Текст книги "Машина пробуждения"

Автор книги: Дэвид Эдисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

Догадка Тэма была верна – этим утром маркиза желала, чтобы он помогал ей, а не слушал вопли, хоть немного приглушаемые отделявшими его тремя комнатами и четырьмя дверями да настолько громкой музыкой, какую только могли извлечь из лютни его пальцы. Что ж, да будет так. Бывало в его жизни и хуже, так ведь? И если госпожа желала, чтобы он лично позаботился о ее гостях, то разве не его долг услужить ей? Для этого его, в конце концов, и держали.

Лалловё промчалась по комнате и остановилась у двери в уборную прежде, чем Тэм успел хотя бы глазом моргнуть. Подняв с пола отвратительный чемодан, он последовал за маркизой в небольшое помещение, пытаясь держать себя в руках, но все равно у него перехватило дыхание от увиденного.

Ночь была благосклонна к Хинто Тьюи. Он был еще мертв, когда Тэм открыл дверь перед своей повелительницей, – спутанные белые космы вуалью закрывали лицо старика, органы внутри тощего тела не успели срастись. Несколько порезов еще до конца не закрылись, но уже не кровоточили; Хинто скоро должен был проснуться. Наблюдение за тем, как оживает скованный печатями возвращения труп, требовало крепкого желудка. К тому же Тэму было несколько неуютно сейчас осознавать, что точно такие же узы связывают и его собственную душу с нынешней плотской оболочкой.

– Скажите… – прохрипел старик, возвращаясь в мир живых и умолкнув на полуслове; никаких сомнений: он повторял слова послания, которое пытался донести до дочери еще вчера, перед тем как она перерезала ему глотку.

Хинто Тьюи закашлялся и выплюнул кусочек собственного языка. Ан нет, не такой уж он был мертвый. Не сказать, чтобы Тэм сильно удивился, – он никогда не говорил этого вслух, но видел отражение стойкости этого старика в его дочери. Тот же упрямый отказ подчиниться реальности – Лалловё была зеркальным отражением отца, пусть и кривым, уродливым, как и все прочие феи последних дней. Удивительно, что хоть что-то маркиза унаследовала от него.

– Скажите моей дочери… – вновь заговорил Хинто, но закончить ему не дали.

Лалловё метнулась через всю комнату, прыжком миновав заполненную гниющей кровью купальню, и, разбив губы отцу, заставила того замолчать.

– Хватит уже, папа, – чуть ли не прошептала она, поглаживая пробитую ее бирюзовыми ногтями щеку старика. – Все мы уже достаточно хорошо знаем о твоих чувствах.

– Если бы только это было так, Лолли. – Хинто Тьюи говорил с дочерью очень мягко. – Не думаю, что в своей несчастной жизни ты хотя бы раз действительно слышала голос подлинной любви.

Звук еще одной пощечины отразился от посеребренных стен уборной.

– Чепуха. Пустозвонство, сочинение скверных стишков да шельмовство – вот и все, на что ты, папа, когда-либо был способен. Посмеешь вновь обратиться ко мне в столь же пренебрежительном тоне – и я опять заставлю тебя досуха истечь кровью. – Этот процесс, как припоминал Тэм, занял целую неделю, если учесть, сколько длились не прекращавшиеся ни на минуту стоны, внезапно однажды сменившиеся тишиной. Надо было видеть лица прачек, которым пришлось отстирывать с обносков старика запекавшуюся на протяжении всей этой недели кровь. Подобная смерть была тем еще удовольствием.

Лалловё поднесла что-то к лицу отца, чтобы тот смог рассмотреть как следует; это оказался тот самый золотой механизм, который она испортила, пытаясь открыть.

– Что это, новая игрушка жемчужины моего сердца? – улыбнулся старик, обнажая сломанные зубы. – У тебя так много забавных вещиц.

– Это кое-что большее. И в то же время меньшее… с того момента как я ее открыла. Но, сдается мне, папа, ты и сам все знаешь.

Она встряхнула головой, пытаясь очистить мысли от облепившей их ваты; и здесь все было не ладно, этак и она сама скоро могла испытать те же мучения, что и отец. Что-то часто она в последнее время стала ошибаться, – возможно, ей следовало отдохнуть.

Хинто Тьюи покачал головой:

– Я знаю лишь то, куколка, что океан моего невежества безбрежен. И не только моего, но и твоего.

– Ну да, конечно. Давай отбросим всю эту философскую чепуху, папа, я полагаю, ты узнаёшь это устройство или, во всяком случае, представляешь принципы, по которым оно работало. – Маркиза подцепила ногтем крышку и продемонстрировала отцу останки стрекозы. Его и в самом деле передернуло? Как же ей хотелось причинить ему боль. Она так старалась. – Прекрасный механизм, приводимый в движение насекомым. Должно быть, так же гудело влагалище моей матери, когда твое семя зачало меня.

– Да-да. Я мал и ничтожен. И даже менее того.

– Правдивей слов от тебя я еще не слышала.

Лалловё уселась на высокий табурет и закинула ногу на ногу.

– И тогда встает один вопрос: что тогда такое ты сама?

Брови Лалловё вскинулись, угрожая гибелью.

Но Хинто только пожал плечами – настолько, насколько это возможно, когда человек подвешен в кандалах.

– Ах, ты куда величественнее, нежели я когда-либо мог быть, о лотос моих чресл. Трудно, должно быть, смириться с тем, что у тебя столь никчемный отец.

– Буду откровенна с тобой, папочка, – Лалловё уперла руки в бока и смерила Хинто внимательным взглядом, – вот уже три года я пытаюсь это понять. И в самом деле, зачем мне вообще понадобился зарвавшийся менестрель, с которым моя мама разочек перепихнулась ради спермы? С чего мне вообще занимать свои мысли отринутым быком-осеменителем, не заслужившим даже того, чтобы его подобающим образом прогнали со двора моей матери? Но за последние пару дней, папуля, я поняла кое-что, что доказывает мою великую силу предвидения. Я осознала, что великое зачастую приводится в движение ничтожнейшими из жизней. – Она помахала у Хинто перед носом трупиком стрекозы, вынув тот из золотого гробика.

– Кто бы спорил, – согласился отец. – Так и твоя великая ярость питается мной. Моей совершенно ничего не значащей жизнью.

Маркиза помолчала. Крылышки дохлого насекомого плясали в дыхании, вырывавшемся из ее гневно раздувшихся ноздрей. О Тьма Небес, не станет же она пресмыкаться перед ним! Так или иначе, но он научится бояться ее.

– Знаешь, папа, я, может быть, ошибалась, – заключила Лалловё, любуясь игрой света на своих бирюзовых ногтях. – Вероятно, вместо того чтобы щекотать тебя самого моими стальными перышками, стоило бы превратить тебя в зрителя, наблюдающего, как я играю с невинными? Что ж, папочка, еще не поздно все исправить, и я с превеликим удовольствием организую для тебя величайшее из представлений. И раз уж нам не удается найти общий язык, то, быть может, у меня получится хотя бы вдохновить своего отца на новую книгу или стих? Мне говорили, что искусство черпает вдохновение в боли. Точно, почему бы нам не подвергнуть мукам какое-нибудь дитя? Ты можешь даже посмотреть.

Хинто Тьюи еще сильнее обвис в удерживавших его цепях.

– Я расскажу тебе все, что ты хочешь знать, Лолли, но вовсе не потому, что так уж тронут твоими угрозами. Просто ты моя дочь, и я люблю тебя; всегда буду любить, как бы ты ни надругалась над своим сердцем.

– Чудесно, – остановила его она взмахом руки. Если слова хоть как-то и задели ее, маркиза не подала виду. Лалловё поднесла сломанное устройство к самому носу отца и с нажимом произнесла: – А теперь говори, что это?

– Эта штучка, куколка, называется вивизистор и производит электрический ток за счет медленной смерти заточенного внутри существа.

– Ты назвал его предназначение. Вивизистор, – покатала она новое слово на языке. – Но в чем его смысл?

– В чем смысл извлечения энергии из жизни? Ох, куколка, ты задаешь толковые вопросы, да только не в том порядке. Ты должна бы терзаться страхом, а тобой руководит одно лишь честолюбие, и меня это сильно тревожит, ведь если ты не испытываешь должного чувства сейчас, то испытаешь его в конце, когда будет уже слишком поздно… и это разбивает мое никчемное сердце.

Тэму показалось, что старик не кривит душой. Во всяком случае, выглядел тот так, будто говорит искренне.

– Не делай вид, будто вдруг решил сотрудничать, папа, – процедила Лалловё сквозь зубы, – через это мы уже с тобой проходили. Батарейка – это только батарейка, и не важно, каким именно образом она генерирует ток. За этим твоим «вивизистором» стоит нечто большее, нежели обычное электричество, и я хочу знать, в чем дело.

– «Хочу, хочу, хочу». В этом вся ты. Надо думать, в том есть и моя вина, ведь я так и не сумел с должным смирением объяснить ей, что значит родить дитя человеческое.

Он набрал воздуха, собираясь продолжить, но дочь лишила его такой возможности.

От третьей пощечины у Лалловё онемела рука, и в этот раз Хинто Тьюи уже не так быстро поднял голову. А когда ему это все-таки удалось, они встретились взглядами, в которых читалось, что ни один не собирается уступать и дюйма своей земли.

– Полегчало? – с очень мягкими интонациями в голосе произнес он. – Причиняя боль мне, ты временно снимаешь с себя тяжесть собственных страданий, так ведь, моя драгоценная малышка? Если так, то я готов висеть тут хоть целую вечность.

Лалловё выругалась на языке фей, и птичья трель ее брани отразилась от стен.

– Зачем ты истязаешь меня?! – требовательно воскликнула она, и голос по-детски задрожал, словно она снова стала той девочкой, которой когда-то была. – И где мама нашла эту штуку?

Хинто Тьюи обвел взглядом свое изрезанное тело. Он даже пытался пожать плечами, но этого не позволили ему изможденные мышцы.

– Должно быть, все дело в том, что я ужасный отец. – В его запавших глазах стояли слезы, когда он смотрел на Лалловё и видел будущее, полное утрат, – и тогда он сломался, поскольку просто не мог отказать дочери в ее желаниях. – Твоя мать открыла эту технологию десятки лет назад, незадолго до того, как начались проблемы со Смертью. – Хинто знал, что хоть его девочка и купится на подобный жест смирения, но вряд ли позволит далеко увести себя от сути вопроса. – Вот только зачем пусть даже самая безумная из фей добровольно согласилась превратить себя в подобное чудовище – тут меня не спрашивай.

Верная себе во всем, Лалловё лишь надавила на него сильнее.

– «Проблемы со Смертью». Стало быть, ты знаешь о них, так? Глупый вопрос, ведь всякий, кто еще не выжил из ума, не мог не заметить, что поток Умирающих, маршировавших по улицам Неоглашенграда, прирастал день ото дня. Жаль, никому не было дела до наэлектризованной атмосферы отчаяния и безразличия, повисшей над городом.

Хинто хранил молчание, хотя лицо его и было искажено скорбью.

Лалловё вдавила ноготь в тонкую кожу над ключицей отца, пуская кровь.

– Я знаю, что тебе известно куда больше, чем ты говоришь, только не понимаю почему? Почему ты знаешь так много, папочка? Наверное, тебе рассказала мама – давно, до того, как ты бросил нас?

Отвечая, отец опустил взгляд, рассматривая собственную кровь – засохшую и свежую.

– У меня не было ненависти к твоей матери, Лалловё. И я не желал ей зла. К тому же причиненный ей вред распространился бы не на одну только Цикатрикс. Прошу, убивай меня каждый день, только обещай, что, когда придет время, ты спасешься.

Она не обещала ему ничего, кроме одной только боли, и сдержала свое слово. Старик взвыл.

– Ты кое-что упускаешь. – Лалловё погладила его усы, старательно изображая заботу. – Можешь держать в тайне свои источники, если предпочитаешь кричать, а не петь, но ты все равно расскажешь мне все, что знаешь об этих устройствах. И покончим с этим.

– Вивизистор сочетает несколько колдовских дисциплин и технологии, которые, вообще-то, не должны быть совместимы, и это если не вспоминать о наложенных на устройство заклинаниях. Тебе бы стоило помедитировать и подумать о том, какие последствия влечет за собой подобный союз.

– Может быть, так и поступлю, но сейчас я бы предпочла, чтобы мой папочка закончил рассказывать начатую им сказку на ночь. – Маркиза вычистила из-под ногтей кусочки его кожи.

Хинто горестно вздохнул, словно все его жизненные силы стекли в яму у него под ногами.

– Ничего иного от своей драгоценной дочурки я и не ожидал. Если я скажу тебе, что открытие Цикатрикс не столько зависит от смешения волшебства с наукой, сколько от совмещения достижений различных миров – множества вселенных, – то ты, может быть, начнешь хоть немножко осознавать ценность своего испорченного вивизистора.

– Мама работает с технологиями сразу нескольких реальностей? – Лалловё изумленно распахнула глаза. – И у нее получается?

Хинто едва заметно кивнул.

– Да, множества реальностей. Успешно ли? Что ж, в данном случае ответ, как всегда, зависит от того, что ты вкладываешь в это понятие.

– Ох, папа, – выдохнула маркиза, пытаясь представить себе всю сложность удачного копирования и объединения технологий, используемых в разных мирах.

Техника, созданная в одной реальности, редко продолжала работать, оказавшись в другой, а с конфликтующими магическими системами дела обстояли и того хуже. Синкретические инновации всегда были не более чем предметом сказок.

– Твоя мать… – Голос старика был хриплым. – Тебе не обязательно становиться такой же, как она, Лолли. Возможное будущее столь же разнообразно, как и солнца, освещающие различные небеса. Даже Цикатрикс была когда-то прекрасна, словно поле нарциссов. Ты же помнишь ее такой, верно? До всех этих шрамов. До того, как она сошла с ума и поменяла имя. До того, как внедрила в собственное тело вивизисторы.

Лалловё отвернулась, когда ее лицо горестно скривилось.

– Ох-ох-ох… – На сей раз слезы навернулись уже на ее глаза.

– Думаю, ты представляешь себе, какие проблемы сулят подобные достижения.

Лалловё заломила руки, представив себе, как мать запихивает в свое тело столь отвратительные штуковины, как эти вивизисторы.

– Ох, – повторила она себе под нос. – Ох, мама, что же ты наделала?

– Лолли… – начал было Хинто Тьюи, осмелившись надеяться, что ему наконец удалось пробиться через выстроенную маркизой защиту и дотянуться до той девочки, которую он когда-то знал.

Но Лалловё несколько раз сморгнула, расправила плечи и вновь превратилась в неприступную маркизу Теренс-де’Гис, холодную и невозмутимую. Тело королевы – вот где самое место самым могущественным технологиям и самым чудовищным извращениям. Лалловё полагала, что их внедрение сопровождалось крайне неприятными ощущениями, если правда то, что поведал ее отец. И, кажется, все еще только началось.

«Держу пари, мамины планы простираются далеко за пределы модернизации своего тела. И двойная ставка на то, что папенька в курсе подробностей».

– Тэм, подготовь семипоточный обескровливатель, – она собиралась вновь заставить отца истечь досуха.

– Госпожа?

Тэм мешкал, его останавливала неожиданно проснувшаяся человечность, которую он так долго сдерживал. Он не мог этого сделать, просто не мог. К тому же разве старик не рассказал ей обо всем, что она хотела знать? Тэм не мог так поступить, но все же был вынужден подчиниться.

– Юный мой Тэм Лин, ты, как никто другой, должен понимать, что одной только лаской птичку петь не заставишь. Пришла пора обучить ее тем мелодиям, которые мы хотели бы услышать.

Когда рассвет озарил край черной впадины, где располагался Бонсеки-сай, Сесстри испугалась, что Никсон может оказаться прав. Столбы ярко-красного, заслоняемого лишь могучим деревом, росшим посреди двора, дыма вздымались к голубому утреннему небу. Точнее, это лишь выглядело как дым, но он был слишком красным. И что хуже всего, речь шла о Бонсеки-сай. Там пробудилась Сесстри, найденная аловолосой хозяйкой своего жилища. С тех пор они более не встречались.

В Бонсеки-сай каждый дом был встроен в масштабную инсталляцию, и Сесстри с Никсоном теперь пробирались по кварталам, изображавшим то бушующее море, то миниатюрные горные хребты, в которых были устроены ночлежки и кофейни; повсюду раскинулись целые рощи разнообразных суккулентов, достигавших таких гигантских размеров, как нигде больше в округе.

– Мы бежим в направлении пожара, крошка? – поинтересовался Никсон, сбиваясь с дыхания.

– Это не пожар. – Сесстри уже не сомневалась. – И даже не дым.

Солнца – в прямом смысле, сегодня их было несколько разом, ярких и голубых, – поднимались все выше, посылая вниз свои косые лучи. Рассветный Бонсеки-сай должен был радовать глаз, но внушал только страх.

Черная земля под ногами словно впитывала свет и изменялась – торфяная почва вдруг стала полупрозрачной, и, когда лучи падали под нужным углом, матово-черная твердь начинала походить на смешанный с дегтем мед – мутный, но не настолько, чтобы не видеть того, что скрывали его глубины: бесчисленные тела, словно бы принадлежащие утопленникам, навеки законсервированные в этой мгле.

Глубоко под этими замаринованными мертвецами, под янтарной поверхностью виднелись улицы более древнего, существовавшего прежде района – различить их можно было только на рассвете и на закате; темные дома и затонувшие башни тянулись к стопам Сесстри, подобно пальцам гигантов, захлебнувшихся в этой похлебке давным-давно.

– Скажи, Никсон, ты хоть раз встречался с Первыми людьми? – спросила Сесстри, стараясь не смотреть под ноги.

– Встречался ли я с… Мать твою! – Никсон взвизгнул и бросился в сторону, схватившись за низкую красную изгородь так, словно от той зависела вся его жизнь.

Сесстри остановилась и прикрыла глаза.

– Я слыхал о таком, но, вот дерьмо, никогда не планировал увидеть лично. – Никсон был напуган, но в его голосе также слышалось благоговение. Он пытался справиться с головокружением, охватившим его от лицезрения того, что скрывали под собой улицы Бонсеки-сай. – Бедные ублюдки.

Он опустил ногу на янтарную почву, коснувшись пальцами поверхности прямо над затянутыми бельмами глазами одного из покойников, чей рот навсегда распахнулся в безмолвном вопле.

– Да, – согласилась Сесстри, стараясь не выдавать своего волнения.

К небу по-прежнему поднимался красный «дым», и у нее просто не было времени не то что на страх немальчика, но и на свой тоже.

– Они действительно утонули или только выглядят так? Улицы утонули? Святые угодники, ну и жуть! – Никсон разглядывал погруженные в янтарь тела, зависшие над городом под ними. – Вот те тени – это же дома, так? Они же… они не движутся, да? Это только игра света? Прошу, скажи, что это только игра света.

– Да, просто игра света. – Голос Сесстри был настолько мягким, что она сама не верила себе. – Если страшно, смотри на дома. Выбери какую-нибудь приметную точку или вершину и не отводи глаз.

Бонсеки-сай не зря выглядел как дешевая театральная декорация. Пусть все эти постройки и имели глупый, непрактичный, даже опасный вид, зато отвлекали взгляд от лежащей под ногами бездны.

– Я не боюсь. – Словам Никсона не доставало уверенности. – К тому же это продлится лишь несколько минут. Так ведь?

Будто по сигналу, столбы дыма слились в плотные, однородно окрашенные полотнища – словно бы красные знамена развевались на несуществующем ветру, поднимавшем их к небесам. Зарево окрашивало в алые тона листья гигантского папоротника, росшего в центре площади.

– Похоже, серый чувак уже собирался выйти на охоту, – с некоторым восторгом произнес Никсон, пока они бежали по улочке, закручивающейся спиралью вокруг растения посреди всего этого красного безумия. – Так скажи, куда теперь меня тащишь?

– Никуда, глупый ты неребенок. Ты последовал за мной по доброй воле.

– Типа того, но… черт!

Вздувшиеся лица мертвецов следили за ними, пока они шли к сердцу района; обесцветившиеся тела, чьи волосы и руки безвольно повисли, как у любого утопленника. Море, сцена потопа и катастрофы, навсегда застывшая под ногами. Сесстри и Никсон старались смотреть только вперед. Они уже почти подошли к ступеням, уходившим от берега затвердевшего озера мертвецов под сень ветвей суккулентов, когда с невысокого парапета, оформленного в виде бегущих волн, спрыгнула черная тень; тень тряхнула гривой белых волос и продемонстрировала усеянную гвоздями дубинку. Никсон издал такой звук, словно пытался разжевать стекло, и поспешил укрыться за каменной скамьей, напоминавшей очертаниями облако.

Лицо бандита из «Оттока» было искажено ненавистью; он усмехнулся и покрепче сжал металлическую рукоять своего оружия. Сесстри сплюнула и бросила вызов одинокому Мертвому Парню:

– Дважды нападать на меня за два дня – это вдвое чаще, чем мне хотелось бы встречаться с подобным тебе сбродом, любитель личей.

Мертвый Парень оскалил сломанные зубы и бросился в бой, метя дубиной в голову Сесстри. Женщина спокойно изогнулась, уходя от атаки, – вытягивая кинжал из ножен на своих облегающих брюках и уворачиваясь от удара, она практически во всех подробностях смогла рассмотреть татуировку на губе разбойника.

– Куда и зачем вы утащили моего товарища? – требовательно спросила она, пырнув противника в голень.

Светловолосый головорез с криком боли отскочил в сторону и занес тяжелую стальную дубинку, готовясь вновь атаковать. Душегубы, напавшие на дом, не принадлежали «Оттоку», но Сесстри была уверена, что эта встреча далеко не случайна.

Она подбросила кинжал, поймала его за лезвие и метнула; оружие промчалось по воздуху, словно колибри, и вонзилось в предплечье Мертвого Парня. Вновь вскрикнув, тот выронил дубинку, глядя на глубоко впившийся в его плоть клинок.

– Либо ты даешь мне ответы, либо я даю тебе еще больше ножей. У меня их еще много.

– Ты такая дерзкая сейчас, – прошипел Мертвый Парень, морщась и вытягивая кинжал Сесстри из руки, – но не пройдет и недели, как ты поймешь, насколько ошибалась в этой жизни. Скоро ты вновь полюбуешься своим дружком, смазливая розовая сучка, пока он будет скармливать ваши души небесным владыкам. Он сам станет «любителем личей», и ты ни хрена не сможешь сделать, чтобы этому помешать.

Сесстри схватила спятившего юнца за ворот куртки и дважды стремительно ударила по лицу. Зажимая расквашенный нос, Мертвый Парень завалился назад и повис на расписной изгороди, окружавшей желтовато-зеленые цветы.

Придя в бешенство, Сесстри била по изгороди ногой, пока не удалось выломать одну из досок. Выдернув ее из земли, женщина нависла над Мертвым Парнем, все еще пытавшимся отхаркать кровь, попавшую в легкие из разбитого носа. Острый край доски вдавился в шею юнца, пригвождая того к земле. Прежде равнодушные ко всему мертвецы под их ногами закружили, ухмыляясь и окружая тело поверженного бандита, подобно фрейлинам, напрашивающимся на танец; они ждали, когда он присоединится к ним.

Загнанный в угол ублюдок сжал доску обеими руками и вызывающе смотрел на Сесстри, чьи волосы развевались в порывах утреннего ветерка. Она казалась розовой паучихой, сидящей в своей паутине, и всем видом выражала, что не замедлит навалиться на деревяшку и будет давить до тех пор, пока лицо разбойника не побагровеет, а из дыры в его шее не польется кровь.

– Слушай очень внимательно, мусор, – процедила Сесстри, вкручивая планку в плоть противника и заставляя того вскрикнуть. – Когда меня дважды пытаются убить за такой короткий срок, я теряю всякое желание подавлять свою тягу к насилию. Понятия не имею, какого рожна тебе приспичило гоняться за мной и пришла ли дурная мысль напасть на меня изначально именно в твою голову, но меня воспитал военный вождь, и он научил свою дочь убивать раньше, чем она произнесла свое первое слово. Поэтому, если еще хоть раз увижу твою рожу, я сдеру ее с твоего черепа подошвой своего сапога. Ты хорошо расслышал, жалкий кусок мяса?

Парень дерзко вскинул подбородок, глядя на Сесстри, тем самым вгоняя деревяшку еще глубже себе в горло и демонстрируя, что с радостью примет смерть, хотя ни Сесстри, ни Никсон понятия не имели, что значит гибель для раба, подчиненного воле могущественных личей, круживших над далекими башнями.

– Да, я все слышал, подстилка бледного побирушки. Ты сражаешься ради своего повелителя, а я – ради своего.

– Ай-ай-ай! – Никсон подобрал стальную дубинку и встал так, что его ноги расположились по обе стороны от копны белых волос Мертвого Парня. – Так с девушками не разговаривают, битник ты, зомби траханый.

Размахнувшись изо всех куцых сил, Никсон опустил захваченное им оружие на голову бандита. Каким бы малорослым неребенок ни был, но удар произвел весьма красочный эффект: капли крови вперемешку с осколками кости оросили лицо Никсона и мягкие кожаные сапоги Сесстри. Мертвый Парень безвольно обмяк.

Сесстри бросила на немальчика неодобрительный взгляд.

– Вообще-то я собиралась вытащить из него ответы.

– Прости, – повесил нос Никсон. – Я только пытался доказать, что не…

Его прервал хрип только что скопытившегося юнца. Тот несколько раз конвульсивно дернулся, а затем неожиданно сел с совершенно потрясенным выражением на том, что осталось от лица, хотя по всем правилам ему полагалось если и не быть покойником, то, во всяком случае, превратиться в безмозглый овощ. Вот только смерть, вместо того чтобы обезвредить его, похоже, лишь придала сил; стремительно, точно напуганная крыса, он вскочил на все четыре конечности, оставив часть волос под ногами Никсона, и скрылся в кустах. Сесстри проводила его оценивающим взглядом.

Она убрала оставшиеся кинжалы обратно в ножны, причесала пятерней розовые, словно рассвет, волосы и повернулась к раскидистому дереву посреди Бонсеки-сай. А затем, не говоря ни слова, зашагала к нему.

Никсон подобрал оброненные ею вещи и побежал следом; на его лице сохранялось ошеломленное выражение, пока он не вспомнил, как натянуть на него повседневную ухмылку.

– Мать честная, солнце мое, да ты дерешься, словно поддатый ирландец!

Сесстри не убавила шагу и даже не оглянулась.

– Знать не знаю, о чем ты там бормочешь, но мерзавец получил именно ту взбучку, какую заслужил, когда решил наброситься на меня.

– Спорить не стану. Тут уж кто-кто, а Никсон не станет возражать; я верю в честную драку, хотя я и расист. Теперь-то уж я могу в этом открыто признаться, потому как педики, китаезы и гребаные итальяшки^[16] до меня уже не дотянутся. Ну, во всяком случае – итальянцы. А это уже неплохой бонус.

– Странный ты ребенок, даже если отбросить тот факт, что таковым на деле и не являешься. Неужели эти этелльянсы настолько плохи?

Никсон протянул Сесстри оброненный кинжал рукоятью вперед.

– Сущий чертов кошмар, без преувеличений.

Когда они отошли на безопасное расстояние от места недавней драки, Сесстри позволила себе остановиться и собраться с мыслями; она закрыла глаза и попыталась избавиться от завладевшего ею напряжения, сделав глубокий вдох. Никсон восхищенно разглядывал прекрасное лицо. Сейчас, пока веки ее были опущены, а сливовые губки приоткрылись, он мог представить себе ее нежным, чувственным созданием, дарящим ласковые поцелуи и слегка раздвигающим перед ним ноги… не сильно, только так, чтобы его пальцы ощутили жар между ними…

– Что ж, может, этот парень и не чудовище-этелльянс, – стряхнула с себя задумчивость Сесстри, – но, раз уж «Отток» нападает на нас или хотя бы следит за нами, у меня есть все поводы для беспокойства. И я не расслаблюсь, пока не выясню почему.

– Но ведь в том доме не было ни Мертвых Парней, ни Погребальных Девок. Простые наемники. Надушенные одеколоном обычные громилы, работающие за деньги. С какой стати «Оттоку» прибегать к их услугам? – Никсон вновь принялся почесывать свой голый подбородок.

– А почему к небу вздымается красный дым? У нас полно вопросов, на которые нет достоверных ответов.

Сесстри начала рыться в своей сумке, но затем остановилась и присела рядом с ней, сжав ее лямки в кулаке и устремив на Никсона неподвижный, оценивающий взгляд.

– Могу я тебе доверять?

Немальчик опустил длинный нос и принялся разглядывать почву под ногами так, словно бы ему вдруг захотелось присоединиться к мертвецам, подвешенным в янтарном плену.

– Ты думаешь, это я навел на вас тех бандитов? И винишь меня в том, что случилось с твоим приятелем в футболке?

– Пытаешься уйти от ответа? – покачала головой Сесстри.

– Ты решила, что я работаю на плохих парней! – взвыл он.

Сесстри не ответила. Вместо этого она бросила на Никсона взгляд, в котором читалось нечто вроде снисходительности. Снисходительности неласковой медсестры хирургического отделения.

– Этого я не говорила.

– Зато подумала, верно ведь? – Никсон сделал пару глубоких вдохов; сейчас любому жителю любых миров он бы показался самым обычным, готовым расплакаться ребенком.

Сесстри хмыкнула:

– С моей стороны стало бы непростительной ошибкой отбрасывать такую возможность, и если бы на моем месте ты поступил иначе, то ты просто болван, а я впустую трачу на тебя время. Я трачу свое время впустую, Никсон?

– Нет, нет, конечно же нет. – Неребенок отчаянно замотал головой. – Я бы тоже подозревал себя. И даже, скорее всего, надавал мне тумаков и запер на пару деньков, просто чтобы не терять из виду.

Сесстри поджала губы и кивнула, соглашаясь:

– У меня маловато мест, где кого-то можно запереть, а потому я подумывала запихнуть тебя в ящик, где храню свое нижнее белье.

Никсон задумчиво покачал головой.

– Да я бы только рад был.

– Вот именно, – вновь согласилась Сесстри.

Никсон положил ладонь на все еще держащий лямку рюкзака кулак Сесстри и чуть сжал. В его карих глазах мерцали непролившиеся слезы.

– Клянусь вам, Сесстри Манфрикс, на моей совести полно скверных дел, больше, чем вы можете себе представить; я – вор, лжец, скупердяй и подлец, но тебе я не враг. Доверьтесь мне. Я пойму, если вы откажетесь, – верю, это представляется опасной затеей. Я готов уйти хоть прямо сейчас, если вы полагаете, что на мне лежит ответственность за то, что произошло с вами и вашими друзьями.

Сесстри знала, что подобный момент, как правило, требует определенных жестов вежливости, но она что-то не могла подобрать подходящий. Во всяком случае, чего она точно не собиралась делать, так это гладить Никсона по маленькой чумазой голове.

– Нет, я не думаю, что ты предавал нас, – Сесстри постаралась придать своему голосу определенную нежность, – к тому же ты слишком юн, чтобы самостоятельно представлять опасность.

Она распрямилась, наконец-то найдя в глубинах рюкзака свою записную книжку, и сделала в ней несколько пометок, давая неребенку время утереть глаза.

– Приятно слышать. – Никсон поднялся, и на лице его вновь заиграла прежняя чуть насмешливая ухмылка. – Беда только в том, что я уже не юн.

– А по тебе и не скажешь, – с трудом удержалась от улыбки Сесстри.

– Полагаю, ты и сама это понимаешь, а еще мне кажется, что я влюбился. Это так, просто к слову. – Никсон принялся насвистывать с невинным видом, глазея по сторонам.

– Лучше сменим тему, – произнесла Сесстри.

Они свернули за последний поворот, и перед ними во всей своей красе предстало огромное дерево. Как и всё в Бонсеки-сай, за исключением подземных улиц, оно было прекрасно. Всевозможные суккуленты слоновьей толщины – денежные деревья, каменные розы, хрустальная трава, кармены и Шварцкопфы – были в особом строгом порядке посажены под ветвями и карнизами кажущегося шатким высоченного и великолепно замаскированного отеля «Ямайка», делавшего свою выручку за счет непрекращающегося потока любопытных туристов, а также крепкой выпивки и теплых постелей.