Текст книги "Приключения Вернера Хольта. Возвращение"

Автор книги: Дитер Нолль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

10

Было воскресенье, шесть утра. Мать и тетя Марианна еще почивали. Но Бригитта была уже на посту. Хольт присел на кухне. Он попросил хлеба и запивал его ледяной водой из крана. Рассеянно смотрел он, как Бригитта возится с горой посуды, оставшейся со вчерашнего вечера. Пальцы у нее были до крови стерты от стирки.

– Вы не знаете, мое солдатское обмундирование еще цело? – спросил он. – Отнесите его, пожалуйста, ко мне в комнату.

Она глянула на него с удивлением. Он взъерошил непокорные волосы.

– Дело в том, что я уезжаю. На этот раз совсем. – И закрыл глаза. Он понятия не имел, куда ехать.

В дверях возникла фрау Хольт в утреннем халате из белого атласного крепа, тщательно причесанная, несмотря на ранний час. От нее пахло лавандой.

– С добрым утром! – приветствовала она сына. – Ну как, понравилось? Рассказывай! Пойдем же в гостиную!

– Мне и здесь хорошо! – заявил Хольт.

Когда и тетя Марианна просунула голову в дверь, он встал и поплелся за обеими сестрами в гостиную.

– Расскажи подробно! – попросила фрау Хольт. – Хорошо ли ты провел время?

Хольт скривил рот в гримасу.

– Что такое? Что случилось? – встревожилась мать.

– Ничего. Что могло случиться?

– Тебя плохо приняли?

Он рассмеялся.

– Не трудись, мама! Тебе этого не понять! – Мертвенное, как у мумии, лицо тетушки привело его в ярость. – Это я их плохо принял! Так и знайте! – И впервые увидев на иссохшем лице тетки какие-то проблески чувства, он продолжал со свирепым торжеством: – Сначала я взгрел Вульфа, сказал, что он пустомеля и что вся эта публика – сволочь на сволочи. А потом объявил Хеннингу, что ему в самый раз болтаться на виселице. – С удовлетворением, которое быстро сменилось чувством щемящей неуверенности, он увидел, что даже его невозмутимая мать побелела от ужаса.

– И петух на домашнем навозе силён, – ядовито ввернула тетушка Марианна, хоть и не совсем впопад.

Фрау Хольт остановила ее испуганным движением.

– Вернер! – воскликнула она, с трудом скрывая смятение под неподвижной маской.

Хольт почувствовал что-то вроде жалости. Тетя Марианна, прямая, с высоко поднятой головой, просеменила через холл к телефону. Оттуда донесся ее голос.

– Франц! Прости, что я так рано! – услышал Хольт. – Не заедешь ли к нам? Нет, именно сейчас. Не знаю. Боюсь, что был грандиозный скандал… С Вернером, конечно…

Хольт покачал головой. Тетя Марианна вернулась в гостиную.

– Франц это должен замять, – сказала она.

Зазвонил телефон. Фрау Хольт бросилась в холл. Возвратилась она заметно успокоенная.

– Ингрид Тредеборн! Тебя, Вернер! – И сестре: – По-видимому, все не так страшно, как он описывает.

Хольт подошел к телефону.

– Вернер? – послышалось в трубке.

– Чего тебе? Зачем ты звонишь?

– Ну и выкинул же ты номер! – послышался задорный голос. – Хеннинг и Фред совсем взбеленились. Гитта хохотала до упаду, она говорит, что тебе цены нет!

Хольт опустил трубку. Не хватало еще, чтобы на утеху Гитты он разыграл какого-то enfant terrible.[23]23
  Несносный ребенок (франц.).


[Закрыть] Он снова поднял трубку.

Ингрид сказала, понизив голос:

– Мне надо повидать тебя еще сегодня!

– Это насчет Хеннинга?

– Да нет, конечно! Чего… хотела от тебя Гитта в кухне? Ты мне потом расскажешь.

Ингрид назначила ему свиданье в кафе в Вильгельмсбурге на пять часов вечера.

– На пять? – повторил он. – Ладно, приду.

Перед уходом надо хоть немного поспать. Мать стояла в дверях гостиной. Она, конечно, слышала их разговор.

– Вы разве на «ты»? – спросила она с удивлением. Но Хольт молча прошел мимо и поднялся наверх.

Бригитта уже принесла его пожитки. Он спрятал их в шкаф. Потом вымылся под душем. Поставил будильник на три часа и лег в постель. Он страшно устал. Но едва он уснул, как его разбудил чей-то настойчивый стук.

Коммерции советник Реннбах, как всегда безукоризненно одетый, пододвинул к кровати стул, уселся и сказал:

– С добрым утром, Вернер! Что у тебя стряслось? Давай рассказывай начистоту, как мужчина мужчине.

Хольт вздохнул.

– Я выложил Вульфу и Хеннингу, что я о них думаю. – Он говорил спросонья, но не без доли притворства. – Вот и все. А теперь оставь меня, пожалуйста, в покое!

Коммерции советник озабоченно смотрел на племянника.

– Погоди минутку! Как же это у вас вышло? Я хочу сказать, что этому предшествовало?

– Предшествовала вторая мировая война, – отрезал Хольт.

Но советник, по-видимому, ничего не понял. Франц Реннбах размышлял, он размышлял долго. А потом сказал:

– Теа мне намекнула, что вы с Ингрид Тредеборн на «ты». Верно это?

Хольт улыбнулся.

– Это верно. За подробностями обратись к ней, а еще лучше – к ее сестре.

Советник вторично задумался, на этот раз он думал особенно долго. А потом сказал:

– Объясни, пожалуйста, почему ты так раздражен?

Хольт сорвался с постели и накинул халат.

– Как тебе объяснить то, чего ты понять не в силах! – воскликнул он. – Ведь в твое представление о мире не укладывается, что трещина пролегла через человечество, расколов его на две части. Послевоенное время бросило меня в другой, чуждый мир, где я не смог ужиться, но мы сейчас не о том толкуем. Я отправился к вам, решив, что вы мне ближе, но вскоре убедился: мы с вами в такой мере чужие, что меня с души воротит, когда я слушаю тебя, Хеннинга или тетю Марианну. Я украдкой сбежал в горы в надежде, что можно прожить одному, вдали от людей, но это оказалось ошибкой, это значило бы растратить жизнь на иллюзии. И вот я спрашиваю себя: что же со мной будет? Этой ночью у меня созрело решение. Я не выбирал среду, в которой родился. Но я могу порвать с ней. Среди вас я чувствую себя отщепенцем, у меня не осталось к вам ни капли привязанности. Таким образом, у меня один только путь – путь моего отца. Люди там не менее мне чужие, но… – Он неожиданно умолк и, подойдя к окну, уперся лбом в стекло, затуманившееся от его дыхания. – Я совершал ошибку за ошибкой, теперь мне ясно, – сказал он тихо. – Чувствуя себя бездомным одиночкой в этом чуждом мне мире, я вообразил, что пущу корни здесь, у вас, вместо того чтобы искать пути и, не жалея усилий, пробиться к тем, другим, изучить их язык и, возможно, обрести у них вторую родину, словом, покончить с ущербной жизнью деклассированного одиночки. Так ложные, путаные дороги привели меня к вам. – Он зябко повел плечами и, оторвавшись от хмурого неба, отошел от окна. – Здесь я понял, – продолжал он, – что «возвращение» в духе Ремарка для меня невозможно. Если бы пораженный слепотой я все еще стоял на вашей земле, тогда другое дело. Но вы сами лишили меня почвы под ногами, отняв отца и родной дом и еще полуребенком толкнув в войну. То, что я рвался на фронт, я считаю вашей виной. Я знаю людей, которых растили для другой борьбы – борьбы с гитлеровской войной! Вы же охотно мирились с фашизмом, ведь от вашей сословной спеси, от вашей социальной нетерпимости рукой подать до «расы господ» и «недочеловека». Мне нечего у вас искать, я больше не принадлежу к разветвленному семейству Реннбахов. Меня зовут Хольт. Мой отец не коммерсант и не заводчик. Он врач и преподаватель высшего учебного заведения. Я возвращаюсь к нему навсегда. Возвращаюсь к тем, другим. Среди них есть настоящие люди. Я их не понимал потому, что не пытался понять. Теперь я приложу все усилия.

Ответ коммерции советника звучал серьезно, но без тени враждебности.

– Я должен предостеречь тебя от этого шага, поистине рокового по своим последствиям, серьезно предостеречь! И я решительно не согласен с тем, что твое короткое пребывание в Гамбурге дает основание для такого уничтожающего и бесповоротного суждения о своих близких, о собственной плоти и крови.

– Возможно, я и там не приживусь, – продолжал Хольт. – Возможно, и среди них останусь бездомным отщепенцем. Но уж если мне суждено быть неприкаянным одиночкой, пусть это будет у Бригитты в кухне, а не у вас в гостиной.

Советник вскинул на него глаза.

– Неужели… Но только скажи откровенно! Неужели эта девушка произвела на тебя такое впечатление? А мы было подумали, что Ингрид Тредеборн…

Хольт расхохотался.

– Видишь, до чего мы не понимаем друг друга! Я хотел сказать, что и через этот дом пролегла трещина, и хотел пояснить, на какую сторону я предпочел бы стать. А ты и этого понять не в силах!

– Ошибаешься, я как нельзя лучше понимаю тебя, – заверил его советник. – Да и вообще ты во мне встретишь понимание, какого и не ожидаешь. Закурить? Изволь! – Он поднес Хольту зажигалку и сам закурил. – Ты вернулся с войны, – продолжал он. – И после всего, что тебе пришлось пережить, мечешься и бунтуешь. Этот бунт делает тебе честь. Он доказывает, что ты человек с характером, много старше своих лет. Я горжусь таким племянником, Вернер! Только умные люди, волевые, с непредубежденным умом, только горячие головы, пробивали бреши в застывших взглядах старшего поколения, открывая дорогу прогрессу. Твой бунт вызван именно этим консерватизмом. Но… – Он поднялся. Он говорил раздельно и внушительно. – Но жизнь – сложная штука, и умение лавировать и зрелость мысли в том и заключаются, чтобы соблюдать необходимую меру. Научись же понимать, где кончается прогресс и начинается подрыв основ того общества, в котором мы живем.

– Твои комплименты мне безразличны, – сказал Хольт. – Тебе не повезло: я именно здесь, у вас, прочел Ремарка, и многое для меня прояснилось. У Ремарка бунт протекает в угодных тебе границах. Я же обойдусь без твоих наставлений насчет дозволенных границ! Мне также не улыбается разыгрывать здесь, у вас, подающего надежды молодого человека, которому надлежит пробивать приемлемые бреши для прогресса – прогресса в вашем понимании. Нас с тобой больше ничто не связывает. – Он посмотрел советнику в глаза. – Я ухожу, и ни один человек не может мне помешать.

Коммерции советник повернулся к двери. Глубокие морщины залегли у него на лбу.

– Выспись хорошенько, – сказал он, тяжело переводя дыхание, как будто спокойный, дружелюбный тон стоил ему физического напряжения. – Я постараюсь объективно взвесить то, что ты мне сказал. Я готов все сделать, чтобы найти приемлемое для тебя решение. Мы еще потолкуем. – С этим он закрыл за собой дверь.

Хольт неподвижно стоял среди комнаты. Да, он вернется к отцу, пусть даже это будет его Каноссой. И он стал думать о Гундель, трезво, рассудительно, без иллюзий. Потом лег в постель. И так сильно было в нем чувство освобождения и обретенной уверенности, что он сразу же уснул.

Будильник пробудил Хольта от глубокого, целительного сна. Пока он собирался в дорогу, весь устремленный вперед, в неведомое будущее, его то и дело отвлекали непрошенные мысли о матери. Почему он никогда не питал к ней сыновней привязанности? Не сам ли он в этом виноват?

Все то, что подарил ему коммерции советник – башмаки, рубашки, белье, – он оставлял здесь. Костюмы повесил в шкаф, надел свой старенький свитер, шнурованные башмаки, подбитые гвоздями, и перекрашенный френч. А затем свернул плащ-палатку и натянул тулуп.

Он нашел Бригитту в кухне. Дамы еще утром уехали куда-то с братом, но когда Хольт собирался уже проститься с Бригиттой, кто-то открыл входную дверь, и обе вошли в прихожую. Тетя Марианна не позволила себе произнести ни слова в присутствии Бригитты; она ограничилась тем, что показала зубы в бессмысленной улыбке, и, прямая, деревянная, поднялась наверх.

Хольт остался один на один с матерью. В эту минуту, собираясь покинуть ее навсегда, он внезапно, после многолетнего отчуждения, почувствовал всю значимость слова, невольно сорвавшегося с его губ: «Мама!»

Услышав это обращение, фрау Хольт, кутавшаяся в серебристо-серую каракульчовую шубку, устремила на него серьезный и глубокий взгляд, но тут же повернулась и наклонилась, чтобы ласково потрепать пуделей, опрометью бросившихся ей навстречу. С щемящей грустью следил Хольт за тем, как она подошла к зеркалу, сняла шляпу и поправила прическу.

– Я должна поговорить с тобой, – сказала фрау Хольт и, не дожидаясь ответа, направилась в гостиную. Включив торшер, она позвонила горничной и скинула ей на руки шубу. – Чаю! – приказала она. И ласково кивнула сыну. – Что же ты не раздеваешься? Сними тулуп и садись!

Он послушно снял тулуп и бросил его на ручку кресла. А потом стал в полутень, отбрасываемую торшером. Он казался себе слабым и беспомощным. Тщетно боролся он с этим унизительным чувством. Бригитта вкатила в гостиную чайный столик. Усевшись на диван, фрау Хольт отпустила ее кивком, а затем налила – сначала сыну, а потом себе – горячего чаю с ромом. Несмотря на повторное приглашение, Хольт продолжал стоять.

– Пусть тебя не беспокоит эта история, – начала фрау Хольт в тоне непринужденной, но тщательно рассчитанной светской болтовни, между тем как оба пуделя вскочили к ней на диван. – У Франца достаточный вес в обществе, чтобы сгладить все эти маленькие неприятности. Ты произвел прекрасное впечатление, тебе все простится. А потому, – и она слегка приподняла левую руку, – не следует воспринимать этот эпизод трагически и придавать ему значение. Стараниями Франца вся эта история, – тут ее присогнутая в локте рука, завершив плавный полукруг над спиной пуделя, зарылась в его шерсть, – будет забыта. – Новый кивок в сторону Хольта. – Что до наших с тобой дел, то тебе вовсе не нужно угрожать своим отъездом, чтобы добиться известной независимости. Неужели ты думаешь, что я стану мешать моему единственному мальчику устроить жизнь по собственному вкусу? Напротив! Не сомневайся в моем великодушии. Выслушай, что я хочу тебе предложить. Но садись же и выпей наконец свой чай, прежде чем он остынет.

Хольт повиновался. Он сел. Он был озадачен. Неужели она ничего не понимает? Однако слова «моему единственному мальчику» разбередили в нем давно оставленную надежду. Разве не тосковал он всегда о привязанности и любви? Но пока в нем боролись противоречивые чувства, он не переставал видеть перед собой истинную Доротею Хольт; прямая и стройная, в сознании своей совершенной красоты, она сидела на диване между обоими пуделями – с улыбкой, почти естественной и разве только чуть слащавой, с точностью до одного миллиметра вписанной в овал ее лица. Но, быть может, это лишь маска, скрывающая непонятую душу, быть может, она одинока среди враждебного мира и вынуждена скрывать каждое естественное движение души за броней светской выдержанности и холодности? Быть может, она только и ждет от своего единственного мальчика встречного шага, протянутой руки, и тогда исполнятся его мечты, его идеал: родной дом, душевная близость матери и сына, полное взаимопонимание…

Хольт маленькими глотками прихлебывал горячий чай. Трещина пролегла через мир. Но должна ли она разделить два существа, когда-то связанные самыми сокровенными узами: мать и сына? Хольт перебирал запомнившиеся ему слова из книг, говорящие о материнстве. Так, у Вихерта: «Без матери нет вечности…» Но эти воспоминания неизбежно потянули за собой пресловутое «Евангелие женщины» и весь прочий арсенал душещипательной невнятицы.

Он отставил чашку. Отогнал эти мысли. Перед ним его мать; надо протянуть ей руку – и он сказал с неподдельной теплотой:

– Поверь, если я ухожу, то это не связано с тобой. Никоим образом! Ведь ты моя мать!

– Вот видишь! – сказала фрау Хольт с торжеством и со всей возможной для нее ласковостью. – Я так и знала; единственное, что нам нужно, это свободная минутка для откровенного разговора. – Она все еще почесывала шею пуделя. – Франц после разговора с тобой кое-что мне подсказал. Существо вашей беседы меня не интересует. Мировые проблемы – дело мужчин. Мне же надо решать практические вопросы. Франц обещал мне свою поддержку. Переход от бесшабашного солдатского житья к упорядоченным формам жизни дается тебе не без труда. Что ж, я готова пойти тебе навстречу. Нет смысла сразу сажать тебя за парту. Поживи с год на полной свободе! Ты чувствуешь себя в обществе чужим? Избегай его на первых порах! Тебя, по-видимому, тяготит Марианна, но никто и не навязывает тебе совместную жизнь! Больше всего тебе нужна свобода передвижения. Франц попросит для тебя у Карла полный комплект покрышек, ты сможешь пользоваться нашим маленьким «форд-эйфелем» – разумеется, не слишком приятно зависеть от любезности знакомых.

Хольт не понимал, о чем она говорит, приходилось точно с иностранного переводить смысл ее слов на язык его собственных мыслей. Он совсем растерялся. Мать пристально следила за ним.

– Хочешь – живи с нами, хочешь – без нас. Чтобы ты чувствовал себя независимым, Франц дает тебе в пользование свой домик в Дорстер-Дикзанде. Переезжай туда хоть сейчас – на долгий или на короткий срок, как вздумаешь. Топливом Франц тебя обеспечит. – Тон у фрау Хольт заметно менялся, точно она подбиралась к какой-то скрытой цели. – Все наши знакомые проводят в Дикзанде субботу и воскресенье. Теперь, с окончанием войны, там снова закипит жизнь. Многие уезжают туда задолго до начала сезона и живут все лето, до осенних штормов. Между прочим, и фрау Тредеборн с дочерьми.

Хольт улыбнулся.

– Если же общество тебя не привлекает, – спохватилась фрау Хольт, – живи отшельником, дядин домик стоит на отшибе. Уже с ранней весны займешься греблей и рыбной ловлей. А поскольку Марианне с ее устаревшими взглядами трудно привыкнуть к нашим современным понятиям, мы обойдемся – хотя бы и на долгое время – услугами экономки Франца, пусть Бригитта ведет твое хозяйство в Дикзанде.

Хольт больше не улыбался. Смущенная его взглядом, фрау Хольт прикусила язычок. Хольт поднялся, надел тулуп, перебросил через плечо плащ-палатку… И этот сон кончился… Трещина пролегла в мире, и никаким сыновним чувствам ее не сровнять. Склониться перед такой матерью – значит склониться перед ее взглядами. Уважение, почитание, детская привязанность… Хольт подумал об отце. Теперь ему открылось, что в наше время единственное достойное почитания – это воля стать другим, отказ от прошлого, стремление изжить свои ошибки и предрассудки. И если написано: чти отца и мать, то над этой писаной заповедью главенствует неписаное требование к отцам и матерям – заслужить почитание детей достойной уважения жизнью.

Наконец фрау Хольт что-то поняла. Лицо ее на мгновение утратило обычную невозмутимость, в нем проглянули следы увядания, старость, усталость. Почти беззвучно, упавшим голосом она проронила: «Он… вылитый отец…» Но тут же поборола мгновенную слабость. Что-то страдальческое появилось в ее улыбке.

– Придется, видно, напомнить тебе о сыновнем долге, – сказала она, – раз ты забыл, что такое сыновняя любовь.

Хольт молчал. Пусть поменьше говорит о сыновней любви – как бы он не спросил ее о любви материнской!

– Так вот твоя благодарность, – продолжала фрау Хольт с еще более горестной улыбкой, – и это за все мое участие и любовь…

Он молчал.

– Заботы… огорчения… все, все забыто?

Хольт молчал. Он видел ее насквозь. Он принес этой женщине одно лишь огорчение, да и то не успев еще увидеть свет, одну заботу – как бы не испортить фигуру… Она не знала материнской любви. Да и вообще не знала любви. Она вышла за отца, потому что хотела играть роль в обществе, а супруга профессора – это вам не какая-нибудь заводчица! Она и сына хотела сохранить, так как связывала с ним какие-то виды на успех в обществе.

Он сказал:

– Всего хорошего! – И вышел из комнаты.

В холле его ждали Франц и Карл Реннбахи. Коммерции советник, понизив голос и оживленно жестикулируя, в чем-то убеждал пароходчика, который развалился в кресле и, распахнув полушубок с выдровым воротником, вытянул перед собой ноги. Должно быть, они ждали, чем кончится разговор матери с сыном; едва Хольт вошел, как коммерции советник, приветливо ему кивнув, исчез в дверях гостиной.

Карл Реннбах приподнялся в кресле и, ругнувшись: «Ч-черт, проклятый радикулит!» – подал Хольту руку.

– Много с тобой хлопот, племянничек, – проворчал он недовольно. – Что здесь у вас стряслось? Опять неприятности?

Дядя – хитрая лиса, но, как-никак, он седой старик.

– С тобой я могу говорить откровенно, – сказал Хольт. – Все остальные не хотят знать правды. Но мне надо еще перед тобой извиниться, я тогда уехал, не предупредив.

Карл Реннбах пробурчал что-то невнятное.

– Что же касается хлопот, ты это зря. Я уезжаю к отцу, вот и все.

– И почему же, племянничек?

– Ты не забыл наш разговор в Людвигсхафене?

Тот кивнул.

– Ты еще сказал, что только по воле случая мы с тобой живем не в подвале… Ты это серьезно сказал?

– Па-анятно, серьезно, – подтвердил Карл Реннбах.

– Вот я и хочу поправить случай.

– А зачем, племянничек?

– В двух словах не объяснишь, к сожалению. Проще сказать, я ухожу, потому что все вы мне глубоко противны.

– Что же ты замолчал, племянничек?

– Нам больше не о чем толковать! – отрезал Хольт и на дядюшкин косой взгляд ответил холодным и враждебным взглядом.

– Па-а-нимаю! – протянул Карл Реннбах. И, словно сожалея, развел руками: – Раз так, тебе, конечно, надо уходить, вполне резонно… в са-амом деле! – И он так энергично затряс головой, что волосы упали ему за уши, а потом отвернулся и побрел в гостиную.

Хольт проводил его взглядом. Карл Реннбах его понял. Карлу Реннбаху был знаком язык, на котором говорил с ним Хольт, – язык ненависти, и Хольт был рад, что он этот язык обрел. Он поклялся, тяжело дыша, сберечь эту ненависть, так как до тех пор, пока утонувших матросов можно обращать в деньги, еще очень и очень далеко до эры всеобщей братской любви.

Он принял решение и понимал, что оно необратимо. Как часто говорил он себе в прошлом: все это было ошибкой. Не то теперь! Он знал: возврата нет и надо быть последним негодяем, чтобы отречься от своего решения.

Он отправился поездом в Вильгельмсбург и разыскал кафе, которое назвала ему Ингрид. В эти часы здесь было полно народу. Остановившись у вертящейся двери, Хольт оглядывал ряды мраморных столиков. Он и сам не знал, что заставило его пойти на это свидание – то ли долг вежливости, то ли желание встретиться с Ингрид. Увидев ее за столиком, Хольт невольно на нее загляделся. Она была в белом свитере, каштановые с бронзовым отливом волосы свободно, как и накануне, спадали на плечи. Она поминутно оглядывалась на дверь, вытягивая длинную шею, словно боясь его пропустить. В сущности она тоже чужая в этом мире.

Но вот Ингрид его заметила. Она казалась чем-то взволнованной. Углядев под тулупом потертый перекрашенный френч, она побледнела и удержала его руку в своей.

– Ты в самом деле хочешь ехать?

– Здесь есть грог. Будешь пить? – Она кивнула. Он обратился к официантке, а потом сказал: – Да. В самом деле. Но откуда тебе это известно?

Она стала рассказывать. Пока Хольт отсыпался, коммерции советник с обеими сестрами заезжал к Тредеборнам – будто бы случайно, но девушки, разумеется, догадались, зачем. В таких случаях они всегда заодно, водой не разольешь. Размолвка Хольта с этим дубиной Хеннингом, о чем вскоре зашел разговор, была, по их уверениям, сущим пустяком. Ингрид постаралась дать дядюшке возможность незаметно отвести ее в сторону. Он деликатно намекнул, что знает об их интимном «ты», и попросил употребить все свое влияние на Хольта, чтобы этот юный романтик с еще не устоявшимися взглядами отказался от своих планов отъезда и прочих безумств. С наивной откровенностью Ингрид выложила Хольту все, что отнюдь не предназначалось для его ушей. Эта наивность еще больше расположила его в пользу Ингрид; славный она малый, думалось ему.

– Ты едешь в русскую зону, но ведь твой дядя считает, что ты там погибнешь.

Официантка принесла им грог. Хольт, не глядя, бросил на стол кредитку.

– Зачем я тебе понадобился? – спросил он.

– А-ах, – смутилась она. – Ну, просто поговорить. – Она обхватила руками горячий стакан. Лицо ее залила краска смущения. Но это лишь подкупило Хольта. – Понимаешь, – начала она, – мне не терпелось узнать, чего от тебя хотела Гитта. – И так как он молчал, продолжала, потупившись: – Опять она на меня взъелась. Просто завидует, потому что я всем больше нравлюсь. Я и решила… Мало ли что она тебе наплетет… Если Гитта станет делать намеки, говорить всякую чепуху, не подумай… – Тут она украдкой взглянула на Хольта и замолчала.

Хольт улыбнулся.

– Да, она завидует, – повторил он, – это верно. – Он рассмеялся. Но, увидев лицо Ингрид, внезапно сделался серьезен. – Надо, чтобы Гитта не рассказывала про тебя каждому встречному. Есть люди, которые рады будут за это ухватиться. Но со мной она просчиталась. Я этому не придаю значения. Мне известны тогдашние порядки во всех этих лагерях для эвакуированных.

Она смотрела на него растерянно, словно ушам своим не веря.

– Как?.. Что ты сказал?..

– Оставим это. То было сумасшедшее время. Да и все мы были невменяемы. Представляю, как эти негодяи внушали тебе, что тебя сожрут негры или монголы, верно? И значит, нечего про это вспоминать.

Ингрид не сразу пришла в себя от смущения.

– А теперь ты будешь уговаривать меня остаться? – спросил он.

– Ну, конечно, – отвечала она, повеселев. – Я не могу поверить, что ты хочешь уехать!

– А ты поверь! – Но он сказал это мягко, без нажима. Ингрид нравилась Хольту. Да и она привязалась к нему, вот какие у нее испуганные глаза, возможно, она даже его любит. – С тобой это никак не связано, Ингрид! Я уезжаю, потому что это единственный для меня выход.

– Ради бога, не уезжай! – взмолилась Ингрид. – Гитта вобьет себе в голову, будто ты уехал из-за меня, оттого, что она тебе рассказала.

Прошла добрая секунда, прежде чем он разразился смехом. Но то был смех облегчения.

– Тут уж я тебе не в силах помочь, если она это вобьет себе в голову, – сказал он, надевая тулуп. – Ну, прощай!

Он еще долго смеялся про себя. И, шагая на вокзал, говорил себе, что хорошо смеяться, прощаясь.