Текст книги "Люськин ломаный английский"

Автор книги: Ди Пьер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– А нет чего-нибудь помимо содранной со спины шкуры вонючего чернокожего?

– Слушай, а не пошел бы ты! – рявкнул Блэр. – Извини, но если ты только из этих соображений исходишь, занимайся-ка ты этим сам.

– Ты чо как шлюха ведешься? Разве ничего английского нет? Принеси просто, блядь, что-нибудь на булочку намазать. На бу-улочку, понимаешь?

Неделей раньше завтрак им приносили рано утром из зеленой комнаты, откуда был слышен шум чайника и отдаленные звуки кухни. Зайка целовал первую сигарету «Ротманс» и чиркал спичкой. До того как запах разносился по крылу «Альбиона», известному как «Дред-ноут», появлялись жирные запахи, обещавшие жареный хлеб. Зайка развлекался ленивыми умственными играми, например, бесконечной классификацией типов лиц, в которой он дошел до людей, напоминающих свиней и белок, закрыв проработанную тему рептилий, решив, что его брат является саламандрой.

Всего несколько дней назад это было в порядке вещей. Но теперь близнецы были в отпуске в Лондоне, одни в квартире на цокольном этаже, которая походила на раковину, а точнее на трубу, в которую из этой раковины утекала вода. Свобода, как говорил Блэр. Для Зайки так называемая свобода была песней, составленной из нот, которые заканчивались напряженным тихим воплем, песней на языке хинди, исполнявшейся под аккомпанемент ленточной пилы.

– Нет, ты послушай, – позвал он из ванной.

Чтобы брат не расслаблялся, он произнес это с привычной обвинительной интонацией: слегка недоверчивый тон с сухим хрустом хлебной корочки.

– Ну чего тебе? – крикнул Блэр. – В понедельник вечером ты жрал карри, а это ни хуя тебе не английская еда.

– Неправда.

С кухни по направлению к ванной донесся топот. Блэр вломился в парилку. Крошечный фараон, каким он казался Зайке сквозь очки, со светлыми рогами, тянущимися от бровей. Именно так видел Зайка: его чувствительность к свету заставляла весь мир выглядеть, словно поэма импрессионистов. Блэр пинком отшвырнул несколько купальных халатов, сваленных горой на полу, и протянул над ванной блестящую папку.

– Вот это вот действительно важно, если хочешь знать. У меня, блядь, есть и другие занятия.

– Например?

– Например, отнести документы в паспортную службу, ведь тебя на этот подвиг ни хуя не сподвигнешь.

Зайка пошевелил пальцем под густой мыльной пеной, потом вдруг резко выбросил его вперед, словно атакующая кобра.

– Я говорил с ними по телефону.

– Вот как? Знаешь, они не выдают свидетельства о рождении по телефону, тебе придется подсунуть им под нос эти ебаные бумаги. Извиняй уж за неудобство.

– Нет, ты послушай. Я не хочу, чтобы меня взорвали террористы или застрелили антитеррористические группы, мать их. Кажется, это чутка перебор и чашкой ебучего чая тут не обойдешься. Я никуда не выйду, пока, блядь, край не придет.

– Христа ради. И вообще, если пострижешь свою гриву и перестанешь носить говенное шмотье, ты окажешься в куда меньшей опасности.

– Но я англичанин.

– И террористы тоже, Зайка.

– Все равно, никакого же хрена толку нет подавать туда заявку, так? Мы этим займемся, когда вернемся на север.

– Мы родились в Лондоне, Заяц. Здесь находится больница, которая занимается такими, как мы. Извини, если для тебя это сложно.

– Не понимаю, зачем так спешить. Мы и так прекрасно жили, без свидетельства о рождении.

– Да, но разве можно жить в этом сложном мире, ничего о себе не зная? – Блэр презрительно осмотрел тело Зайки, судорожно дрожащее в субстанции, напоминающей бланманже. Он тихо вздохнул. – Забей. Я все сделаю.

Зайка прищелкнул языком. Задрав очки на лоб, он потянулся из ванны и подозрительно зажал большим и указательным пальцами пакет с едой.

– «Цыганская полента с инжиром, с копчеными грибными шляпками, щавелем и беконом из дикого вепря», – прочитал он. – Господь мой всемогущий.

– Кормись сам! – рявкнул Блэр, вылетая за дверь.

– Нет, ты, блядь, послушай. Не позволяй этому ебаному повару в ящике облапошить тебя как лоха последнего. Ты же не думаешь, что он сам жрет это дерьмо собачье? Когда не в кадре, он весь, поди, в крошках от яиц по-шотландски, так и знай.

Зайка забросил за спину длинную прядь волос. Прядь пролетела и прилипла к краю ванны. Он снова надел очки. Опровергая общепринятое представление, созерцание жизни через темные очки не обостряло другие его чувства. Скорее, они тоже притуплялись. Ноздри затрепетали, выискивая новые запахи, скрывающиеся в пару ванной комнаты. Но он ничего не нашел. Вместо этого он унюхал солено-уксусную волну от лампочки под потолком, которая освещала мрачные события его жизни.

Один глаз посмотрел в сторону двери.

– И что, мы вот так вот всегда и будем?

– Ну, ты-то делай как знаешь.

– Нет, ты послушай. Пятерка за эту хуйню? Эти сукины дети совсем совесть потеряли. Думаю, лучше мне оттянуться за покупками.

– Ну извиняй, но мы не можем жить на одних мороженых полуфабрикатах. Так дело просто не пойдет.

– А если я засуну мясо дикого вепря в твою вонючую пасть?

– Я на это даже отвечать не стану.

– Я хочу сказать. У нас что, даже лепешки не осталось? Я ни хуя тебя не понимаю с тех пор, как мы здесь. То есть вообще ни хуя.

– Ну, это называется жизнью! – гаркнул Блэр. – Прикинь, да?

– Еще одна фигура постмодернизма. Как современно.

– Это никак не связано с постмодернизмом, просто осознанный выбор.

– Да, может, тогда пояснишь кое-что? Например, про грибные шляпки.

– Отъебись.

– Жалкий буржуа, запуганный меню в кофейне, слышь, Солнце, это ты. Северный человек-загадка до глубины своей ебаной души.

Ответа не было. В гостиной работал телевизор, хотя его никто не смотрел. И все же он старательно выдавал новости, одну за другой, попурри из декабрьских страшилок: вирус Аль-Масур, депрессия у новорожденных и, к раздражению возившегося в ванной Зайки, жуткие новомодные антитеррористические лозунги типа «Гражданин, будь бдителен» или старые фильмы Бориса Карлова. Зайка еще немного высунулся из ванны.

– Просто принеси чего-нибудь обычного и содовой, таблетки запить. Слышь, друг?

Ответа не было.

– Слышь, Блэр? У меня сегодня в груди больно, наверное, лучше таблеток выпить.

Ответа не было. Наверное, Блэр снова торчал в кухне, у зеркала рядом с ночником, рассматривая жуть, в которую превратилось его лицо. Затем раздался скрип офисного стула. Зайка швырнул сумку за дверь.

– Ну и пиздуй. И постарайся не засрать рабочий стол, мне кой-чего написать надо будет.

– Да пошел ты, я для работы бумаги ищу.

– Нет, дружок, продолжай, – стон Зайки перешел в писк. – Развлекайся, ты уже час как встал. Странно, что ты ненароком себя не обтрухал.

– Это, блядь, для работы!

– Они такие разные, не так ли? Эти противоборствующие подростки, да?

Блэр так резко вскочил со стула, что тот подпрыгнул вместе с ним. Он пнул ногой дверь ванной и резко воткнул палец в клубы пара.

– Я до тебя, блядь, через минуту доберусь.

Брови Зайки скакнули вверх.

– Как провинциально, – сказал он, протягивая руку за пилкой для ногтей «Стефенсон рокет». – Как низко.

– Я не шучу, Заяц. Все, приехали. Ты меня достал.

– И я не шучу – ты себя до комы доведешь, хотя мне на это и насрать. – Зайка облокотился на край готической ванны. – И с хуя ли это ты так завелся?

– Знаешь, это называется частной жизнью. Основное универсальное, мать его, человеческое право.

– Универсальное, да? – фыркнул Зайка. – Ну и пошел на хуй тогда.

– И не строй из себя по любому поводу жертвенного, блядь, ягненка.

– Отлично, пошел, я сказал.

Блэр резко выдохнул, прижавшись животом к краю ванны.

– Я в эту хуйню больше не играю, Зайка. Нам по тридцать три года. Это наш первый реальный выход в мир, и извини, если тебе кажется, что я собираюсь засыхать тут рядом с тобой. Видишь ли, я слышал, как тикают часы, и они, блядь, тикают по мне.

– Звонят.

– Не перебивай!

– Извини, на самом деле – звонит колокол. Колокол по тебе, извини, конечно. «Не спрашивай, по ком звонит…»

– Заткнись! – Блэр швырнул бутылку с моющим средством в воду, во все стороны полетели брызги. – Я не позволю тебе съебаться отсюда. Мы здесь. Это – жизнь. Я не знаю, что у тебя за заеб, но я в игре.

– Это не у меня, а у тебя заеб, дружище.

– Нет, Зайка, это у тебя заеб – что бы я ни делал, ты просто обсираешься от страха. Взгляни на себя. Да ты должен от счастья охуевать, что я собираюсь построить наше будущее, ты просто тащиться должен оттого, что мы наконец будем свободны.

– Не тупи, через месяц нам возвращаться. Ах, «Альбион», приют юности…

– Я не вернусь туда. Даже не думай.

– Мы просто под наблюдением четыре недели, Блэр. Не надо уж тупить до такой степени. Я даже сумку не распаковываю.

– Отлично, Зайка, очень умно. Ты собираешься сидеть здесь и притворяться, что разговора с куратором просто не было, да? Вот как собираешься косить, не замечая ничего вокруг. Слушай сюда: я никогда ни слова не забуду с той встречи.

Зайка начал сводить и разводить ноги, заставляя маленькие цунами накатывать на живот.

– Я просто сказал, что мы на четыре недели под наблюдением. В этом ничего особо двусмысленного нет.

– Трынди, что хочешь, нам велели идти в люди и общаться. Как ты думаешь, почему мне нашли работу? Ты правда считаешь, что они дали бы мне работу, если бы собирались через четыре недели упрятать обратно?

– Что, эта херь с активатором сандвичей? Активировать сандвичи – я не…

– Это аппликаторы сандвичей и изготавливаются за границей. Мы – главный офис и занимаемся только общей маркетинговой стратегией.

– Нет, ты послушай, ты же там только раз рожу засветил. Непыльная профессия, скажу я. И вообще, ты хоть какого-нибудь хуя об этом знаешь?

– Ну, дело не в этом. Дело в том, что это работа. Не еби мне мозги сложными вопросами, Зайка. После приватизации невыгодно держать всех под наблюдением, правительство на это просто не подпишется. Они отвинтили сливной клапан, хочешь ты этого или нет. И я, например, собираюсь через него просочиться.

– Это легкие вопросы, да? – мрачно хмыкнул Зайка. – Ты мне еще раз расскажи, что я ничего вокруг не замечаю.

– Я тебе, блядь, просто хочу сказать, что мы абсолютно здоровы и не нуждаемся в опеке, по крайней мере я. Ни одна сука мне не докажет, что я не смогу влиться в более широкое сообщество. Кураторы, очевидно, ожидают увидеть, кто проявит инициативу и поплывет по жизни, а кто, умываясь соплями, с ревом побежит под надзор. Я, например, собираюсь примкнуть к первой группе.

– Собираешься примкнуть, да? Именно эту хуйню ты собираешься в субботу втирать куратору?

– Ну, никто даже не сказал, что это куратор! Это день выхода в свет, может, он просто сопровождающий!

– И все равно он может курировать вопрос с сандвичами и Рибеной. Христа ради, ты ведешь себя как сбежавший заключенный!

– Я себя таким и чувствую. Просто каким-то военнопленным, мать его. Неудивительно, что они будут курировать нас во время послестрессового лечения, после этого ебучего Лондона.

– Да заткнись ты, ни одного происшествия за всю неделю.

– Как это? А в прошлую пятницу?

– Нет, ты послушай, это правила игры этого мира, и от них не съебешься. Нужно действовать, защищать свои права, подавлять бич терроризма. Извини, если тебе это кажется слишком сложным.

– Отлично, ты подавил бич туризма, а теперь будь хорошим мальчиком, принеси нам пирог с мясом и бутылку «Гордона» из «Пэтеля»!

– Господи, да ты, блядь, просто жалкий либерал. Ты слышишь себя в последнее время? Ты стал просто охуенным хиппи, вот это прикол. После всех жертв, на которые страна пошла ради твоей безопасности, тебе, козлу, должно быть стыдно.

– Это тебе должно быть стыдно, солнышко. Именно из-за таких, как ты, и расплодились здесь туристы.

– Ну, если честно, Зайка, это случилось из-за таких, как ты, из-за самодовольных ссыкунов. Если бы вы не были так заняты спасением диких зверушек, мы бы затоптали эту угрозу, пока была возможность!

– Затоптали бы, да? Как это?

– Ну, в смысле, на Ближнем Востоке, так, блядь, на закуску.

– Знаешь, если честно, я думаю, именно это мы и сделали, дружок. Кажется, мы воткнули им охуенно здоровую штуковину, а потом поскакали домой и решили, что они подумают, что все правильно и дело в их бедности и в том, что они не позволяют своим женщинам сверкать голыми жопами на улицах.

– Ты просто жалкий маленький хиппи, Зайка, я тебя не узнаю.

– Ты, блядь, нарываешься на кураторство, так и знай.

– Это ты жаждешь кураторства.

Зайка выпрямился и моргнул.

– Значит, ты признаешь, что этот чувак в субботу будет именно куратором, так?

Блэр яростно выдохнул воздух через нос.

– Во имя Христа! Да насрать на этого куратора! Они просто хотят, чтобы в газетах прекратили появляться гадкие истории для извращенцев! Нет, ты послушай, это же очевидно, Зайка. Во всяком случае, я думаю, визит в субботу должен удостоверить, что нам здесь не просто хорошо, но что мы еще, блядь, и в полном восторге. Им нужно, чтобы у нас все получилось, чтобы мы стали примером для подражания. Они сделают все, чтобы так и было.

– Чушь, они беспокоятся только насчет историй про королевского ребенка. – Зайка резко свел вместе коленки, волна захлестнула его грудь и попала в уши. – Это каждый дебил знает. Ты правда веришь, что им не насрать на все остальные истории? Несколько безумных придурков и левые статьи в газетах? Нет, дружок. Королевский ребенок. За версту чую. Я бы сказал, нас выпустили только потому, что у нас была комната рядом с лестницей. Удобный вид для службы безопасности «Дредноута».

– Ясно, забей, с тобой, блядь, разговаривать без толку.

– Слушай, королевская семья всегда съебывалась за город, подальше ото всех. Именно в этом суть власть имущих: они прикрывают друг друга.

– Ну, нас же всех приватизировали, Зайка. Смирись с этим.

– И зачем тогда, по-твоему, пристройка в «Альбионе»? Просто, блядь, для прикола? Говорю тебе, друг: хитро-выебанные королевские дети. Такие истории ниоткуда не всплывают. Дыма без огня не бывает.

– Слушай, Зайка, ради всего святого. Мне показалось или эта теория заимствована из «Мейл»?

– Не пизди про «Дейли Мейл», дружок, они таких, как ты, читают словно ебаную азбуку.

– Ну и скажи мне в таком случае: за тридцать с хуем лет в «Альбионе» ты хоть раз видел там королевского ребенка?

– Ну, они же тебе, блядь, не торопятся говорить, кто из них королевский, так? Думаешь, они ему герб на лоб присобачат?

– Я, твою мать, хочу сказать, что за все время пребывания в этом заведении, где, по твоим словам, происходит эта хуйня, я ни одного долбаного слуха не слышал о королевском, мать его, ребенке.

– Ну, если тебя интересует мое мнение, это та девка в темном конце «Дредноута», где все приборы стоят. У которой на башке еще хуйня какая-то типа жабер. – Зайка приложил палец к щеке и оттянул нижнее веко, сделав грустное лицо. – Попомни мои слова: королевский ребенок.

– Да, очень смешно. Выходит, они решили распустить тысячу пациентов по всей Британии из-за того, что кто-то сумел разузнать об одном блядском ребенке? Ради бога, Зайка. Это же чушь собачья. В этих краях и без королевских детей до хуя приколов, о которых газеты взахлеб будут писать сто лет кряду. Нет, ты послушай, ради бога, чуть не двадцать лет в Имперском крыле был нормальный, полностью амбулаторный человек-паук, так они нарядили его в черный мех на вечеринку в честь Дня всех святых – как думаешь, что газеты об этом напишут?

– Ее зовут Ева, Блэр, не разгоняйся ты так. И она не попадет в газеты просто потому, что калека.

– А я тебе говорю, что там половина историй болезни содержит разоблачение шокирующих, если не уголовных, ошибок системы здравоохранения, и они берут начало в обстоятельствах рождения этих людей. И наша тоже. Прикинь шухер: здоровые близнецы, которые тридцать три года ждали, пока их разрежут? Здоровые ребята, приговоренные пожизненно? Да они эту тему никогда обсасывать не перестанут. А теперь посмотри на последовательность событий: приватизация вышвыривает эти досье на всеобщее рассмотрение; нас резко отправляют в отпуск. Тебе это не кажется подозрительным?

– Хромой королевский ребенок.

– Ой, да отъебись ты.

Зайка положил костлявую руку на край ванны и откинулся назад, напустив на себя вид всезнайки.

– Слушай, друг, если они так беспокоятся, что наша история попадет в газеты, ты считаешь, что они бы нас отпустили в Лондон вот так просто? Вверх по ебаной Флит-стрит? Да брось ты, открой глаза! Они бы нас за моря-океаны мухой перекинули, состряпали бы нам каникулы или еще какую хуйню-муйню. Взгляни правде в лицо: ты мог бы любому дебилу рассказать нашу историю, и он бы и глазом не моргнул. Всем насрать на наши истории, Блэр. Мы просто приманка.

– Ну, во-первых, на Флит-стрит газет не осталось, поэтому этот глупый аргумент мы решительно отвергаем. И вообще не позволяй, чтобы твой извращенный взгляд на мир привел тебя к мысли, что ты можешь попытаться кому-то рассказать нашу историю, понял?

– А почему бы и нет? Не вижу в ней ничего постыдного. Я считаю, что, если мы сами не выложим всю правду как она есть, рано или поздно нас раскусят.

– Ну, нас прямо предупредили, что этого делать не надо. И если ты на секунду перестанешь прикидываться идиотом, нас вообще не раскусят.

– И что же ты усмотрел в моем поведении, что выдавало бы наше прошлое? Да ни хуя ничего. Хоть одну мелочь назови, которая указывала бы на наше прошлое.

– Для начала, блядь, бальные танцы.

– Ага, дружище, мать твою, значит, вот почему последние пять субботних вечеров ты меня ни хуя не приглашал?

– Три вечера.

– Нет, пять, дружок, с той самой сраной встречи. Я должен был догадаться. Значит, танго тебя больше, блядь, не прикалывает, так? То есть не соответствует твоему охуенно новомодному хитрожопому имиджу?

Блэр резко нагнулся к брату и отчетливо произнес, словно выплевывая каждое слово ему в лицо:

– Нет, ты послушай, ты просто прикинь, что подумают люди? Это неестественно. И если ты когда-либо выкинешь такую штуку перед посторонними, я выброшу к хуям твою дерьмовую коллекцию дисков, понял?

– Кстати, очень нелегко найти королевского ребенка, который танцевал бы танго лучше нас.

– Прекрати! Ты считаешь, что кураторы, выпустив всех нас по какой бы то ни было причине, хотят, чтобы мы влились в общество и стали строить конструктивное будущее или валялись в ванной дни напролет и ныли, кто бы нам завтрак приготовил?

– Да ладно тебе! Охуенное ты, наверное, за четыре недели будущее построишь. – Зайка со стоном потянулся к крану с горячей водой. – Может быть, у тебя собственный завод поленты через две недели будет?

– Ты, блядь, ни хуя в этом не понимаешь, усек? Для Зайцев это слишком круто. Мы напуганы, да, Зайчик Мария? Мы в штаны насрали от страха? Позволь тебе кое-что сказать: они выпустили нас не для того, чтобы мы вели себя так, как ты. Они выпустили нас, чтобы мы нашли способ влиться в общество.

– Через жопу, ты хочешь сказать?

– Нет, через установление эмоциональных связей, помимо нудных психологических заебов, которые ты придумал, чтобы доказать самому себе, что тебе будет лучше ни хуя не делать!

– Сколоти состояние на носовых платках, ебарь.

– Да, именно так. – Блэр сделал беспомощный жест, обводя рукой ванну.

Зайка задрал на лоб очки и закатил глаза, повернувшись к брату.

– Блэр, ты послушай. Побудь хоть минутку серьезным. Я знаю, что сейчас проносится в твоем маленьком мозгу. Забудь об этом, ладно? Не страдай. К концу четвертой недели ты не превратишься в нормального человека. Ты не будешь ходить по магазинам за шмотками. Они не оставят своих пациентов в состоянии свободного полета, яйцами клянусь. Они отловят нас, когда шумиха в газетах поуляжется, если только мы не обратимся в суд. Нет, ты послушай, чья, как ты думаешь, эта комната? Нас здесь просто временно поселили, Блэр. Это просто еще одна палата. Попомни мои слова: если начнешь скакать, как оголтелая блядь, первым вернешься обратно. Сделай одолжение и мне, и себе. Ты охуенно проведешь время, если просто немного расслабишься и примешь ситуацию такой, какая она есть: нам дали месяц почудить в «Большом дыме».

У Блэра ввалились щеки.

– Ну, во-первых, мы подопечные, а не пациенты.

– Ты решил навсегда остаться мудаком?

– И к тому же, извини, но я тебе это скажу только один раз: отъебись от меня, Зайка, я завелся.

Зайка преданно уставился ему в глаза, затем задумчиво пожевал губу.

– Ну, я рад, что мы с этим определились, – произнес он и принялся снова полировать ногти. – Для справки: ебись, Блэр. У тебя три с небольшим недели, чтобы словить кайф.

Блэр стоял, дрожа от ненависти. Затем он заорал, резко вытащил утку из-под раковины и запустил ею в брата. Зайка с шумом нырнул, пустив волну, захлестнувшую край ванны и залившую пол. Гора купальных халатов намокла. Блэр отшатнулся назад и уставился на волосы брата, плавающие на поверхности воды. Затем он развернулся и пулей вылетел из ванной.

Вынырнув, Зайка почувствовал боль в груди. Он повернулся, чтобы разгладить лежащее на краю ванны махровое полотенце, прилипшее, словно ошметок мяса.

Боль не стихала.

3

Ирина Александровна сидела, сгорбившись, на полу лачуги, очень похожая на круглую болванку посреди щепок и кусков железа. Она была вся какая-то неопрятная, с ничего не выражающим лицом, словно тряпичная кукла, раздавленная детской коляской. Кожа на груди, животе, щеках и шее отвисла, подчеркивая ее никчемность. Ресницы моргали, ожидая шума трактора.

Ирина припасла плохие новости для своего отца, Александра, и детей, Людмилы и Максима. Откровенно херовые новости о еде и погоде, о том, что у петуха глаз слезится, и о приближении линии огня. Для нее было привычным делом сидеть вот так после того, как подобные новости приносил местный ветер – то бишь некая Надежда Крупская, местный оракул, – и придумывать, как подсластить родным пилюлю. Но сегодня ей было не до вымыслов. Сегодня ваучер с пенсией Александра прибыл в Иблильск и был обменян на мясо и хлеб.

В хороший день также можно было дождаться фанты.

– Они что, совсем там охуели, эти дети? – проскрипела из темноты лачуги ее мать Ольга. – Склад закроют!

В ее голосе слышались злобные нотки.

– Знаешь, твой муж, если нажрется, может пригласить рабочих с вахты, – вздохнула Ирина, уставившись на вершины гор за лачугой.

Эти горы начали забирать принадлежащую им по праву территорию. Несколько досок были оторваны от стен лачуги и сожжены вместо дров в самые суровые зимние ночи, когда даже навоз был в дефиците. Такие ночи неизменно несли сквозняк, который продувал лачугу с трех сторон, заменяя любое редкое тепло звериным холодом. Вдобавок к этому Ольга воняла уже просто по-страшному из-за недержания, которое, как подозревала Ирина, было не вполне непроизвольным, своего рода счет судьбе, которая выписала ей полную разочарований жизнь. В те дни казалось, что все в районе были озабочены выставлением такого счета, и начало этому было положено еще до войны, до того, как закрылся завод по изготовлению двигателей. Этим декабрем в Иблильске подобные эмоции шли по двойной ставке, даже учитывая традиционный восторг перед трудностями и уважение к сладостным страданиям.

Еще несколько долгих минут прошло, прежде чем на линии горизонта показался трактор. Из трубы вылетал дым, тут же прибиваемый ветром. Ирина вытерла нос о рукав платья, вышла во двор и увидела, что к ней, словно птица, летит Людмила. Когда уже можно было рассмотреть выплывавшее из тумана лицо дочери, за ее спиной во дворе наконец показался трактор Максима. Тело Александра лежало на животе в ковше, ноги небрежно торчали наружу.

Лицо Ирины сжалось в жуткую гримасу. Она сделала шаг вперед и прижала ладонь ко рту.

– Он упал на ровном месте, – с плачем сказала Людмила. – Я еле его нашла, и он упал.

– Он дышит?

– Нет.

– И в грязь его нести слишком поздно. Господи, спаси нас. Господи! – Ирина расставила мощные ноги пошире, чтобы удержать равновесие. Она взглянула на дочь и нахмурилась, тыча в нее пальцем. – И повернись ко мне.

– Говорю тебе, он упал с бутылкой в руке.

– Рожу ко мне поверни! – Ирина схватилась за пальто дочери и подтянула ее ближе. Ее глаза просканировали болезненный на вид след на щеке. – И не сметь мне врать. Быстро все рассказала!

Людмила спрятала руку без перчатки под мышку и стояла, выдыхая клубы пара.

– Я поскользнулась по пути, и потом, когда я его увидела, я же говорю…

– Ха! Ясно, пока заткнись.

Людмила замолчала. Все, что бы она ни сказала, разобьется о тупость ее родственников. Вместо этого она попыталась сосредоточиться на Мише Букинове, на его нежных руках, на том, как ей было хорошо в их тепле.

Шестилетняя Киска выбежала во двор, притянутая ощущением беды. Ее глаза ярко блестели, осматривая каждый уголок сцены. Как все дети ибли, она мечтала однажды поймать и свою беду.

Макс с шумом закрыл дверцу трактора и направился к собравшемуся на крыльце семейству. За его спиной над горизонтом виднелись последние лучи солнца.

– Итак, – фыркнула Ирина, – вот мы, блядь, и приплыли.

– Меня все равно никто не спросит, поэтому скажу сам, – нахмурился Макс. – Решение проблемы – мобильный телефон. С этим плодом многотрудной работы лучших умов мира, независимо от проклятой погоды и другого дерьма собачьего, я буду постоянно на страже, рядом, теперь, когда дом остался без мужчины.

Щеки Ирины раскраснелись, как будто по ним шлепнули мокрой тряпкой.

– У него еще сердце не остыло, а ты мне тут хуйню всякую расписываешь!

– Я только хочу сказать…

– И на какие, блядь, деньги ты их купишь? Кто тебе отсюда звонить станет? Ты прав, дом действительно остался без мужчины!

– Но другой работы нет!

Ирина резко выбросила вперед палец.

– Посмотри на эту землю и скажи, что работы нет. Оглядись! Бей, убивай и ешь, Макс!

У Макса хватило мозгов не отвечать. Он злобно осматривался.

Ольга выкатилась из двери и завернула Киску в юбки, как в кокон. Она закричала, увидев тело мужа, и отчаянно вздернула вверх руки:

– Смилуйтесь над нами, Небеса!

Но хотя то, что она увидела, давало ей полное право выть хоть целый год, старалась она недолго. По тому, как изменились ее глаза, ставшие круглыми, точно бублики, и по тому, как она беспомощно жевала губами под щетиной над губой, семья поняла, что нужно не сходя с места решать, как жить без пенсии Александра.

Максим в несколько мощных рывков подкатил масляную бочку к трактору, поджег в ней навоз и вынес из лачуги стулья. Семейный совет и дань уважения Александру по приказу старух проходил на расставленных полукругом стульях. Макс сел на ступеньку трактора. Дерьевы казались скульптурным изваянием, только изо ртов поднимался в сиреневое небо пар.

Пока они сидели, Миша Букинов, как надеялась девушка, шел по направлению к дюнам. Людмила огляделась. Даже уборные были прекрасно видны из каждого уголка двора. Ей негде было спрятаться, и она не могла просто так взять и уйти.

– В доме должен быть мужчина, Ира, – сказала Ольга. – Посмотри, что творится в сорок первом округе. Остались четыре женщины, а это до первого посетителя с ружьем.

Макс приподнял опущенную голову, как бы ожидая, что его попросят занять эту должность. Он расправил грудь и ждал.

Ирина посмотрела в небо, сжав губы, потом ответила:

– Но мужчина в этих краях означает побои и отличный аппетит. Я ясно вижу, что, сидя дома, ничего не получишь. Один из нас должен поехать на оборонный завод в Кужниск. И это должен быть Максим, помоги нам Господь. Или кто еще?

Ольга полувыплюнула-полувыдохнула ответ через морщины губ и щек:

– Ну, мы же не можем послать Максима. Он же просто ебаный идиот, и его заработок можно будет привязать к ракете и послать к солнцу.

Макс спрыгнул с трактора, чтобы дать достойный ответ.

– И вообще солдаты его схватят еще до того, как он перейдет мост. – Ольга выпятила подбородок в его сторону, повышая голос. – Нет, Максим должен остаться и собирать дрова и говно. Он, конечно, полезен, но не больше, чем собака.

– И обходится дороже, чем свадьба гнезвара, – вздохнула Ирина. – В любом случае, давайте не торопиться с решением – нужно все учесть, и к тому же у нас есть трактор, который можно загнать.

– Нет! – Узловатый палец Ольги прорезал воздух. – Давайте уж лучше поторопимся с решением. Потому что нам надо убить одного из животных или снова ложиться спать на голодный желудок; и вообще, у кого, блядь, в наших краях хватит бабла, чтобы купить трактор? Давайте быстренько оценим ситуацию по уму: во-первых, кто здесь старший? Максиму только двадцать один, а Люське двадцать три. Поэтому я говорю: протрите глаза, ответ сам собой напрашивается. Людмила Иванова – стопроцентный кандидат. И если оборонный завод ее не возьмет, ну что ж, у нее есть и другие возможности.

Ольга протянула руку к Людмилиной груди и сжала ее, как грушу.

– Но, мама, она не только титьками может себе дорогу проложить!

– Ха! – рявкнула Ольга. – Если бы времена были получше, я бы тоже выбрала себе другую работу и другую дорогу в жизни! Только судьба скажет, что ей нужно делать. Но послушайте меня: она должна оставить глупые мечты и сделать все возможное, чтобы спасти нас и себя тоже.

– Я ее на это не отправлю! – ткнула Ирина пальцем в ответ.

– А я не собираюсь на оборонный завод, – фыркнула Людмила.

– Но там не только оборонка, – ответила Ирина, – еще они изготавливают что-то для пищевой промышленности.

– Да, чтобы заводу налоги не платить. В общем, что бы они там ни выпускали, я не поеду.

– Что?! Ты хочешь сказать, что скорее будешь отдаваться водителям грузовиков у дороги?

– И этим я тоже не стану заниматься. Есть гораздо больше возможностей, помимо оборонного завода и проституции.

Ольга всплеснула руками:

– В такой мрачный день мне приходится выслушивать ебаные лозунги! Такое слово для обозначения божественного выражения любви!

– Это научное слово, мама, – ответила Ирина. – Нет ничего страшного в слове «проституция», его даже лицензированные врачи используют. Давайте вернемся к нашей теме.

– Хм, давайте. – Ольга наклонилась вперед на стуле. – С Людмилой Ивановой все предельно просто: она сделает так, как мы скажем!

– Но также учти, что завод может ее и не взять. На этом заводе работает хуева туча народу, и, возможно, им больше и не надо, особенно неквалифицированных.

– Но зато у нее есть другие квалификации. Уверена, что одну я точно знаю.

Людмила наклонилась вперед, ловя взгляд матери. Она решила пойти с козыря:

– Я знаю путь гораздо более быстрый.

– Правда? – подняла бровь Ирина. – И что это – снег собирать или выкапывать мины и перепродавать их гнезварам?

– Я пока не могу поделиться деталями, все еще только предстоит узнать. Ясно одно: если я сейчас же отправлюсь в деревню, то могу еще успеть все разузнать и войти в долю.