Текст книги "Зимняя луна (Ад в наследство)"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

4

Штат Монтана. Утро – высокое и голубое, пронзенное горами, чьи пики белеют, как одежды ангелов.  Горы украшены вечно зелеными хвойными лесами. Луга внизу в долине, спят под зимним покрывалом. Воздух – чист и так ясен, что кажется возможным разглядеть все вплоть до Китая, если бы Земля не была круглой.

Эдуардо Фернандес стоит на парадном крыльце своего ранчо, смотрит через, покрытое снегом поле, на лес в ста метрах к востоку. Там сосны Ламберта[11]11
   Сосна Ламберта. – Крупное дерево высотой до 70 м (в исключительных случаях до 81 м) и диаметром до 1,2—1,8 м. У этой сосны серовато-зелёные закрученные хвоинки, 12 см длиной. В смоле содержится большое количество сахара, из-за чего в США сосну Ламберта называют ещё Sugar Pine – Сосна сахарная. Отличается гигантскими шишками, в среднем 25—50 см длиной (размер отдельных шишек может доходить и до 66 см). Семена имеют размер 10—12 мм (т.е. примерно такого же размера, как и у Сибирского кедра), съедобны.


[Закрыть] и «желтые» сосны сбились тесной толпой и отбрасывают чернильные четкие тени на землю, как будто ночь никогда полностью не покидала их игольчатых объятий, даже с восходом яркого солнца в безоблачный день. Тишина – полная. Эдуардо жил один, – его ближайший сосед находился в четырех километрах. Ветер все еще дремлет, и, куда ни бросишь взгляд, не видно ни какого движения, лишь две  птицы, возможно, ястребы, беззвучно кружатся высоко над головой

Сегодня в час ночи, когда обычно стоит такая же тишина, Эдуардо был разбужен странным звуком. Чем дольше он слушал, тем более необычным казался звук. Когда старик слез с кровати, чтобы отыскать источник этого, то с удивлением понял, что боится. После семи десятилетий тревог, которые принесла ему жизнь, достигнув душевного покоя и смирившись с неизбежностью смерти, он уже давно ничего не боялся. Поэтому и занервничал, когда прошедшей ночью ощутил бешеное сердцебиение и посасывание в желудке, явно вызванные страхом перед странным звуком.

В отличие от других семидесятилетних людей, Эдуардо редко испытывал трудности с тем, чтобы поспать не просыпаясь в течение полных восьми часов. Его дни были наполнены физическим трудом, а вечера – удовольствием от хороших книг. Размеренная жизнь и умеренность оставили его энергичным и в старости, без тревожащего сожаления, вполне ею довольным. Одиночество было единственным его проклятьем с тех пор, как три года назад умерла Маргарита. Этим объяснялись редкие случаи пробуждения в середине ночи: грезы о потерянной жене вырывали его из сна.

Звук не то чтобы был громким, но всепроникающим. Тихий шум, который набегал, как череда волн, бьющихся о берег. Кроме этого шума, полутоном звучала, дрожащая, пугающая вибрация. Он не только слышал ее, но и ощущал телом – дрожали его зубы, его кости. Стекло окна гудело. Когда он приложил руку к стене, то мог поклясться, что чувствует, как волны звука вздымаются, протекают через дом, как будто медленно бьется чье-то сердце под штукатуркой. Сердце того кто ритмично нажимает на преграду, пытаясь пробиться прочь из некой тюрьмы или через барьер.

Но кто это?

Или что?

В конце концов он сполз с кровати, натянул брюки и туфли и вышел на крыльцо, откуда и увидел свет в лесу. Нет, нужно быть честным с самим собой. Это был не просто свет в лесу, не обычный свет.

Он не был суеверен. Даже в молодости он гордился своей уравновешенностью, здравым смыслом и не сентиментальным восприятием реальной жизни. Писатели, чьи книги заполняли его кабинет, обладали четким, простым стилем и не были склонны к фантазиям. С холодным ясным ви́деньем они описывали мир, какой он есть, а не такой, каким он мог бы стать. Это были Хемингуэй, Рэймонд Карвер[8]8
   Раймонд Карвер (1938 – 1988) – американский поэт и новеллист, крупнейший мастер англоязычной короткой прозы второй половины XX века.


[Закрыть], Форд Мэддокс Форд[9]9
  Форд Мэдокс Форд (1873 – 1939) – английский писатель, поэт, литературный критик и редактор журналов. Среди его наиболее значимых работ выделяют трилогию «Пятая королева», тетралогию «Конец парада» и роман «Солдат всегда солдат», включавшиеся в несколько списков лучших английских романов XX века.


[Закрыть].

В этом лесном феномене не было ничего такого, что его любимые писатели – все, как один, реалисты – могли бы включить в свои романы. Свет исходил не от чего-то в лесу, что очерчивало бы контуры сосен. Нет, он исходил от самих сосен – красочный янтарный блеск, который, казалось, объявился внутри коры, внутри веток. Казалось, корни деревьев всосали воду из подземного бассейна, зараженного радием в большей степени, чем краска, которой когда-то был покрыт циферблат его часов, что позволяло им показывать время в темноте.

Группа из десяти или двадцати сосен была вовлечена в это свечение. Как сияющая усыпальница святого посередине черной крепости леса.

Без сомнения, таинственный источник света был также и источником звука с вибрацией. – Когда свет начал гаснуть, то начали слабеть и звук, и вибрация. Тусклее и слабее, тусклее и слабее, и вот наступил миг и  мартовская ночь вновь стала молчаливой, темной и тихой, не освещенной ничем странным, только серебряным полукругом луны в первой четверти и жемчужным блеском укутанных снегом полей. Лишь звуки его собственного дыхания нарушали тишину.

Происшествие длилось около семи минут.

А казалось, прошло гораздо больше времени.

Вернувшись в дом, Эдуардо встал у окна, надеясь увидеть, что произойдет дальше. Наконец, когда показалось, что все точно завершилось, залез обратно на кровать.

Но возвратиться в сон не мог, лежал бодрствуя… размышляя.

Каждое утро он садился завтракать в полседьмого. Большой коротковолновый приемник передавал чикагскую станцию, которая обеспечивала его новостями двадцать четыре часа в сутки. Необычное переживание во время предыдущей ночи не было достаточным вмешательством в его жизнь, чтобы заставить изменить распорядок дня. Этим утром он съел все содержимое большой консервной банки грейпфрутов, затем два яйца всмятку, домашнюю жареную картошку фри, сто грамм бекона и четыре намазанные маслом гренки. Он не потерял своего здорового аппетита с возрастом, и длящаяся всю жизнь влюбленность в еду, которая была самым сильным чувством в его сердце, оставила ему телосложение человека на двадцать лет моложе его истинного возраста.

После еды Фернандес всегда любил посидеть за несколькими чашками черного кофе, слушая о бесконечных тревогах мира. Новости без устали подтверждали мудрость проживания в глуши, без соседей в зоне видимости.

Этим утром он засиделся дольше обычного за кофе и, хотя радио было включено, не смог бы вспомнить ни слова из программы новостей, когда, покончив с завтраком, поднялся со стула. Все время он изучал лес, глядя в окно рядом с которым стоял стол, пытаясь решить, стоит ли спуститься на луг и поискать свидетельства загадочного явления.

И вот Фернандес стоит на парадном крыльце в сапогах до колен, джинсах, свитере, в куртке из овчины и в шапке-ушанке с меховой подкладкой. Уши шапки опущены и завязаны под подбородком. Он все еще не решил, что будет делать.

Невероятно, но страх до сих пор был с ним. Но ведь какими бы странными они ни были, волны пульсирующего звука и свечение деревьев, они не причинили ему вреда.

Какую бы угрозу он ни ощущал, но она была полностью субъективной, без сомнения, скорее воображаемой, чем реальной

Наконец, разозлившись на себя достаточно, чтобы разорвать цепи страха, он спустился по ступенькам крыльца и зашагал через двор к лесу.

Идти пришлось по снегу глубиной от пятнадцати до двадцати сантиметров в некоторых местах и по колено в других – в зависимости от того, где ветер снег сдул или, наоборот, намел толстым слоем. После тридцати лет жизни на ранчо, старик был настолько знаком с рельефом земли и направлением ветра, что не задумываясь выбирал путь, который предполагал наименьшее сопротивление.

Белые клубы пара вырывались изо рта. От колючего воздуха на щеках появился легкий румянец. Он успокаивал себя, сосредоточиваясь – и забавляясь этим – на знакомых картинах зимнего дня.

Постоял немного на краю луга, изучая те самые деревья, которые этой ночью светились дымчатым янтарным светом посреди черного замка дремучего леса, как будто они наполнились божественным присутствием, и снова запылал, не сгорая, терновый куст волей Господа[10]10
   Имеется ввиду горящий, но не сгорающий терновый куст, в котором Бог явился Моисею, пасшему овец в пустыне близ горы Синай. Когда Моисей подошёл к кусту, чтобы посмотреть, «отчего куст горит огнём, но не сгорает», Бог воззвал к нему из горящего куста, призвав вывести народ Израиля из Египта в Обетованную землю.


[Закрыть]. Этим утром они выглядели не более необычно, чем миллион других сосен Ламберта или сосен «желтых», – желтые были даже немного зеленее.

Деревца на краю леса были моложе тех, что поднимались за ними, только четырнадцати – шестнадцати метров росту – лет двадцати отроду. Они выросли из семян, которые попали на землю тогда, когда он прожил на ранчо уже десятилетие, и ему казалось, что он знает их лучше, чем кого-либо из людей, встреченных им в своей жизни.

Лес всегда представлялся ему храмом. Стволы вечнозеленых великанов напоминали гранитные колонны нефа[12]12
  Неф – вытянутое помещение, часть интерьера, ограниченное с одной или с обеих продольных сторон рядом колонн или столбов.


[Закрыть], воспарившие ввысь, поддерживая свод из зеленой кроны.Тишина, благоухающая соснами, идеально подходила для размышлений. Гуляя по извилистым оленьим тропам, Фернандес часто ощущал, что находится в святом месте, что он не просто человек из плоти и крови, но наследник вечности.

Он всегда чувствовал себя в безопасности в лесу.

До сих пор.

Шагнув с луга в беспорядочную мозаику теней и солнечного света под переплетенными ветвями сосен, Эдуардо не обнаружил ничего необычного. Ни стволы, ни ветки не обуглились, не были хоть как-то повреждены жаром, не заметно даже подпалин на коре или потемнения на иголках. Тонкий слой снега под деревьями нигде не подтаял, и единственные следы, которые здесь были, принадлежали оленям, енотам и зверям еще поменьше.

Он отломал кусочек коры сосны Ламберта и растер его между большим и указательным пальцами правой руки – испачкал перчатку. Ничего экстраординарного.

Эдуардо двинулся глубже в лес, дальше того места, где ночью деревья стояли в сияющем великолепии. Несколько старых сосен поднимались выше шестидесяти метров. Теней становилось все больше, и они чернели сильнее, чем почки ясеня[13]13
  Не понятно такое сравнение, но у ясеня почки действительно черные.


[Закрыть], так как солнце находило все меньше места, чтобы прорваться вниз.

Сердце не было спокойным. Оно стучало сильней и быстрей.

Он не мог найти в лесу ничего странного, но что теперь всегда было с ним, так это тревога в сердце.

Во рту пересохло. Изгиб спины покрылся холодком, с чем ничего нельзя было поделать на зимнем ветру.

Недовольный собой, Эдуардо повернул обратно к лугу, идя по следам, которые оставил на снегу и толстом ковре опавшей сосновой хвои. Хруст его шагов вспугнул сову, дремавшую на насесте высоко в своем тайном жилище.

Чувствовалось что в лесу что-то неладно. Он не мог уточнить что. И это обостряло его недовольство. Неладно. Что, черт возьми, это означает? Неладно, и все тут.

Ухающая сова.

Колючие черные сосновые шишки на белом снегу.

Бледные лучи солнца, прорывавшиеся через разрывы в серо-зеленой кроне.

Все совершенно обыкновенно. Мирно. Но неладно.

Когда Фернандес почти вышел на опушку леса, уже покрытое снегом поле виднелось между стволов впереди, он внезапно с уверенностью ощутил, что сможет не дойти до открытого пространства, что нечто стремится к нему сзади, – некое существо, неопределимое так же, как и неладность, которую он чувствовал повсюду вокруг. Он пошел быстрее. Страх рос с каждым шагом. Уханье совы, казалось, перетекает в звук настолько же чужой, как вопль Немезиды в ночном кошмаре. Он споткнулся о вытянувшийся корень, его сердце забилось как молот, с криком ужаса он резко обернулся, чтобы встретиться лицом к лицу с каким угодно демоном, преследовавшим его.

Он был, конечно же, один.

Тени и солнечный свет.

Уханье совы. Тихий и одинокий звук. Как всегда.

Проклиная себя, он направился снова к лугу. Достиг его. Деревья остались позади. Он был в безопасности.

Затем, о Боже правый, снова страх, гораздо худший, чем был раньше, страх абсолютной уверенности, что это пришло, – что? – точно вторглось в него, что оно тянет его книзу и собирается совершить с ним нечто, определенно более жуткое, чем убийство, что оно имеет нечеловеческие цели и неизвестные планы в отношении его, настолько странные, что он не способен их постичь, – они просто вне его понимания. На этот раз он был захвачен ужасом настолько черным и глубоким, настолько безрассудным, что уже не смог найти в себе мужества обернуться и встретить пустой день позади, – если на самом деле он теперь окажется пустым. Он помчался к дому, который казался недостижимой целью, – гораздо дальше, чем в сотне метров. Он пробивался сквозь мелкий снег, увязал в глубоких сугробах, бежал и спотыкался, и шатался, и поднимался вверх по холму, издавая бессловесные звуки слепой паники: «Ууууааа!». Весь интеллект был подавлен инстинктом, пока он не оказался на ступеньках крыльца, по которым бешено вскарабкался, и уже наверху, наконец, обернулся и крикнул: – Нет! – ясному, бодрому, голубому монтанскому дню.

Чистое покрывало снега на поле было тронуто только его собственными следами, ведущими в лес и обратно.

Он вошел в дом.

Запер дверь.

В большой кухне долго стоял перед кирпичным камином, одетый все еще для выхода на улицу, наслаждаясь теплом, которое лилось из очага, – и все никак не мог согреться.

Он старик. Семьдесят. Старик, который живет один слишком долго и мучительно скучает по своей жене. Если старость заползла в него, то никого нет рядом, чтобы заметить это. Старый, одинокий человек, в бреду вообразивший всякую жуть.

– Дерьмо, – сказал он через некоторое время.

Одинок, все правильно, но – не маразматик.

Содрав с себя шапку, куртку, перчатки и ботинки, он достал из стенного шкафа в кабинете охотничьи ружья и дробовики. И зарядил их все.

5

Мэ Хонг, которая жила через улицу, зашла присмотреть за Тоби. Ее муж тоже был полицейским, хотя и не в том же участке, что Джек. Хонги сами не имели детей, и поэтому Мэ была совершенно свободна и могла оставаться с Тоби так долго, сколько понадобится в том случае, если Хитер пробудет в больнице допоздна.

Пока Луи Сильвермен и Мэ оставались на кухне, Хитер приглушила звук телевизора и рассказала Тоби, что произошло. Она сидела на скамеечке, а он, отбросив одеяла, устроился на краешке кресла. Мать стиснула его маленькие руки в своих. Хитер не делилась с ним самыми мрачными деталями, частью потому, что и сама не знала их все, но также и потому, что считала: восьмилетка не справится со столь многим. С другой стороны, она не могла умолчать обо всем произошедшем, так как они были семьей полицейского и жили с потаенным ожиданием какого-то несчастья, и вот оно обрушилось на них этим утром. Даже ребенку было нужно, и он имел право, знать правду, когда его отца серьезно ранили.

– Я могу поехать с тобой в больницу? – спросил Тоби, сжимая ее руку несколько сильнее, чем он, возможно, собирался.

– Тебе лучше остаться дома, солнышко.

– Я больше не болен.

– Нет, болен.

– Я чувствую себя хорошо!

– Ты же не хочешь заразить своими микробами папу?

– С ним все будет хорошо, мам?

Она могла ему дать только один ответ, даже если и не была уверена, что он подтвердится потом:

– Да, малыш, с ним все будет хорошо.

Его взгляд был прямым: сын хотел правды. В этот момент он казался гораздо старше восьми лет. Может быть, дети полицейских растут быстрее прочих, быстрее, чем нужно?

– Ты уверена? – сказал он.

– Да, я уверена.

– К-куда он ранен?

– В ногу.

Не солгала. Это было одно из мест, куда попали пули. Одна в ногу и два попадания в корпус. Так сказал Кроуфорд. Боже! Что это значит? Прошли в легкие? В живот? В сердце? По крайней мере, его не ранили в голову. Томми Фернандес был поражен в голову и у него не было никаких шансов выжить.

Она почувствовала, как мучительный спазм рыдания поднимается в ней, и постаралась загнать его обратно, – нельзя рыдать в присутствии Тоби.

– Это не так плохо, в ногу, – Тоби говорил спокойно, но его нижняя губа дрожала. – Что с преступником?

– Он мертв.

– Папа прикончил его?

– Да, он его прикончил.

– Хорошо, – сказал Тоби.

– Папа сделал все так, как было нужно, и теперь мы тоже должны сделать все как нужно, мы должны быть сильными. Хорошо?

– Да.

Он был столь мал. Это нечестно, – взваливать такой груз на маленького мальчика.

– Папе нужно знать, что мы в порядке, что мы сильные, тогда ему не надо будет беспокоиться за нас и он сможет сосредоточиться на своем выздоровлении.

– Конечно.

– Какой ты у меня замечательный мальчик. – Она взяла его за руку. – Я и вправду горжусь тобой, ты знаешь это?

Внезапно застеснявшись, Тоби уставился в пол:

– Ну… Я… Я горжусь папой.

– Ты и должен гордиться им, Тоби. Твой папа герой.

Он кивнул, но не смог ничего сказать. Лицо сморщилось, когда он попытался сдержать слезы.

– Тебе будет хорошо с Мэ.

– Да.

– Я вернусь скоро, как только смогу.

– Когда?

– Как только смогу.

Он спрыгнул с кресла к ней, так быстро и с такой силой, что почти столкнул ее со скамейки. Она крепко обняла его. Тоби дрожал, как будто от лихорадки, хотя эта стадия болезни прошла уже два дня назад. Хитер зажмурила глаза и прикусила язык почти до крови: надо быть сильной, быть сильной, даже если, черт возьми, никто никогда раньше не должен был быть таким сильным.

– Пора идти, – сказала она тихо.

Тоби отступил.

Она улыбнулась и пригладила его взъерошенные волосы.

Он устроился в кресле и снова положил ноги на скамеечку. Она обернула его одеялами, затем снова повысила звук телевизора.

Элмер Фадд[50]50
  Элмер Фадд, Багз Банни – герои мультиков.
  Багз Банни. – Знаменитый кролик или заяц – этот факт достоверно так и не установлен. Впервые появился в 1940 году. Отличительные особенности: бруклинский акцент и коронная фраза «В чем дело, док?», которую он вечно задает в самый неподходящий момент. Веселый кролик самый здравомыслящий из всех персонажей   мультсериала Looney Tunes. Он обрел такую популярность, что стал эмблемой компании Warner Brothers.
  Элмер Фадд. – Охотник с лицом ребенка. Туповат, картавит, но очень добрый. Антагонист Багза.


[Закрыть] пытался прикончить Багз Банни. Трахтарарах. Бум-бум, бэнг-бэнг, ду-ду-ду, тук, звяк, ууу-хаа, снова и снова по вечному кругу.

На кухне Хитер обняла Мэ Хонг и прошептала:

– Не позволяй ему смотреть какой-нибудь обычный канал, где бывают выпуски новостей.

Мэ кивнула:

– Если он устанет от мультфильмов, мы с ним во что-нибудь поиграем.

– Эти ублюдки на телевидении всегда показывают насилие, повышают себе рейтинг. Я не хочу, чтобы он видел кровь своего отца на земле.

* * *

Гроза смыла все цвета дня. Небо было обуглено, как сгоревшие руины, и даже с расстояния одного квартала пальмы казались черными. Принесенный ветром дождь, серый, как железные гвозди, долбил по всем поверхностям, и сточные канавы переполнились грязной водой.

Луи Сильвермен был в форме и вел машину отдела, поэтому пользовался мигалкой и сиреной, чтобы расчистить дорогу впереди них.

Сидя рядом с Луи, зажав руки между колен, опустив плечи и дрожа, Хитер сказала:

– Ну, теперь мы одни. Тоби не услышит, поэтому говори мне все прямо.

– Дело плохо. Левая нога, нижняя правая часть брюшной полости, верхняя правая часть груди. У подонка был «мини-узи», девятимиллиметровый калибр, так что пули серьезные. Джек был без сознания, когда мы приехали, фельдшеры не смогли привести его в чувство.

– А Лютер мертв?

– Да.

– Лютер всегда казался…

– Похожим на скалу.

– Да. Всегда был таким. Как гора.

Они проехали квартал в молчании.

Затем она спросила:

– Сколько еще убито?

– Трое. Владелец станции, механик и заправщик. Но благодаря Джеку, жена владельца, миссис Аркадян, жива.

Они еще находились в километре или около того от больницы, когда «Понтиак» впереди отказался уступить им дорогу. У него были слишком большие колеса, завышенный капот и воздухозаборники спереди и сзади. Луи подождал разрыва во встречном движении и затем пересек сплошную желтую линию, чтобы объехать машину. Когда они проезжали мимо нее, Хитер увидела четырех злобных молодых людей внутри: волосы зачесаны назад и там завязаны, как у современных гангстеров, лица жесткие враждебные и вызывающие.

– Джек вытянет, Хитер, он стойкий.

Мокрые черные улицы мерцали извивающимися узорами морозного света, – отражениями фар машин из встречного потока.

– Мы все такие, – подтвердила Хитер.

* * *

Джек все еще был в операционной главной Вестсайдской больницы, когда в четверть одиннадцатого приехала Хитер. Женщина за справочным столом подсказала имя хирурга – доктор Эмиль Прокнов – и предположила, что ждать в комнате для посетителей, рядом с реанимационным отделением, будет гораздо удобней, чем в основном вестибюле.

Теория воздействия цвета на психику вовсю использовалась в холле. Стены были лимонно-желтые, а обитые винилом сиденья и спинки стульев из серых стальных трубок – ярко оранжевыми, как будто интенсивность тревоги, страха и горя могла быть уменьшена жизнерадостным декором.

Хитер была не одна в этой комнате с балаганной расцветкой. Рядом с Луи сидели трое полицейских – двое в форме, один в обычной одежде – их всех она знала. Они обняли ее, сказали, что Джек вытянет, предложили принести кофе и, в общем, пытались поднять ее дух. Это были первые в потоке друзей и коллег-полицейских из департамента, который не будет прекращаться пока Джек не поправится, на что все надеялись, потому что любили Джека. А также и потому, что в обществе с растущим насилием, где уважение к закону в некоторых кругах было не очень горячим, полицейские в своем кругу старались, чтобы уважение и защиту чувствовал каждый из них.

Несмотря на приятную компанию людей, в чьем добром к себе отношении она не сомневалась, ожидание было мучительным. Хитер чувствовала себя не менее одинокой, чем если бы была одна.

Купаясь в изобилии резкого флюоресцентного света, желтые стены и сияющие оранжевые стулья, казалось, становились все ярче с каждой минутой. Это цветистое украшение скорее изматывало ее, чем ослабляло беспокойство, и время от времени Хитер закрывала глаза.

К 11:15 она пробыла в больнице уже час, а Джек был в операционной полтора. Люди из группы поддержки – которых теперь насчитывалось шестеро, – были единодушны в своем мнении, будто столько времени под ножом – это хороший знак. Если Джек был бы ранен смертельно, говорили они, то пробыл бы в операционной совсем недолго и дурные вести пришли бы быстро.

Хитер не была так в этом уверена. Она не позволяла расти надежде, потому что понимала, что тогда будет гораздо больнее от разочарования, если новости все же окажутся плохими.

Потоки ливня разбивались об окна и стекали по стеклу. Сквозь искажающую линзу воды город снаружи казался совершенно лишенным прямых линий и острых краев – сюрреалистический мегаполис расплавленных форм.

Приходили незнакомые люди, кое-кто с красными от слез глазами. Все тихо напряженные, ожидающие вестей о других пациентах, их друзьях или родственниках. Некоторые, промокшие под дождем, приносили с собой запахи влажной шерсти и хлопка.

Хитер походила. Постояла, посмотрела в окно. Выпила горького кофе из автомата. Затем села с «Ньюсуик» месячной давности, пытаясь прочитать историю о новой «звезде» Голливуда, но каждый раз, когда она доходила до конца абзаца, то не могла вспомнить ни слова из того, что в нем описывалось.

В 12:15, когда Джек был под ножом уже два с половиной часа, все из группы поддержки продолжали делать вид, что отсутствие новостей – тоже хорошая новость и что шансы Джека растут с каждой минутой, которую проводит с ним врач. Однако некоторые, включая Луи, испытывали определенное неудобство, встречаясь с глазами Хитер,  и говорили тихо, как будто в похоронном бюро, а не в больнице. Серость дня за окном перетекла в их лица и голоса.

Уставившись в «Ньюсуик» и не видя букв, она начала размышлять, что ей делать, если Джек не вытянет. Такие мысли казались предательскими, и сначала Хитер подавляла их, как будто сам акт воображения жизни без Джека как-то мог способствовать его смерти.

Он не мог умереть. Она нуждалась в нем, и Тоби тоже.

От мысли о том, как она сообщит Тоби о смерти Джека, ее затошнило. Мелкий холодный пот выступил на шее и лице. Она подумала, что, должно быть, так ее организм избавляется от скверного кофе.

Наконец дверь в холл открыл человек в зеленой одежде хирурга.

– Миссис Макгарвей?

Когда все повернулись к ней, Хитер отложила журнал на край стола рядом со своим стулом и встала на ноги.

– Я доктор Прокнов, – сказал он, подходя к ней.

Хирург, который все это время трудился над Джеком. – Лет сорока, стройный, с вьющимися черными волосами и темными, но чистыми глазами, которые были – или ей это представилось? – сострадательными и мудрыми.

– Ваш муж сейчас в послеоперационной. Мы переместим его в реанимационную очень скоро.

Джек был жив.

– Он поправится?

– У него много шансов, – сказал Прокнов.

Группа поддержки отнеслась к этому сообщению с энтузиазмом, но Хитер была более осторожна и не спешила предаваться оптимизму. Тем не менее от облегчения у нее ослабли ноги. Она почувствовала, что сейчас рухнет на пол.

Как будто читая ее мысли, Прокнов усадил ее на стул. Он пододвинул другой стул поближе и сел к ней лицом.

– Две раны особенно серьезные, – сказал он. – Одна в ногу и другая – в брюшную полость, нижняя правая сторона. Он потерял много крови и был в глубоком шоке к тому времени, когда до него добрались фельдшеры.

– У него все будет хорошо? – спросила Хитер снова, чувствуя, что у Прокнова есть новости, которые ему не хочется сообщать.

– Как я сказал, у него много шансов. Я действительно так думаю. Но пока он еще не вышел из комы.

Глубокая озабоченность читалась на лице и в глазах Эмиля Прокнова, и Хитер не могла вынести того, что стала объектом столь глубокого сочувствия, потому что это означало, что что выживание после операции, возможно, было наименьшей из проблем, стоящих перед Джеком. Она опустила глаза, не в силах встречаться со взглядом врача.

– Мне пришлось вырезать ему правую почку, – сказал Прокнов, – но в остальном внутренних повреждений было на удивление мало. Еще меньше проблем с кровеносными сосудами. Задета толстая кишка. Мы все вычистили, подлатали, установили временные дренажные трубки брюшной полости  и держим его на антибиотиках, чтобы предотвратить инфекцию. Здесь никаких хлопот не будет.

– Человек может жить… может жить с одной почкой, правда?

– Да, конечно. Это никак не изменит его образ жизни.

Что же тогда изменит его образ жизни, какая другая рана, какое повреждение? – хотела спросить она, но не нашла в себе мужества.

У хирурга были длинные гибкие пальцы, его руки выглядели худыми, но сильными, как у концертирующих пианистов. Она сказала себе, что Джек не мог получить ни большей заботы, ни более чуткого милосердия от чьих-либо других, не этих, искусных рук, и они сделали для него все, что могли.

– Нас теперь больше тревожит, то что тяжелый шок в сочетании с большой потерей крови может иметь… последствия для головного мозга.

О Боже, пожалуйста, не это! Хитер закрыла глаза.

– Это зависит от того, как долго была снижена подача крови в мозг и насколько сильно было это снижение, насколько серьезно ткани лишились кислорода. Его электроэнцефалограмма выглядит хорошо, и, если основывать прогнозы на ней, я бы сказал, что никаких повреждений мозга нет и не будет. У нас есть все основания для оптимизма. Но точно мы не сможем узнать, пока он не придет в сознание.

– Когда? – Хитер открыла глаза

– Невозможно сказать. Нужно ждать, и тогда посмотрим.

Может быть, никогда – мелькнуло в голове. Она  пыталась сдержать слезы, но удалось это не совсем, – взяла свою сумочку со стола, открыла ее, высморкалась и промокнула глаза.

– И еще одно. Когда вы придете к нему в реанимационную, то увидите, что он обездвижен смирительной рубахой и постельными ремнями.

Наконец Хитер снова встретилась с ним взглядом.

Он продолжил:

– Пуля или ее кусок попал в спинной мозг. Есть ушиб позвоночника, но перелома не видно.

– Ушиб. Это серьезно?

– Зависит от того, были ли задеты нервы.

– Паралич?

– До тех пор, пока он без сознания и мы не можем провести некоторые простые тесты, нельзя определить, так это или нет. Если это паралич, мы мы еще раз поищем перелом. Важно то, чтобы спинной мозг не был поврежден, нет ничего хуже этого. Если это паралич и мы сможем отыскать перелом, то загипсуем все тело, приложим вытяжение к ногам, чтобы снять давление с крестца. Можно залечить перелом. Это не катастрофа. Есть много шансов, что мы снова поставим его на ноги.

– Но никаких гарантий, – сказала она тихо.

Хирург колебался. Затем ответил:

– Их никогда не бывает.