Текст книги "Люськин ломаный английский"

Автор книги: Ди Пьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Annotation

Роман «Люськин ломаный английский» – фантасмагорическая история про двух разделенных сиамских близнецов и девушку Люську, жившую в горах Кавказа и сбежавшую от тяжелой жизни в Англию.

Это история о деньгах и их заменителях: сексе и оружии, которое порой стреляет помимо человеческой воли. И о том, что жизнь – это триллер, который вдруг превращается в веселый вестерн.

Для тех, кто любит крепкие выражения и правду жизни.

Ди Би Си Пьер

ПРОЛОГ

I

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

II

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

III

МНОГО ВРЕМЕНИ СПУСТЯ

Ди Би Си Пьер

Люськин ломаный английский

Добрым людям Чембарака, Хейстон,

посвящается

Один из нас был близнецом,

Но вот какой из нас? Г. С. Ли

ПРОЛОГ

В палате новорожденных началось светопреставление. В то утро сестра-смотрительница отвлекала братьев Хиз, показывая им блики света и летающие пылинки и пытаясь запудрить мозги запахом молока. Но все было напрасно. Мальчики все равно заметили, что другие дети друг с другом не соединены.

Они почувствовали себя так, как будто их выжали, как губку.

Еще в младенческом возрасте Хизы ясно поняли сущность и алгоритм своего феномена, можно сказать, знание снизошло на них на манер дивной музыки. Блэр Альберт и Гордон-Мария Хиз были омфалопагусами: детьми, соединенными туловищами. Некоторые органы у них были общие, но сердец было два. В другое время и в другой культуре мы бы, наверное, задумались, что за ужасное преступление, что за грех совершили их родители, чтобы заслужить такое наказание для этих умных и здоровых в общем-то ребят.

Видимо, это было что-то сногсшибательное.

Даже в просвещенной Британии врачи не смогли рассоединить младенцев при рождении. Вообще-то эти мальчишки были едва ли не единственными выжившими однояйцовыми близнецами – факт настолько потрясающий, что их даже сфотографировали для газеты. Если тогда, много лет назад, вам бы попалась на глаза газета, вы непременно увидели бы фотографии. Вот же они, клубок сырого мяса со щенячьими, полными надежды глазами.

Сфотографировав, их завернули в махровую простыню и отправили в клинику. Представители власти посчитали это самым гуманным решением. Хоть не было сказано ни слова, всем было понятно, что нелепость Хизов обладала большой силой. Возможно, так оно и было, учитывая, насколько все старались защитить их от праздного любопытства.

И все же, несмотря ни на что, это были просто мальчишки. Мальчишки, которые никогда не пройдут на стадион «Лордз» и никогда не полетят на истребителе из Леминга. Они даже мусорщиками никогда не станут. Это жуткое осознание убивало блеск в их мальчишеских глазах. Они содрали яркие плакаты со стен, оставив только рваные куски скотча, как напоминание о том единственном, на что они могли рассчитывать.

И самое жуткое – их родители так больше и не пришли к ним.

С полным пониманием безысходности близнецы занялись тщательным изучением выгод и правил столь близкого сожительства. Они были прекрасным примером сущностей, нарисованных воображением Данте – forza и forda. Блэр обладал физической силой близнецов – forza, а хитрость была заложена в Гордоне, что делало его главным в большинстве ситуаций, хотя он был слабее брата.

Рост близнецов как личностей оставался в тайне. В истории сохранились только медицинские карты. Никому не было интересно публиковать отчеты об их развитии; даже после той фотографии в верхах разразился нешуточный скандал. Так и вышло, что о близнецах ничего не было известно за пределами клиники «Альбион», древнего зловещего сооружения, расположенного на севере страны и представляющего собой мешанину архитектурных стилей. Здесь они проводили время, нюхая попеременно хлорку и тушеную цветную капусту.

Нужно отметить, что «Альбион» всегда находился в центре серебристого облака, словно в коконе, и до него не доносился шум жизни. Здесь были и свои радости: известно, например, что мальчики получали «Смартиз» и что Гордон создал математическую модель распределения их между братьями в зависимости от цвета горошины, выпавшей при первой раздаче. Также известно, что за спиной у Гордона – а по-другому и быть не могло – Блэр играл в куклы, хотя никогда в этом не признавался, и что потом кукол отобрали, когда оказалось, что он смазывает им интимные щелки мазью. В «Альбионе» было даже своеобразное чувство юмора, так, например, у Гордона была кличка Зайка – очевидно, из-за ушей лопухами и торчащих зубов.

Но помимо этого о близнецах Хиз ничего известно не было.

Ничего особенного не происходило до позапрошлой весны, темной и мрачной, когда в очередной раз приватизированная служба здравоохранения решила, что Зайка сосет энергию брата. Было установлено, что этот паразитизм с годами будет только усиливаться и близнецам грозит опасность. Светила медицины решили попытаться спасти по крайней мере одного достойного англичанина из этой пары. Вообще-то им следовало это сделать тридцать три года назад. Они не сомневались, что одна яркая, независимая жизнь была лучше, чем две полужизни.

Итак, Хизов разрезали.

Быстро и тайно.

Для такой операции близнецам было слишком много лет. Такого не делали раньше даже в Лондоне. Сейчас же в больницу на Ормонд-стрит со всех Британских островов стеклись лучшие хирургические умы современности. И вот в мае команда специалистов четырнадцать часов и двадцать три минуты резала и кромсала тела, как шеф-повара, в большой вращающейся сфере, построенной специально для близнецов.

Но было поздно. В первую послеоперационную неделю стало ясно, что истинную сущность независимости Хизов никто не понял. Они оставались terra incognita, пучком изрезанных щупалец, совсем как побеги плюща, душившие башенки и водосточные трубы «Альбиона».

Через две недели после операции личности близнецов начали серьезно изменяться. Через шесть недель даже их плоть начала изменяться, что положило начало отдельной отрасли медицины, предоставляя беспрецедентный материал. Они развивались одновременно удивительно и ужасно, настоящий балет проклюнувшихся личинок в замедленной съемке.

Потом все встало на свои места.

Как и предполагалось, Зайка, не имея больше возможности высасывать жизненную силу брата, сильно сдал. Он так и не оправился от операции. Оба чувствовали, что до Рождества ему не дожить. Тем временем Блэр раскрылся с невероятной силой, ведь ему не приходилось больше делиться энергией. Он увидел перед собой мир потрясающих возможностей, буйный мир, полный сладкого вкуса свободы, глобализации, самоутверждения.

И секса.

В первый декабрь независимой жизни близнецы были среди немногих пациентов, получивших недельный поднадзорный отпуск. Их отправили в Лондон. Отпуск стал прощальным вздохом «Альбиона» – последнего английского общественного здравоохранительного учреждения, основанного, по слухам, для внебрачного сына Чарльза II, – перед его переходом в частные руки впервые с того времени, когда бедняков еще сажали в долговые ямы. Казалось, никто не знает, зачем пациентам этот отпуск. Поговаривали, что это было началом будущего всеобщего перехода, предвестником новой эры пожизненной заботы. Существовало также мнение, что таким образом власть решила избавиться от сомнительных случаев, пока приватизированные информационные законы Британии не начали допускать средства массовой информации к историям болезни. Так называемые солидные газеты поддерживали первое мнение, в то время как желтая пресса радостно навязывала второе, ссылаясь на богатую британскую историю отвратительных тайн, скрываемых прежними сумасшедшими законами.

Однако, невзирая на причину, Хизы впервые в жизни оказались на свободе. Никто не мог предсказать, как пойдут дела. Первые недели жизни в новом окружении всегда очень показательны и интересны и предоставляют массу информации для размышления. Это своего рода реакция на долгое бездействие, проявление свободы от стереотипов. Скорость происходящих с Хизами изменений была поразительной. Ирония заключается в том, и это до сих пор жарко обсуждается, что, возможно, именно энергия взаимного притяжения привела братьев в эпицентр глобальных перемен, совпав с таинственными подвижками, происходящими далеко на востоке.

I

АРГУМЕНТЫ СТАРОГО МИРА

ИБЛИЛЬСК-КУЖНИССКИЙ

СОРОК ПЕРВЫЙ АДМИНИСТРАТИВНЫЙ ОКРУГ

СЕМЬЯ ДЕРЬЕВЫХ

ЛЮДМИЛА ИВАНОВА – девушка

ИРИНА АЛЕКСАНДРОВНА – ее мать

ОЛЬГА ВЛАДИМИРОВНА – ее бабушка

МАКСИМ ИВАНОВ – ее брат

КИСКА ИВАНОВА – ее сестра

АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ – ее дед

МИХАИЛ «МИША» БУКИНОВ – ее любовник

1

Людмила остановилась посмотреть на праздное солнце. Она сбежит сразу же после его захода. Сейчас оно висело неподвижно, мутно сияя сквозь туман. Казалось, до ночи еще целая вечность.

Неподалеку гудел тяжело вооруженный вертолет – то тише, то громче. Людмила поежилась.

Предстоит еще целых пять часов обсуждать очевидные и бессмысленные вещи, и вздыхать, как обычно, и выглядеть угрюмой и скептичной. Она спрячет свое волнение, затаится до того самого момента, пока семья не разбредется по кроватям, зевая во весь рот.

И тогда она сбежит.

Солнце отбрасывало ее тень, раннюю предвестницу ночи. Она застыла на ветру, чувствуя, что ее половые губы полнее, чем обычно, и вульва тоже, и такая мокрая. Странное возбуждение, наверное, это из-за мороза. Этой ночью Миша Букинов ускользнет из дозора, проходя мимо подножия ее горы. Она встретит его во мраке между снежными дюнами, что укутывают склон за ее лачугой. Он, конечно, не принц, о котором она мечтала в детстве, но в Иблильске о большем мечтать не приходилось.

И он – ее билет на Запад.

Когда она сбежит, начнется кошмар. Утром семья проснется и увидит, что ее постель холодна. Она знала: стоит ей только уехать, как все их слабости – по крайней мере большинство из них – превратятся в ее памяти в сентиментальные мелочи. Такая опасность существовала уже сейчас. Она будет плакать, как только окажется в тишине. Но Людмила хваталась за надежду, что на Западе она найдет возможность перевезти семью к себе.

Они, несомненно, простят ее, как только поймут это.

Ледяной порыв ветра пробежал холодными пальцами по ее волосам, бросив их на лицо, будто ворон, похищающий херувима. За ее спиной небо было огромным прудом, становившимся все глубже, хотя не настолько глубоким, чтобы поглотить ее волнение и решимость.

Она ускользнет туда, где нет пуль и взрывов. Она чувствовала, что это может быть страна, где производят оружие, где зарождается решение его использовать и где эти решения – о создании армий и войн – принимаются богатыми людьми. Она чувствовала, что мирно можно жить только в эпицентре таких решений. Порождая войны, эти богатеи не могли выносить ее неудобств у себя на родине.

Именно туда она и сбежит с Мишей.

Людмила никогда больше не хотела видеть оружия или слышать выстрелы. Только не после того, как узнала их цену в уравнении силы. Она видела, что они вызывают зависимость, как оргазм, благодаря своей силе насыщать гордость. Глядя на мужчин, она узнала, что гордость – это шепот дьявола, который превращает благородные порывы в яростный вопль. Она никогда больше не хотела встретить еще одного мужчину, испорченного этим шепотом. Потому что инстинкт доминировать любой ценой всегда живет в испорченных людях, даже если у них нет оружия. Это же очевидно. Она это видела. У таких людей уравнение никогда не выходит из головы.

Она подумала, что Мишин «Калашников», возможно, заразил его романтизмом, сделавшим их побег еще более желанным.

Дед Людмилы, Александр Васильевич, был испорчен оружием. Он говорил, что на второго убитого им человека ему было наплевать больше, чем на первого. А на третьего – больше, чем на второго. После нескольких убийств ему вообще на все стало наплевать. Дошло до того, что он наплевал даже на себя. Людмила помнила день, когда к нему пришло это осознание, видела, как оно стерло блеск с его глаз. Она наблюдала, как они из звезд превратились в протухшую бурду. Она прекрасно это помнила, потому что именно в тот день у нее началась первая менструация, оросившая земляной пол лачуги; кошмарный день: лихорадочные щеки и ощущение, что пахнешь козьим сыром и свекольным джемом.

– Опять кровь в этих горах! – пожаловалась ее бабушка Ольга. – Как будто это место и так не похоже на персидский ковер из крови! Попомните мои слова: кровь – плохое предзнаменование в доме.

Помимо того что Людмила перестала быть нимфеткой, с того дня началась грязная, полная мерзостей жизнь рядом с дедом. Казалось, он носом чуял ее менструации каждый месяц и прозрачно намекал ей на это. Четверо других родственников, живших в той же лачуге, были в то время полезны Людмиле, а потом стали раздражать.

Но это в прошлом, сегодня последний вечер.

Людмила вернулась в настоящее и быстро пошла по снегу, чтобы привести деда домой. Откуда ей было знать, что скоро все изменится. Возможно, именно ее взволнованность притянула к ней перемены, ведь обычно внезапные события нуждаются в приглашении. Какова бы ни была причина, будем откровенны: уравнение уже готово было встать с ног на голову. И не потому, что Людмила искала неприятностей, вовсе нет, только не в тот день. Однако она должна была почувствовать, что беда уже свила себе гнездо неподалеку, ведь намек на это висел в воздухе, уже плелось невесомое кружево, причудливое, словно звуки кларнета.

Первый сигнал, который она пропустила, был ее выбор слов.

– То, что пожираешь ты, пожрет тебя, – сказала она, подходя к Александру. – Поставь бутылку, дед, пока не загнулся.

– Скорее вы все загнетесь, суки. – Слова Александра повисли на слюне и остались болтаться на ветру.

В бороде просвечивали рыжие волосы, глазницы казались огромными из-за черных кругов в пол-лица. Он был похож на пчелу, размякшую на солнце.

– Дедушка, голос жены твоей охрип, взывая к тебе. – Людмила повернулась немного против ветра, чтобы волосы не падали на лицо. – Пойдем со мной, не надо усложнять и без того нелегкий день – солнце уже садится, не надо на ночь глядя выкаблучиваться.

– Ха! Вы, как свиньи, поворачиваете ко мне нос, только когда жрать хотите.

– Но мы почитаем тебя за твою заботу. Ты благословен в нашем доме, без тебя мы бы питались святым духом. Пойдем, почти порог дома, почитающего тебя.

– Да пошел он на хуй, этот дом.

Лиловый солнечный свет разлился, как сироп, над складками снега, обрамляя пастбище на манер театра, где сцена закрыта занавесом из белых гор на западе и темной фланелью неба на востоке. Далеко внизу, над деревней, которая казалась грязным пятном на фоне прозрачного воздуха, висели пары от навоза. Пробегающая за деревней полоска, словно старый электрический провод, – это дорога на Увилу. Людмила смотрела, как по ней к далекому горизонту пробирается ярко-зеленый фургон, казавшийся игрушечным.

– И вообще, у твоего парня даже хуя нет, – обвинительным тоном сказал Александр. – У любого барана хуй больше, чем у твоего любовника, да и на морду они симпатичнее, даже если со стороны жопы смотреть.

– Дедушка, у Миши все в порядке, но все равно спасибо за беспокойство. И вообще, не думаю, что тебе нужно усираться и вспоминать о нем сейчас, ведь уже больше месяца его приходы не нарушали покой твоего дома. Поэтому, будь другом, хорош загоняться. Поставь бутылку – склад закроют, и старухи линчуют нас, если мы снова пропустим хлебный поезд.

– Нет у него хуя, и он страхолюдный. И мозгов не больше, чем у тли. Вот она, правда о твоем дружке. И имя у него бабье.

Людмила сложила руки на груди и нахмурилась. Хмурый взгляд был постоянным и важнейшим инструментом жизни в Иблильске; правильно хмуриться обучали с младенчества. Она владела этой наукой не хуже остальных, и пронзительные зеленые глаза цвета молодого бамбука метали искры по всем правилам.

– И вовсе не бабье. Михаила так зовут, потому что он милый, и поэтому его называют просто Миша, – сказала она, решительно преодолев разделявшее ее расстояние от деда. – Пожалуйста, пока за нами не прислали трактор…

– На! – кулак Александра выскочил из рукава.

Он ударил ее по лицу и, когда она даже не поморщилась, врезал еще раз.

По губам Людмилы потек ручеек крови яркого алого цвета. Она упала лицом в снег.

– И ни хуя я не буду тебя уговаривать. Я покажу тебе член – я покажу член, как ствол дерева. Отворяй ворота перед кормильцем, блядь, и скажи спасибо, если не продам тебя первому попавшему гнезвару.

Старик отшвырнул бутылку и встал на колени. Он прижал ее груди локтем, срывая с нее трусы.

Людмила брыкалась и визжала.

Внезапно уравнение приняло следующий вид: если Александр трахнет ее, возможно, будет легче убедить его подписать пенсионный ваучер, и тогда вечером на столе дома появится хлеб. Если он легко добьется своего, то есть если она раздвинет ноги или встанет раком, нагнется, раздвинув задницу руками, – возможно, будет и свинина. А если еще начнет страстно орать, то, может, даже и фанта.

Людмила крепко зажмурилась и почувствовала, что он вцепился в нее, как малыш в ослика, представила, как будет висеть его хуй после всего этого, услышала тихие стоны, временами напоминающие жуткий смех. Она хотела и не могла прижать его ближе, забрать его боль, наставить его на путь истинный. В ней закипала борьба.

Александр расстегнул пуговицу на штанах и резко стянул с нее одну перчатку.

– Возьми его, сожми и направь в себя спасителя.

Повернув ее на живот, он несколько раз шлепнул ее по заднице, так что ягодицы стали яркими, как апельсины на снегу.

Почувствовав его липкое дыхание на своей шее, услышав, как он застонал, она закрыла глаза. Ей показалось, что внутри у нее что-то сломалось. Она перевернулась под ним, схватила свою перчатку и засунула ему в глотку.

Александр задохнулся, перчатка прошла глубже. Она наблюдала, как он извивается, пытается вдохнуть, захлебывается блевотиной. Одна бровь взмыла вверх, он напрягся и изогнулся. Она отбросила его, словно найденную в постели змею, и судорожно вздохнула.

Засунула ли она ему внутрь палец, пытаясь достать перчатку, и если это так, действительно ли она старалась, – вспомнить Людмила не могла. Она только помнила, что волосы у него развевались, как сухая трава, и края глазных яблок, обычно невидные, были очень белыми. Сколько бы ни длился этот момент истины – потому что это был важнейший переход, жизненная эволюция для нее и всего вокруг, – уже в следующий момент она посмотрела вниз и увидела, что Александр лежит неподвижно. Его голова превратилась в обычный камень. Ее прошиб пот.

Довольно скоро с пыхтением показался трактор. На секунду он остановился, затем снова поехал. Наконец из призрачного тумана появился ее брат Максим, тощий подонок в пальто, как будто сшитого из ковра.

– Люська, это ты тут пищишь? – крикнул он. – Мне что, переться всю дорогу, чтобы отнести тебя домой на своем горбу? Твоя семья рехнется с голодухи, пока дождется тебя.

Людмила вытерлась рукавом и перевернула голову Александра лицом вниз.

– Чо встал, иди сюда! – крикнула она, заправила его влажный член, застегнула штаны и провела рукой по его волосам.

– Эй! Ты прикинь: если ты пищишь, как суслик, то как, черт возьми, я узнаю, что нужно торопиться?

– Чо те непонятно? Дед упал.

– В смысле?

– Думай башкой! Он упал и не шевелится.

Максим завел двигатель, жалобно взревевший на ветру. Старый добрый трактор быстрее ехать не мог. Глаза юноши встретились с глазами сестры и задержались на минуту, которая потребовалась, чтобы подъехать ближе.

– Тебе даже старика домой привести доверить нельзя. Чо ты с ним сделала?

– Ничего, он просто упал на ровном месте.

– А почему вокруг него шухер, как будто баран валялся?

– Я пыталась оценить его состояние, понять, что с ним такое.

– Ха! – Макс подошел к телу и попинал его ботинком. – Да, вряд ли его состояние улучшится от того, что у него вся рожа в снегу.

Он начал разрывать снег вокруг головы Александра, пока не показался нос и рот.

– Смотри! – Людмила ткнула пальцем, указывая на что-то неподалеку от тела. – Кажется, это самогон!

Макс проследил за пальцем, потянулся к бутылке самогона и стал изучать ее на фоне неба.

– Он почти все высосал, наверное, это не такое ядреное пойло, как обычно. Лозаныч, как всегда, мошенничает. – Он поднял бутылку и сделал большой глоток, затем повернулся к сестре: – И с хрена ли ты решила, что виноват самогон?

– Я в шоке, поэтому хватаюсь за очевидные варианты, только и всего.

– Да, блин, имеешь право. Даже думать не хочу, что будет, если окажется, что он сдох. И что ты скажешь старухам. Если он сдох, Милочка, я вообще ни о чем думать не хочу.

– Тсс! Может быть, он тебя слышит и теперь его сознание в смятении, он даже может потерять силу бороться.

Макс сплюнул:

– Глядя на него, я бы не сказал, что сила – его главная проблема. Только не после того, как ты его бросила.

– Что! Что? Да он упал на ровном месте! Я пытаюсь спасти ему жизнь!

Макс подбородком указал на тело:

– Тогда спасай. Спасай его, валяй!

– Тсс! Уши слышат даже после смерти.

Небо за спиной Людмилы потемнело. Она согнулась против ветра, как ребенок, ожидающий неприятности, языки ветра словно прилизали ее одежду, заставили волосы хлестать по лицу. Внизу, из вихря волос и провалов глаз, виднелся блестящий красный нос, как капля воска с горящей свечи. Слеза побежала с него в тепло ноздри, но по пути улетела, превратившись в кусочек льда.

– Мы должны положить его в грязь, – сказала она, шмыгнув носом.

Макс презрительно посмотрел на нее:

– То есть ты предлагаешь сделать все возможное, чтобы ситуация выглядела еще более криминальной и чтобы виноваты были мы оба, да? Ты, блядь, орден получишь за эту гениальную идею.

– Хорош вонять, Макс. Скунс сраный. Я просто предлагаю поступить гуманно.

– Ха! Благотворительность! Швырнуть старика в ледяную грязь, просто чтобы подтвердить твои тупые бабские бредни.

– Ну, может быть, он что-нибудь скажет.

Макс перевел взгляд вниз, на тело старика.

– Он нам уже все сказал. Башковитый такой мужик, у него ушло пятьдесят девять лет, чтобы нам это сказать.

– Но он мог бы подписать ваучер.

– Ну да! Ты ему еще ручку в грязь приволоки, – издевательски хмыкнул Макс. – Да… Ты его отлично спасаешь.

– Я не сказала, что спасала его, я просто сказала, что с твоей помощью я бы его оттащила в грязь.

– Да, конечно, ведь это мудрость веков, тайно хранящаяся в каждой дурной бабьей башке: его спасет грязь.

– Слушай, если тебя не прикалывает мысль спасти его любым путем, то тогда ты и расскажешь об этом старухам. – Людмила встала на колени, чтобы поправить воротник деда. – У него лицо уже цветом как борщ.

Стоя около Макса в глубоком снегу, рядом с головой старика, она ощупала горло Александра кончиками пальцев. Он вдохнул перчатку большим пальцем вперед, а все остальное стало колом, и так глубоко, что не достать. Когда Макс шагнул ближе, она попыталась закрыть деду рот, но оказалось, что челюсть застыла и не двигается. Ее снова пробил холодный пот.

Макс смотрел вниз.

– Это у русского рожа может стать как борщ. Или у украинца. А у нашего не может. Если тебя интересует мое мнение, у него сердце лопнуло. Оно лопнуло, и вся кровь поперла вверх, это же очевидно.

– Слышь, тогда бери его за ноги. Может, завернем его во что-нибудь и положим в грязь, в темноту, где сознание сохраняется дольше. Потом можно будет пришить новые глаза и пальцы, вот те крест. Подожди, я только ему пальто вокруг головы завяжу.

– Оставь свои дурьи бабские штучки для дур в хлебной очереди.

– Но он не должен умереть! – крикнула Людмила, сдирая с себя пальто и обертывая его вокруг головы деда, пытаясь завязать рукава на шее.

– И заткни пасть, если можешь только хныкать, как русская блядь. – Макс потянул тело за ноги к задней части трактора. – Мы можем его в грязь отвезти, а потом пришить новые части, и вообще сделать, что захотим.

– Или, может, отвезешь его в больницу в Невинномысск!

– Ты сдурела? Трактор туда и за месяц не доберется. – Макс с кряхтением забросил ноги Александра в ковш трактора.

– Слушай, ты же можешь поставить трактор на поезд! Отвези его в больницу на поезде.

Макс повернул к ней блуждающие глаза.

– Пожалуйста, попытайся вытряхнуть дерьмо из мозгов. Если бы у тебя были глаза, ты бы увидела, что он не дышит. Ты думаешь, он задержит дыхание, пока мы отсюда до Невинномысска допиздуем? И что в больнице его накачают воздухом, как покрышку? И еще, представляешь, как старухи на говно изойдут, если я его от них увезу?

– Да, но…

– И вообще, поезд ушел.

– Но это хлебный поезд. Сегодня проходит большой поезд. – Людмила подошла, чтобы помочь Максу забросить верхнюю часть тела в ковш. – Да осторожней ты, вдруг у него правда сердце разорвалось.

– Я же тебе сказал, что оно еще не разорвалось. Ты чо, вообще не слушаешь? У него пузырь в голове. Или червяк. Если мы его поставим, кровь зальет пузырь. А если там червяк, даже дурак знает, что червяки не умеют лазить по вертикальным поверхностям. Мы можем его загнать в ловушку в горле.

– Не разворачивай ему горло!

Ледяная пыль поднялась причудливыми изгибами со снега, и ее тут же развеяло ветром. Возможно, то же самое произошло и с душой, что попыталась подняться над телом. Людмила поплотнее закуталась в кофты. В ходе этой неприятной процедуры она пыталась мысленно убежать прочь, туда, где на подоконниках душистые травы стояли просто потому, что они хорошо пахнут, где была жизнь, в которой у детей есть клоун. Она повернулась к горизонту и закрыла глаза, уносясь в свои мечты: квартира со стенами цвета яичного желтка и гладким полом, ее принц каждый вечер приходит к ней. И в мечтах она угощала его дивным мясом, запеченным в фольге, или любимым пирогом, рецептом которого поделилась с ней коллега – Кэтрин, Дебби или Сьюзан, или другая иностранка, проводившая с ней день в радости и веселье в залитом светом офисе, где она работала. Она станет секретаршей, или даже администратором, потому что умеет быть грозной. Большие, пахнущие чистотой мужчины с огромными сильными руками будут работать вместе с ней и с радостью ловить ее знаки внимания.

Но, открыв глаза, она вновь оказалась в сорок первом административном округе Иблильска: горной, жутко ветреной, малонаселенной местности, чьи границы каждый день менялись из-за войны: еще не отдельное государство, но уже не провинция; лишенное крыши чистилище, где звуки звучат гулко, как монеты, падающие в стенах монастыря, где ни на миг не стихает минометный огонь со стороны десятка близлежащих эмбриональных республик.

Макс повернулся к сестре и сплюнул в снег.

– Посмотри, что ты натворила. Мы теперь в дерьме.

– Пасть захлопни, это твоя чертова неповоротливость стоила ему жизни. Посмотри на себя, сколько ты топлива сжег, чтобы проехать крошечное расстояние на своем дебильном тракторе!

– Ха! Вот бы я поржал, потащи ты тело без трактора!

– Ты не знал, что тут будет тело!

– Насрать. Это из-за тебя старик сдох! Просто я застал над трупом человека, подозрительно похожего на тебя!

– Не пизди, я могу быть рядом с его телом хоть каждый день!

– Но в другие дни его тело могло дышать. Старик сдох из-за тебя! А ты хочешь, чтобы я оскорбил святых, не надавав тебе по харе. Перекрестись, пока на тебя не навесили грехов похлеще.

– Ха! А ты…

– Перекрестись!

В небе аэроплан прочертил яркую полосу, пролетая на запад к источнику страстей, слишком высоко, чтобы увидеть молодых людей, не отбрасывающих тени, крестящихся на небо. Они сделали это, чтобы дух Александра смог утечь в сады, хотя бы смутно интересные Богу. Двое типичных молодых ибличан, он – с повадками дикого зверя, она – полная опыта и чистоты, крестились, пока их руки чуть не сломались под весом Небес, и выкрикивали на своем наречье хрипящие и шипящие звуки, бившие в небо словно чечетка. Жители Карачаево-Черкесии думали, что чужие языки – это если не убийство, то извращение их родного языка.

Но язык ибличан существует только в Иблильске.

Говорят, что этот язык особенно хорош для выражения презрения. Советские ученые некогда утверждали, что медленная смерть была настолько яркой частью иблильской культуры, что это привело к презрению к смерти, презрению изощренному, с высоко ироничным подтекстом. Однако, чтобы презирать смерть, пришлось также презирать жизнь. Поэтому, по горькой иронии, лингвистическая адаптация культуры к окружающей среде происходила в условиях последнего витка развития цивилизации: она безнадежно влилась в замкнутый круг, отвергающий дальнейшее существование.

Советские ученые сделали такой вывод, когда им еще за это платили. Теперь никому не платят за то, чтобы анализировать происходящее в Иблильске, да и вообще во всех воюющих народах, проживающих на славном Кавказе – истинной грани Востока и Запада.

Людмила смотрела, как мрачнеют над горами стальные облака, высасывая сияние снега.

– Ну, – вздохнула она, – значит, так.

– Что так?

– Пора домой.

– Ха! – вскинул голову Макс. – Ты, смотрю, прям торопишься туда, да? Ты просто охуела от желания туда попасть и рассказать старухам, что убила кормильца.

– Заглохни, сволочь! Рано или поздно нам придется возвращаться. Жизнь не закончится после того, как мы расскажем эти новости.

– Что? Да мы еще месяц будем свечки над ним жечь, вот какая это будет жизнь, и все из-за тебя. Ни хуя больше не будет, мы просто оголодаем до смерти и замерзнем в постели – тоже из-за тебя.

У Людмилы задрожали губы.

– Хорош пиздить, он упал на ровном месте, слышишь, Максим? Он упал, и его больше нет, а нам надо продолжать жить, несмотря на это горе.

Макс с ухмылкой повернулся к сестре.

– Конечно, – издевательски сказал он, оглядывая ее сверху донизу. – Надо продолжать жить. Облака также будут плыть по небу. Погранотряды будут продолжать ходить по ночам под горой, которая, в свою очередь, будет продолжать разрушаться. – Он помолчал, сверля ее взглядом. – И сегодня ночью маленькие романтические события посреди сугробов, которые ты напридумывала, тоже будут продолжаться. С ебаным вонючим козлом, который подозрительно напоминает молодого Мишу Букинова! Ты забыла, что я каждый день встречаю патруль по пути домой. – Макс перевел руки за спину и медленно направился к трактору, многозначительно качая головой. – Да, да, вот так вот. Возможно, не все будет продолжаться. Возможно, мы открыли кое-что новое, и после этого ни хуя уже не будет как прежде.

2

– Что-нибудь с бразильским салатом будешь? – спросил Блэр.

– Это какое-то заразное заболевание?

– Ну, а какого хуя тебе надо?

– Бекона, – пробормотал Зайка.

– Тебе нельзя жирное жрать. Тут вон кускус есть.

– А бекона там нет?

– Есть маленько говядины по-испански.

Зайка выглянул из ванной, похожий на барсука, глаза за стеклами солнцезащитных очков обшарили комнату, по которой сразу было видно, что здесь жили студенты.