Текст книги "Машина пробуждения"

Автор книги: Дэвид Эдисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

– Только посмотрите, кто тут у нас рыскает возле пещеры сокровищ! – осклабилась Ноно, прокручивая в руке тонкий, словно лента, серебристый меч. В резной рукояти Пурити узнала трость солнцезащитного зонтика. – Это же твой ручной простолюдин.

Ноно сошла по последним ступенькам и прижала Кайена к полу, наступив тому на поясницу.

– Я все знаю! – заявила Пурити.

Эта ложь пришла ей на ум сразу же, едва она увидела Кайена. И как она только могла подумать, что Убийца – это он? Он был таким… милым.

– Кор, и что это значит? – В насмешливом голосе Ноно прорезался какой-то странный акцент.

– Тебе требовалось научиться владеть Оружием. – Пурити подняла руки ладонями вперед, стараясь соображать как можно быстрее. – Нечто вроде этих твоих уроков танцев. Это же был танец с тростью, так ведь, Ноно? И ты очень хороша в том, чтобы монотонно повторять одно и то же действие раз за разом, верно? Вот что дает тебе добиться идеальных результатов. Это вообще единственное, что позволяет тебе их добиться.

Ноно вжала каблук в копчик Кайена, заставляя того вскрикнуть от боли.

– Ты шла всего лишь за одним конюшим. – Пурити старалась говорить так, словно бы навсегда оборвать жизнь одного-единственного беззащитного паренька было вполне приемлемо. – Всего одним. Ты не ожидала увидеть целую толпу голых юношей, не говоря уж о двух Цзэнах! И как это Цзэны оказались в том подвале? Ха! – Клу вынуждена была признаться себе, что не годится для большой сцены, однако Ноно, кажется, не заметила, что та переигрывает.

– Енто ты отхуда так много узнала о моих боевых вылазках? – прищурилась близняшка.

«Почему она так странно говорит?»

– Должна признаться, ты не очень-то старательно заметала следы, Ноно. Резня на птичьем дворе? Группа мертвых портных и белошвеек с канареечного цвета нитками в руках; юноша, чьими последними словами стало твое указание «залатай ее». Вот до чего невинны были твои жертвы, повелительница клинков. – Пурити поняла, что начинает закипать. – А еще ты вполне добровольно выдала информацию о том, что была любовницей Мнера Братиславы перед тем, как тот Умер. Перед тем, как ты Убила его. Правда, Ноно, ты просто не способна хранить тайны, и я не единственная, кто может связать концы с концами.

– Ох! – Ноно повесила нос. – Теперь я, кажись, сбилась с курса.

– Я… я не очень понимаю, что ты хочешь сказать, но могу помочь тебе.

– Папочка, до того как уйти, увлекался книжками про море. – Ноно бросила на Пурити печальный теплый взгляд, однако это выражение тут же вновь обратилось в злобную усмешку. – К счастью для меня, морские романы под завязку набиты сведениями, касающимися войны.

Лейбович наклонилась и схватила Кайена за шиворот. Тот поднял голову, корчась от боли.

– Как пленник он бесполезен во всем, кроме как в том, чтобы показать бросившим тебе вызов трюмным крысам, что ты не боишься пустить кровь.

Узкий, толщиной будто бы всего в один атом, клинок коснулся шеи каменщика практически без нажима; казалось, одного только присутствия этого оружия хватило, чтобы кожа разошлась, словно раздвигающиеся гардины. Взрезав темную шею Кайена, точно пудинг, лезвие обнажило сонную артерию – красную, пульсирующую.

Глава одиннадцатая

То, что смертей, которыми мы умираем, число не бессчетно, считается установленной истиной. Канон также утверждает, что само количество миров конечно и, более того, расположены они в строгом порядке: мы движемся по раскручивающейся спирали – живем, умираем, живем снова. Мы рождаемся, ничего не зная, и первую свою смерть принимаем в неведении, вливаясь в хаос мультиверсума со скоростью, определяемой нашей собственной душой. Даже наши тела, перерождающиеся от жизни к жизни, служат отражением нашей духовной сущности. Но что же находится за той, самой дальней дверью, ждущей нас спустя многие тысячи смертей, через чей порог способны переступить лишь самые мудрые или же самые отчаянные из нас? Беда^[33] Некогда Достопочтенный. De Plurimundi Anathanata

Купер, Сесстри и Никсон повалились кучей, огрызаясь друг на друга. Наконец им удалось расцепиться и сесть, озадаченно моргая при виде открывшегося зрелища. В неровном свете факелов мерцало наполненное черной жидкостью озеро и… Они оказались в пещере? Каменный свод изгибался высоко над их головами. Трудно сказать как, но Купер почему-то понял, что они находятся где-то глубоко под землей. Пещера была просторной и круглой, а вся троица приземлилась на уступе, нависшем над черным озером. Свод будто бы пронзал огромный сталактит, больше похожий на заржавленный клинок, нежели на минеральные отложения. Та же маслянистая субстанция, что наполняла озеро, капала с «лезвия», посылая через равные промежутки рябь по спокойной в остальном поверхности.

– Какого хрена? – поинтересовался Купер.

Всасывающий звук вдруг раздался со стороны стены за их спинами, где груда чего-то вроде янтарной смолы стала плавиться, открывая скрытый за ней темный проход. «Похоже, дверь», – догадался Купер, когда в проеме возникла Алуэтт.

– Кровь мировых зверей расступается перед нашими стопами, Омфал. Знай же, что ты находишься в гроте Белых Слез, – провозгласила она, стоя босиком и облаченная в слишком уж обтягивающее лиловое вечернее платье, практически не скрывавшее ее сосков. Затем она криво усмехнулась. – Развеянная также просила передать вам следующее: «Приветик, душки!» – Алуэтт пошевелила пальцами.

Пока Сесстри и Купер помогали друг другу подняться, Никсон уже встал рядом с Алуэтт.

– А где дом? Я планировал еще немного вздремнуть, – подергал он свою нанимательницу за подол.

Та погладила его по голове и ласково посмотрела на Купера.

– Эх, ну ты и создание! – Алуэтт разглядывала его раны. – Я хотела сказать – бедное создание! Что они с тобой сделали? В смысле что – это и так видно, но почему они приложили столько усердия?

– Где Эшер? – спросила Сесстри.

– У твоего любимого свои дела, не беспокойся о нем. А мы пока должны позаботиться о вас.

Где-то в глубине горла Сесстри зародилось глухое рычание.

– Не смей указывать мне, о чем беспокоиться, существо, но если тебе так уж приспичило понянчиться с кем-нибудь, возись с Купером – я прекрасно себя чувствую.

Алуэтт покачала головой и причесала спутанные красные волосы пятерней.

– Эх, Розовенькая, если бы только ты говорила правду!

Сесстри вскипела:

– Смешное подобие богини пытается казаться не менее смешной женщиной!

– Знаешь, ты мне кое о чем напомнила. – Алуэтт подняла взгляд и принялась выискивать что-то наверху. – Мой приятель Рабле, тот, что перестал верить в Христа и принялся делать вид, будто верит в демократию, как-то раз сказал: «Fay çe que voudras»^[34]. А Святой Августин, который никогда не был со мной дружен, добавил: «Люби и делай что хочешь». Впрочем, Рабле всегда был лжецом, а что до Августина, так это берберское отродье никто не видел с тех самых пор, как его еще в первый раз убили вандалы^[35]. «Повод, воля и желание» – мой сладкий джорджийский персик! Звучит безумно? И то верно. – Красивые губки Алуэтт скривились.

– Да, – сказал Купер, – звучит безумно. И что это должно значить?

– И какое отношение все это имеет к тебе, представительнице Первых людей? – спросила Сесстри.

– Не помню, – пожала плечами Алуэтт. – Но ведь это заставило вас помолчать хотя бы минутку, не так ли? – Затем она указала на огромный металлический шип, нависающий над пещерой, и черное озеро под ним. – Видите ли, для Развеянных это самое сакральное из всех мест. Их грот Белых Слез. Я часто прихожу сюда, когда у меня тяжело на душе.

– Белых Слез? – Сесстри наморщила носик, глядя на черный водоем.

– Теперь ты видишь, в чем проблема.

Сесстри кивнула. Купер повернул голову к темной поверхности и тут же застонал. Его спина болела. Она очень и очень сильно болела.

– Ох, бедненький, пущенный на фарш Купер. У меня тут есть кое-что для тебя.

Алуэтт извлекла откуда-то из-за спины поднос и сняла металлическую крышку. Поклонившись, она протянула Куперу сандвич. Запах был восхитительным.

– Откуда ты узнала? – Купер взял два кусочка тостов, между которыми было намазано лиловое варенье и положено чуть больше, чем обычно кладется в бутерброд, кусочков колбасы. В следующую секунду он уже плакал.

– Что это с твоими глазами? – спросил Никсон. – И где мой бутер?

Купер всхлипнул и ответил сквозь слезы:

– Это «секретный послеобеденный перекус», как называла его моя бабушка. Она давала мне сандвичи с жареной колбасой и вареньем. Но откуда ты это узнала?

– Ох, сладенький, – произнесла Алуэтт, гладя его по голове, – из всех вопросов, что ты мог задать, потерянные удовольствия – это одна из тех вещей, что я просто знаю. – Она зашла ему за спину, присела, чтобы посмотреть на его раны, и аж перекосилась.

Если Купер и услышал ее ответ, то не подал виду, погрузившись в воспоминания.

– Она жила в Арканзасе, и я гостил у нее по два или три раза за год, а иногда и они с дедушкой приезжали. Мама вечно считала калории, но бабушка готовила мне блины на жиру, оставшемся от жарки колбасы, и держала их на огне до тех пор, пока они не начинали крошиться по краям… А после того как заканчивались ее любимые мыльные оперы, мы доедали остатки колбасы с апельсиновым вареньем и белым хлебом. Как-то раз я рассказал об этом друзьям, но те сказали, что такая жратва для жиртрестов. – Все еще не прекращая плакать, он поднял взгляд, но в нем читалась нежность. – Как же я скучал по ней, когда она умерла!

Пока Купер говорил, захваченный грезами о чем-то, что пусть и было вызвано, но вовсе не принадлежало одной лишь жареной свиной брюшине с полусгоревшим хлебом, Алуэтт начала обрабатывать его раны. Она не прикасалась к рассеченной плоти, лишь только царапала и скребла воздух, но грязь и песок начали вылезать, сплетаясь в некое подобие тумана или же паутины. Вновь закинув руку за спину, Алуэтт извлекла на свет небольшой коричневый горшочек, покрытый жирными потеками; от него несло жиром, но еще и камфорой, и куркумой.

Но Купер все не умолкал:

– Знаю, странно говорить об этом в Особенной Жуткой Пещере, но бабушка сейчас будто стоит прямо передо мной, и мне кажется, что я потеряю ее навсегда, если не выскажу этого вслух. У нее строгое лицо, но зато она так балует внуков… А еще у нее распухшие суставы. Я валялся на диване, положив голову на ее колени, пока она смотрела «Как вращается мир» и массировала мне виски своими колдовскими руками. В кино они могли бы показаться страшными, но в присутствии дедушки, сидящего в кресле в этом своем цельнокроеном стареньком гоночном костюме, и той стервы Люсинды на экране эти руки из фильма ужасов, лежащие на моей голове, были истинным чудом. Я забывал обо всех своих мелких проблемах, что выглядят такими огромными, когда ты юн, забывал об издевках одноклассников, о подлом учителе, обо всех этих делах между мальчиками и девочками и обо всем прочем.

Алуэтт наносила мазь очень осторожно, и там, где субстанция касалась тела Купера, открытые раны тут же подсыхали и переставали кровоточить, а зловещий багрянец неизбежной в таких случаях инфекции вдруг спадал, и спина постепенно превращалась из свежего кошмара в старый, этакое напоминание о счастливо пережитом ужасе. Шрамы были глубокими, Купер лишился значительной части кожи и жирового слоя, зато обзавелся новенькой, розовой и неповрежденной плотью. Впрочем, он этого, казалось, даже не заметил.

– Но я не могу представить свою бабушку в какой-то иной роли, нежели роли моей бабушки – старенькой, мудрой и такой суровой со всеми, кто не принадлежит ей. Я думал, что ее не стало… просто не стало, или как там еще любит издеваться эта вселенная над замечательными пожилыми дамами, осмелившимися верить в рай, который слишком уж хорош, чтобы существовать на самом деле.

– Какой же ты милый! – прошептала ему на ухо Алуэтт. – Поверь, Купер, так и полагается думать всякому хорошему внуку.

Он пожал плечами и только теперь заметил, что снова может это сделать. Кроме того, ушла и боль, преследовавшая его с момента отбытия эср.

– Угу, да только это глупо. Моя бабушка не исчезла, и вселенная не запихнула ее в какое-нибудь там приятное местечко. Ее же ведь просто вышвырнуло куда-то в другой мир, и теперь у нее новая жизнь, так?

– Разумеется.

Алуэтт спрятала измазанный жиром горшок за свою удивительную спину. Вытерев пальцы о руки Купера, она улыбнулась, оценивая работу, а затем извлекла опять же из-за спины клетчатую рабочую рубашку и набросила на плечи своего пациента.

– Но это же ужасно! – продолжал он.

Алуэтт развернула Купера к себе – это оказалось совсем не больно – и заставила его застыть тем взглядом, который он так хорошо знал.

– Хочешь сказать, что только потому, что ты любил свою бабушку, она не заслуживает жить?

– Нет, не это, разумеется, не это! Но она должна, она не может… Она должна быть моей бабушкой – вот и все. – Он осторожно запахнул рубашку, удивляясь отсутствию боли.

Алуэтт усмехнулась уголком губ:

– В таком разе можешь считать себя везунчиком, ведь она ею и осталась. А еще она снова молода и полна сил, а не медленно загибается от застойной сердечной недостаточности. Она, Купер, может самостоятельно дышать, бегать и жарить колбасу. И больше не зависит от кислородного баллона. Скорее всего, она помнит тебя, точно так же как ты помнишь ее. Разве не замечательно само по себе то, что люди, которых ты любил, все еще живы?

– Разумеется, нет! – Купер распрямился и застегнул пуговицы своей новой рубашки. – По правде сказать, это слишком жуткая вселенная, чтобы в ней хотелось просыпаться. Как-то успеваешь привыкнуть… ну, во всяком случае, я успел привыкнуть к тому, что, когда люди умирают, ты укладываешь их в ящик и на этом все кончается. Есть в гробах что-то такое безопасное, вечное и совершенно никак не связанное с гребаным безумием. И вдруг выясняется, что, пока труп в этом ящике – запертая в нем память – медленно гниет, сам человек уже разгуливает где-то там, где тебе в этой жизни ни за что не побывать. От такого я начинаю, знаете ли, в лучшем случае испытывать печаль и акрофобию^[36].

– Полагаю, акрофобия вполне подходящее чувство, учитывая ситуацию. Миров так много, да и печальные вещи в них порой случаются. Тебе нравится новая рубашка? – Алуэтт поправила на нем одежду.

– Скорее мне нравится, что она так хорошо все закрывает, – проворчал Купер, наслаждаясь отсутствием боли и скованности движений.

Она прижалась к его плечу головой.

– Не так уж все и скверно. Видала я и похуже.

– А я, мать вашу, такого точно не видал, – заметил Никсон. – Эти педики изрядно над тобой потрудились!

Казалось, будто лицо Сесстри поссорилось с собственными ртом.

– Спасибо. Тебе. Что помогла Куперу, – с трудом выдавила она, краснея. – Возможно, ты спасла ему жизнь.

– Будет совершенно верным сказать, – кивнула Алуэтт, – это наименьшее из того, что я могла для него сделать.

Смоляная дверь вновь открылась с хлюпающим звуком, и в пещеру вошли три человека, облаченных в простые коричневые одеяния.

– Позвольте представить вам моих друзей из Развеянных: Османа Спейра^[37], Беду и Сида. – Все трое отвесили Первой низкий поклон, а затем заинтересованно посмотрели на гостей. – Мне хотелось, чтобы они при этом присутствовали. – Тон Алуэтт был почти извиняющимся.

Самый молодой, представленный Османом Спейром, – привлекательный юноша с золотыми кудрями и бронзовым соском, выглядывающим из-под тоги, – поднял руку, прежде чем заговорить:

– Приди вы сюда несколько месяцев назад, нашли бы этот водоем наполненным влагой незамутненной белизны.

– Она была настолько белой, что даже освещала пещеру, – заявил смуглый коротышка по имени Сид, прежде чем бросить в рот семечко конопли.

Осман, напряженный и разгневанный, присел на корточки у самого края черной жидкости.

– Ресница – та железная штуковина над нами – годами сочилась своим темным ихором, но чистота озера скрывала его скверну вплоть до последних недель. Полагаю, черная жидкость оседала на дне, пока что-то не встревожило воды и не перемешало слои, сделав озеро чернее самой ночи. Но Народ Основания вновь явил нам нашу уязвимость, дабы мы узрели знаки порочности и отвратили от нее свои взоры. Даже страстотерпцам порой следует преподавать урок.

Сесстри как-то раз уже упоминала, что Развеянные являлись сообществом святых и страстотерпцев, низвергнутых тиранов и королей-философов. Великие личности всех видов и мастей, чьи жизни стали символами религий, культур и даже целых исторических эпох. Но если в прошлом Развеянные столь сильно соперничали, то как же им удалось в итоге прийти к согласию и общей идеологии? «Вопрос вполне в духе Сесстри», – подумал Купер, разглядывая металлический шип, пронзающий пещерный свод.

– Так, говорите, вы называете эту хрень Ресницей?

– Да. Название восходит к метафоре, коей мы, подобно плащу, накрываем свое благоговение. Если пруд пред тобой наполнен слезами, тогда Бич…

– Ага, понял. – Объяснения Османа и в самом деле ему помогли. – Но если это ресница, что-то боюсь я увидеть тот глаз, к которому она прикреплена.

– Ты зришь его каждый день, Омфал. – Осман смотрел на свод пещеры так, словно мог видеть сквозь камень.

– Неужели? – со скепсисом в голосе уточнила Сесстри.

– Да, а он видит вас. – Сид сжевал еще одно семечко. – Ваш князь превратил его в свой дворец.

– О-го-го! – присвистнул Никсон. – Купол? Это что-то новенькое.

Осман покачал головой, все еще пытаясь улыбаться, – во всяком случае, уголки его губ слегка изгибались вверх.

– На самом деле это очень, очень, очень древнее место. Грот служит осью нашего мира. Axis mundi – мировой столп. Его символизм крайне близок понятию пупа, омфала, исходной точки творения, его центра. Вот к этому центру мы и приходим ради своих медитаций.

– Тогда почему каждый чудак меня так обзывает? – спросил Купер.

– Центры порой смещаются. – Сид опустил взгляд, но все же продолжил: – Если еще вчера центром всех миров служило конопляное зернышко, то сегодня… Что ж, почему бы ему и не быть человеком?

– Ты все еще собираешься сказать те слова? – обратился к Алуэтт седовласый Беда, впервые подав голос. – Старина Доркас хотел бы этого, хотя он прошлой ночью весьма скоропостижно скончался.

– Сию секунду, – кивнула Алуэтт, а затем продолжила, глядя прямо в глаза Сесстри: – С рассветом мертвые владыки пойдут войной на Купол. Королева фей, которая тебе и в страшном сне не приснится, присоединится к ним, и ты вскоре это почувствуешь. Бери это и беги. Одна. – Алуэтт извлекла из-за спины какую-то книгу и вручила ее Сесстри.

Сесстри не сопротивлялась. Она только кивнула, напряженно глядя на собеседницу, и приняла книгу. «Погодные ритмы города» за авторством Сьюзен Мессершмитт.

– Ну и куда мне бежать?

Осман ткнул пальцем в ту сторону, откуда сам недавно пришел, и смоляной сфинктер вновь обратился в дверной проем.

– Купер?

– Со мной все будет хорошо, Сесстри, – ответил тот. – Последуй ее совету. Теперь, думаю, я смогу тебя найти, если будет нужно.

Купер надеялся, что не покривил душой. Никсон же, в растерянных чувствах, переводил взгляд с Алуэтт на Сесстри. Затем он все же бросился следом за женщиной с розовыми волосами, высказывая комплименты в адрес ее талии и вопрошая, почему бы ей не помедлить, чтобы он мог догнать ее.

Развеянные начали нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, и Алуэтт сдалась. Она испустила глубокий и тяжкий наигранный вздох и отсалютовала Беде, словно Ширли Темпл в «Маленьком генерале».

– Черви под моей пятой, приказываю вам привести в исполнение Великий План Анвита, – провозгласила она– Тяните цепи, рабы Первых детей. Откройте Око. Сокрушите Купол.

«Жюли и Гюллет» страдала от избытка посетителей, но, хотя персонал и выбивался из сил, пытаясь обслужить толпу, которая уже не вмещалась в зале и вынуждена была располагаться снаружи на площади, Окснард Теренс-де’Гис наслаждался плотным обедом, сидя у окна в мезонине и имея возможность разглядывать как переполненный зал таверны, так и толчею на улице. Даже те мальчишки, что обычно исполняли обязанности судомоек, сейчас раздавали пиво из-за сколоченного на скорую руку прилавка. Маркиз сидел в одиночестве за своим столиком, хотя и заказал еды и питья на четверых. И, судя по тому, с каким аппетитом он принялся за трапезу, благородный сеньор намеревался умять свой заказ единолично.

Окснард посмотрел сквозь ограненные, будто алмазы, секции витражного окна и увидел, как толпа расступается и бурлит перед человеком, который даже через цветные стекла оставался серым. Маркиз слизал подливку с унизанных перстнями пальцев и удовлетворенно рыгнул.

Пока Эшер прокладывал путь через толпу, он отметил про себя некую болезненность, присущую этой шумной пирушке. Нет, это было бы слишком мягким описанием. Лица людей пылали от обилия выпитого, но все же они продолжали вливать в себя одну пинту за другой, словно никак не могли утолить жажду, а рубашки, обтягивающие раздувшиеся животы, были вымазаны жиром многочисленных отбивных. Что-то черное шевелилось, высунувшись из уха одного мужчины, а женщину неподалеку «украшали» сразу три такие штуковины – две в одном ухе и еще одна торчала из носа. И никто, казалось, ничего не замечает, а если и замечает, то не придает этому факту никакого значения.

Компания кровавых шлюх, сгрудившаяся в дальнем углу, обводила толпу безумными, голодными взглядами, и, пробиваясь к таверне, Эшер заметил, как они время от времени утаскивают то одного, то другого пьяницу в укромное место. И проститутки жизни-то не часто радовались необходимости поработать, а в том, что полдюжины кровавых шлюх разом с такой охотой взялись за свое ремесло, было и вовсе нечто неправильное. Ему прямо-таки даже стало любопытно, умирают ли они сейчас от рук своих клиентов или просто трахаются с ними. Собравшиеся на площади мужики не больно-то походили на кровожадных убийц, хотя, разумеется, кто его знает.

Прежде Эшер был слишком отвлечен тем… резонансом, что поразил его на крыше одной из башен мертвых владык, чтобы обращать на это внимание, но теперь, когда он пришел в себя и успокоился, стало невозможным не замечать, что дамбу наконец прорвало. Скверна, которая медленно заражала город, уже не скрывалась и теперь влияла на всех, не только на Умирающих. Сварнинг пришел. Куда бы красноленточная богиня не утащила Сесстри с Купером, те будут в сравнительной безопасности, пока сам он повидается со старым другом.

Войдя в двери и протолкавшись к стойке бара, Эшер принялся осматривать столы. Окснард свистнул, привлекая его внимание, и помахал рукой с мезонина, к которому вела лестница, обегающая по кругу стены таверны. Как и следовало ожидать, маркиз занимал отдельный столик, само собой заставленный едой. Конечно же, он ждал визита Эшера, как всегда, страдая от желания поболтать.

– Давай-давай, присаживайся! – Окснарду было вовсе необязательно это говорить, поскольку Эшер и так уже устроился напротив маркиза. – Не стесняйся, накладывай себе.

– Гляжу, ты, как всегда, не унываешь.

– А ты, напротив, как обычно, угрюм? – расхохотался Окснард, но затем покосился на толпу на площади.

– У меня есть лекарство от вашей тоски, – устало улыбнулась Эшеру официантка, ставя на стол четыре кружки пива; одну из них серый человек тут же осушил залпом и протянул руку за второй.

– Сегодня в кости не играешь? – спросил он.

– Так ведь ты же собрался прийти, – улыбнулся Окснард. – А с тобой играть довольно-таки рискованно.

– Забавно, что ты об этом упомянул. – Эшер швырнул на стол погнутую монетку с профилем Леди Ля Джокондетт. – Мне-то казалось, что ты достаточно умен, чтобы не пытаться вставать у меня на пути, Окснард. Вот что было действительно рискованным.

Изумление на лице маркиза, казалось, было невозможно подделать.

– Понятия не имею, о чем ты. А еще совершенно уверен, что тебе ни за что бы не удалось найти своего похищенного приятеля, не будь я настолько небрежен, чтобы забыть эту монетку, ради которой мне пришлось так отчаянно блефовать. – Окснард протянул руку и забрал монету. – Забавно, как порой все оборачивается. Кстати, спасибо, что вернул мой заслуженный выигрыш. Аригато.

Эшер покачал головой:

– Вряд ли бы после такого отец тобой гордился.

– Ой, ну вот кто бы еще заливал про отцов и их гордость? – снова улыбнулся Окснард, глядя поверх шапки пивной пены; Эшер отвел взгляд. – Во всяком случае, мы оба были заняты делом. А сейчас мы заслужили право выпить. Уж в этом-то мы с тобой разбираемся. Еще мы хорошо умеем скрываться от жен – да-да, знаю, для тебя это болезненная тема, и прими мои искренние извинения, но я продолжу, – прекрасно разбираемся в шлюхах всех разновидностей и мастей. Помогаем вещам вершиться в меру наших определенно недостаточных сил. Я вот, к примеру, занимался поисками кое-каких жизненно необходимых местных гильдий. Пытаюсь удерживать бизнес на плаву, насколько это сейчас возможно.

Единственный бизнес, в котором ты разбираешься, Окснард, – усмехнулся Эшер, – гостиничная индустрия.

Окснард погрозил пальцем:

– Ты всегда был слишком скор на суждения, дружище. Да-да, знаю – твоему брюху основательно больше лет, нежели я могу себе даже вообразить, но это же не повод обращаться с нами так, будто бы мы кретины. К тому же гостиничный бизнес – это настолько большой кусок пирога, что ты и не представляешь. Кто, как ты думаешь, заставляет всех этих работяг чувствовать себя счастливыми в конце трудовой недели, если не бармены да шлюхи и те парни, что, как ты говоришь, только и умеют, что нанизывать мясо на вертел? – Окснард снова засмеялся.

– Слишком уж ты весел для человека, чьи владения зависли на самом краю хаоса. Давно выглядывал наружу?

– Не поверишь, но совсем недавно. И что же я там увидел? Да разве что людей, в конце концов решивших примириться с жизнью. – Окснард насадил на вилку с полдюжины пропитанных маслом листьев салата и отправил в рот. – Viva la muerte^[38] и все такое прочее.

– Ты не можешь говорить всерьез, – нахмурился Эшер.

Маркиз ответил ему, еще не совсем закончив жевать:

– Сочувствую, но я абсолютно серьезен. И позволь сразу ответить на твой следующий pregunta: нет, я понятия не имею, с чего это все вокруг вдруг поддались нескольким разновидностям сумасшествия. Кстати, не припоминаю также и причин, почему бы это должно было меня беспокоить.

– Разве все это не кажется тебе странным? – подался вперед, упершись серыми локтями в стол, Эшер.

Маркиз кивнул, случайно пролив пиво на свою дорогую рубашку.

– Разумеется, кажется. Но, как я уже говорил, какое мне дело? Начнем с того, что я не из тех людей, кого в принципе заботят чужие проблемы.

Эшер оценивающе посмотрел на тарелку с фаршированными овощами.

– Что ж, в этом ты не сильно отличаешься от сотоварищей из Купола. – Он откусил половину вымоченного в уксусе молодого корня пастернака. – Не желаешь ли узнать, не нашел ли я твою красную металлическую шкатулку?

– Не-а. – Окснард подхватил еще одну охапку листьев и запихал ее в рот. – О мертвые боги, надеюсь, Гюллет не уволит этого своего нового повара. Только подумать, сколь райски вкусен может быть какой-то там корешок! Это же апофеоз славы всех зонтичных!

– Если честно, – раздраженно произнес Эшер, – полагаю, нет ничего удивительного в том, что люди тебя ни в грош не ставят, ведь ты же подарил все Неподобие самой жестокосердной женщине, какую только видывал этот город со времен Ледибет Фен-Хрисси и ее закрепощающих погромов. И у нас совершенно точно нет сейчас нового Ширвина Клу, чтобы сплотить людей и восстановить законную власть.

– Ну, на этот счет я бы не был столь уверен, – заметил Окснард, подъедая крошки, пытавшиеся остаться незамеченными. А затем, не в силах больше сидеть прямо, облокотился на стол. – К тому же с чего это ты взял, что я не влюблен до безумия в свою милую Лолли? Кто сказал, что я не был согласен с ней, когда она обманом загоняла наемных рабочих и владельцев магазинов в долговую тюрьму? Кроме того, что заставляет тебя полагать, будто моя экзотическая тепличная орхидейка не служит для меня такой же маскировкой, как я сам для нее? Знаешь ли, эта стратегия вполне себе действует в обе стороны и, что тоже интересно и весьма примечательно, делает нас половыми партнерами. – Маркиз щелкнул пальцами, чтобы им принесли еще пива.

Снаружи закричал человек. Из его спины вырвались длинные черные шипы, принявшиеся делиться и делиться, образуя фрактальный узор. Затем такие же вылезли из ног, боков, рук. Буквально в считаные секунды они оплели бедолагу коконом из многочисленных слоев черных нитей, скрывших под собой его полные отчаяния глаза, но не смогли заглушить надрывные вопли агонии.

Произошедшее привлекло внимание Окснарда всего на мгновение, а затем маркиз вновь повернулся к Эшеру и пожал плечами:

– Мне было скучно, вот я и женился на социопатке. А что делаешь ты, мой бесцветный друг, когда тебе бывает скучно?

– Что, ты думала, только тебя тут скука снедает? Что никто кроме тебя читать не умеет? – Ноно прошла в реликварий и подбросила меч-трость в воздух, чтобы в следующее мгновение ловко поймать его за рукоять; Кайен остался лежать в неподвижности и забвении. – Не можешь же ты полагать, будто ты была единственной девственницей, сообразившей взять парочку уроков у мужчины, которому позволила себя трахнуть? Готова поспорить, твоя киска до сих пор воняет тем трубочистом.

Пурити побледнела. Она чувствовала, что что-то тут не так. Голос Ноно звучал… странно. Та словно играла роль, и притом такую роль, на какую совершенно не годилась. Ну, разве что за исключением того, как она обращалась с мечом, – вот в этом отношении она оказалась подлинным талантом.

– О да, ты же добропорядочная леди Последнего Двора, – осклабилась Ноно. – Ты и недели бы не протянула в море с капитаном Бонапартом или экипажем «Липучего голодранца».

Пурити вдруг пришла в себя. Романы о пиратах? Неужели Ноно и в самом деле перевирала цитаты из романов о пиратах? Клу просто не могла сдержаться.

– Ноно, ты опять все ставишь с ног на голову.

– Ты не только глуха, но еще и слепа, сухопутная крыса? – ухмыльнулась Ноно, взмахнув мечом-тростью с резной рукоятью. – Не боишься отведать вот этого?

– Так рассказы о пиратах – это все, что у тебя есть за душой? – С одной стороны, Пурити была изрядно напугана, но с другой – в ней стремительно возрастало разочарование. Неужели она – единственный взрослый человек во всем Куполе? – Ну ладно, не только это, еще и неплохие навыки владения этим гнусным мечом. Скажи, ты знаешь, как бы серьезный вояка – тот же пират, к примеру, – назвал бы твою тросточку, а, Ноно?

– Смешно, Пурити. – Ноно приближалась. – Считаешь себя остроумной, да? «Я Пурити Клу, я читаю умненькие книжки, а еще обратите внимание на мой изящный маленький носик и того огромного бурого медведя, с которым я трахаюсь!» Будь хорошей девочкой и разбей уже эти красивые окошки, а я наплюю на уговор и не стану рассказывать Лизхен о том, что ты два дня подряд носишь одни и те же гетры.