Текст книги "Люськин ломаный английский"

Автор книги: Ди Пьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Ибо такова скорость города. Пылающий алтарь в цвету прошлых поколений. Где-то в глотке Лондона находился рычаг, но он не контролировал, как быстро или медленно, прямо или вбок нужно двигаться. На этом рычаге было написано: «Не упадите в блядскую дыру».

Пара свернула на Скомбартон-роуд. Сияющие «Мерседесы» с чистых улиц уступили место «Мерседесам» постарше, щеголяющим массажными покрытиями на сиденьях, экзотическими штучками на приборных панелях и запахом дезодоранта, проникающим даже через холод, стекло и железо. В клубах тумана на аллее у дома 16а сидел оборванец. Ники прижалась к боку Блэра, отблеск уличных фонарей карикатурно обрисовывал ее нежное креольское лицо.

– Ну вот мы и пришли, – сказала она.

– Да, пришли. – Блэр придвинулся ближе, вдыхая холод с ее волос. – На завтра все в силе?

– Я думала, они тебе работу нашли.

– На этой неделе я выходной.

– Что, на первой, блядь, неделе? Слушай, дружок, ты единственный бывший пациент, которого сразу приняли на работу. Наверное, за тебя кто-то шибко старается, поэтому не выпендривайся особо.

– Нет, ты послушай, Зайка же не работает.

– Тут другое дело, он еще не пришел в себя. И вообще, кстати, о моих планах, мне следует уделять ему некоторое время, пока я здесь. Я же не могу заводить любимчиков. – Ники провела дружеской мягкой рукой по обшлагу пиджака Блэра и шагнула к двери. – Хотя прямо сейчас я готова убить за чашку чаю. Постарайся не разбудить Зайку.

– Да сдох он, – хмыкнул Блэр, пытаясь нащупать по карманам ключи.

– Что?

– Да точно. Сердечный приступ.

– Ты же не хочешь сказать, что бросил его во время приступа? – Ники резко отбросила его руки и вытащила ключи.

Блэр прошел за ней, спрятавшись в высокий воротник. Потертый коврик у двери выпустил облако пыли из ее кроссовок, Ники рванула вперед в темноту. На диванах никого не было.

– Что ты с ним сделал?

– Да в ванне я его утопил. – Блэр неуклюже шел за ней, стараясь не наступать на скрипящие ступеньки. Он оперся на перила, чтобы снять ботинок.

– Ебаный род! Заяц? Зайка!

– Да я пошутил, – хмыкнул Блэр, запуская ботинком вниз по лестнице.

– Ну ты, блядь, и шутник. Заяц, дорогой, ты меня слышишь?

Николь нащупала выключатель, резко нажала его и увидела, что Зайка лежит на полу в кухне. На нем был черный костюм, белая рубашка и неизменные темные очки. Буйная грива волос, обычно распущенная, была забрана в хвост. Рядом с ним стояли бокал, бутылка бренди, почти пустая, и пепельница, переполненная полубычками «Ротманс» – выкурены все были наполовину, потому что между затяжками Зайка чувствовал себя с точки зрения сердечно-сосудистой деятельности в безопасности и всегда стремился к этому состоянию.

Он приподнял голову и томно оглядел Ники.

Она обвела взглядом комнату, сняла пальто и присела рядом с ним на корточки. Блэр смотрел, как заманчиво натянулись блестящие брюки на заднице, представил себе вид, который открывался Зайке, поддразнил себя мыслями, какой аромат ему, может быть, слышен.

– Ты как, Заяц? – Она протянула руку к его лбу. – Блядь, ну тебе же совсем нельзя пить. Господи, приятель. Ты вообще больше пить не должен, врубился? Зайка? Ты какого хуя в кухне делаешь?

Рот Зайки открылся, над губой показались торчащие зубы.

– Мы сегодня вечером собирались с Блэром на сеанс лечения. Но, судя по тому, как идут дела, мне, возможно, придется подзадержаться.

– Ну-ну, замолчи! – прогремел из-за скамейки Блэр. – Я же тебе доходчиво объяснил, что ни в какую Группу я больше не пойду. Извини, но с Ники эти хитрые уловки не пройдут.

– Ox-ox-ox, – надменно проскрипел Зайка, – скажите пожалуйста: он перерос Группу. Ну, Группа сегодня специально собирается у Саймона, так что далеко ехать не придется. Надеюсь, тебе полегчало. Пойдем, дружок. Саймон всегда оставлял мне пакетик своего вонючего дерьма, так что в моем мире ты мне тоже на хуй не нужен.

– Знаешь, ты договорился до того, что никакого сочувствия вызвать уже просто не можешь. Я с тобой больше в жизни никуда не пойду.

– Яйцами своими клянусь.

Ники хмуро взглянула на Блэра через скамейку, затем помогла Зайке приподняться и опереться спиной на плиту.

– Извини, Заяц, про Группу я понятия не имела. Ты же знал, что я с ним встречаюсь, почему же не позвонил?

– Да потому, что моя жизнь уже ни хуя не значит. У меня был самый настоящий сердечный приступ – хер его знает, какой силы.

– Так определи эту силу, а! – заорал Блэр. – Внезапная смерть или катание по полу с бутылкой бренди в обнимку?

Зайка скривился в сторону скамьи.

– Трудный день на работе, да? Достойное дело на заводе по активации сандвичей, да, Блэр?

– Отъебись! Ты знаешь, что я еще и не начал там толком. И вообще, мы не делаем эти аппликаторы, мы только предоставляем обзор рынка в целом.

Ники недовольно посмотрела на Блэра.

– Ты же сказал, что на неделю взял отпуск!

– Ну, опыт работы – это не работа, не ведись, Заяц тебя просто подъебывает.

– И все равно, блядь, тебе нужно туда идти.

– Я на больничном.

– A-а, – хмыкнул Зайка, – постоянное напряжение… в какой там руке, а?

– Да пошел ты! – С этими словами Блэр рухнул на диван.

Зайка вяло шарил в кармане, пытаясь нащупать «Ротманс». Сигарета дрожала, когда он взял ее в рот. Ники наблюдала за ним, потом нахмурилась.

– Я кого-нибудь позову.

– Не надо. Я пытался позвонить, – махнул рукой Зайка, – но там никого не было.

Глаза Ники сузились.

– Сколько ты выпил?

Зайка отвел глаза и невидящим взглядом уставился куда-то в сторону.

– Эй, Заяц! – Она потянула его за рукав и подняла бутылку. – Ты все выхлестал?

Блэр влетел в кухню, размахивая руками.

– Смотри, он же все выдул. Оставь его, ты просто ему подыгрываешь. Он весь вечер надирался, посмотри. Это же смешно.

Ники резко ударила Блэра по ноге.

– Отъеблись! Всё, оба!

– Нет, ты послушай, так дело не пойдет! – Блэр рухнул обратно на диван.

– Эй! – прикрикнула Ники. – Заткнулись оба, я сказала, сейчас будем решать.

Зайка вдохнул облако дыма и покосился на локоны Ники, скачущие по плечам. Его всегда трогала простота ее вида. «Я здесь, и это, блядь, я», – говорила она. Его взгляды достигли ее поясницы.

– Со мной все будет в порядке, – прошептал он, похлопывая ее по гладкой смуглой руке.

– Ага, но я, ебть, в этом по самые уши увязла. Давайте кого-нибудь позовем.

– Нет, не надо, – резко бросил Блэр. – Они нас обоих упекут, Христа ради.

Зайка прищелкнул языком:

– Блэр, мы теперь независимые личности, ты же это постоянно повторяешь. Никто за тобой не придет – эта болезнь касается меня, и я не могу не обращать на нее внимания, понял?

– Хитришь, мать твою, – ответил Блэр. – Вы сговорились, чтобы нас обоих снова заперли, а я этого не допущу. Слышите, не допущу!

– Эй! – взвизгнула Ники. – Ты что, правда думаешь, что я сижу и жду, пока окажется, что все происходящее – моя блядская ошибка?

– Христа ради! Но запомни, Зайка, если нас заберут в «Альбион» из-за этого, я тебя, ублюдок, удавлю собственными руками. Слышишь?

Зайка уставился на брата ничего не выражающим взглядом.

– У тебя мания. Попытайся успокоиться, слышь, Блэр?

– Да отъебись ты.

– Ты просто завелся, друг. Попомни мои слова, это начало безумия.

Зайка попытался вытащить бутылку из руки Ники. Она вцепилась в нее крепче, потянулась, чтобы поставить ее на скамейку. Ее пальцы нащупали телефон и потянули его к себе.

– И вообще, я пытался дозвониться, – сказал Зайка. – Никто не ответил.

– Кому ты пытался позвонить?

– Да всем.

– Ты знаешь, что все изменилось?

– Да, все не так, как раньше.

– Да нет, я про то, что это ж теперь «Витаксис». Нужно обращаться в другую систему и называть PIN-код.

– Значит, это государственная система здравоохранения?

– Да нет, я же говорю: «Витаксис» теперь частная система, так что надо набирать главный номер. – Ники с трудом заставила глаза Зайки оторваться от бутылки. – Ну чего ты, Заяц? – Она нажала несколько кнопок на телефоне и подождала. – Мой дед, мать его, едва помнит государственную систему здравоохранения. Не стой как пень, поставь чайник.

Блэр побледнел, сидя на диване. Бледность напрочь уничтожила результаты двухдневного курса дорогостоящего загара. Он явно почувствовал это, закрыл лицо руками и наклонился вперед.

Ники взяла телефон и села рядом с ним.

– Привет! Это Ники Уилсон из «Послебольничного наблюдения» – шесть-один-четыре-девять-три-девять-восемь. Юго-восток. Три-семь-четыре-семь. Уилсон. Здравоохранение. Я бы хотела поговорить с доктором Комптоном, если еще не слишком рано.

Послышалась мелодия «Reck ma Skank» Пири Джаметт, затем ответил мужчина. Голос врача звучал как гобой:

– В чем дело?

– Боль в груди, перебои с дыханием, – прошипел Зайка из кухни.

– И странное ощущение в левой руке и плече, – добавила Ники в телефон.

– Кому из них плохо?

– Зайке, в смысле, Гордону.

– Понятно. У него вокруг губ синие или фиолетовые пятна есть?

– Нет.

– Пульс частый или, может, прерывистый?

– Нет. Но, возможно, он выпил.

Зайка у раковины неопределенно пожал плечами.

Комптон помолчал, прочистил горло.

– Понятно. Он потный, липкий?

– Да нет. Говорит, что у него недавно был приступ.

– Понятно, понятно. Вы же знаете, что им пить нельзя. Не говоря уже о работе их печени, боюсь, это может привести к эмоциональному срыву. Это по-прежнему белое пятно в психологии. А второй что, тоже пил?

– Пару пива, не больше.

– Понятно. Хм… Что касается симптомов, если это было в первый раз…

– Да, доктор, слушаю.

– Не пугайте его, это просто стресс, а он может давать странные последствия. Возможно, его нужно подзадорить.

Ники подошла к бару и передала трубку Зайке. Он прижал трубку к груди, переводя дыхание, прежде чем начать разговор.

– Извини, Спенсер, это всего лишь мои нервы.

– Дело в том, Гордон, что ты теперь – часть сообщества. Я просто беспокоюсь, что эта ситуация может выбить вас обоих из колеи, ведь вы так недавно здесь. Может быть, вам лучше будет вернуться под надзор, пока все не уладится? Думаю, мне было бы спокойнее, если бы ты вернулся к нам или домой, к семье.

– Мы не общаемся с семьей.

– Конечно, конечно, прости.

Блэр резко встал с дивана и выхватил у Зайки трубку.

– Доктор! Разве вы не сказали мне не обращать особого внимания на эти его заходы?

– Дело в том, – ответил Комптон, – что паника – обычное явление, но может привести к очень негативным последствиям. На определенном этапе от нее страдает большинство людей.

– Но разве вы не сказали мне не суетиться? – Блэр нажал кнопку громкой связи и ткнул трубкой в сторону Ники, а потом Зайки.

– Ну определенно, нет смысла поддаваться панике, хотя…

– Слышали! – заверещал Зайка. – Слышали!

– Спокойно, спокойно. – Голос Комптона низко гудел в трубке. – Еще слишком рано, изменения только начались. Как только у вас в голове все уляжется, вы увидите, что такие случаи станут более редкими и не столь болезненными. Успокойтесь, не пейте слишком много кофе или чая. И ради бога, никакого алкоголя. Может быть, я пришлю сотрудника. Меня всерьез беспокоит такое состояние.

Глаза Блэра подозрительно сузились. Зайка, шаркая ногами, вышел из-за скамейки, поднял две чашки чая с молоком и качнул ими в направлении дивана.

– Ну, – промурлыкал он, – что еще сказал старина Спенсер?

– Ты подохнешь.

– Ой! – воскликнула Николь, всплеснув руками.

Зайка жалко сгорбился и повернулся поставить чашки на скамейку. Он посмотрел за спину, как Квазимодо, и беззащитно пожал плечами, глядя на Николь. Она ответила ему ласковым взглядом. Зайка почуял, что в Блэре кипят чувства: серьезный конфликт, вспышки ярости – языки пренебрежения и раскаяния, висевшие над злобным безумием. Зайка повернулся боком, по-прежнему сгорбленный, словно раб, ожидающий удара плетью, и поднял на брата пустые глаза. Затем вздохнул:

– Я так понимаю, пообниматься тебе не удалось.

– Зайка! – пискнула Ники.

Глаза Блэра сверкнули влево. Он заметил, что она подавила смешок. Все было кончено.

– Почему бы тебе не трахнуть его?

Его глаза не пронзали и не жгли ее. Это было странно и подозрительно. Они сияли, не видя. Особенно жуткими казались яркие белки глаз.

– Ой-ой-ой, милый Зайка то, ой-ой-ой, милый Зайка сё, – прохныкал Блэр. – А как, блядь, насчет меня?

Ники сильнее сжала руки на груди.

– Я тебя слышу, не ори.

– Ах-ах-ах, любовь – страдание, скорбью полное, – бросил через плечо Зайка.

Николь смотрела, как Блэр думает, упорствует, морщится, одолеваемый желаниями. В нем бушевала генетическая память старой Англии, злоба и зависть. Затем, словно по щелчку хлыста, он схватил бутылку бренди и запустил ею через кухню. Зайка наблюдал за происходящим из-за плиты.

Тишину потряс вопль Николь. Она вскочила на ноги, схватила свое пальто и полетела вниз к двери, матерясь на каждой ступеньке. Брань не затихала всю дорогу, пока она шла по Скотбартон-роуд.

Затем наступила тишина, пронзительная, словно после обстрела. Машина проехала по лужам на улице, вдалеке пискнул автомобильный сигнал. И через минуту мир затопили горестные вопли Блэра. Подлив масла в огонь, позвонила смотрительница. Зайка бочком приблизился к брату, сидящему на диване. Тот медленно повернул к нему сначала глаза, а потом голову.

– Ну, – сказал он, – здесь твоя взяла.

Блэр чихнул, из ноздри показался пузырь. Он указал вверх на окно и, втягивая пузырь обратно, попытался вдохнуть вместе с ним высоковольтную оболочку Лондона, сумасшедшую оболочку с вонью беззаботных товариществ и черными следами тормозов.

Но почувствовал он только жалкую электрическую вонь подгоревшего молока.

Зайка, шаркая, подошел к телевизору и включил его. На экране появилась пара коренастых молодых англичан, бритых наголо и рыдающих в камеру. По мере того как разворачивалась история молодого человека, покрытого татуировками и ровным загаром, оказалось, что забастовка работников камер хранения не позволила им улететь накануне в Малагу. Тучные дети в «Миллуолл кит» слонялись за их спиной, женщины цвета спелого редиса болтались на заднем фоне.

– Видишь? – спросил Зайка. – Всегда есть кто-то, кому хуже, чем тебе.

Блэр шмыгнул носом.

– Ну ладно, – сказал Зайка, выключая ящик и поворачиваясь к дивану. – Улыбнись, друг. Завтра пятница: картофельная запеканка с мясом.

Мелодично насвистывая, в серое утреннее небо поднялась стая птиц, вспыхивая медным светом на солнце. Зайка положил руку на тяжело вздымающуюся спину Блэра и очень нежно погладил его.

– Кто глупышка? – спросил он с мягчайшим северным прононсом.

Это было самое первое предложение, которое он выучился говорить. Оно подняло воспоминания о детском тальке и вонючей резине. Зайка покачивался вперед-назад, рука начала вычерчивать первую сотню нежных кругов.

– Кто глупышка?

7

Людмила прижала платье к груди и махнула Киске рукой:

– Иди к двери, быстро. Начни петь, если кто пойдет.

– А типа чо петь? – Киска стояла, дрожа от волнения и раскачиваясь на пятках.

– Да что угодно, лишь бы громко. – Людмила бросилась к окну и распахнула его.

Миша рванул вперед, уши у него были очень красные.

– Про поезд или про волка?

– Про поезд, иди уже! Быстро!

Девчушка отвернулась. Миша тут же взял Людмилу за плечи у окна и три раза поцеловал. Она перегнулась через подоконник и уткнулась лицом в грубую военную форму.

– Ха, – она похлопала рукой по его животу, – ты скоро будешь как два солдата.

Миша провел щекой по ее волосам, потом уткнулся в них носом.

– Конечно, ведь на встречу со мною никто не приходит, и что мне остается? Только сидеть у пустого корыта и недоумевать.

– Алекс умер, старухи нашли мою сумку. Они просто в бешенстве. Отправляют меня в Кужниск, на оборонный завод.

Миша взял ее лицо в свои руки и убрал прядь волос от ее глаз.

– Тебя что, ударили по лицу? Кажется, это синяк.

– Я упала, ничего страшного.

– Мне жаль старика. Помоги ему святые. Ты все еще можешь уйти? Патруль утром уходит за гору – если мы не уйдем сейчас…

– На фронт? Мишка, это не для тебя.

– Но если мы не сможем сбежать? Меня не линчуют за дезертирство, только если я уеду из страны, а без тебя я не поеду.

– Ты можешь дождаться меня. Просто подожди. Я смогу сбежать через несколько дней, после первой зарплаты.

Миша покачал головой:

– Ну подумай, детка, единственная для нас возможность остаться за границей – попросить убежища в порту. Мы должны быть вместе, но если ты попадешь на завод, мы можем никогда больше не увидеться.

Людмила минутку подумала.

– А кто сказал, что они вообще нас пустят?

– Они обязаны пустить всех. Они никуда нас не отпустят, пока не выяснят статус. Мы почти точно пробьемся – я дезертир, из краев, где бомбят, как бешеные. – Он провел пальцем по ее горящей щеке. – А с тобой они нас пустят немедленно, только взглянув на твой румянец. Они принесут кофе, фруктов и шоколада, как только тебя увидят.

Киска начала петь у двери. Людмила резко обернулась. Дитя замолкло, подавив смешок.

– Я тренируюсь.

– Дура! Только когда кто-нибудь правда пойдет.

Миша прижался к щеке Людмилы, покрывая ее поцелуями между словами.

– Послушай, а когда ты едешь в Кужинск?

– Сейчас, сегодня же. Но они послали со мной Максима на тракторе, я не знаю, смогу ли сбежать по дороге.

– Тогда так: за вокзалом, на главной дороге в Кужинске, на углу есть кафе-бар «Каустик». Я приду туда завтра, как только стемнеет. Но послушай: время сейчас смутное, к мосту стягиваются отряды. Езжай быстрее и не волнуйся, если я опоздаю – я найду дорогу, это говорит тебе мое сердце.

– «Большие люди ведут поезда, большие поезда везут много людей!» – пропищала Киска от двери.

– Киска, ради всего святого! – заорала Ирина, приближаясь к лестнице. – Ты так орешь, что стены того и гляди рухнут!

– Уходи, толстый солдат, – сказала Людмила, коснувшись губ Миши и закрывая окно.

– Завтра повторишь мне, какой я толстый, – прошептал он, дотрагиваясь пальцем до оконного стекла, прежде чем пропасть из виду.

Людмила рванула за занавеску. Через десять секунд, приближаясь к дыре у стены, появилась тень Ирины. Она внимательно наблюдала, как Людмила поднялась с корточек, как работали сильные мышцы у нее на спине. В отличие от многих местных жительниц, Милочка не была крестьянской бабой, широкой в кости и с толстенными ногами. Зеленые глаза делали ее уникальной, а странная отчужденность и самообладание придавали шарма. Детский жир с задницы у нее уже сошел, отметила Ирина, глядя, как тени появляются и исчезают в складках под трусиками.

Она моргнула несколько раз и прошла через занавеску.

– Чего? – пробормотала Людмила, влезая в платье. – Я недостаточно быстро сваливаю?

– Да нет, – хрипло ответила мать, – я решила сказать тебе, где нас всех похоронят, поскольку ты еще сто лет будешь возиться.

– Ха, – только и ответила Людмила, быстро натянув платье.

Она шагнула к залитой солнечным светом сумке, растрепав волосы проходящей мимо Киске.

– Я так понимаю, что тело надо снимать, ведь обещанный мужик так и не появился? – заорал Макс в сторону лачуги, когда Людмила забросила в трактор свою сумку.

– Какой мужик? – переспросила она, поворачиваясь к трактору.

– Да этот, который делает заключения о смерти, – ответил Макс. Он приложил ладони ко рту и снова заорал: – Так я говорю: мы снимаем деда с трактора?

– Да, если на дороге никого не видно! – крикнула в ответ Ирина. – И сними с его головы пальто, оно Людмиле пригодится.

– Нет, оставь пальто на месте, – сказала Людмила.

– Возьми его себе, ты ж замерзнешь, – сердито бросила с крыльца Ирина.

Людмила помогла поднять тело с ковша и положить его на промерзшую землю у забора. Она возилась с пальто, а когда Макс отвернулся, быстро стянула его и бросила за спину. Лицо Александра по-прежнему приводило ее в ужас.

Солнечный маслянистый свет заливал лачугу, пока Ирина, Ольга и непривычно тихая Киска наблюдали, как трактор подпрыгивает среди облаков и впадин тумана, направляясь вниз по холму к дороге. Ни Людмила, ни Макс ни разу не оглянулись. Их мать стояла, болезненно моргая, пока они не пропали из вида. Через четыре минуты плотный воздух Иблильска, в котором слова и запахи висели неподвижно с осени до весны, поглотил трактор без остатка.

– Семья распалась, – проскрипела Ольга, поворачивая к лачуге. – Дай мне ваучер, Ира. Если я его сейчас подпишу, ты еще успеешь сбегать на склад.

– «Лэнд-Крузер» или «Ниссан-Патрол»! – рявкнул Макс, перекрикивая двигатель трактора. – Самые лучшие. Длинная колесная база, окна с электроподъемниками. Думаешь, это только для жирных богатеев? Я прям щас такой достану.

Тигриные полосы янтарного света слепили через голые деревья у дороги. Людмила не увидела даже следа инспектора, идущего вверх по холму. Она прищурилась и посмотрела вперед, в темноту, где лежало ее будущее. Она ощутила себя странницей, ушедшей в свои ощущения, взвешивающей невесомые краски, набирающей эмоциональный багаж, который не выразить словами. Никто никогда не заподозрит в ней таких настроений, потому что они надежно прикрыты маской отчужденности.

Вскоре показался знакомый деревянный телеграфный столб, а за ним пришедший в негодность и заброшенный зерновой элеватор. Людмила дважды моргнула, нахмурилась и повернулась к Максу.

– И какой же дорогой мы едем?

– Например, – проорал Макс, – в последней битве за Грозный «Ниссан-Патрол» заставил почти что целый батальон русских обосраться и визжать как баб!

– Максим!!! – Людмила дала ему подзатыльник. – Мы едем не той дорогой!

– Нет, я еду абсолютно той дорогой, – сказал Макс, уклоняясь от сестры.

– Но ты меня привез в деревню – я из Иблильска никуда не доберусь!

Макс пожал плечами:

– Именно сюда мы и приехали, о Дитя Света.

– Ага, а когда ты слишком быстро вернешься домой без топлива, ты расскажешь старухам, что до Кужниска и обратно тебя донес ветер.

– Мы в Кужниск и не собирались.

– Я уже поняла. Я поняла это потому, что ты привез меня в эту дебильную деревню!

– Лозаныч тебя отсюда подвезет. – Макс легко переехал воронку на дороге.

– Да, конечно, прям щас. Ведь все годы, что я его помню, он в задумчивости сидел в своей комнате, мечтая отвезти меня в романтический Кужниск.

Яростно вдохнув, Макс втянул из носа сопли и могучим плевком послал этот снаряд в дорожный знак.

– Нет, – ответил он, – просто я его об этом попрошу. А теперь заткни свою вонючую пасть. Заебла ты меня своим бабским визгом.

Людмила сидела, нахмурившись, пока трактор не сделал гусеницами девять поворотов. Затем снова заорала:

– Я должна найти работу в городе! Ты должен продать трактор! Да подумай ты хоть раз своей усратой башкой, Макс!

– Лозаныч купит трактор. А Кужниск – не город, и не пизди.

– Ага, тот самый Пилозанов, который пропил свое бабло и здоровье вместе с моим отцом и который теперь волшебным образом доставит меня в город, хотя у него за всю его долгую жизнь даже и машины-то не было?

– У него будет трактор, – пожал плечами Макс. – И Кужниск – не город.

Надежда Крупская остановилась на углу у склада. Она поставила сумку и выдохнула клубы пара, словно паровая машина, глядя, как трактор едет по деревне, скорее даже – деревушке, с тех пор как населения в ней осталось меньше тридцати человек.

Надежду частенько можно было увидеть на дороге, с того дня как год назад случайный снаряд пробил крышу ее дома и устроился в полу кухни. Он не разорвался, и это означало, что она не только выжила и сможет осуществить свой медленный и шумный путь к могиле – путь, к которому стремились все ибли и к чему относились ревностно и с уважением, – но еще и получила огромный потенциал для бесконечного отчаяния, а также повод как можно чаще уходить из дома и выносить свои страдания на всеобщее обозрение. В сочетании с усиливающимся склерозом, если не помешательством, ее репертуар на тот момент представлял собой доведенный до совершенства монолог, настоящий праздник для мучеников.

И все же дела шли не так уж и гладко: снаряд встал под углом к дверце плиты, что сделало кухонные обязанности особо утомительными. А если припомнить дыру в крыше, то неудивительно, что в конце концов ей пришлось переехать в крошечный сарай. Теперь она по-прежнему жила в зоне вероятного взрыва, но все же подальше от эпицентра бедствия, коим она до этого наслаждалась.

Людмила глядела на нее, не здороваясь, пока оплывшая фигура на дороге, похожая на тряпичную бабу для чайника, не сменилась серым панельным домом советских времен, состоящим из тридцати шести квартир – все были заброшены. Это было самое оптимистичное строение в деревне все с тех же советских времен. Казалось, что Иблильск, кроме этого жуткого сооружения, органически вырос из грязи, разбросанный мусор пустил корни и превратился в несколько зданий, стоящих неподалеку от развалин заброшенного завода по изготовлению двигателей. На фасаде пяти сооружений вдоль дороги осталось несколько букв от названия завода, а на одном из них даже можно было прочитать целое слово – «двигателей».

Шум радио разносился по дороге. Играла электрическая гитара, которая визжала и скрипела, как брошенная в воду пригоршня пуль. Вопили два отчаянных голоса – женский и мужской. «Obsession» – единственное слово, которое можно было понять из песни. Песня, звучащая в сердце Иблильска, придавала романтический ореол драматическому отъезду, своего рода томное тропическое желание, которое пронизывало Людмилу с головы до пят. Она знала, что дело не просто в уходе из дома. Здесь замешана разбитая любовь.

Трактор проехал мимо безликой груды одежды и лужицы блевотины в снегу (постель и завтрак, как называл это отец Людмилы) к задворкам, где жил Виктор Пилозанов. Дом был под номером двенадцать и отличался от прочих зеленой дверью. Пилозанову как-то раз пришлось съездить в город, где продавалась зеленая краска, он потратил на нее нехилые деньги, а затем любовно обмазал дверь несколькими слоями. Именно это вызвало первую волну слухов о том, что он спивается. Следующим диагнозом стал холостяцкий маразм, поставленный после того, как он купил красной краски и нарисовал номер двенадцать, и оказалось, что это единственный дом с номером в радиусе девяноста километров. Он утверждал, что такие символы способствуют сохранению цивилизации и что только благодаря им родное гнездо останется теплым до лучших времен.

Дверь дома Лозаныча была нараспашку. Оставив трактор фырчать, Макс спрыгнул вниз и пнул ее:

– Лозаныч!

Огромный нос Пилозанова показался в проеме, и за ним появилось его покрытое оспинами красное лицо с редкими усиками.

– Чего? – спросил он.

– Я приехал за стволом. А вот твой аппарат – только что заправленный до краев, как и условились.

Пилозанов бочком вышел из двери. Людмила слезла с трактора, глаза ее метали искры.

– Ты за это в аду будешь гореть, – прошипела она Максу.

– Лозаныч, ей нужно в Кужниск, пока дорога не падет, – сказал Макс, наподдав Людмиле, чтобы заткнулась. – Давай быстро закончим наши дела, чтобы тебе не пришлось долго жечь фару по дороге.

– И что, блядь, по-твоему, ты хочешь сказать, «фару»? У трактора ведь две фары, так?

– А по скольким, блядь, дорогам ты собираешься ехать одновременно? Одна дорога, одна фара. Если тебе, на хуй, моя «Тойота Лэнд-Крузер» нужна с дополнительной подсветкой, нужно было раньше говорить.

– Ха! Да нет у тебя «Тойоты Лэнд-Крузер».

– Послушай, приятель, пока мне это не надоело и я не разбил ничего, подозрительно похожего на твою башку, – где ствол, согласно нашему уговору?

– Ствола здесь нет, – ответил Лозаныч, задумчиво оглядывая дорогу.

Людмила злобно стрельнула глазами в брата. Макс знал, что ей не понравилось слово «ствол». Не вдаваясь в объяснения, он заглушил трактор. Когда его грохот затих, он задрал ухо в сторону крыши и показал пальцем. Через туман доносился треск выстрелов. Грохнула артиллерия. Он злобно уставился на Людмилу, словно ставя точку в разговоре.

– Я не знаю, удастся ли мне получить ствол, – сказал Лозаныч. – Гнезвары вчера плотину взяли. Завтра здесь будут. Каждый дурак хочет ствол.

Макс резко выдохнул в лицо мужчине.

– Лозаныч, – прошипел он, – я твои яйца к разным поездам привяжу. Между нами и гнезварами стоят горы. И запомни, ты разговариваешь с самым выдающимся полировщиком воздушных пропеллеров по эту сторону Каспия. Где ты найдешь лучшего защитника с оружием?

– Ха! Да я больше поработал сейчас, подойдя к двери, чем любой полировщик пропеллеров за последние два года в этом районе.

– Хорошо, тогда до того, как я тебе оторву башку голыми руками, – как насчет другого, более важного дела?

– Тут все в порядке. – Лозаныч лениво расстегнул шинель, чтобы почесать подмышку через свитер. – После того как Любовь закроется, сюда придет человек. Он знает, что они для тебя.

– Ты хочешь сказать, что с собой их у тебя нет?

– Да за кого ты меня, на хуй, принимаешь? Ты думаешь, мне охота здесь еще раз твою рожу видеть? И выслушивать жалобы, что товар у меня в доме от сырости испортился? Они попадут прямо тебе в руки, и меня обвинить будет не в чем.

Слова Лозаныча ускорили момент, самый важный в любой местной сделке, когда мужчины стоят лицом к лицу и в их глазах читается взаимный смертный приговор. Такой взгляд являлся своего рода первым взносом, потому что ни одна действительно жестокая месть не могла быть оправдана, если человек не мог сказать, что враг обманул его, глядя в глаза.

Лозаныч смотрел в глаза Максу. Взгляд Макса внимательно прошелся по усам Лозаныча, считывая признаки жуткой, абсолютно оправданной смерти.

– Ты оставил меня здесь ни с чем, Пилозанов. Ты получил мой трактор и оставил меня здесь, у этой блядской зеленой двери, с одним только хуем в руке.

Лицо Лозаныча скривилось:

– Я стою рядом с тобой, так на что ты намекаешь?

– Поэтому ты немедленно везешь мою сестру в Кужниск на тракторе. – Макс медленно поднял указательный палец, символически разрезая человека от паха к груди. – И помни, Виктор Ильич Пилозанов, – мои глаза следуют за тобой. А теперь пиздуй, пока я тебя не убил, но позволь мне войти в твой дом с этой ебаной дверью, мать ее, и пождать, пока не привезут другую часть нашего уговора.

Макс схватил за руку сестру, запихивая ее в трактор. Он приблизил губы к ее уху.

– Смотри за ним. Не позволяй никуда завозить себя по пути в Кужниск. Я серьезно. И смотри, чтобы он поехал по увильской дороге, тебе придется заправляться. Деньги у него есть.

– Ты в аду сгниешь после того, что сделал с нашими старухами. Я верну им трактор и расскажу, что ты сделал.

– Это ты будешь гнить, сладкая моя божья ягодка.

– Ха! – сказала Людмила.

– Хо! – ответил Макс.

Он пристально смотрел на сестру долгим взглядом. Затем выпятил подбородок с видом знающего человека.

– Послушайте только, какие горькие слова я должен выносить от тебя, после того как пошел на риск и нашел для тебя прощальный подарок!