Текст книги "Машина пробуждения"

Автор книги: Дэвид Эдисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– Видишь ли, иерархия, основанная на угрозе взаимного уничтожения, начнет загнивать и…

В этот момент на пол с грохотом, от которого обе девушки вздрогнули, рухнул кусок стены. Эсса собиралась закричать, но Пурити сильно ущипнула ее за ногу, и горничная прикусила губу, издав лишь возмущенный писк. На месте выпавшего блока зияла шестиугольная дыра, в которой возникло чумазое лицо Кайена Розы.

– Идем, – сказал он и кивнул, приложившись головой о камень сверху. – Ой! Мои плечи сюда не пролезут, но ты должна суметь протиснуться. Поспеши, пока кто-нибудь не решил проверить, с чего это стены вдруг вздумали разрушаться.

Альмондина встретила сестру без какого бы то ни было проявления эмоций. Но Лалловё не отплатила ей той же монетой.

Напротив, маркиза зашлась в разъяренном хриплом визге. Вой, от которого готовы были полопаться стекла, длился более минуты. Этажом ниже Тэм прижал ладони к ушам; Купер последовал бы его примеру, если бы не был в этот момент слишком занят попытками спрятаться под кухонным столом. Лежа в ванне и программируя сиявшую в раковине матрицу, Лалловё наслаждалась единственными двумя своими радостями в этом грязном городе, и вдруг оказалось, что достаточно открыться двери, чтобы лишить ее покоя. Расстроить все планы. Надежды.

Она кричала в ярости, отрицании, ненависти, одиночестве, неповиновении и, как ни странно, искреннем облегчении от того, что сестра вернулась. Она проклинала мать, явно подстроившую и заранее спланировавшую это предательство в последнюю минуту. Проклинала Альмондину, посмевшую уйти и посмевшую возвратиться. Проклинала – в первую очередь – себя за то, что не смогла предвидеть такой исход, и за то, что оказалась так слаба, что была рада увидеть сестру. Позднее Лалловё выместит злобу за эту чисто человеческую слабость на отце, но пока она просто тянулась бирюзовыми когтями к Альмондине и орала.

А сестра спокойно стояла, и на лице ее не было никаких эмоций. Она была облачена в серо-черную, украшенную зубчатым узором куртку и бледно-голубую подростковую юбку. Больше не вырезанная из дерева, с розовым и гладким личиком, Альмондина разглядывала сестру так, словно пыталась вспомнить, как ту зовут. Завитки волос лежали на ее шее, цветом и блеском не отличаясь от вишневой древесины, но глаза были пусты. Впрочем, возможно, они всегда такими и были.

Лалловё протянула руку к бортику своей широкой ванны и схватила перепрограммированный вивизистор. Он казался совсем неприметным в своем корпусе от карманных часов, но на его создание ушли месяцы активной разработки, годы расчетов, планирования, а также часы бесполезной болтовни, необходимой для заключения брака. Лалловё затрясла живой безделушкой перед носом сестры, пытаясь подобрать нужные слова.

– Зачем? Зачем я выполняла всю эту работу за тебя? Чтобы ты потом просто так взяла и проснулась как ни в чем не бывало? Ты хоть представляешь, через что мне пришлось пройти?! – Она стояла, и вода с пеной скатывалась с ее обнаженных грудей.

– Сестра, я тоже рада снова тебя видеть. – Альмондина провела пальцем по полированной глади дверного косяка. – Да. Счастье. Воссоединения.

– Это мать вернула тебя. Наверняка она. Что я такого сделала, чтобы заслужить это? – Лалловё закуталась в махровый халат и тряхнула волосами, мгновенно высушивая их.

– Можешь спросить у нее, когда она прибудет. – Альмондина поправила прическу одной рукой. – Хотя будь я эльфом-спорщиком, то поставила бы все деньги на то, что она сделала это просто по своей злой воле.

– Мать собирается сюда?! – вновь завизжала Лалловё. А затем добавила уже спокойнее: – Хотя, конечно, кто бы сомневался!

– Как я понимаю, ты занимаешься исследованием вивизисторов, осуществляющих трансформацию нашей матери? Чего она добивается? – Голубые глаза Альмондины, казалось, вообще не моргают.

– Тебе об этом откуда знать? Ты же была деревяшкой.

Лалловё вначале собиралась пройти мимо сестры, но затем передумала и воспользовалась другой дверью, ведущей в гардеробную.

– Даже бревнам снятся сны. У тебя должны быть хоть какие-нибудь идеи о том, какие цели она преследует.

– Что ж, может быть, они у меня и есть, Альмси. А ты несколько лет была мертва, такой тебе и следовало оставаться.

Маркиза так, чтобы не видела ее сестра, открыла свою пудреницу и протянула руку к шкатулке красного металла, но отдернула, даже не коснувшись коробочки. Пока рано. Вместо этого она скинула халат и набросила на плечи уютное шерстяное болеро шоколадного цвета.

Альмондина подошла к сестре, пытаясь изобразить на лице подобие сочувствия.

– Я понимаю твою неприязнь, Лолли, как и всегда понимала. Несколько лет я держалась в тени, чтобы дать тебе возможность проявить себя, и тебе это удалось. Но мать… мать изменила правила игры, и, сказать по правде, не думаю, что теперь вообще имеет смысл бороться за право именоваться ее любимчиком. Сейчас мы для нее не более чем расходный материал; все органические существа отныне ей кажутся неполноценными.

– Это так ты объявляешь войну? – Лалловё оценивающе оглядела себя в зеркале – обнаженную, если не считать крохотного пиджачка, слегка ниспадавшего на ее груди, но не скрывавшего их.

– Не тебе, Лолли, – покачала головой Альмондина. – Заканчивай уже прихорашиваться и выслушай меня. Пока я спала, мне снился тот, кто похитил мою душу. И это был не кто-то там из Первых людей. Это была мать. – Альмондина опустила глаза – мертвые, как у орешниковой сони. – Все феи пребывают в страхе перед ней. Она подвергает их истязаниям и увечьям, крадет ноги у маленьких феечек, набивает их тела вивизисторами, которые соединены друг с другом, и спасения нет.

Лалловё рассмеялась про себя, мечтая, чтобы сейчас ее от сестры отделяла либо армия, либо бутылка охлажденного вина.

– Тебе-то это, может быть, снилось, сестрица, а я с этим живу. На моих глазах она схватила своего любовника, достопочтенного чемпиона Дикой Охоты, и оторвала ему ноги. Теперь он бродит по пустошам на изогнутых стальных пластинах, роняя слезы на каждом шагу; что ж, если в ее заказниках еще осталось на кого охотиться, его уродство может даже оказаться полезным. – Так вивизисторы объединены в сеть?

Альмондина коротко кивнула; глаза ее казались сделанными из стекла.

– И еще одно. – Старшая медлила, явно не зная, стоит ли ей продолжать. – Мне снилось кое-что – во сне мне явилась наша сестра. И она была рядом с тобой, Лолли.

– Наша сестра? – Внутри у Лалловё все похолодело, она даже забыла про пуговицы.

– Разве ты не помнишь? Когда мы были маленькими, сестра приходила с нами поиграть на праздники. Она, конечно же, думала, что ей все только снится, но все же она навещала нас так, как часто это делают человеческие дети, – случайно, во снах либо на закате, рассвете или же в иной пограничный час. Мама наряжала нас в платья из тех, что плел паучий народ, и мы играли с ней в кролик-кролик-варг^[43]. Ты вечно выбирала роль варга и гоняла нас по кустам, завывая, будто умалишенная. Потом мама угощала нас печеньем в глазури, сладким вином и танцевала для нас. Я помню это. Она называла нас Альмси, Лолли и Сисси.

«Сисси». – Лалловё прищурилась и скрестила руки на груди.

– Я ничего такого не припоминаю. – Ей было не особо радостно слышать разговоры еще об одной сестре: только этим утром она была единственным ребенком в семье, и вот, здрасте-приехали, к ней уже лезут в родственники какие-то сучки. А еще мать отринула ее – снова; и хорошо, если не собирается полностью вывести из игры. – Какая еще Сисси?

– Зато помню я. – Альмондина пробежалась пальцами по запчастям, оставленным Лалловё на туалетном столике. – Она была умной девочкой. Такой же вспыльчивой, как и ты, но без присущей тебе подлости. Благодаря крови фей у нее были волосы цвета восхода, но руки у нее были человеческими, а потому она и не могла остаться с нами насовсем – в основе своей она была человеком. Тебе не стоит беспокоиться о ней, Лолли, ведь она не сможет составить тебе конкуренцию. Просто воспоминание. Нам обеим с тобой следует присмотреться к маме. Не знаю, что она задумала, но есть немалая вероятность того, что это придет… к противоречию… с…

– С такой жизнью, какой мы ее знаем?

Альмондина одарила сестру тонкой, как наточенный клинок, улыбкой, какой порой пользовалась и сама Лалловё.

– Какой ее знаешь ты, скорее. Я-то некоторое время вообще никакой жизни не знала.

– И все же ты здесь. Вернулась, чтобы занять мое место. – Лалловё вначале скинула болеро, потом вновь набросила его на плечи, не понимая, как ей следует сейчас поступить.

– Твое место? Нет, Лолли.

Альмондина облокотилась о комод и принялась разглядывать свои ногти, – как и в прежние времена, те были из крепкой, отточенной древесины. Живой древесины.

– Ты что, правда ожидаешь, будто я поверю, что мать не прислала тебя, чтобы ты указала мне на дверь?

Лалловё остановила свой выбор на отделанном рюшами широкополом камзоле с глубокими внутренними карманами и, перебросив отвергнутое болеро через руку, незаметно схватила красную металлическую шкатулку. Рубиновое Ничто некогда принадлежало дедушке ее мужа, но теперь оно всецело пребывало в ее собственности. И годилось на большее, нежели просто рубить пальцы.

– Если честно, я понятия не имею, чего именно хочет мать, – нахмурилась Альмондина. – В эти дни она говорит сплошными загадками, даже если пытается быть прямолинейной. Она нарушила целостность собственной личности, и я так же не могу уследить за ее мыслями, как не могу исполнить ее приказы.

– Хочешь, чтобы я поверила, будто ты собираешься ее ослушаться? – осклабилась Лалловё. – Идеальная маленькая Альмондина?

– Я дочь своей матери. И никогда не предам ее, Лалловё, даже не думай. – Старшая сестра сцепила пальцы и хрустнула суставами. Она говорила нарочито неспешно, чтобы у маркизы не возникло лишних иллюзий. – Я всегда принимала свое наследное право как данность. «Я буду править», – думала я. Бранись сколько хочешь, но, каких бы успехов ты ни достигла, подвинуть меня все равно бы не получилось – право первородства и чистота крови делали меня преемницей нашей матери. Только мне не хотелось бы править разрушенной империей. А тебе?

Лалловё опустила взгляд.

– Двор Шрамов еще можно восстановить, если избавиться от матери.

– Именно так, – кивнула Альмондина.

– Все может оказаться куда хуже, чем перспектива править разрушенными вселенными. Ты говоришь, что сама видела, как обошлась мать с нашим народом, – механические феи кашляют машинным маслом. – Лалловё выгнула спину, вдруг вновь ощутив свое тело целым, юным и безупречным. – Ты когда-нибудь задумывалась, каким зверским истязаниям она подвергнет свою наследницу?

– Примерно тем же, что и ты свой вивизистор? – предположила сестра. – Она могла проделать все это со мной, пока я спала. Могла позволить тебе закончить подготовку к задуманному тобой предательству, а меня превратить в чудовище. Но она этого не сделала, за что я ей буду вечно признательна. Я заплакала от облегчения, когда проснулась в этом твоем оссуарии, Лолли. И дело даже не в том, что я проснулась, – что есть жизнь и что есть пробуждение? – а в том, что я снова была целой.

Эшер стоял на самом краю кратера и смотрел на город. Гора, заключавшая в себе Апостабище, давала наилучший обзор. Чепрачка и Липовое шоссе все еще дремали в первых рассветных лучах, но над улицами и перекрестками поднимались тучи дыма и пыли, отмечая путь массивных цепей, возвращавшихся в свое древнее положение, чтобы исполнить ту работу, для которой они и были созданы. К западу, как и всегда, бурлило суетой Неподобие – факелы и газовые фонари освещали лабиринт улиц. Авеню Исхода тянулась на север от Неподобия подобно игле света и была более оживленной ночью, нежели днем.

На северо-западе в вечной борьбе и равновесии (во всяком случае, так казалось) жили дома в фальшивых деревьях. Еще севернее, как обычно, прозябали в лени Божьи Кузни – и это, пожалуй, было только к счастью. А совсем далеко на севере под вихрем черных туч пылали башни. Даже в предрассветном зареве Эшер мог видеть, что мрачный смерч вытянулся пальцем, указующим на юг, в сторону Купола. Личи и их черные цепные псы двинулись войной.

Невзирая на дым благовоний, окутавший Апостабище, Эшер обонял жизнь в своем городе – полипы, наросшие на его грудной клетке, пульсировали в такт с сердцебиением Неоглашенграда, все быстрее сходящего с ума, но куда более живого с тех пор, как Эшер спел Леди последнюю колыбельную. Ему пришлось вновь заставить расслабиться те органы, которыми он столько лет не пользовался, чтобы лучи света не пронзили его плоть и не вернули ему прежний облик. Сесстри изобьет его до полусмерти, когда увидит правду.

Он улыбнулся, ощутив боль, пронзавшую его сердце всякий раз, когда он вспоминал о Сесстри, но не мог прикоснуться к ней, ощутить ее изящное крепкое тело, источающее ароматы пергамента и кожи.

Купол призывно и настойчиво пульсировал. Купол… всегда этот Купол. Эшер старался без необходимости даже не смотреть в его сторону, но сейчас у него просто не было выбора. Сферическая гора, куда более огромная, нежели любая другая архитектурная или природная достопримечательность во всем этом громадном некрополе, Купол пылал исходящим из его глубин зеленым и золотым светом – поддельное солнце, озарявшее скрытый под сводом зеленый лес, буйные заросли, надежно укрывавшие от посторонних глаз дома. Толстое закаленное стекло Купола удерживала на месте металлическая паутина.

Если недавняя сейсмическая активность родилась именно там, где предполагал Эшер, то этот кажущийся таким неизменным монумент вскоре будет выглядеть совсем иначе: к тому моменту как солнце взойдет над горизонтом, Купол раскроется, подобно бутону о пяти лепестках. Серый человек чувствовал, как цепи движутся под городом, туго наматываясь на древние лебедки и стягиваясь от Неподобия, Липового шоссе, Чепрачки и Божьих Кузен, а также со стороны заброшенных территорий на севере, где среди объятых пожарами башен укрывался «Отток» и которые, чего не помнил уже ни один из живущих, когда-то назывались Краденым Стерлингом.

Тянуть больше было нельзя. «Пора прыгать. Время разогнать тьму».

Подавив дурное предчувствие, Эшер широко раскинул руки и прыгнул с края кратера; ароматный дым тысяч фальшивых молитв струился мимо него, пока он камнем падал в цилиндрическую шахту. Его целью была точка далеко внизу – металлическая площадка в центре двора Апостабища. К этим дням ее поверхность была совершенно гладкой, отполированной ногами, но в былые времена ее украшал фамильный герб его отца.

Приближаясь к земле, Эшер шептал ветру о своих надеждах – он знал, что цепи пришли в движение, знал их назначение и очень надеялся, что они работают как полагается. Если же нет – скоро его труп окрасит камни двора белой кровью.

Ему успело показаться, что в самом скором времени его действительно ожидает участь превратиться в кляксу, когда весь двор вдруг содрогнулся и над металлической площадкой поднялось облако каменной пыли; за долю секунды до того, как Эшер врезался бы в нее, железная глыба рухнула вниз. Набирая скорость, она уходила все глубже, словно кухонный лифт, которому обрезали противовес, и Эшер, догнав ее, легко, как перышко, приземлился, коснувшись поверхности ногами и одной серой рукой. Он улыбался, но в улыбке этой не было тепла.

Вторая половина спуска прошла столь же стремительно, как и первая, – вертикальную шахту над двором Апостабища, посреди которого теперь зияла дыра, зеркально повторяла такая же, уходящая вглубь; металлический гербовый диск равномерно спускался, увлекаемый вниз одной из гигантских цепей, крепившихся к его дну. В непередаваемой тоске Эшер спускался на этом древнем лифте в самые глубины города, решившись наконец вернуться домой.

Купер пришел в волнение, услышав вопли Лалловё, но, если судить по ставшему пепельным лицу Тэма, слуга вовсе не разделял этого энтузиазма; похожий на лисицу молодой человек так старательно сейчас приводил свой камзол в порядок, словно опрятный внешний вид мог его хоть как-то защитить. «Это уж вряд ли, бедняга».

Тэм выгнал Купера в длинный коридор с высоким сводчатым потолком, нависавшим над ковровой дорожкой цвета шоколадного бисквита, уходившей за пределы видимости в обоих направлениях. Побеленные стены украшали бесчисленные гобелены. На небольшом комоде рядом стояли точно такие же белые цветы, как и те, под которыми расположилась Лалловё перед недавней ампутацией, но эти были срезаны, и их стебли и лепестки больше не дышали.

– Ой, да ладно тебе! – Купер слегка пихнул Тэма локтем. – Забыл, что ли, как улыбаться?

Тот покосился в ответ:

– Как улыбаться, я помню, – чего не помню, так это зачем. В эти дни…

Слуга умолк, он выглядел так, словно его голова была готова лопнуть от переполнявших ее забот, словно он подумывал выбить себе мозги о косяк двери.

Купер настороженно посмотрел на спутника. Имязнак Тэма напоминал сейчас подгнивший фрукт – удивительный струнный инструмент из золотого стал коричневым, а нотный лист над ним вообще исчез. Затем, как если бы облако, закрывшее солнце, унеслось на крыльях ветра и позволило лучам вновь пролиться на мир, имязнак полностью восстановился. Тэм потряс головой, прочищая мысли.

– Прошу прощения. Что это сейчас было?

Купер бросил на него ехидный взгляд:

– Э, Тэм, не уверен, что мне стоит тебе объяснять. Мы же в некотором смысле враги, если ты еще не забыл.

Тэм покачал головой и запустил пятерню в волосы, ниспадавшие на одну сторону, словно лошадиная челка.

– Единственная ночь, проведенная под холмом фей… – произнес он, обращаясь к потолку и отмечая про себя паутину на лепнине. «Надо будет сходить за стремянкой». – Я знаю, кто я такой. – Он расправил плечи, будто принял какое-то решение. – Давай выведем тебя отсюда, пока это еще возможно.

Купер собирался извиниться перед Тэмом за то, что назвал его врагом, но тут весь особняк сотрясла дрожь, пол и стены разъяренно загудели, и новоиспеченный шаман вдруг почувствовал, что под землей что-то движется, и не просто движется, а мчится со скоростью поезда в метро.

– Что это было, еще одна сестра? – спросил Купер, хотя в сознании его уже вспыхнул образ паутины, сплетенной из толстых, как дом, металлических цепей. Затем он увидел черного пластикового дракона с лицом феи. Застывший в ожидании Купол в центре паутины.

– Сиськи Титании, мне-то откуда знать? – проворчал Тэм, торопливо подталкивая Купера к тяжелой двери в конце служебного коридора.

Створка открылась на небольшую площадку, выходившую на один из многочисленных каналов Неподобия, где их поджидал сюрприз: в проходе стоял малютка Никсон. Руки в боки, на лице нетерпеливое выражение.

– Милостыню не подаем, – грубоватым тоном произнес Тэм. – У Велотрассы есть пекарня, где порой кормят беспризорников, если те, конечно, готовы замесить тесто, чтобы отработать свой обед.

Слуга попытался захлопнуть дверь, но Купер поймал ее. Никсон мрачно кивнул и протянул свою маленькую руку.

– Пора сваливать, придурок. Розовая телка уже давненько ждет в лодке, но тебе стоит поспешить.

Дом вновь заходил ходуном.

Купер умоляюще посмотрел на Тэма.

– Земля дрожит. Сестра твоей госпожи очнулась от одеревенения. Меня порезали и привязали к телу. Умирающие не могут Умереть, и… я должен кое-куда отправиться. – Купер помедлил и поморщился, прежде чем продолжить: – Какой же я болван! Бесполезный тупица! Я же знаю тебя по легендам, юный Тэм Лин^[44]. Ты хоть знаешь, что про тебя написана баллада? Если я не уйду прямо сейчас, никаких баллад больше никогда уже не будет.

Тэм поджал губы и указал на прислоненную к стене особняка шаткую лестницу, которую можно было перебросить через канал и использовать в качестве моста. На противоположной стороне, за причалом, вглубь Неподобия убегала узкая улочка.

– Спасибо. – Купер вышел из тени дома на озаренную светом утра площадку и оглянулся на слугу.

Рыжие, как шерсть лисы, волосы, зеленый костюм с застегнутым на все пуговицы камзолом. Руки Тэма, сжимавшие дверь, заметно тряслись, он смотрел куда-то вглубь дома. Затем он обернулся с тоскливым выражением на лице и покачал головой.

– Просто уходи, пока еще можешь, Купер. – С этими словами бард закрыл дверь, и щелчок замка положил конец их беседе.

– Идем, – сказал Купер Никсону, опуская хлипкую лестницу над каналом.

Неребенок быстро перебежал по ней на другой берег и с нахальной улыбкой уставился на толстяка.

Переулки Неподобия не были оживленными в этот час, но глаза тех немногих прохожих, кого они встретили, лихорадочно блестели. Уличный музыкант, прислонившийся к купающейся в утреннем свете белой стене, смотрел на свою гитару так, словно в той было полно змей. Цветочница несла корзинку на сгибе руки и приветливо улыбалась, но цветы ее увяли и потемнели, а она была слишком занята тем, что отхаркивала какую-то черную извивающуюся пакость, чтобы обращать на них внимание. Два человека, выглядящие как родные братья, стояли по разные стороны трехфутового котла, где кипело ароматное масло; они жарили лепешки, а затем наполняли их свежими хладогурцом и луком, но при этом ни на секунду не сводили глаз с масла. Никсон прихватил пару лепешек, когда проходил мимо, но братья, словно зачарованные, продолжали смотреть в котел.

– Сесстри действительно ждет нас на лодке? – спросил Купер, прежде чем взять и оценить на вкус протянутую Никсоном добычу.

Мальчишка только кивнул – его рот был полон жареного хлеба и овощей.

Дожевав, Никсон вытер руки о передник пожилой женщины, стоявшей в дверях своего дома и отчаянно вращавшей головой, но, кажется, боявшейся сделать хотя бы шаг. С кончиков ее пальцев сочилось какое-то жидкое дерьмо. Купер и его гид свернули на узкую улочку, над которой были натянуты бельевые веревки.

– Знаешь, я всегда мечтал жить на лодке, – произнес Никсон, заткнув большие пальцы рук в шлевки своих коротеньких штанишек.

– Да ну? – недоверчиво сказал Купер.

Никсон скорчил рожу.

– Разумеется, нет, идиот. Всю свою жизнь я мечтал только об одном, – хохотнул немальчик и перепрыгнул через лужу. – Мой одноклассник как-то сказал, что за время нашей совместной учебы голосовал за меня не менее двадцати раз, когда я избирался то на одну ученическую должность, то на другую. Я, дружище, очень хорош в том, чтобы добиваться того, чего хочу. – Никсон прикусил губу. – Жаль только, не настолько хорош, чтобы удержать полученное в своих руках. Вот мы и пришли.

У причала дожидалась баржа. За штурвалом тихо стояла бочкообразная женщина, а пожилой мужчина с длинными желтовато-седыми волосами и испачканной супом бородой махал Куперу рукой. Никсон переминался с ноги на ногу, ему не терпелось как можно скорее отправиться в путь.

– Познакомься с капитаном Боул, – сказал он Куперу, кивая на квадратную женщину. – Она доставит нас в самую гущу событий.

– Привет-привет, синяя птица! – совершенно по-девчачьи помахал рукой старик, радостно улыбаясь Куперу. – Наконец-то ты проснулся.

– Ну да! – согласился Купер. – А что, было как-то иначе? Едва он успел подняться на борт, как баржа отчалила.

– Даже не спрашивай, Купер, – раздался из-за спины капитана голос Сесстри. Она сидела на ящике, скрестив ноги и привалившись спиной к деревянной сараюшке, служившей капитанской каютой. На коленях у нее лежала книга, а на уголке губ дымилась коричневая сигарилла. – Даже. Мать его. Не спрашивай.

Старик потянул себя за желтую бороду.

– А разве так не бывает со всеми нами, сын мой? Все мы порой бываем иными и непроснувшимися.

– Не спрашивай, Купер, – сказал Никсон, закатывая глаза и тоже запрыгивая на грузовой ящик. – Ничего. Мать его. Не спрашивай.

Кубическая женщина, стоявшая у штурвала, сконфуженно пробубнила, продолжая вести судно по узким каналам Неподобия:

– Ты уже успел побывать на борту «Яркой». Только тогда ты лежал в мешке, а на голове у тебя была основательная шишка.

– Правда? – посмотрел на капитана Купер; та выглядела… семижильной, вот, пожалуй, подходящее слово. – А когда?

Сесстри подалась вперед и ногой сбросила одну из своих книг за борт баржи.

– Сказала же тебе, – произнесла розоволосая, прежде чем вернуться к своему чтению; поза ее казалась непринужденной, хотя воняло от нее сейчас, как от мусорной шаланды.

Старый матрос широко развел руками и провозгласил:

– Мистический делирий, безумная страсть!

Капитан Боул кивнула в его сторону:

– Старина Уолтер присутствовал при этом. Мы отвезли тебя в Ля Джокондетт менее чем три ночи назад.

– А, ну спасибо вам за это. Это мне очень… помогло?

Сесстри скорчила гримасу.

– Ты не злишься? – спросила Боул. – Не оскорблен? Не жаждешь мести?

– Приятно познакомиться, Уолтер. – Купер принял ладонь старого безумца и от всей души пожал ее, прежде чем ответить капитану: – Нет, капитан Боул. Мирам приходит конец. Или что-то вроде того. То, что вы были причастны к моему похищению… Что ж, что было, то прошло да быльем поросло.

Боул как-то двусмысленно качнула головой.

Старик одарил Купера заговорщической улыбкой, а в глазах его отражалось желтое пламя факела.

– Делю я полуночные оргии с юными и танцую я с теми, кто танцует, да пью с теми, кто пьет.

– Звучит неплохо. Кого-то цитируешь? – спросил Купер; во всяком случае, ему показалось, что это цитата.

Уолтер выпятил грудь:

– Слова моей книги – ничто, но суть ее – все.

Купер, все еще переполняемый удивительным весельем, защищающим его психику, похлопал старика по спине – Уолтер оказался куда более крепким парнем, чем предполагали его костлявые запястья и плечи.

– Тебе стоит издать ее, Уолт.

Уолтер захихикал и с каким-то особым наслаждением вонзил свой шест в воду.

– Я все ищу что-то, да так и не нахожу, хотя и старательно искал весь долгий год, напевая подлинную песню мятущейся души.

С той стороны, где сидел Никсон, донесся глумливый смешок.

– Вы оба педики с Восточного побережья, – вздохнул как бы между прочим неребенок, кивнув на старика. – Вот только он хотя бы знаменит.

Купер внимательно посмотрел на безумца и сместил фокус зрения так, как недавно научился. Под красной цыплячьей кожей шеи Уолтера он увидел имязнак – потертую папку со звездой на обложке и зажатыми между листами пучками травы. Символ потянул за неожиданную ниточку, и Купер, не обращая внимания на то, как Никсон швыряет камушки в воду, вдруг понял, что знает, кто такой этот иссушенный матрос.

– Уолт… – восхищенно и едва слышно произнес Купер. Из глубин воспоминаний об уроках литературы всплыл образ. – Ты ведь уже издавался, верно?

Уолтер с энтузиазмом тряхнул головой:

– И я покажу, что ничего нет прекраснее смерти^[45].

Купер поднял голову – его взгляд привлекли черные фигуры, стремительно проносящиеся над зданиями. Капитан Боул выдала несколько замысловатых ругательств, заставивших бы покраснеть даже шанхайского матроса.

– Снова они. Уолтер, сможешь обогнать этих ублюдков?

Услышав это, Уолтер расхохотался, изливая свою радость в зачинающийся день. Только сейчас Купер обратил внимание на то, что утреннее солнце, показавшееся над крышами домов, на самом деле являло собой три лиловых шара. Он даже не замечал, какой цвет сегодня решило примерить небо. «Я начинаю к этому привыкать», – изумился он, не зная, стоит по этому поводу радоваться или грустить.

– Ха! – Уолтер одобрительно ткнул Купера пальцем. – Так что, я противоречу самому себе? Ну и славно, ведь когда я противоречу себе, то становлюсь больше, принимаю в себя разнообразие.

– Ладно, – кивнул Купер. – Тогда мне волноваться не о чем.

– Вот и умница.

Отталкиваясь шестом, Уолтер направил баржу под невысокий мост, опирающийся на каменные колонны с разинувшими рты лицами с двух сторон. Внезапно единственным, что мог видеть Купер, стал Купол – зеленый, бронзовый и золотой, лучащийся светом где-то вдалеке, за разделяющей их каменной пустыней. Канал вел прямо к нему, проходя через огромную площадь.

Никсон пробежал по палубе и присоединился к стоявшим на носу соотечественникам, потрясенный зрелищем. Он схватился своей маленькой ладошкой за руку Купера, но ничего при этом не сказал.

Купер лишь краем глаза посмотрел на неребенка.

– Уолт, ты не первый мертвый американец из тех, кого я встретил, но точно самый приятный. Жаль только, что тебе пришлось настолько сойти с ума, чтобы уцелеть в этом мире. Смею, впрочем, признаться, что и синяя птица тоже уже наполовину спеклась до того же самого состояния. – Купер облокотился на форштевень быстроходной, хоть и уродливой баржи, размышляя над тем, сколь многие из его соотечественников отдали бы куда большее, нежели просто палец и кожу на спине, за возможность побеседовать с теми, с кем ему довелось встретиться на этой неделе. А еще он думал, насколько бездумно и бездарно растратил все предоставившиеся ему самому возможности. И все же как он ни старался, но так и не сумел придумать, какой бы вопрос ему задать стоящему рядом с ним поэту-трансценденталисту. – Как бы то ни было, спасибо тебе за то, что ты не придурок и не пытаешься украсть мою одежду.

Один из полных безумия глаз Уолта покосился на него, в то время как второй продолжал поглядывать на солнце.

– Неужели ты усвоил уроки, преподанные лишь теми, кто восхищался тобой, был ласков с тобой и уступал тебе дорогу? Неужели ты не усвоил куда более значимые уроки, преподанные теми, кто ополчился против тебя и спорил с тобой за право прохода?

Никсон сильно пихнул Купера локтем.

– Ладно, хорошо, – сдался Купер, – но, мне кажется, мы несколько отошли от темы. И да, я усвоил несколько уроков, которые предпочел бы забыть и которые были преподаны мне теми, кто… кхм… ополчился против меня.

– Пора бы тебе уже стать мужиком, парень, – закатил глаза Уолтер.

– Аминь, Уитмен, – поддержал Никсон.

Будучи не в силах спорить, Купер уселся на палубу и свесил ноги над затхлыми водами канала, пенившимися под ударами киля. Судно полным ходом мчалось к зелено-золотому глазу, взиравшему на город с горизонта, и черные мухи «Оттока» не обращали на баржу никакого внимания. Купер же гадал, что ему предстоит сделать там, внизу, в машине под Куполом.

Позади него чертыхнулась и заворчала Сесстри.

Уолтер наклонился, все так же сжимая сухой рукой свой шест, и прошептал на ухо Куперу еще одну цитату из самого себя, совет, который в молодого американца вбивали кулаками, ударами плети и сексом. И совет этот уже успел наскучить:

– Позволь душе своей стоять спокойно и неколебимо под взором миллиона вселенных.

Глава четырнадцатая

Я говорил своим ученикам, что все законы естества могут быть изучены на примере горящей свечи: «Перейдем теперь к очень интересному разделу нашей темы: к сходству между горением свечи и тем жизненным видом горения, которое происходит внутри нас. Да-да, в теле каждого из нас происходит жизненный процесс горения, весьма сходный с горением свечи, и я хочу, чтобы вы это ясно поняли. Тут дело не в поэтическом сравнении человеческой жизни с теплящимся огоньком, а в действительном сходстве. Внимательно проследите за моим рассуждением, и вы всё поймете»^[46].