Текст книги "Приключения Вернера Хольта. Возвращение"

Автор книги: Дитер Нолль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Хольт сидел в переполненном вокзальном буфете за стаканом горячего кофе. Был полдень. Времени хоть отбавляй. Какой-нибудь час пешком или десять минут трамваем – и он в Менкеберге, на заводе, у отца, у Гундель. Он трезво обдумал свое возвращение. Да и разве не возвращается он другим человеком, не тем, что тайком бежал отсюда? Со спокойной решимостью думал он об отце. Но стоило ему вспомнить о Гундель… Расплатившись, он пешком отправился на завод через центр.

Стоило ему вспомнить о Гундель – и куда девалось его спокойствие, его благоразумие! Словно после гамбургской интермедии и эпизода в горах прошлое и вовсе неодолимой преградой встало между ним и Гундель.

И здесь в первые дни марта выпал снег. Пронизывающий ветер гулял по улицам. С какими глазами покажется он Гундель? Рассеянный взгляд Хольта остановился на плакате, висевшем над массивным порталом: «Выставка. Живопись и ваяние 1900–1933».

Несколько ступенек вели вверх, в вестибюль. Должно быть, обрадовавшись возможности на лишний час отдалить свое возвращение, он вдруг решился – купил билет и по стрелкам указателей разыскал выставочное помещение. В первом же зале его внимание привлекла бронзовая фигура коленопреклоненной девушки в рост. Открытая взгляду со всех сторон, она рельефно выделялась на фоне светлых стен.

Впечатление было необычайно сильным, и Хольт стоял как вкопанный, пока его не вывел из задумчивости выразительный голос, в звуках которого было что-то убаюкивающее. Говорил человек средних лет с очень бледным лицом и кудрявой шевелюрой. Он давал объяснения толпе окружавших его посетителей.

– В этой коленопреклоненной фигуре, уважаемые дамы и господа, вам явлен основной конфликт, определяющий творчество чуть ли не каждого представленного здесь мастера. Если мы обратимся к развитию искусства за последние десятилетия, то перед нами пройдут: сенсуалистский натурализм, натурализм настроения и сентиментальный натурализм, неоренессанс, импрессионизм, пленэризм и неоимпрессионизм – труднейшие дороги, окольные и ложные пути, ведущие к новой вещности…

Хольт был ошеломлен. Он не понимал ни слова! И все же он слушал, подавленный сознанием своего невежества, убаюканный благозвучным голосом. Когда же бледный господин со сдержанным энтузиазмом воскликнул: «Кольбе и Майоль!» – слушатели, казалось, оцепенели, да и Хольт застыл; все глаз не сводили с губ бледнолицего оратора.

– Кому из вас не представляется длинная галерея предков, восходящая к по-микеланджеловски монументальной фигуре Родена? Кто не вспомнит об извечном поединке вулканических сил телесности с предстоящей ей задачей – стать искусством? А в общем, – воскликнул бледнолицый, воздевая руки, – все это – открытие пластического во имя пластического, измена человеческому ради чистой формы! Какая безысходность, какой душный тупик это пустое цветение без притока животворящих сил, эта самодовлеющая игра линий, образов, движения, – конечно, движения, воспринимаемого как извечный принцип формообразования… И все это, облеченное в нежность, в тончайшие контуры, в жертвенность и смирение, облеченное, следовательно, в душу: таков Кольбе!

Слушатели вздохнули с облегчением. Все взоры устремились туда, куда указывала рука бледнолицего, протянутая величественным жестом к коленопреклоненной фигуре.

Хольт распахнул тулуп. Внезапно отрезвленный, глядел он на бронзовую девушку. А между тем слова бледнолицего продолжали журчать, обволакивая его мозг.

– Так не побоимся же прискорбного сравнения с Лембруком, с тем скульптором, который, избежав влияния Майоля, неустанно шел вперед и созревал, чтобы ценою несказанных мук и творческих усилий предъявить своим созданиям величайшие требования и так таинственно их возвысить и поднять над всем личным и самостным, что они переросли в абсолютное…

Хольт огляделся. Несмотря на растерянность, в нем назревал протест: мужчины, женщины и дети с недоуменным восторгом, словно зачарованные, глядели в возбужденное лицо оратора. И тут Хольт заметил в стороне, в углу зала, человека лет тридцати с небольшим: подбоченясь, незнакомец прислушивался к неудержимому словоизвержению экскурсовода и, видимо, едва сдерживал смех.

У Хольта отлегло на душе. Отделившись от толпы, он направился к одинокому посетителю, разглядывая его с пытливым интересом.

Незнакомец, зажавший под мышкой черное пальто, был ростом с Хольта; на нем был серый пиджак из ворсистого твида, пузырившиеся на коленях коричневые вельветовые брюки, с шеи свисал желтый шерстяной шарф. Лицо круглое, красноватое, со скудными признаками растительности; над непомерно высоким лбом щетинились короткие рыжеватые волосы, на носу, усеянном веснушками, – светлые роговые очки с толстыми стеклами. На первый взгляд – незначительное, заурядное лицо, но когда Хольт присмотрелся, оно привлекло его своеобразным выражением насмешливого превосходства и одухотворенности. Черты незнакомца поражали подвижностью: тонкогубый рот вдруг оживлялся улыбкой, глаза смотрели то скептически насмешливо, то строго, то добродушно лукаво. В спокойном состоянии это лицо было хмурым и непроницаемым – должно быть, из-за сильных очков; толстые стекла непомерно увеличивали голубые, словно выцветшие, глаза, и казалось, что вы глядите на них в лупу.

Когда Хольт, не долго думая, заговорил с незнакомцем, тот приветливо осклабился. Показав кивком на бледного господина, Хольт шепнул:

– Как ни грустно сознаться, я ни черта не понимаю.

– Пусть это вас не огорчает, я понимаю разве что с пятого на десятое, – прошептал незнакомец.

Группа посетителей вместе со своим вожатым перешла между тем в следующий зал.

– Своего рода условный рефлекс, – пояснил незнакомец. – Достаточно такому господину увидеть статую, как весь его запас слов автоматически извергается наружу.

– На меня он все же произвел впечатление, – признался Хольт. – Я счел себя дураком.

– Такой жаргон тоже требует изучения, – возразил незнакомец. На губах его заиграла насмешливая улыбка.

Хольт поглядел на него с недоверием. Он уже не раз бывал обманут подобной самонадеянностью! Но незнакомец толкнул его локтем в бок.

– Что, не верите? Пойдемте, я вам сейчас это изображу!

Миновав анфиладу комнат, они вошли в отдаленный пустынный зал. Стены его были увешаны картинами непонятного содержания; среди хаотической фантасмагории красок тут и там загадочными ребусами выделялись какие-то геометрические фигуры.

– Вот они, в сборе! – воскликнул незнакомец. – Файнингер, Мольцан, Кандинский, вся эта братия! – Он поправил очки и начал с серьезным видом: – Если в соседних залах, у мастеров переходной поры, мы еще не порывали с реализмом, то здесь, почтеннейшие дамы и господа, мы находимся по ту сторону великого свершения, великой победы, ибо здесь побеждена бесспорность мира. Элементарное подражание природе, равно как и человек, ставятся под сомнение, единственным объектом искусства провозглашаются краски и линии, художнику же остается самовозгораться и перегорать, вдохновляться и задыхаться, создавая это великолепие отчаяния. Очередной лозунг гласит: долой разум! Не искусство, а чувство! Единственное, что нас волнует, это глубинное волнение деформации. Но даже в футуристическом распылении формы продолжает жить координация красочных пятен неоимпрессионизма. Скульптура же устремляется назад: от произведения искусства – к продуктам производства; так, у Беллинга человек обозначен шурупом, тогда как у Арпа и у Липшица сумятица каждодневных переживаний предстает перед нами в виде клозетных и других механизмов, расположенных в обесцвеченном пространстве…

– Здорово! Значит, это и в самом деле пустая болтовня?

Лицо незнакомца омрачилось, он хмуро уставился перед собой.

– К сожалению, нет. Иначе все было бы очень просто. В этом-то и заключается дилемма буржуазной науки. – Поеживаясь от холода, он туже затянул шарф и надел пальто.

– Буржуазная наука… – растерянно повторил Хольт. – Этого я уж вовсе не понимаю.

Незнакомец внимательно оглядел его сквозь толстые стекла очков.

– Искусство – та же идеология, – сказал он осторожно, словно примериваясь. – Искусствоведение в наше время такое же орудие политики.

– Лучше оставим в покое политику! – ответил Хольт, тут же положив держаться подальше от всякой науки, допускающей вмешательство политики.

– Пошли ко мне на часок, – без долгих церемоний предложил незнакомец. – Я живу по соседству, сварим кофе.

И он направился обратно через анфиладу комнат. Однако по дороге остановился и сказал, внушительно подняв указательный палец:

– Настоящий кофе, в зернах! Вы такого давно не пробовали!

Незнакомец жил в почти полностью разрушенном центре, в многоквартирном доме, сильно пострадавшем от бомбежек. В комнате царил причудливый беспорядок. На крохотном столике торшера, на двух ободранных креслах и на кровати валялись бумаги, рукописи, тетради, блокноты, журналы. Комната была буквально забита книгами. Книги стопками громоздились на полу, книги высились штабелями по углам, книги заполняли импровизированные полки из нестроганых досок, переложенных кирпичами и грозивших рухнуть. Оба окна за плюшевыми портьерами и пожелтевшими шторами, чуть ли не доверху забитые картоном, почти не пропускали дневного света.

Споткнувшись о телефонный аппарат, стоявший прямо на полу, незнакомец ощупью добрался до торшера, включил свет и смахнул с обеих кресел бумаги.

– Пальто лучше не снимайте, – сказал он. – Печь еще не топлена, да и выше двенадцати градусов я все равно не нагоню.

Хольт уселся. Он как-то не задумываясь последовал за незнакомцем. Его все еще несло по воле волн. Часом позже или раньше – какое это имеет значение! Здесь, в уютном свете торшера, слушая, как потрескивают в кафельной печи поленья, среди книг, он чувствовал себя укромно, как дома, как давно нигде себя не чувствовал,

– Меня зовут Вернер Хольт, – отрекомендовался он и добавил с кривой усмешкой: – Вы меня застали в известном смысле на пути в Каноссу.

– В Каноссу? Каким же это образом? – заинтересовался незнакомец. Он поставил на железный лист перед печью электрическую плитку, а на нее – кастрюльку с водой. Покончив с приготовлениями, он через стопку книг перебрался к другому креслу и тоже представился.

– Церник. Здешний уполномоченный секретарь Культурбунда – покамест, за неимением лучшего. – Он сел. – Так вас зовут Вернер Хольт?.. Хольт? Уж не родственник ли дарвиниста Хольта, который в здешнем университете читает гигиену?

– Это мой отец, – подтвердил Хольт.

Церник кивнул, весьма довольный.

– А не пожелает ли ваш отец поработать у нас в Культурбунде? Я собираюсь организовать курс лекций. Замолвите за нас словечко, идет?

– Он очень занят, – решительно возразил Хольт. – К тому же вряд ли его привлечет работа в политической организации.

Церник долго возился у печки и наконец поставил на крошечный столик торшера две дымящиеся чашки черного, как деготь, благоухающего кофе.

Хольт пригубил свою чашку. Кофе был крепок до горечи.

– Откуда у вас такая роскошь? – полюбопытствовал он.

Держа чашку вровень с губами и прихлебывая обжигающий напиток, Церник рассказал гостю, что у него в Швейцарии жила старая тетка, великодушно снабжавшая племянника книгами и кофе в зернах. Три месяца назад она, увы, умерла, а больше ему не на кого надеяться.

– Не знаю, как я буду жить без кофе, – пожаловался он. И, обхватив застывшими пальцами горячую чашку, неожиданно перескочил на другое. – А что вы, собственно, разумеете под Каноссой?

– Это долгая история, – уклончиво ответил Хольт.

– Ничего, выкладывайте все как есть! – сказал Церник. Кофе заметно оживил его.

Хольт нерешительно поерзал в кресле.

– Да ведь я ничего о вас не знаю. И вообще в первый раз вижу.

– Извольте, я перескажу вам свою анкету, – предложил Церник, широко улыбаясь.

В 1934 он эмигрировал и только в октябре прошлого года вернулся в Германию. Отец его, рурский горняк, тридцать лет назад погиб при катастрофе в шахте. А вскоре после первой мировой войны скончалась от чахотки мать. Семилетнего сиротку взял на воспитание учитель, социал-демократ. Он отдал мальчика в гимназию. Перед самыми выпускными экзаменами юноша был исключен за принадлежность к Коммунистическому союзу молодежи. После захвата Гитлером власти его на год заключили в лагерь, а затем выпустили как тяжелобольного. Тогда-то он и эмигрировал в Швейцарию, к той самой тетке, сестре своего приемного отца. Церник изучал в Лозанне историю, германскую филологию и философию. Незадолго до войны он отправился в Бордо, а оттуда на грузовом пароходе в Советскую Россию. В Москве слушал лекции по математике и естественным наукам. Последние два года войны руководил курсами в различных лагерях для немецких военнопленных и наконец вернулся в Германию.

– Я поставил себе целью работать в высшем учебном заведении, – заключил он свой рассказ, – а это значит, что мне придется защитить диссертацию при здешнем университете. Итак, вам теперь известно, что я собой представляю.

– Спасибо! – сказал Хольт. – Моя одиссея протекает больше в плане внутренних странствий. Вряд ли те шатания и метания, какие я себе позволил, представляют для вас интерес.

– Если б вы меня не интересовали, – возразил Церник, – я не стал бы угощать вас кофе.

И Хольт начал рассказывать, сперва смущаясь, потом все более откровенно. Рассказал, как с фронта вернулся сюда, к отцу, как потерпел здесь крушение, как решил бежать, как его из Гамбурга понесло в Шварцвальд, а оттуда снова в Гамбург и как он порвал со своей родней. Рассказал, что нигде не находит себе места, что и по сей день чувствует себя отщепенцем, деклассированным одиночкой, очутившимся между двумя жерновами. Сейчас он, кажется, выбрался на дорогу. Он хочет, опираясь на здравый смысл и трезвый рассудок, отказавшись от поисков призрачных идеалов, своими силами завоевать место в жизни.

Рассказал он и о том, что пережил в Шварцвальде. Теперь у него появилось желание учиться, приобретать знания, чтобы заглянуть в самое нутро мира, получить ответ на мучащие его вопросы, найти наконец архимедову точку, с которой можно перевернуть мир. Окончил он свою исповедь в подавленном тоне:

– Все это, разумеется, при условии, что отец меня примет и что мне разрешат вернуться в школу.

Церник слушал его битый час, не прерывая.

– Насчет школы я переговорю с Эберсбахом, – сказал он. – Мы с ним давнишние приятели. Объяснитесь начистоту с отцом. Что до вашего рассказа, то мне еще нужно как следует его переварить. Люди вашего типа мне знакомы по работе в лагерях, и я охотно взял бы вас под свое идеологическое крыло – если вы не возражаете, конечно.

– Только от политики меня избавьте, – предупредил Хольт.

– Ну еще бы! – усмехнулся Церник. – Мы с вами будем беседовать, как два прекраснодушных мечтателя и эстета.

Хольт снова недоверчиво на него покосился.

– А теперь марш к отцу! – заключил Церник. – Если что не заладится, звоните мне. Да я и сам при первой возможности к вам забегу.

2

Профессор Хольт, Мюллер, Шнайдерайт и доктор Бернгард собрались в заводской конторе у радиоприемника в ожидании прогноза погоды. Мюллер сидел в кресле, рядом стояла его новая помощница Юдит Арнольд, молодая женщина, всего лишь с месяц к ним поступившая; Мюллер знакомил ее со всеми сторонами своей работы – производственной, административной и лабораторно-исследовательской. Эту двадцатидвухлетнюю женщину среднего роста постоянно видели в одной и той же синей робе, поверх которой она надевала подбитую мехом кожаную куртку. Предназначенная, должно быть, для крупного мужчины, куртка оттягивала ее хрупкие плечи. Пестрая косынка скрывала волосы. Синие глаза устало, но вместе с тем сосредоточенно глядели на радиоприемник.

Но вот и голос диктора, читающего метеорологическую сводку. Погода и в дальнейшем не обещает ничего утешительного. Мюллер сидел, откинувшись назад, и слушал с закрытыми глазами. Значительное похолодание, температура упадет до восемнадцати – двадцати градусов ниже нуля. Мюллер открыл глаза. Морозы, по-видимому, затянутся надолго.

– Веселенькая перспективочка, – заворчал доктор Бернгард. Он так и не удосужился снять свою лохматую меховую шапку и черные наушники и, собираясь уходить, уже взялся за ручку двери. – Сперва поражение, – и он оскалил зубы в сторону Мюллера, – потом голод, в стране русские, а тут еще сибирские морозы: одно к одному! За эпидемиями тоже дело не стало. И я спрашиваю себя: почему бы нам, собственно, не дать тифу волю? Для чего производить эти дурацкие медикаменты? Мы только затягиваем нашу агонию!

Сказав это, он вышел, хлопнув дверью.

Мюллер, тяжело поднявшись, стал застегивать ватник.

– Я на ближайшие дни выбываю, – предупредил его Шнайдерайт. – Мне завтра ехать на учредительную конференцию.

Мюллер рассеянно кивнул, и Шнайдерайт вышел. У профессора был подавленный вид. Все эти свалившиеся на них испытания и тревоги еще глубже врезали морщины на его лице.

– Уголь – моя забота, это предоставьте мне, – сказал Мюллер. – Вы у меня еще без угля не сидели, всегда удавалось как-то обернуться. В крайнем случае опять нажму на комендатуру.

Профессор бессильно развел руками.

– Придется все же остановить производство, – сказал он. – Конечно, за исключением сульфамидов и противотифозной вакцины.

– Остановить производство? – вскинулся на него Мюллер. – Что с вами, профессор?

– Нет смысла продолжать борьбу, – отмахнулся профессор. – Зиме конца не видно.

Мюллер поднял воротник ватника. Он уже стоял у двери.

– Вы сегодня не выспались, профессор, вот в чем дело! – В уголках его глаз сбежалось множество мелких морщинок. – Когда-то некий профессор сказал мне: «Вы не представляете, как много значит выспаться. Совсем другое настроение!»

Профессор повернулся к Мюллеру, лицо его постепенно разгладилось.

– А ведь верно, – рассмеялся он. – Когда-то я сказал это вам, а сегодня вы по праву возвращаете мне. Ладно, будем перебиваться. Но по крайней мере обеспечьте нам уголь, не то и сон не поможет.

Шнайдерайт поднялся по лестнице главного корпуса. Он искал Гундель, но комната ее была пуста. Должно быть, опять сидит у Блома, он обещал научить ее пользоваться счетной линейкой, подарком доктора Хагена ко дню ее рождения.

Увязая в глубоком снегу, Шнайдерайт протопал через заводской двор к баракам. Когда он входил к Блому, инженер, нацелившись в Гундель острием карандаша, восклицал:

– А почему, спрашивается, математика у греков так и не освободилась от оков элейской школы? Да потому, что она не считала возможным унизиться до решения практических задач…

Тут только он увидел вошедшего Шнайдерайта.

– Ты не забыла? Нам вечером книги менять, – обратился Шнайдерайт к Гундель.

Пока Гундель надевала пальто, Шнайдерайт взял с письменного стола один из листков, испещренных цифрами и значками.

– Что это? – спросил он.

– Вращение цилиндрического жезла, – с готовностью отозвался Блом. – Эйнштейновская зета-функция как решение частного дифференциального уравнения. Я не пожалел труда и нашел его в цифрах!

Шнайдерайт задумчиво покачал головой.

– Сколько примерно нужно учиться, чтобы решать такие задачи?

– И не спрашивайте! Даже при больших способностях на это нужно много лет, да еще при условии достаточной подготовки и полного освобождения от других занятий.

Гундель с удивлением смотрела на своего друга.

Шнайдерайт отложил листок.

– Я просто так спросил, из интереса.

Он протянул Блому руку.

Но инженер продолжал неподвижно сидеть за письменным столом.

– Надеюсь, я вас не огорчил? – сказал он, кивая Шнайдерайту. – Надо мириться с жизнью такой, как она есть, не тая в душе злобы. Вам, как и мне, не правда ли?

– Мириться? – насторожился Шнайдерайт. – С чем же, собственно?

– С тем, как дурно устроен свет, с существующими порядками, от которых солоно приходится простому человеку. Легче – как его там – двугорбому верблюду пролезть сквозь игольное ушко, нежели бедняку – в дверь университета! Вот и принимаешь как должное, что деньги ставятся выше призвания и что человеческое общество так неразумно – можно сказать безобразно – устроено.

– Оно таким не останется! – заявил Шнайдерайт не то с вызовом, не то обнадеживающе.

– Вы молоды, – улыбнулся Блом. – И я когда-то оптимистически смотрел на мир.

– В том-то и дело, что мир надо изменить! – без колебания подхватил Шнайдерайт.

Блом, всем своим видом выражая покорность судьбе, пожал ему руку.

Гундель и Шнайдерайт зашагали по глубокому снегу.

– Тебе нравится специальность Блома? – спросила Гундель.

– Мне? С чего ты взяла? – удивился Шнайдерайт. И, пройдя несколько шагов, добавил: – Жаль только, что в моей специальности нет машин. Одна бетономешалка!

Хольт шел по коридору мимо мансард. Он понимал, что все зависит от разговора с отцом. В столовой было темно и пусто. Со стесненным сердцем постоял он у двери Гундель. Потом постучал в отцовскую лабораторию и, дождавшись обычного «Входите!», решительно открыл дверь.

Профессор сидел за микроскопом. Он повернулся к двери, удивленно протер глаза и узнал сына.

– Добрый вечер! – сказал Хольт и запнулся.

Профессор встал. Он пододвинул сыну стул. Хольт сел и распахнул тулуп. Он видел, как потрясен отец, и это придало ему решимости.

– Я был в Гамбурге у матери, – начал он, – потом в Шварцвальде у знакомой. Но нигде не прижился. С матерью у меня не осталось ничего общего. И вообще я покончил с Реннбахами. Последние недели многому меня научили. Поверь, я уже не тот, каким был тогда.

Профессор слабо покачал головой.

– Прости меня, – продолжал Хольт. – Возьми меня опять к себе! Мне хотелось бы продолжать учебу. Я готов подчиниться всем твоим требованиям, позволь мне только работать и учиться. – И добавил: – Испытай меня еще раз!

Профессор долго смотрел на сына. А потом протянул ему руку.

Хольт пересек неосвещенный заводской двор. В комнатушке Мюллера за письменным столом сидела фрау Арнольд. Хольт едва взглянул на нее и сказал:

– Я к господину Мюллеру.

– Дверь напротив! – отозвалась она, не отрываясь от бумаг.

Мюллер говорил по телефону. Он не выразил ни малейшего удивления.

– Я уже час как заказал Борну, – кричал он в трубку, – почему вы меня не соединяете? – Он сосредоточенно слушал, устремив взгляд на Хольта. – Ну что ж, давайте срочный! – Он повесил трубку и, не выпуская ее из руки, повернулся к Хольту. – Я вас слушаю!

Под взглядом Мюллера Хольт растерялся. Куда девалась его давешняя решимость! Он сказал:

– Я вернулся… – И замолчал.

– Вижу, что вернулись, – ответил Мюллер. – Но чего вам от меня нужно?

Хольт взял себя в руки.

– Я хотел вам сказать, что понял свою ошибку… – И снова замолчал. Все, что он говорил, звучало плоско и фальшиво – вымученные, стертые слова.

– Поняли, говорите? – повторил Мюллер. – Что ж, это хорошо, когда человек начинает что-то понимать. Но слов уже недостаточно. – Он снова снял трубку и набрал номер. – Будущее покажет, Вернер Хольт, есть ли у вас за душой что-нибудь, помимо слов.

И он рассеянно кивнул.

Разговор можно было считать оконченным. Хольт еще некоторое время стоял во дворе, глядя в небо поверх ребер выгоревшего цеха. Ночь была морозная, холодно сияли звезды в вышине… Хольт и не надеялся, что такой человек, как Мюллер, поверит ему на слово. Мюллера надо убедить, и Хольт был исполнен решимости его убедить. Слова не шли в счет, убедить можно было только делом. Впервые он поверил в себя, в силу своей воли.

Хольт медленно поднимался по лестнице. Еще несколько минут, и он увидит Гундель. Он решил начисто расквитаться с прошлым, а это значило, что ему нужно извиниться перед Шнайдерайтом.

Этот шаг был для него особенно труден. Долгие секунды стоял он перед дверью Гундель. Из комнаты доносился басок Шнайдерайта, звучавший глухо и монотонно; очевидно, он читал что-то вслух. Мысль, что с Гундель придется встретиться в присутствии Шнайдерайта, разбередила в душе Хольта старую неприязнь. Но он не дал воли этому чувству. Он именно сейчас извинится перед этим парнем. Пусть это унижение, но разве не сам он навлек его на себя? Неприятно, что объяснение произойдет при Гундель. Ну, да ладно. Это ведь не последнее его слово, напротив, все у него впереди. Пусть Шнайдерайт в первом раунде одержал победу. Жизнь продолжается. Хольт еще себя покажет.

Он постучал и вошел.

– Не-ет! – оторопело выдохнула Гундель. Она сидела за столом. Вся кровь отлила у нее от лица. – Не-ет! – выкрикнула она и, прижав руки к груди, уставилась на Хольта, словно глазам своим не веря.

– Добрый вечер! – сказал Хольт.

Перед Шнайдерайтом лежала книга, которую он вслух читал Гундель. Порывистым движением он оттолкнул книгу и встал; рослый, плечистый и сильный, стоял он перед Хольтом.

Хольт спокойно прошел мимо него и сбросил тулуп на кровать. Потом протянул руку Гундель.

Она пожала ее, но все еще не двигалась, словно остолбенев от неожиданности.

– Я к тебе вернулся, Гундель, – сказал Хольт. – Мне надо много тебе сказать. Но мы поговорим в другой раз, когда будем одни. Может быть, завтра. Есть минута, о которой мне тяжело вспоминать, – продолжал он, обращаясь к Шнайдерайту. – Вы, конечно, знаете, о чем я говорю. О том, что произошло в кабаке, где собираются спекулянты.

Шнайдерайт хранил молчание. Он стоял, подбоченясь.

– Я оскорбил вас, – продолжал Хольт. – Не стану отпираться, что-то во мне поднялось недостойное, скверное. – Он задумчиво поглядел на Гундель. – Помнишь, Гундель, ты мне сказала: «Что-то такое сидит и в тебе». – Гундель кивнула, и Хольт снова обратился к Шнайдерайту: – Она имела в виду что-то от фашизма. Я уже вскоре понял, как она была права, а окончательно пойму, должно быть, только со временем.

Шнайдерайт слушал с неподвижным лицом и молчал.

– Я обозвал вас каторжанином, – продолжал Хольт. – Искренне сожалею. Я оскорбил вас со зла, зная, что неправ. Мне уже и тогда было ясно, что вы боролись на правой, а я – на неправой стороне. Втайне я завидовал тому, что вы пострадали как противник Гитлера. – Он кивнул Шнайдерайту. – То, что я вам говорю, мое честное и искреннее убеждение. – Он взял с кровати тулуп. – Мы будем часто видеться. Попробуем же поладить.

У двери он оглянулся и поймал взгляд Гундель, ее успокоенный, прояснившийся взгляд.

Пока за Хольтом не захлопнулась дверь, Шнайдерайт с места не сдвинулся. А потом стал большими шагами мерить комнату.

– Здорово переменился Хольт! Слышала, какой у него тон… А может, задается, форсит?

– По-моему, Хорст, он говорил от души! – встревожилась Гундель.

Но у Шнайдерайта на лбу не расходились морщины. Он сунул палец за воротник, словно рубашка сдавила ему горло.

– Да уж ладно! – Он сел, придвинул раскрытую книгу и подпер голову кулаками. – «Итак, перейдем к наемному труду. Средняя стоимость рабочей силы составляет минимум заработной платы, иначе говоря, она равна стоимости средств к жизни, необходимых для…» – Он взглянул на Гундель, потом продолжал читать и опять взглянул.

– Да ты не слушаешь! Тут требуется внимание, если хочешь что-то понять! – Он отодвинул книгу и наклонился вперед, вытянув по столу жилистые, чуткие руки. – Ты рада, что он вернулся. Сознайся, рада? Себя не помнишь от радости!

Лицо Гундель стало серьезным. Она обеими руками откинула волосы со лба.

– Да, я рада, – сказала она.

Шнайдерайт вскочил.

– Завтра ты поедешь на конференцию, – напомнила ему Гундель, – и будешь выступать за объединение молодежных комитетов, чтобы молодежь еще лучше помогала партии бороться с послевоенными трудностями и недостатками. Верно?

– Ты еще скажешь, что хочешь строить с Хольтом социализм! – воскликнул Шнайдерайт. Он уперся руками о стол. – Как ты относишься к Хольту? Отчего ты так ему рада?

– Прежде всего я рада за него, – сказала Гундель. – Я не хочу, чтоб он погиб, но я и для себя не хочу этого. Не хочу краснеть от стыда, вспоминая про того, о ком когда-то мечтала днем и ночью!

Шнайдерайт выпрямился.

– Да, мечтала! – повторила Гундель. Голос ее звучал глухо и напряженно, словно он вот-вот сорвется. – Подумай: мне было всего-то пятнадцать лет. Меня преследовал страх, вечный страх. Я плакала ночами, оттого что живу на свете. Все во мне застыло от ненависти к людям, ведь я была для них как мусор под ногами. И вот пришел Вернер. Это он устроил меня в семью Гомулки. Это благодаря ему я стала чувствовать себя человеком. Я ему все про себя рассказала. Впервые со смерти матери я почувствовала, что кто-то за меня болеет душой. Как сейчас слышу: «Лишь бы с тобой чего не случилось…» Я хотела жить только для него, и у меня не осталось ни капли воли, когда он шепнул мне: «Ты прелесть, ты похожа на эльфа». Он сам сберег меня от себя.

Шнайдерайт машинально кивнул.

– Это было как во сне, – продолжала Гундель. – Другое дело сейчас. Мне уже семнадцать. Я только-только начинаю жить по-настоящему. Каждый день слышу что-то новое, прямо голова кругом идет! Доктор Хаген читает мне настоящие лекции, а уж доктор Блом – тот совсем в облака заносится, ведь он столько знает! Профессор – тот вообще знает все на свете; он только в политэкономии не силён, да и ты куда больше читал, чем я, ты уже изучаешь «Крестьянскую войну в Германии», а я никак не одолею «Юного марксиста». Мне еще надо разобраться в жизни.

Она подошла к Шнайдерайту и, упершись руками ему в грудь и запрокинув голову, сказала:

– Пожалуйста, имей со мной хоть чуточку терпения!

Шнайдерайт взял ее за плечи.

– Ты права! – сказал он. – Ты меня убедила. Мы с тобой займемся и Хольтом.

– Скажи уж честно, – улыбнулась ему Гундель, – тебя не слишком интересует, как я отношусь к Хольту. У тебя другое на уме. Ты хочешь знать, как я к тебе отношусь! – Гундель больше не улыбалась. – Хочешь знать мои чувства. Но я ничего не могу тебе сказать. Я еще сама себя плохо знаю, мне надо сперва получше себя понять.

Шнайдерайт молча погладил ее по голове.

– Мало у тебя терпения с людьми, – пожурила его Гундель. – Не только со мной. Со всеми.

На следующий день Хольт рано завтракал. Фрау Томас от него не отходила. Рассказывая о махинациях местных спекулянтов, она перебрала весь список преступлений, раскрытых в отсутствие Хольта. Хольт прихлебывал подслащенную сахарином болтушку, заедая ее хлебом. Он еще накануне вечером позвонил Цернику, и тот по телефону переговорил с Эберсбахом.

– Опять же директор варьете, – рассказывала фрау Томас. – Вы его, конечно, знаете. Неужто не знаете? Да его весь город знает! Представьте, оказался крупный аферист, а эта маленькая фря в мехах и вечно с пуделем на цепочке – она ему и не жена вовсе! Его жена как есть старуха, этакая сухая вобла, и, представьте, точно с неба свалилась, закатила той шлюхе пощечину прямо на улице, пудель еще ее за ногу цапнул.