорить как следует… – и произнесла по слогам: – Аг-глю-ти-ни-ны. Эти аг…антитела… должны быть тщательно опробованы на свертываемость. Для того и берется кровь.

Неужели это говорит Гундель? Церник всем своим видом выражал удовлетворение. Хольт сидел, понуря голову. Ему стало страшно при мысли, с какой быстротой Гундель от него ускользает. Но что поделаешь? Вспомнилось приглашение Аренса: «Такая чудная весенняя погода, на воскресенье можно и в горы махнуть. Вы могли бы кого-нибудь прихватить с собой… Уж вы-то наверняка не живете отшельником…» Хольт рассеянно следил, как Гундель убирает со стола, как она ставит кипятить воду и заваривает колу. Да, он еще сегодня позвонит Аренсу. Но надо заручиться согласием Гундель.

Церник сидел рядом с профессором и с опаской помешивал незнакомый напиток. Отведав его, он скривил рот, лицо у него вытянулось от огорчения.

– Ужас что такое! Простите, профессор, неужели вы в состоянии пить эту мерзость? – Он снова с отвращением заставил себя пригубить. – Как это называется? Кола? Ну да, кола! И в ней действительно содержится кофеин? – Он с удивлением уставился на свою чашку. – А я всегда представлял себе, что у кофеина вкус кофе. – Он снова отхлебнул из чашки, а потом, сделав над собой усилие, осушил ее до дна. Напиток заметно подбодрил его. – А знаете, пожалуй, не так уж плохо! Привыкнуть можно! Разрешите мне еще чашечку, Гундель!

Гундель налила ему. Церник прихлебывал уже с нескрываемым удовольствием.

– У меня к вам несколько вопросов, профессор, – начал он оживляясь. – Как я вам уже докладывал, я лишу диссертацию о вульгарных материалистах, знаете – фирма Фохт и K°, борьба среди материалистов, наивный реализм в философии и в науке… Кстати, эта ваша кола: когда выйдут мои запасы кофе, вы думаете, я ею обойдусь?.. Так вот, должен сказать, что в ваших ранних работах я усмотрел кое-какие вульгарно-материалистические ошибки. В постановке некоторых вопросов вы не идете дальше Геккеля. Скажите, а почему вас от сравнительной анатомии и палеонтологии потянуло к микробиологии? Это меня крайне интересует! – И он вытащил из кармана своего твидового пиджака истрепанную записную книжку.

Гундель между тем ушла из лаборатории. Хольт повесил халат на гвоздик и последовал за ней в ее комнату.

– Не хочешь ли завтра со мной и Аренсом поехать в горы на водохранилище? Он очень зовет нас.

– И ты еще спрашиваешь! – сказала Гундель.

– Но… Чувствую, что сейчас последует какое-то «но».

– Ты ведь знаешь, у нас идет подготовка к Первому мая… Осталось одно воскресенье, в обычные дни просто руки не доходят. Может, отложим до другого раза?

– Да, разумеется, подготовка к Первому мая, – протянул Хольт. – Это, конечно, важнее!

Разочарованный, он поплелся к себе. Постоял у окна, потом набил трубку, закурил и обломал в пальцах спичку… Наконец взял себя в руки и сел работать.

Он и воскресенье провел за книгами.

Вскоре Хольт по всем предметам подтянулся до среднего уровня в классе, а по математике даже значительно его превысил. Он держался особняком, сторонился политических споров и дискуссий, занимая по возможности нейтральную или примирительную позицию. Товарищи и педагоги относились к нему с возрастающим уважением, и только Готтескнехт, казалось, все еще ему не доверял.

Но вот в последних числах апреля Готтескнехт вернул учащимся сочинение, первое, какое Хольту пришлось писать в классе. Поднявшись на кафедру со стопкой тетрадей под мышкой, он сказал:

– Сочинение в общем написано неплохо. Тема понята правильно. Понятие судьбы, с которым мы встречаемся у классиков, рассматривается вами критически, в свете активного жизнеутверждения. За одним, впрочем, исключением… – Он сел за кафедру. – Но так тоже нельзя, Гофман! Вы слишком все упрощаете. – Он открыл одну из тетрадей. – «Чему же учит нас фатализм и вера в судьбу? Мы приходим к выводу, что обе наши рабочие партии должны возможно скорее объединиться».

В классе засмеялись.

– По-вашему, это неправильно? – взвился Гофман. – Кто здесь возражает против такого вывода?

– В вашу задачу входило осветить законы, по которым развивается общество, проанализировать движущие им идеи, а не выступать с декларациями, будь они даже сто раз правильными. Не стучите костылями, Гофман! Я ставлю вам «неуд». – И Готтескнехт раскрыл другую тетрадь. – А теперь вы, Гейслер! В ответ на ваш гнусный выпад единственной оценкой может быть «плохо»!

Гейслер неохотно поднялся.

– То, что я написал, – заявил он, глядя в потолок, – идет вразрез с взглядами, которые здесь насаждают.

– То, что вы написали, – с ударением возразил ему Готтескнехт, – смыкается с теми дикарскими взглядами, с той скверной, от которой мы должны очиститься! Оппозиция, которую вам угодно изображать, все больше принимает характер сопротивления программе гуманистического перевоспитания нашего народа. – Он полистал тетрадь Гейслера. – Ваши рассуждения беззастенчивы, – Готтескнехт все больше негодовал, – к тому же в них чувствуется опасная злонамеренность! – Гейслер сел, пожимая плечами. – У меня из-за вас пропала всякая охота разбирать другие сочинения. Хольт, раздайте тетради!

На большой перемене Готтескнехт подозвал Хольта, и они вместе заходили по коридору.

– Вы меня порадовали своим сочинением, – сказал Готтескнехт. – С удовольствием вижу, что вы отказались от кое-каких прежних взглядов. Помните наш разговор о национальной вине? Вы еще хотели приписать ее моему поколению.

– Я беседовал об этом во Фрейбурге с доктором Гомулкой. – И Хольт. рассказал Готтескнехту о своей встрече с адвокатом. – После фрейбургского разговора многое для меня прояснилось. Вы ведь знаете, как это бывает: чего только не видишь и не слышишь, и все как-то проходит мимо, словно тебя и не задевая. И вдруг случайное слово или мысль раскрывает тебе новые горизонты… Толчок – и камень приходит в движение. Такое действие может оказать и книга. У меня так было с романом Бехера «Прощание». Мне дал эту книгу Церник, я уже второй раз ее читаю. Этот роман заставляет думать. Прощание – ну, как бы это выразить? – с привычной средой, со знакомым миром, а заодно и с целой эпохой. Это словно про меня написано, да и про вас, про нас всех: это тема всей нашей жизни.

– Не хотите ли рассказать это классу? – спросил учитель. Но тут зазвонили к уроку. – Продолжайте работать, – напутствовал он Хольта. – Вы на пути к тому, чтобы стать примером, который лично меня настраивает оптимистически! – Перед Хольтом снова был его старый милый Готтескнехт. – Ну как, на здоровье не жалуетесь? – Он сиял. – Прошу опять ко мне захаживать. И передайте привет Гундель и Шнайдерайту, давненько они меня не навещали. Кстати, кто такой Церник? Он, видно, оказывает на вас благотворное влияние.

После уроков Гофман, стуча костылями, забрался на кафедру.

– Не расходиться! Мы с вами сейчас сварганим транспарант к Первому мая. По единогласному решению вашего представителя, весь класс, как один человек, выйдет на праздничную демонстрацию.

– Это что, приказ? – отозвался Гейслер. – К нам первомайская демонстрация не имеет никакого отношения.

– Видали махрового реакционера? – И Гофман костылем указал на Гейслера.

Со всех сторон посыпались возгласы.

– Кто дал вам право приказывать? – спросил Аренс, со скучающим видом полируя ногти об отвороты своей щегольской куртки. – Вы можете только просить нас принять участие в демонстрации.

– А что касается транспаранта, – добавил Гейслер, – возитесь с ним сами!

И он вышел из класса. Аренс и Хольт последовали за ним. Им было по пути. Аренс все настойчивее звал Хольта провести с ним воскресенье в горах.

– Давайте Первого мая. Погода как на заказ.

Мысль о горах, о лесах и озере, о весеннем пейзаже неразрывно сплелась у Хольта с образом Гундель. Однако Первое мая Гундель со Шнайдерайтом и всей их группой, конечно, проведут на городских улицах.

– Пойдемте лучше на демонстрацию, – предложил он.

– Вы правы, – согласился Аренс. – А то еще будут неприятности. От Гофмана всего можно ждать. Тем более, что они с директором в одной партии.

Хольт думал о Гундель. Он жил с нею бок о бок, видел ее каждый день. И только беспомощно глядел на то, как она все больше от него отдаляется. Нельзя допускать, чтобы она постоянно оставалась наедине со Шнайдерайтом! Пора напомнить ей о себе! Хорошо бы Первого мая похитить ее у Шнайдерайта и у всей группы. Может быть, она все же одумается и проведет с ним этот день?

Шнайдерайт носился, как на крыльях. Он организовал первомайский митинг в просторном, но построенном на скорую руку складе позади бараков.