Текст книги "Машина пробуждения"

Автор книги: Дэвид Эдисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Ее мысли постоянно возвращались к Альмондине. Чистокровная и старшая из дочерей, обладающая притом звериной жестокостью и острым умом, идеальная и телом и духом, та должна была стать любимицей Цикатрикс. И все же это изящное создание веками жило на отшибе дворца своей матери, пренебрегая Дикой Охотой и практически всегда и во всем выбирая путь наименьшего сопротивления. Двор Шрамов вполне мог быть райским уголком, и особенно для наследницы, которой – во всяком случае, в теории – не требовалось прилагать серьезных усилий, чтобы вызвать теплые чувства у царственной родительницы.

Когда Хинто Тьюи появился в Семи Серебряных мирах и привлек к себе, пусть и ненадолго, внимание молодой Цикатрикс – это было еще до того, как она изменилась, а улучшения стали уродствами, – никто не возлагал особых надежд на дитя, рожденное в результате этого мимолетного увлечения. По всем правилам именно Лалловё было суждено влачить жизнь изгоя вместе с прочими бастардами, полукровками и безродными прихлебателями Двора Шрамов. И все же она очень быстро стала любимой дочерью, добившись для себя тех преимуществ, что давало уважение ее матери. А звезда Альмондины тем временем почти угасла, но наследница, казалось, не испытывала никаких претензий к своей коварной сестричке-полукровке. Лалловё же от всего этого было как-то неуютно; она никак не могла понять, почему сестра без какой бы то ни было ревности позволила ей всецело завладеть сердцем королевы, а не прирезала стерву, осмелившуюся забрать себе то, что по праву причиталось ей.

А затем, нарушив свои привычки и все же примкнув к Охоте, Альмондина пала жертвой одного из Первых людей, способных пожирать души.

Лалловё припомнила подробности того дня, одновременно пытаясь закрепить редкий полупенсовик в основании сломанного вивизистора – гладкой поверхностью вверх, не обращая внимания на белые жгучие искры, рассыпавшиеся по ее незащищенным рукам. Охотники скользили через лес между мирами, как умеют одни только феи, оставляя позади семь владений Цикатрикс и углубляясь в более дикие дебри почти нехоженых вселенных.

Их целью стал один плодородный мир, хотя Лалловё и не могла бы сказать, где тот находится. Две луны главенствовали в чуждом фиолетовом небе, и Охотники мчались сквозь море сумеречных кедров – великолепных древесных гигантов, в ветвях которых мерцали призрачные огоньки, напоминающие звезды. Местные обитатели – лоскутное одеяло человеческих народов, пошитое из полукочевых племен горцев и их более оседлых сородичей, подошедших к самому краю технического прогресса, – даже не подозревали о том, что феи вторглись в их бескрайние леса.

Лалловё была в тот день облачена в шкуры, которые собственноручно сняла и выделала, – она усмехнулась, представив себе, что бы подумали жители Неподобия, увидев свою маркизу в наряде Дикой Охотницы, не говоря уж о том, чтобы застать ее за выделкой кожи. В то время она наслаждалась мимолетными отношениями с похожей на изваяние качиной^[31] по имени Белое Зерно; они уже несколько дней плелись в самом хвосте воинства, выбирая в кронах деревьев обходные пути и охотясь на краснорогих быков, пасшихся под сводчатой кровлей леса. Белое Зерно закончила работу над свирелью, которую начала вырезать из добытого рога пару вечеров назад, и на ходу выдувала из нее тоскливую, похожую на одинокую птичью трель мелодию, пока они с Лалловё пытались нагнать остальных Охотников.

Потом они остановились у пенящегося бурного ручья, чтобы наполнить водой свои фляги и набить сырым мясом животы. Перекусив, Лалловё растянулась на плоском камне и, прикрыв глаза, наслаждалась солнечным теплом. Она задремала, видя в грезах патлатых кочевников, которых они недавно заметили на горных отрогах, синеющих на севере, но вскоре ее разбудил напев свирели Белого Зерна. Лалловё раздраженно села, собираясь проучить качину ударом своего языка… но играла не Белое Зерно.

Более того, ее вообще нигде не было видно. Перед Лалловё сидело, сгорбившись, существо, обликом напоминающее мужчину-человека, с грязной копной темных волос и яркими глазами. Игравший на свирели Белого Зерна представился как Пелли. Будучи не в восторге от происходящего, Лалловё предпочла не отвечать на попытку общения – она и убивать-то незнакомца не стала только потому, что ей надо было поторопиться и догнать своих товарищей. Вновь натянув на свое обнаженное тело одежду из шкур и меха, будущая маркиза пронзила мужчину свирепым взглядом и одним прыжком скрылась в ветвях, оставив сутулого дудочника и устремившись вслед за запахом Белого Зерна.

Подругу она нашла спустя несколько часов сидящей в слезах над бездыханным телом Альмондины.

Качина, если верить ее словам, обнаружила старшую дочь Цикатрикс на ложе из мха превратившейся в неподвижное бревно. Альмондина не была мертвой в полном смысле этого слова, но совершенно пустой – ее душа стала такой же деревянной, как и ее плоть. На сгибе отполированной вишневой руки лежала свирель Белого Зерна.

Лалловё отнесла деревянный труп сестры обратно в Семь Серебряных, оставив Белое Зерно в мире сумеречных кедров и горных кочевников, откуда та, насколько было известно маркизе, так никогда и не вернулась. Это был последний раз, когда Лалловё спала с женщиной. Надо заметить, Цикатрикс весьма условно озаботилась той участью, что постигла ее первенца, и это нервировало – мать редко упускала возможность отреагировать с чрезмерной яростью по малейшему поводу, хоть как-то затрагивавшему ее тщеславие или единовластие… если между двумя этими понятиями для нее существовало хоть какое-то различие. При помощи своего колдовства Цикатрикс с точностью установила, что странный дудочник был каким-то там отщепенцем из Первых людей, но, удовлетворив любопытство, просто выбросила произошедшее из головы.

Лалловё была обеспокоена не многим больше, и ее не столько печалила судьба, обрушившаяся на ее родственницу, сколько осознание того факта, что на свете есть существа более могучие, чем ее племя, и что при должном стечении обстоятельств нечто подобное может произойти и с ней самой. Куда больше раздражало, что Альмондины, с одной стороны, не стало, а с другой – она все еще была рядом, овощ, требующий ухода и служащий постоянным напоминанием о смертной природе фей и долге перед семьей, сколь бы незначительным он ни был.

Теперь же пустой оболочке, оставленной сестрой, нашлось новое применение, и Лалловё в некотором роде даже была благодарна Цикатрикс за то, что та заставила сохранить одеревенелый каркас Альмондины. Во всяком случае, теперь маркиза могла вдохнуть новую жизнь в этот пустой сосуд, воссоздав вивизистор, если, конечно, получится растормошить кусок дерева. Разумеется, у нее все получалось, и, как всегда, великолепно: она уже наполовину закончила компилировать программу, набор правил, задававших пол, темперамент, эстетизм, жестокость – основные параметры личности. Вот только Лалловё почему-то было противно возвращать сестру в любом смысле этого слова. Даже оживление безмозглого тела при помощи искусственного разума будило в ее душе дочернюю ревность, сопровождавшую маркизу всю ее юность. Зачем использовать именно Альмондину? Почему не взять, скажем, каменную Галатею с телом из колчедана и ляписом вместо глаз? А затем, что ни одно другое тело не удивит Цикатрикс, и затем, что только Альмондина служит для Лалловё напоминанием о том, что всегда следует оставаться настороже, и о том, какова цена ошибки.

Сестры. Во всяком случае, теперь ей приходится терпеть только одну из них.

Они все тонули. Именно так это и воспринимал Купер, когда вместе с Эшером и Сесстри мчался вниз по костяной лестнице. Стены вновь сомкнулись над его головой волнами мрачного океана, и слабые лампы светили, подобно угасающим огням гибнущих в буре кораблей. Беглецы миновали гаремы «Оттока», за дверями которых вопили узники, – кто-то кричал от отчаяния, а кто-то, возможно, пытаясь сбежать следом за эср. Купер спускался вглубь мрачных этажей, где свет удивительной проводки, встроенной в стены, постепенно тускнел, а затем пропадал вовсе, – какая бы энергия ни питала небоскреб, она определенно проникала только на верхние этажи, и, спускаясь к нижнему уровню, троица словно бы погружалась в морские пучины.

Воздух стал обжигающе холодным и затхлым, но крики преследователей из «Оттока» не стихали. Завывания и улюлюканье раздались за спинами беглецов, едва Купер увел своих товарищей с крыши. Мертвые Парни быстро оправились от смятения, охватившего их после того, как они менее чем за пять минут потеряли одного за другим сразу двух вожаков, и вместе с сестрами из Погребальных Девок устремились вниз по лестнице, пытаясь догнать уходящую от них троицу. Холод же исходил от небесных владык, облепивших все здание плотной бурлящей массой; Купер ощущал, как их хвосты облизывают стены, – твари уже знали его вкус.

Теперь, когда силы эср не отводили боль, он стал куда лучше осознавать, какое несчастье случилось с его спиной. Он чувствовал себя так, будто его провернули через мясорубку, и, судя по выражению, возникшему на лицах Сесстри и Эшера, когда те увидели раны, выглядел не лучше. Его кровь капала на ступени, отмечая их след, а зуд превратился в море кипящей боли, разлившееся между лопатками и далее вниз по всей спине; шаги становились все медленнее.

Сесстри шла впереди, волоча за собой по гулким коридорам оглушенного Эшера и бросая странные взгляды на Купера, который из последних сил старался не отставать. Он полагал, что выглядит сейчас сущей развалиной – не только без одежды, но и почти без кожи, с обнажившимися мышцами спины. Очень скоро ему понадобится, чтобы кто-нибудь занялся его ранами, если, конечно, удастся унести целым хотя бы то, что еще оставалось от их шкур.

Этажи сменялись в калейдоскопе адреналина, боли и синих стен, а затем, неожиданно для самих себя, Купер, Сесстри и Эшер обнаружили выход; в одном из боков здания была прорезана дыра высотой в целых три этажа, выводившая на улицу, и троица наконец вывалилась на свежий воздух. Они продолжали бежать, и Сесстри с Эшером теперь посматривали на Купера с чем-то вроде благоговейного ужаса. Взгляд серого человека был просто ошалелым. Когда они перевалили через груду обломков, замедлившую их бегство, Купер упал на разбитое зеркало, порезав руки, и отшатнулся от собственного отражения – его покрытое полузапекшейся кровавой коркой лицо застыло в некоем подобии звериного оскала.

«Неудивительно, что они так странно на меня смотрят».

Граница, за которой кончались башни и начинались целые районы развалин, как ни странно, заставила «Отток» прекратить преследование – хор надрывающихся в крике голосов призывал троицу вернуться, а стая черных мертвых владык заложила круг над головами беглецов, но только для того, чтобы вернуться к своим пылающим башням. Когда Купер, Сесстри и Эшер, пошатываясь, вышли из вечной ночи, окутавшей небоскребы, в более или менее натуральную ночь, опустившуюся на Неоглашенград, их приветствовала огромная оранжевая луна. Нет, не луна – планета, величественный газовый гигант, напомнивший Куперу Юпитер. Если, конечно, представить, что у Юпитера могут быть облака из ванильного мороженного и крем-соды. Ураганы леденцовых раскрасок взбалтывали беспокойную атмосферу планеты, перемещая гигантские скопления цвета мандарина, вишни, красного апельсина, кофе, масла и шоколада; невероятный и огромный газовый гигант занимал добрую треть неба. Тени беглецов дрожали в его свете, озарявшем проулки, будто бы отбрасываемые неустойчивым пламенем костра.

Купер мог только надеяться, что теперь им ничего не угрожает; он слышал страх Сесстри, отражавший эту его надежду: «НикакихБольшеКриковПожалуйстаПожалуйста ПустьНеБудетБольшеКриков». Во всяком случае, ему показалось, что именно об этом она думала. Посмотрев на нее, Купер вдруг понял, что его спутницу озаряет не одна только гигантская планета, захватившая небосвод, – вокруг нее на уровне груди извивались куда более странные струи призрачного света. На его глазах они вдруг поднялись и сплели во лбу Сесстри сверкающую бронзовую печать, изображающую расправленный свиток и длинное перо. Что все это могло означать?

Когда «Отток» отстал, Эшер казался сбитым с толку. Он продолжал всматриваться в небо, что-то бормоча себе под нос и покачивая головой.

И Сесстри, и Купер понимали, что его поведение как-то связано с тем существом, что сбежало, воспользовавшись дракой на крыше, но у каждого был свой повод не нарушать молчания. Сесстри ничего не говорила, поскольку ощущала бурлящую ярость, готовую выплеснуться из Эшера, а еще ее сейчас куда больше заботило, как бы им всем добраться до безопасного места. Она надеялась, что к тому времени серый великан успеет прийти в себя, а тогда уже можно будет предаться досужим рассуждениям о том, что с ними произошло, почему ее друг так беснуется и что это за огненный шар они видели с крыши. У Купера же появилось время задуматься, и он опасался, что погубил сияющее создание, что ее взрыв и побег были всего лишь реакцией эср на отраженную пытку, которую та перенесла по его вине. По правде сказать, ему совсем не хотелось добавлять пункт «Прикиньте, я видел сверхсущество вымершего вида, перед тем как оно взорвалось» в свой список неисправимых ошибок и дурацких поступков.

Троица остановилась у развилки, разглядывая пустые окна домов. Каждый беглец был изранен, устал и не понимал, что делать дальше.

– Прикройся, – вздохнула Сесстри, доставая из рюкзака шелковый халатик и протягивая его Куперу. – Я уже налюбовалась.

Тот обернул желтый шелк вокруг бедер, стараясь не тревожить израненный зад, и завязал рукава. Во всяком случае, этот импровизированный саронг прикрыл самую ценную часть.

– Кому-то хочется, чтобы мы пошли налево, – заметил Купер, указывая на что-то.

На стене заброшенного кирпичного строения, когда-то служившего складом, а когда-то и жильем, на фасаде поблескивала полоска еще свежей красной краски. Стилизованная лента длиной в тридцать футов.

Сесстри мрачно посмотрела туда и побагровела так, что, казалось, ее сейчас хватит удар.

– Так теперь она, значит, решила вмешаться? Не тогда, когда за нами гонялись головорезы, психопаты и летучие дохлые паразиты, а только теперь?

Сесстри пнула камушек, и тот полетел в сторону огромной красной ленты, но легче от этого не стало, а потому женщина запрокинула голову и обратила к нависшей над ними планете бессловесный крик. Сесстри выла. И когда наблюдавший за ней Эшер даже не улыбнулся, Купер всерьез обеспокоился состоянием серого человека.

– Замечательно! Просто великолепно! – Сесстри устремилась в том направлении, которое указывала им протянувшаяся вдоль всего здания лента. – Она дергает за поводок – и мы послушно трусим следом.

Купер последовал за ней, не произнося ни слова.

Они прошли несколько заваленных обломками перекрестков, оставляя за спиной пылающие башни и сияющую сферу, поднимавшуюся в небо, и благодаря установившемуся молчанию Купер в некотором роде смог прийти в себя. Все случившееся с того момента, как он проснулся в Ля Джокондетт, казалось теперь просто скверным сном. Леди, умопомрачительное путешествие с Марвином, горечь предательства, эср, лич, труп Марвина, скатывающийся в бездну, – чем еще все это могло быть, как не обрывочными воспоминаниями о дурацком сне? И только одно указывало, что все это произошло взаправду: он был гол, а его спина представляла собой кровавое месиво.

И болела она просто адски. Удивительно, что он до сих пор не кричал и не отрубился. Шок, сепсис – ему очень скоро понадобится уйма обезболивающих и антибиотиков, иначе он рискует распрощаться со своей головой и пупком раз и навсегда.

Когда они подошли к следующему перекрестку, предлагавшему хоть какой-то выбор направления, стало очевидным, что их невидимый навигатор еще не успел закончить с нанесением указателя верного пути, – только на верхних этажах приземистого квадратного здания виднелись следы красной краски. А затем крошечная фигурка на страховочном канате спрыгнула с крыши дома и промчалась по дуге вдоль кирпичной стены. Никсон.

Неребенок смеялся, отталкиваясь ногами и расплескивая налитую в ведро краску. Канат был надежно закреплен на крыше, позволяя Никсону раскачиваться маятником и рисовать таким образом вторую ленту. Он что-то воскликнул, увидев появившихся на перекрестке гостей, и стал торопливо спускаться, а затем спрыгнул и, широко расставив руки при приземлении, изогнулся в изящном поклоне.

– Ольга Корбут^[32] научила меня всегда приземляться на ноги, – заявил неребенок, – но никогда прежде я не находил применения этому умению. Не могу не заметить, что вы, ребята, появились довольно рано, да еще и живыми.

Эшер, Купер и Сесстри, слишком уставшие, чтобы говорить, молча уставились на немальчика. Зато Никсон не умолкал, обходя вокруг них и оценивающе разглядывая:

– Хорошо хоть тут повсюду разбросана необходимая экипировка, чтобы лазать по стенам. Это сильно облегчило мне работу.

– Тебя послала Алуэтт? – спросила Сесстри, собравшись с силами и испытывая облегчение от того, что хоть кто-то сможет ответить на ее вопросы.

– Просила меня устранить допущенную раньше путаницу.

– Миленько, – в унисон пробормотали Эшер и Сесстри, но тут Никсон наконец увидел спину Купера.

– Эй, ты, Синемаскоп, – нахмурился немальчик, глядя на Эшера и упирая кулачки в бока. – Опять взялся обижать тех, кто младше?

Тот не ответил.

Тогда Никсон продолжил:

– Так уж вышло, что я был несколько… кхм… небрежен в своей работе. Видите ли, пташка, нанявшая меня, заплатила, чтобы я передал это тебе, Купер. Но, похоже, поручение совсем вылетело у меня из головы со всеми этими драками, жутью и прочей неведомой хренью. – Немальчик протянул Куперу кусок красной ленты. Когда тот даже не пошевелился, Никсон поскреб шею под волосами и скорчил смущенную гримасу. – Он… это… в порядке? Предполагалось, что он возьмет ленту. Я не смогу уйти, пока эта чертова…

Эшер выхватил у него ленту и всунул ее в руку Купера. Никсон кивнул, соглашаясь с тем, что теперь его работа выполнена, а затем испуганно вскрикнул, когда его, Сесстри и Купера вдруг втянуло в возникший в воздухе вихрь искривленного пространства. Когда они исчезли в облаке кружащих красных лент, Эшер остался в одиночестве посреди безлюдных развалин.

И, учитывая настроение, в котором пребывал сейчас серый человек, его это более чем устраивало.

Казалось, все вокруг каким-то образом изменилось, когда над горизонтом поднялась планета. Они все почувствовали это, даже Нини поежилась в своей вечной полудреме на кушетке, пытаясь найти хотя бы пятнышко недрожащего света. Лизхен всплеснула руками, подгоняя слуг, казавшихся еще более встревоженными, чем она сама; они принесли и тут же унесли пирог, а потом вернули его вновь, уже разрезанным на ломтики, но только затем, чтобы вновь забрать и нормально охладить; заварка в принесенных чайничках была сочтена слишком старой, а жареная рыба была отклонена как яство, не подобающее случаю.

– Я знаю, что время обеденное, – взъярилась Лизхен на служанку с голубиными лапами, – но это чаепитие. Неужели вы обедаете во время чаепития? Разумеется, нет, не так ли? Потому что это было бы просто смешно. Пошла вон!

– Спасибо, Крелла, – сказала Пурити уходившей девушке, прежде чем с улыбкой повернуться к Лизхен. – Уверена, она старается угодить изо всех сил. В конце концов, такую прислугу, пытающуюся вникнуть во все детали, как Крелла, трудно найти.

Лизхен ответила нервной улыбкой.

Нини чуть наклонилась к приятельнице и прикрыла губы ладонью, но шепот все равно получился громким:

– Пурити, это же была Нарви. А Крелла – гувернантка и не работает на семью Лизхен уже года три.

– Ой! – произнесла Клу. – Как глупо с моей стороны!

– К черту Креллу и это глупое чаепитие! – пробормотала себе под нос Ноно.

Лизхен в недоумении посмотрела на нее, и Нини подняла ладонь, призывая всех к спокойствию.

– Ох, Лизхен, – растягивая слова, произнесла она, – не будь слишком сурова к Ноно. Хотя, может, у вас, Братислав, так заведено. Как там говорят: каков отец, такова и дочь, да?

Ноно вдруг резко вскочила, сжимая ручку своего зонтика. Взглядом, который она метнула на сестру, казалось, можно резать стекло.

«Это еще что такое?» – удивилась Пурити, распрямляясь. Она постаралась сделать так, чтобы ее лицо ничего не выражало.

– Лизхен, – размеренно произнесла Ноно, глядя на Нини, – быть может, обед – не самая плохая мысль. Скажем, сочная жирная пташка, запеченная живьем.

Нини сощурила глаза, и без того вечно полуприкрытые тяжелыми веками.

– Даже не знаю. Мне кажется, еще довольно рано… – Тут до Лизхен вдруг дошел смысл сказанного. – Постой, что ты там сказала о моем папочке?

Пурити затаила дыхание, не зная, восхищаться ей переменами, что теперь уж точно произойдут, или страшиться того, какое обличье они примут. Но дух разворачивающаяся сцена определенно захватывала.

С губ Нини сорвался сухой смешок.

– Прости, Лизхен. Ноно несколько последних месяцев трахалась с твоим папашей.

«Ну и ну!»

Лизхен открыла было рот, собираясь что-то сказать, но потом передумала и уставилась в чашку, подрагивавшую в ее руках.

– Понятно… – наконец тихо произнесла юная Братислава.

Завладевший небесами оранжевый газовый гигант, перевитый желтыми и коричневыми полосами, озарял их своим неверным светом. «Сегодня в роли спутника выступаем мы», – подумала Пурити и тут же отругала себя за столь лиричное настроение, в то время как разворачивался скандал. Свет огромной планеты спорил с лампами-бульотками, установленными на столиках по всей гостиной. А ведь золоченые плафоны должны были бы придавать хоть некое подобие солнечности ядовитооранжевому зареву, испускаемому повисшим в небе огромным шаром. Лучи, пробивавшиеся сквозь зеленоватое стекло Купола, окрашивали помещение в странные тона; Пурити даже вдруг представилось, что они с девочками сидят в каюте тонущего корабля и смотрят на солнце сквозь толщу морской воды.

«Мы тонем, – подумала она, – но никто этого не замечает».

Хотя, возможно, с последним выводом она поспешила. Взять хотя бы Ноно. В последнее время Нонетту Лейбович будто подменили – она вдруг сбросила свою неподвижную маску, выпустив на волю весьма нахальную барышню. И Пурити была в восторге от ее актерского таланта, если не от методов. Впрочем, Клу не могла с уверенностью сказать, что все понимает. Неужели их Ноно все это время только строила из себя дурочку?

Пурити решила запустить пробный шар, чтобы проверить случившиеся в их обществе перемены, а заодно и нарушить неловкое молчание:

– Слышала, Оружие крадет души – потому-то после его применения и не остается ничего, что могло бы возвратиться в тело или же воплотиться в новом обличье.

– Умоляю, – осклабилась Ноно, – все это чепуха. Да и вообще, от кражи душ не больше проку, чем от кражи носков.

«Любопытно».

– О чем это ты, Ноно, дорогуша?

Ноно повела своим смешным зонтиком.

– Даже не знаю, как объяснить. Предположим, ты украдешь даже тысячу этаких штуковин. И что дальше? Души не более годятся в пищу, чем, скажем, грязные носки. Ты точно не сможешь их продать, да и друзья вряд ли обрадуются, если получат нечто подобное в подарок. Полагаю, дойдя до крайней степени авангардизма, из них можно пошить нечто вроде платья, да только что это даст? Кучу возни со всеми этими душами ради одного вечера позора? – Ноно вдруг разразилась непривычным для нее смехом – резким и ехидным. – Нет, можете оставить свои подлые душонки себе, – если мне захочется украсть, я выберу что угодно, но только более старомодное и полезное.

Что же это такое? Неужели Ноно внезапно оказалась притворщицей?

Лизхен постаралась не обращать внимания на реплику Нини, касавшуюся ее отца, лорда-сенатора. Настоящие леди не комментируют скандальные домыслы.

– Конечно же, ты выражаешься фигурально, Ноно. Ведь благородные дамы не воруют.

– Неужели? – произнесла Пурити с максимальной учтивостью в голосе, на какую только была сейчас способна.

– Даже и не знаю, я, быть может, и купила бы платье из душ. – Нини уставилась на свои ногти, но в изгибе ее тонких губ Пурити успела заметить скучающую злобу.

– Этим-то мы с тобой и отличаемся, Нини, – резко повернулась Ноно к сестре, внезапно приходя в неистовство. – Все полагают, будто мы с тобой одинаковы, но нельзя ошибаться сильнее. Ведь ты купила бы чертово платье, в то время как я бы тебе его продавала. А затем ты подыхала бы с голоду, поскольку потратила на него все свои грязные и у тебя не осталось бы ничего, чтобы тебя накормить и согреть, – только тонкая ткань из сшитых душ. Бесполезная ты кукла!

Комната погрузилась в ошеломленное молчание. Никто прежде не слышал от Ноно настолько длинных тирад, не говоря уже о том, чтобы она проявляла на людях хоть какие-то признаки характера и личности.

– Так между вами все-таки есть различия? Впервые о таком слышу! – расхохоталась Лизхен, но голос ее прозвучал визгливо. Пурити не думала, что подруга заметила тот взгляд, которым ее окинула Ноно. – Девочки, ну что бы сказала ваша мама, если бы услышала, как ее дочери лаются друг с дружкой, словно бешеные псы? Ничего хорошего, смею вас заверить. А теперь, пожалуйста, давайте все просто…

– Не смей приплетать сюда мою мать, Лизхен Братислава. Или, клянусь, я…

– Что – ты? – встряла Нини. – Наябедничаешь?

– Было бы глупо обижаться на последыша, – произнесла Ноно, обжигая сестру взглядом. – У тебя что, конфеты кончились, что ты разговорилась?

Нини равнодушно моргнула.

– Боюсь, ты просто тупая, Ноно.

– Я Убью тебя собственными руками! – Ноно теряла самообладание. – Мнер сказал мне, что если петь достаточно медленно, то это причиняет боль. Я накрошу тебя, словно сыр на терке, сестричка. – Тут Нонетта сообразила, что слишком разговорилась, и опустилась на место, мрачно глядя на остальных.

«Мнер Братислава? – Пурити пыталась осмыслить сказанное. – Петь?»

Нини, казалось, не придала особого значения словам близняшки.

– Кхм… с прописной буквы «У», и все такое прочее. Кстати, вам не кажется, что Пурити похудела?

Лизхен Братислава со звоном опустила свою чашку с блюдцем на столик – в конце концов ее нервы не выдержали. Но вместо того чтобы закричать о своей недавней утрате, о безупречном отце, которого она боготворила, девушка произнесла только одно:

– Я что, единственная здесь, кому нужно еще этого гребаного чая?

Юные дамы становились все более нервными с каждой минутой, – когда Лизхен грохнула чашкой, Ноно рефлективно с силой сжала пальцы на ручке своего зонтика и теперь довольно грубо терла ее… «Нет, – от осознания этого факта Пурити вдруг словно ледяной водой окатило, – она же бессознательно раздвинула ее на пару дюймов. У Ноно в зонтике спрятан меч». И в самом деле, под резной ручкой засверкало обнажившееся на палец или два серебристое лезвие.

«Вот тебе и уроки танцев!» Пурити начало знобить.

Лизхен фыркнула, заломила руки, а затем очаровательно улыбнулась:

– Ладно, в конце концов, мы же собрались ради чаепития.

– Да, – хором согласились с ней Ноно и Пурити, переглянувшиеся с некоторой признательностью.

Не отводя от близняшки глаз, Пурити дернула за веревочку колокольчика, и из-за двери тут же послышался звон чайных ложек.

– Ты права, Лизхен, – продолжила Клу, прикидывая, как бы ей улизнуть, до того как кого-нибудь еще Убьют, а еще изумляясь тому, кто вдруг оказался главным подозреваемым. – Это и в самом деле чаепитие.

Прошел еще целый час, прежде чем Пурити выдался шанс улизнуть. Тридцать минут они пили чай, а потом еще тридцать старались не замечать, как Лизхен плачет в платок. И все это происходило в молчании – тяжелом, наполненном страхом молчании.

Наконец Пурити отпросилась отойти под тем благовидным предлогом, что ей надо переодеться, но, вместо этого, поспешила сбежать из комнат Лизхен, прошмыгнув через гардеробную, выходившую в прихожую, а оттуда в фойе, в конечном итоге оказавшись в основном коридоре, ведущем к выходу из апартаментов. Комнаты Лизхен примыкали к внешней, стеклянной, стене Купола, и Пурити постоянно казалось, будто огромный оранжевый глаз, взиравший через прозрачную изогнутую поверхность, следит за ее бегством. С облегчением закрыв за собой дверь фойе, она все равно не могла ощущать себя в безопасности, пока не окажется как можно дальше от Ноно Лейбович и не закончит дело, начатое еще прошлым днем. Следовало слушать собственные чувства, а не какое-то там похожее на каменную стену подобие человека с ореховой кожей и мягкой бородой. Пурити со всех ног припустила обратно к Краскам Зари.

«Мнер Братислава отдал Ноно Оружие, перед тем как та Убила его, – мчались мысли Пурити быстрее ее обтянутых белыми гетрами ног. – Она и есть Убийца и мясник из птичника. Вот так раз».

Но даже такая, что недавно выяснилось, умница, как Ноно не была способна все это устроить в одиночку; пользоваться Оружием ее научил лорд-сенатор из Круга Невоспетых. Колокола, какая все-таки дыра в безопасности! Что же такого необычного было между ног Ноно, что той удалось убедить Мнера Братиславу нарушить данную им присягу? Где и как удавалось Кругу тайно хранить столь опасный инструмент? Пурити не знала точно, но все ее нутро подсказывало, что Оружие было там, среди Красок Зари. Она была уверена в этом, – конечно, абсурдно слепо доверять своему чутью, но, кроме этого абсурда, у нее все равно больше ничего не оставалось. А потому Пурити решила все же положиться на него.

Она избрала самый короткий маршрут – через ворота Башни Дев, а оттуда по уединенным тропинкам сада, примыкающего к Пти-Малайзон. Пурити взбежала по лестнице, направляясь к обитым серебром, двойным металлическим дверям пятого этажа и гадая, как ей удастся войти без преторианского шлема. Но двери оказались широко распахнутыми, и девушка решительно вбежала внутрь, даже не задумавшись о причинах столь странного явления, а затем, прошмыгнув в полуоткрытый люк, чуть не упала лицом вниз прямо перед самыми Красками Зари.

Белый свет. Россыпь ярких мазков. Атмосфера древности, охладившая ее разгоряченный разум дыханием зимы.

– Колокола, им следовало выбрать хорошие замки! – прошептала Пурити себе под нос, медленно поднимаясь, словно маленькая девочка, выбирающаяся из сугроба, чувствуя тяжесть белого света на ресницах.

– А они и выбрали, глупышка.

Клу открыла глаза и увидела на винтовой лестнице ухмыляющуюся худощавую фигуру в облачении из канареечного тюля. У ног Ноно зашевелилось лежащее тело, и близняшка сильным ударом ноги спихнула его вниз. Истекающий кровью раненный в бок Кайен приподнял голову и слабо махнул Пурити.