Текст книги "Зимняя луна (Ад в наследство)"

Автор книги: Дин Рей Кунц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Загнул концы гвоздей на которых висел дуршлаг, так чтобы они впились в дерево. – Вот теперь дуршлаг надежно прибит к массивной дубовой двери. Стук молотка разнесся по двору и отразился эхом от близстоящих стеной сосен  леса.

Чтобы сдвинуть дуршлаг и забрать ворону, путешественнику или его посланцу придется отжать гвозди-скобы. Единственной альтернативой было разрезать сетку большими ножницами и забрать пернатый трофей.

В любом случае, мертвую птицу нельзя вытащить быстро и бесшумно. Эдуардо казалось, что многое подтверждает чужую заинтересованность в содержимом дуршлага, – поэтому он собирался провести на кухне всю ночь, если потребуется.

Хотя не было уверенности, что путешественник жаждет получить мертвую ворону. Может быть, существу  нет никакого дела до вороны. Однако птица прожила дольше чем белки, которые прожили дольше енотов, и «кукольник», должно быть, найдет поучительным исследование тела птицы, чтобы выяснить почему она погибла, в чем его недоработка.

Если он пришлет кого-нибудь вместо себя это будет не белка и даже не хитрый енот. Гораздо большая сила и проворство требуются для решения задачи, которую предложил ему Эдуардо. Он молил Господа, чтобы сам пришелец принял вызов и явился. А вдруг, он пришлет мертвеца  – приковыляет Линора из поэмы По… Ведь и такой какой вариант возможен. Но он выдержит. Удивительно, что может выдержать человек, даже в состоянии животного ужаса, наполненный глубочайшим отчаянием.

Ворона больше не двигалась. Мертвая, как камень. Тишина.

Ну же. Иди, ты, ублюдок. Покажи мне свое лицо, покажи мне свою вонючую уродливую морду. Ну же, выползай туда, где я могу тебя видеть. Не будь таким трусливым, ты, проклятый урод.

Эдуардо зашел внутрь. Закрыл дверь, но не запер ее. Опустил жалюзи на окнах так, что никто не мог заглянуть к нему без его ведома, сел за кухонный стол, чтобы сделать запись в дневнике . Заполнив еще три странички ровным почерком, он подумал, что, должно быть, это его последняя запись.

В случае, если с ним что-нибудь произойдет, он хотел, чтобы этот блокнот нашли, – но не слишком легко. Он положил блокнот в пластиковый пакет на молнии, застегнул его, чтобы не попала влага, и  положил в морозильник, среди пакетов с замороженной едой.

Наступили сумерки. Момент истины приближался. Он не ждал, что существо из леса явит себя при дневном свете. Чувствовал, что оно привыкло к ночи и предпочитает ночь – существо, порожденное во тьме.

Эдуардо взял из холодильника пива. Какого черта? Это первая бутылка за несколько часов!

При предстоящей конфронтации нельзя быть абсолютно трезвым, лучше пусть чувствительность будет немного притуплена.

Сумерки едва опустились и он не успел разделаться даже с первой бутылкой пива, как услышал какое-то движение на заднем крыльце. Тихий глухой звук и скрип, потом снова глухой звук. Определенно, это шевелилась не ворона. Что-то неуклюже и неловко взбиралось по трем деревянным ступенькам крыльца.

Эдуардо встал на ноги и взял ружье. Его ладони стали липкими от пота, но он мог держать оружие.

Еще один глухой звук.

Его сердце билось со скоростью птичьего, быстрее чем у вороны, когда та была жива.

Гость – откуда бы он ни был, как бы он ни звался, живой или мертвый – достиг верхней ступеньки и двинулся по крыльцу к двери. Больше никаких глухих звуков. Только волочение и шарканье, скольжение и скрип.

Видимо, благодаря литературе того сорта, что он читал все последние несколько месяцев, голова Эдуардо наполнилась образами различных неземных созданий, которые могли бы производить такие звуки вместо обычных шагов. Каждый был более зловещим по виду, чем предыдущий, и в конце концов от всех этих монстров у него закружилась голова. Одно из этих чудовищ не было неземным, образ был навеян скорее  По, чем Хайнлайном или Брэдбери. Готическим, а не футуристическим, не только с Земли, но и из-под земли.

Оно шло к двери: все ближе и ближе. И, наконец, достигло ее и замерло у двери. Незапертой двери. Тишина.

Эдуардо нужно было сделать только три шага, схватиться за ручку и дернуть ее на себя, и тогда он бы оказался лицом к лицу с «гостем». Но он не мог сдвинуться с места, словно врос в пол, как дерево в землю. Хотя он сам придумал такой план, который ускорил встречу, хотя не убежал, когда у него была возможность, хотя он убедил себя, что чтобы не сойти с ума и жить дальше достойно, он должен встретить этот беспредельный ужас лицом к лицу. Но сейчас «лицом к лицу» не получалось – он был почти парализован и совсем не уверен, что бегство было таким уж неправильным вариантом.

«Это» молчало. Оно было там, но молчало. В нескольких сантиметрах от двери.

Что оно делало? Просто ждало, что Эдуардо двинется первым? Или изучало ворону в дуршлаге? Крыльцо было темным, и только свет с кухни просачивался через закрытые окна. Может ли оно вообще видеть ворону?

Да! О да, оно видит в темноте! Можно держать пари, оно видит в темноте лучше чем самая глазастая кошка, потому что оно само из темноты.

Услышал, как тикают кухонные часы. Хотя они всегда были здесь, он не слышал их годами, – тиканье стало частью фона, белым звуком. Но теперь он его слышал, громче, чем когда-либо. Этот звук вызвал у Эдуардо ассоциацию с ударами барабана в похоронном марше.

– Ну же, ну, давай! – На этот раз он не призывал пришельца показаться, а подгонял себя самого. – Давай, ты, ублюдок, ты трус, ты старый тупой дурак, шевелись!

Он двинулся к двери и остановился так близко, что мог бы открыть ее одним движением.

Чтобы взяться за ручку, надо было держать ружье только одной рукой, но он не мог сделать этого. Никак не мог.

Его сердце болезненно билось среди ребер, в висках стучало, – пульс зашкаливал.

Он ощутил «это» через закрытую дверь. – Тошнотворная вонь, запах кислого и гниющего. Такого ему, не доводилось ощущать никогда в жизни.

Ручка двери перед ним, за которую он мог заставить себя ухватиться, – круглая, полированная, желтая и блестящая, – начала поворачиваться. Сверкнувший свет, отражение кухонных ламп потек по мягкому изгибу ручки, пока она медленно вращалась. Очень медленно. С едва слышным скрежетом работал механизм.

Стучало в висках, гулко стучало в груди, дыхание стало затрудненным, болезненным. Вот, вот, – сейчас…

Но ручка вернулась в прежнее положение, и дверь осталась неоткрытой. Миг появления откладывался, может быть, навсегда, может быть, гость уходит!

С мучительным криком, который удивил его самого, Эдуардо крутанул ручку и распахнул дверь одним бешеным, судорожным движением и оказался лицом к лицу со своими самыми худшими страхами. – Мертвая женщина. Жесткая, скрученная масса серых волос с грязью, безглазые впадины. Мясо отвратительное, сгнившее и потемневшее, невзирая на сохраняющее действие бальзамирующей жидкости, проблески чистых костей посреди иссохшей воняющей ткани. Губы, обнажившие зубы в широкой, но не веселой улыбке. Труп стоял в своем рваном и изъеденном червями саване: сине-голубая материя, покрытая пятнами трупной жидкости. Она потянулась к нему рукой. Ее вид вызвал не просто ужас и отвращение, но и отчаяние. Боже! Он погрузился в море холодного черного отчаяния – это Маргарита. Она превратилась в это, согласно непреклонной судьбе всех живых существ.

Нет! Это не Маргарита – она не эта грязная кукла. Его жена давно в лучшем месте, на небесах, у Бога. Может быть, сидит рядом с Богом! Маргарита это заслужила и сидит рядом с Богом, далеко от своего тела. Сидит рядом с Богом!

Прошли первые мгновения столкновения, и он подумал, что с ним теперь все будет в порядке, что он сохранит рассудок и сможет поднять ружье и снести ненавистную тварь с крыльца. Слать в нее пулю за пулей, пока она не потеряет последнее сходство с Маргаритой, пока не станет просто кучей из крошева костей и кусков мяса, не способных повергнуть его в отчаяние.

Затем он увидел, что к нему пришел не только этот отвратительный заменитель, но и сам путешественник: две встречи вместо одной. Пришелец был вплетен в труп, повис на спине, и проник во все впадины, уселся на мертвую женщину как на лошадь и залез ей внутрь. Его собственное тело казалось каким-то мягким и плохо приспособленным для столь сильной гравитации, которую он здесь встретил. В этих условиях он нуждался в подпорке, в некоем транспортном средстве. Сам был черным, черным и гладким, кое-где покрытый красными пятнами. Казалось, состоял только из массы вплетенных и извивающихся отростков, которые казались то текучими и гладкими, как змеи, то такими же шипастыми и суставчатыми, как ноги краба. Не мускулистые, как змеиные кольца, и не бронированные, как у краба, а сочащиеся и желеобразные. Эдуардо не успел разглядеть ни головы, ни рта, никаких знакомых черт, которые могли подсказать, где низ, а где верх, за те несколько секунд, которые у него были.

Увидев эти блестящие черные щупальца: как они шевелятся в грудной клетке трупа, он понял, что на трупе после трех лет могилы осталось гораздо меньше плоти, чем ему показалось вначале и что большая часть, того что он видел перед собой, было пришельцем, оседлавшим скелет. Его переплетенные щупальца выпирали от туда, где когда-то были ее сердце и легкие, обвивались, как виноградная лоза вокруг ключиц и лопаток, вокруг плечевой и лучевых костей, вокруг берцовых. Даже заполняли пустой череп и вращались в пустых глазницах!

Это было больше, чем он мог выдержать, страшнее, чем та чужеродность к которой его приготовили книги. Он слышал свой крик, слышал его, но не мог остановиться, не мог поднять ружья, потому что вся его сила ушла в этот крик.

Хотя казалось, что прошла вечность, на самом деле миновало только пять секунд с тех пор, как он распахнул дверь, до того, как сердце сжал смертельный спазм. Несмотря на страшную картину за порогом, невзирая на мысли и ужасы, которые пронеслись в его мозгу за этот момент времени, Эдуардо знал, что секунд было ровно пять. Потому что-то в нем продолжало слышать тиканье часов, – похоронный марш, – пять тиканий, пять секунд. Затем опаляющая боль взорвалась в нем, мать всех болей, вызванная не силой пришельца, но поднявшаяся изнутри. – Белый свет, яркий, как вспышка ядерного взрыва. Все стирающая белизна, которая смыла и пришельца и все тревоги мира из сознания. Покой. Мрак. Тишина…

13

Оттого, что в дополнение к перелому позвоночника у него было повреждение нервов, Джеку пришлось пробыть в «Реабилитационном Центре Феникса» дольше, чем он рассчитывал. Моше Блум, как и обещал, научил его дружить с болью, воспринимая ее как свидетельство выздоровления. К началу июля, через четыре месяца после того, как его ранили, постепенно уменьшающаяся боль так долго уже была его постоянным компаньоном, что стала не только другом, но и сестрой.

Семнадцатого июля, когда его выписали из Феникса, Джек мог снова ходить, хотя все еще нуждался в поддержке не одной, а двух тросточек. В действительности он редко использовал обе, иногда вообще ни одной, но всегда боялся без них упасть, особенно на лестнице. Хотя и медленно, он обретал прежнюю устойчивость, однако под случайным воздействием блуждающих нервных импульсов одна из двух ног время от времени начинала подволакиваться, заставляя с усилием сгибать колено. Подобные неприятные сюрпризы делались все реже с каждой неделей. Он надеялся избавиться от одной тросточки к августу, а от второй к сентябрю.

Моше Блум, могучий, как скальная скульптура, но умудрявшийся двигаться легко, как на воздушной подушке, сопровождал Джека к главному выходу, пока Хитер подгоняла машину со стоянки. Терапевт как обычно, был одет во все белое, но его ермолку украшала разноцветная вышивка:

– Слушай, тебе придется следить за собой и делать все эти упражнения ежедневно.

– Обязательно.

– Даже после того, как избавишься от тростей.

– Конечно.

– Обычно рвение у всех ослабевает. Иногда пациент, когда к нему возвращаются все функции и он снова доверяет телу, начинает воображать, что больше над собой работать не надо. Но болезнь продолжается даже тогда, когда он об этом не подозревает.

– Я тебя понял.

Придерживая для Джека входную дверь, Моше сказал:

– А еще ты должен помнить, что у некоторых от этого частенько возникают серьезные проблемы. И они вновь оказываются здесь, чтобы восстановить утраченное.

– Это ко мне не относится, – уверил его Джек, выхрамывая со своими тросточками в славный теплый летний день.

– Регулярно принимай прописанные лекарства.

– Хорошо.

– И теплые ванны с английской солью, когда будут боли.

Джек торжественно кивнул:

– И клянусь Господом, каждый день я буду есть куриный суп.

– Я не собирался изображать твою няньку, – рассмеялся Моше?

– Разве?

– Правда нет.

– Но ты нянчился со мной все эти недели!

– Ты прав. Я действительно по инерции продолжаю это делать.

Джек повесил одну тросточку на запястье, и протянул освободившуюся руку:

– Спасибо тебе, Моше.

Физиотерапевт сжал его кисть, затем крепко обнял:

– Ты добился больших успехов. Я тобой горжусь.

– А ты отлично справился со своим делом, дружище.

– Конечно, я хорошо с ним справился, ведь мы, евреи, все знаем о страдании. – Ухмыльнулся Моше.

Подъехали Хитер и Тоби.

* * *

Несколько дней, просто находясь в своем доме и засыпая в своей собственной кровати, Джек испытывал такой восторг, что больше не нуждался ни в каких усилиях, чтобы поддерживать оптимизм. Сидеть в любимом кресле, есть тогда, когда хочется, а не когда велит жесткий распорядок дня. Помогать Хитер с готовкой, читать Тоби на ночь, смотреть телевизор после десяти вечера, не надевая при этом наушников, – все это удовлетворяло его гораздо больше, чем любая роскошь и удовольствия, которые он мог получить, будучи принцем Саудовской Аравии.

Джек продолжал размышлять о финансах семьи, но и на этом фронте положение было обнадеживающим. Он рассчитывал, что сможет вернуться на работу в каком-то качестве к августу и наконец-то снова получит зарплату. Прежде чем снова станет патрульным на улице, конечно же, придется пройти жесткие физические и психические тесты, чтобы определить, не может ли сказаться его травма на работе, следовательно, еще много недель ему придется работать за письменным столом.

Так как депрессия проявляла очень мало признаков выздоровления, а каждая инициатива правительства казалась направленной на сокращение рабочих мест, Хитер перестала ждать от широко разосланных анкет какого-либо урожая. Пока Джек был в реабилитационном центре, она стала бизнесвумен:

– «Говард Хьюс без безумств»[38]38
  Говард Хьюз (Howard Hughes) американский миллиардер, знаменит благодаря эксцентричному характеру и многочисленным скандалам. 1905 – 1976


[Закрыть] – шутила она, – занимаясь бизнесом, основав фирму «Макгарвей Ассошиэйтс». Десять лет работы с программным обеспечением для IBM принесли ей некоторый авторитет у клиентов. К тому времени как Джек вернулся домой, у Хитер уже был контракт на разработку программ инвентаризации товаров и бухгалтерского учета для хозяина сети из восьми таверн: одного из немногих предприятий, процветающего в современной экономике продажей выпивки в соответствующей для этого атмосфере. Ее работодатель уже не мог вручную контролировать  свои салуны, деятельность которых становилась все более и более бурной.

Выручка от ее первой сделки никак не будет сравнима с той зарплатой, которую она перестала получать в прошлом октябре. Однако Хитер была уверена, что «сарафанное радио» принесет ей и другие заказы, более выгодные заказы, если работа для трактирщика будет сделана на высшем уровне.

Джек был рад видеть ее снова довольной своей работой. Компьютеры выстроились на двух больших раскладных столах в резервной спальне, где кровати были поставлены стоймя у стены. Она была счастливее всего, работая с  компьютером, а его уважение к ее интеллекту и трудолюбию было таким, что он не удивился бы, увидев, как скромная домашняя фирма «Макгарвей Ассошиэйтс» превратилась бы со временем в соперника корпорации «Майкрософт». – Он сказал ей об этом. Она откинулась на спинку офисного кресла и выпятив грудь, раздувшись от гордости, произнесла:

– Да, я умна, как Билл Гейтс, но пока не известна широкой публике .

Прислонившись к дверному косяку, уже только с одной тростью, Джек сказал:

– Я предпочитаю думать о тебе как о Билле Гейтсе с потрясающими ногами.

– Ты, женоненавистник, думаешь что женщина не может быть умна?

– Виноват.

– Кроме того, откуда ты знаешь, что у Билла Гейтса ноги хуже моих? Ты его хоть когда-нибудь видел?

– Хорошо, я беру свои слова обратно. У тебя такой же ум, как и, по общему мнению, у Билла Гейтса.

– Спасибо.

Джек:

– Пожалуйста.

Хитер:

– А они действительно потрясающие?

– Что?

Хитер:

– Мои ноги.

Джек:

– А у тебя есть ноги?

Хотя Джек и сомневался в том, что «сарафанное радио» позволит ей приобрести деловую популярность настолько быстро, чтобы они сумели оплатить счета и выплатить ипотеку, но чересчур об этом не волновался – до двадцать четвертого июля, когда он пробыл дома уже неделю. Но затем его настроение начало незаметно изменяться. Его знаменитый оптимизм, но тот не то чтобы стал спотыкаться на каждом шагу, а просто сломался по середине и разрушился.

Теперь и ночи не проходило без жутких снов, которые становились все кровавей раз от раза. Он постоянно просыпался в холодному поту от ужаса через какие-нибудь три-четыре часа после того как лег, и не мог снова даже задремать независимо от того, насколько устал за день.

Быстро наступило общее недомогание. Еда, казалось, потеряла большую часть вкуса. Он торчал все дни в доме, потому что летнее солнце стало раздражительно ярким, а сухая калифорнийская жара, которую он раньше находил приятной, теперь его утомляла и злила. Хотя он всегда был любителем чтения и обладал внушительной библиотекой, теперь не мог найти ни одного писателя – даже среди своих старых любимцев, – чья книга его увлекла бы. Ни один рассказ, не важно, как щедро он был разукрашен похвалами критики, не захватывал, и ему часто приходилось перечитывать один абзац по три или даже четыре раза, пока содержание не пробивалось через туман в его голове.

Двадцать восьмого, на одиннадцатый день после реабилитации, недомогание Джека перешло в обессиливающую депрессию. Он обнаружил, что размышляет о будущем гораздо больше привычного – и не способен разглядеть в нем ни одной перспективы, которая полностью его бы устраивала. Когда-то ловкий и проворный пловец по океану оптимизма, он стал съежившимся и испуганным существом в омуте отчаяния.

Он читал ежедневные газеты слишком тщательно, размышляя о текущих событиях слишком глубоко и затрачивая чересчур много времени на просмотр теленовостей. Войны, геноцид, бунты, теракты, схватки политиков, гангстерские сражения, уличные перестрелки, детская преступность, развлечения убийц, угоны машин, сценарии экологического судного дня. Молодой продавец продуктового магазина, застреленный ради пятнадцати долларов и сдачи в его кассе, изнасилование, удушение и смерть от ножа. Он знал, что современная жизнь проявляется не только в этом. Но масс-медиа концентрировались на самых мрачных аспектах каждой проблемы, то же делал и Джек. Хотя он пытался оставлять газеты нераскрытыми и отключать телевизор, но оказался затянутым в их азартный счет последних трагедий и насилий, как алкоголик привязан к бутылке или заядлый игрок к волнениям скачек.

Отчаяние, внушаемое новостями было эскалатором, увлекающим вниз, с которого, как ему представлялось, нельзя сойти. И он набирал скорость.

Когда Хитер случайно упомянула, что Тоби переходит через месяц в третий класс, Джек начал волноваться из-за наркомании и насилия, которым охвачено так много школ. Появилась ужасающая уверенность, что Тоби убьют прежде, чем они найдут возможность, невзирая на финансовые проблемы, заплатить за образование в частном лицее. Убежденность в том, что когда-то такое безопасное место, как классная комната, теперь стало опасным, как поле битвы, быстро и неизбежно привела его к заключению, что для его сына нигде не будет безопасно. Если Тоби могут убить в школе, то почему не на его собственной улице, когда он будет играть в своем дворе? Джек стал чрезмерно заботливым родителем, каким никогда не был, с неохотой отпуская мальчика куда-то вне зоны своей видимости.

К пятому августа, когда прошло два дня с его восстановления на работе и возвращение к более нормальной, старой жизни было близко, время от времени его настроение улучшалось, но в основном ему было тоскливо мрачно. При мысли о рапорте с просьбой вернуть его на уличные патрулирования, у него потели ладони, хотя по крайней мере еще месяц его бы и не отпустили с конторской работы в патруль.

Джек считал, что успешно скрывает ото всех свои страхи и подавленность. В ту ночь он узнал совсем обратное.

В кровати, выключив лампу, ему удалось найти мужество, чтобы произнести в темноте то, что он не мог сказать на свету:

– Я не хочу возвращаться в патруль.

– Знаю, – спокойно сказала Хитер.

– Имею в виду не только сейчас. Никогда.

– Знаю, малыш, – сказала она нежно, ее рука нашла и сжала его ладонь.

– Это было так ясно?

– Уже пару недобрых недель.

– Извини.

– Уж в этом ты не виноват.

– Я думал, что буду на улице, пока не уволюсь. Мне казалось, это то, чего я хочу.

– Все меняется, – сказала Хитер.

– Не могу теперь рисковать. Я потерял уверенность.

– Она еще вернется.

– Может быть.

– Точно вернется, – настаивала жена. – Но ты все равно не вернешься на улицу. Все, хватит. Ты сделал свое, испытал свое везение больше, чем можно ожидать от любого полицейского. Пускай кто-нибудь другой спасает мир.

– Я чувствую себя…

– Я знаю.

– …пустым…

– Это пройдет. Все пройдет.

– …как слюнявый трус.

– Ты не трус. – Хитер провела кончиками пальцев по его боку и положила руку ему на грудь. – Ты хороший человек и смелый – слишком смелый, черт возьми, мне так кажется. Если бы ты не решился уйти с патрульной работы, я решила бы это за тебя. Так или иначе. Заставлю тебя это сделать, потому что следующий раз я стану Альмой Брайсон, а жена твоего напарника будет приходить сюда посидеть со мной, подержать меня за руку. Будь я проклята, если допущу чтобы такое случилось. За год рядом с тобой застрелили двух твоих напарников, а с января убили уже семь полицейских. Семь. Я не хочу тебя потерять, Джек.

Он привлек Хитер к себе и крепко обнял, глубоко благодарный судьбе, что нашел эту женщину в жестоком мире, где все так сильно зависит от нелепого случая. Некоторое время он не мог говорить: голос совсем сел от волнения.

Наконец произнес:

– Я думаю, что теперь навеки приклею свою задницу к стулу и стану конторской крысой того или другого сорта.

– Я куплю тебе целый чемодан крема от геморроя.

– Мне придется завести именную чашку для кофе.

– И запас папок с надписью: «Со стола Джека Макгарвея».

– Это будет означать понижение жалованья. Мне не будут платить столько же, сколько патрульным.

– Мы справимся.

– Точно? Я не уверен. Это будет очень тяжело.

– Ты забыл о «Макгарвей Ассошиэйтс». – «Новейшие гибкие программы по заказу, приспособленные для ваших нужд. Разумные цены. Выполнение в срок. Лучше чем у Билла Гейтса».

Той ночью во мраке спальни казалось, что и в Лос-Анджелесе можно обрести надежность и счастье. Однако следующие десять дней показали, что это не так:

 Очередной дефицит городского бюджета был частично устранен, за счет урезания жалования уличным полицейским на пять процентов, а конторским служащим департамента на двенадцать. Таким образом, зарплата Джека стала гораздо меньше прежней. На следующий день опубликованные данные статистики показали, что состояние экономики снова ухудшается, и новый клиент собиравшийся подписать контракт с «Макгарвей Ассошиэйтс» был настолько впечатлен этими цифрами, что решил на несколько месяцев отказаться от инвестиций в новые компьютерные программы. Инфляция росла. Налоги тоже. Цены за воду уже подскочили, очередь была за природным газом и электричеством. Ко всему прочему, оглушил чек за ремонт автомобиля в шестьсот сорок долларов, пришедший в тот же самый день, когда фильм Энсона Оливера, первая версия которого не пользовалась успехом, переснятый «Парамаунт», вновь вышел на экраны, разжигая угасший было интерес средств массовой информации к перестрелке и лично к Джеку. Ричи Тендеро, муж блистательной Джины Тендеро, обладательницы черной кожаной одежды и баллончика с красным перцем, был ранен выстрелом из дробовика, приехав по вызову на домашнюю ссору, что привело к ампутации левой руки и пластической операции на левой стороне его лица. Пятнадцатого августа одиннадцатилетняя девочка попала под перекрестный огонь банд в одном квартале от школы, которую скоро должен был начать посещать Тоби. Она умерла на месте.

* * *

Но иногда жизнь преподносит нам приятные сюрпризы. События разворачиваются в сверхъестественной последовательности. Давно забытые знакомые появляются с новостями, которые меняют судьбу. Приходит незнакомец, произносит пару слов, которые решают прежде неразрешимые проблемы, что-то замечательное из недавнего сна становится явью. Все подтверждает существование Бога.

Утром восемнадцатого августа, когда Хитер стояла на кухне ожидая порцию свежего кофе от мистер Кофе-машины и разбирая только что пришедшую почту, она наткнулась на письмо от Пола Янгблада, адвоката из Иглз Руст, штат Монтана. Конверт был тяжелым, как будто содержал не только письмо, но и некие документы. Согласно почтовому штемпелю, оно было отправлено шестого числа, что заставило призадуматься о цыганском маршруте доставки, выбранном почтовой службой.

Хитер что-то слышала об Иглз Руст, но не могла вспомнить, когда и в связи с чем.

Разделяя почти всеобщее отвращение к адвокатам, и ожидая от юридических фирм только неприятностей, она положила письмо в самый низ стопки, намереваясь разобраться с ним в последнюю очередь. Выбросив рекламные объявления, она обнаружила, что четыре оставшиеся, послания были счетами. Когда же, наконец, прочла письмо от Пола Янгблада, то оказалось, что его содержание настолько отличалось от дурных новостей, которых она ожидала, и было так удивительно, что она села за кухонный стол и перечитала его с самого начала.

Эдуардо Фернандес, клиент Янгблада, умер четвертого или пятого июля. Он был отцом Томаса Фернандеса. Того самого Томми, убитого на глазах Джека за одиннадцать месяцев до событий на станции Хассама Аркадяна. Эдуардо Фернандес назвал Джека Макгарвея своим единственным наследником. Выступая душеприказчиком мистера Фернандеса, Янгбланд пытался уведомить Джека по телефону, но обнаружил только то, что его номер нигде не значится. В имущество входил страховой полис, покрывающий пятьдесят пять процентов федерального налога на наследство. Джеку достается незаложенное ранчо Квотермесса, площадью шестьсот акров, главный дом с четырьмя спальнями и мебелью, дом смотрителя, конюшня на десять лошадей, различные инструменты и оборудование и «значительная сумма наличностью».

Вместо официального юридического документа к письму на одну страницу прилагалось шесть фотографий. Трясущимися руками Хитер разложила их в два ряда на столе перед собой. Осовремененный викторианский дом был восхитителен, его декоративная отделка очаровывала, не подавляя готической угрюмостью. Он казался в два раза больше, чем тот, в котором они жили теперь. От видов на горы и долину захватывало дух.

Никогда раньше Хитер не переполняли столь сильные смешанные чувства. – В час отчаяния им было ниспослано спасение, указан выход из мрака, избавление от безнадежности. Она не имела понятия, что разумел под словами «значительная сумма наличностью» адвокат, но полагала, что одно ранчо, если его продать, принесет достаточно денег для того, чтобы оплатить все их счета и ипотеку, и еще останется ощутимый счет в банке. Она почувствовала головокружение от дикого возбуждения, которого не знала с тех пор, как была маленьким ребенком и верила в сказки и радостные чудеса.

С другой стороны, это наследство должен был получить Томми Фернандес, если бы его не убили. Эта мысль уменьшала радость от подарка.

Некоторое время она размышляла, разрываясь между радостью и чувством вины, и наконец решила, что реагирует, как Бекерман, а нужно позитивно, как Макгарвей. Она сделала бы что угодно, чтобы вернуть Томми Фернандеса к жизни, даже если бы это означало, что наследство никогда не перейдет к ней с Джеком. Но холодная правда была в том, что Томми мертв, лежит в земле уже шестнадцать месяцев, и никто тут не поможет. Судьба ведь так часто зла и скупа, а так редко щедра и было бы глупо не радоваться этому потрясающему благодеянию.

Ее первой мыслью было позвонить Джеку на работу. Она даже пошла к настенному телефону, начав набирать номер, но затем повесила трубку.

Такое уникальное событие случается раз в жизни. Никогда у нее не будет другой возможности сообщить ему что-то настолько же восхитительное. Нет, к черту телефон, – она должна видеть глаза Джека в тот момент, когда он услышит эту новость.

Взяв блокнот и карандаш с полки под телефоном, вернулась к столу, где снова перечитала письмо. Написала вопросы для Пола Янгблада, затем вернулась к аппарату и позвонила ему в Иглз Руст, штат Монтана.

Когда Хитер представлялась секретарю адвоката и затем ему самому, ее голос дрожал из-за боязни, что вот сейчас ей сообщат, что все было ошибкой, что кто-то оспорил завещание, или, что найдено более позднее, а это, которое называло Джека единственным наследником, аннулировано. Ведь все могло быть.

* * *

Ужинать сели позже из-за того, что Джек задержался на полтора часа, застряв в пробке. Усталый и измотанный он изображал из себя человека влюбленного в свою работу и довольного жизнью.

Закончив есть, Тоби попросил разрешения посмотреть любимую телевизионную программу, и Хизер отпустила его. Она хотела сообщить новости Джеку, оставшись с ним наедине, пусть будут только они двое, Тоби узнает позже.

Как обычно, Джек помог убрать со стола и загрузить посудомойку. Когда они с этим покончили, он сказал:

– Пройдусь, потренирую ноги.

– У тебя боли?

– Только небольшие судороги.

Хотя Джек и прекратил пользоваться тростью. Хит боялась, что он не скажет ей, если возникнут проблемы с равновесием или какие-нибудь другие.

– Ты уверен, что все в порядке?

– Совершенно. – Он поцеловал ее в щеку. – Ты и Моше Блум никогда не смогли бы пожениться. Вам пришлось бы вечно ссориться, решая, кто из вас должен быть Матерью, чья прерогатива проявлять  заботу.

– Присядь на минутку, – сказала она, подталкивая мужа к столу и усаживая. – Нам нужно кое о чем поговорить.

– Если дело в зубах Тоби, я сам этим займусь.

– Не в зубах.

– Ты видела этот последний счет?

– Да. Я его видела.

– Кому вообще нужны зубы? У моллюсков нет зубов, и они превосходно справляются. У устриц нет зубов. И у червяков. Очень многие не имеют зубов, но они совершенно счастливы.