Текст книги "Смерть раньше смерти"

39

– 10 января, 19:17. Допрос подозреваемого по делу два дробь один дробь пять дробь четырнадцать. Отдел убийств и ограблений, Бельвиль. Допрос ведет сержант уголовного розыска Бенджамин Гриссел. Присутствуют: полковник Барт де Вит, капитан Матт Яуберт, капитан Герри… то есть…

– Гербранд.

– Капитан Гербранд Фос. Первый вопрос к подозреваемому. Назовите ваше полное имя.

– Янек Вацлав Милош.

– Национальность?

– Эскимос. Сами слышите. Я прекрасно говорю по–эскимосски.

– Национальность?

– Южноафриканец.

– Номер удостоверения личности?

– Пятьсот девяносто пять пять один два семь ноль ноль один.

– Адрес?

– Пайнлендс, Айрис–авеню, семнадцать.

– Вы осведомлены о том, что имеете право пригласить адвоката. Если у вас нет своего адвоката или вы не можете воспользоваться услугами платного адвоката, вы получаете право пригласить государственного защитника. Вы имеете право в любое время просить помощи государственного защитника, после чего дело будет рассмотрено окружным судом или судом высшей инстанции…

– Избавьте меня от этого. Мне не нужен защитник.

– Он вам пригодится. Вы обвиняетесь в вооруженном ограблении, Вацлав.

– Пушка была игрушечная.

– Пистолет.

– Все равно.

– Вы признаете, что отвечаете на вопросы добровольно, без какого–либо принуждения или давления со стороны представителей полиции Южной Африки…

– Южно–Африканской полицейской службы.

– Извините, полковник. Без какого–либо принуждения или давления со стороны представителей Южно–Африканской полицейской службы?

– Да.

– Почему у вас такая фамилия?

– Старая, почтенная эскимосская фамилия.

– А вы шутник, Вацлав.

– Ладно, ладно. Мой отец был поляк.

– А мать из африканерской семьи?

Молчание.

– Будете говорить? Допрос записывается на пленку.

– Да. При чем тут происхождение моих родителей?

– Профессия?

– Домохозяйка.

– Нет, ваша профессия.

– Я гример. Работаю вне штата.

– Вы не очень преуспеваете?

– Я ни при чем. Во всем виновато южноафриканское телевидение. Чем больше сериалов оно закупает за рубежом, тем больше наших гримеров подыхает от голода.

– Поэтому вы решили ограбить пару–тройку банков.

– Только «Премьер». В другой банк я пошел специально, чтобы передать вот ему записку.

– Для протокола: обвиняемый имеет в виду капитана Матта Яуберта. Почему вы выбрали именно «Премьер», Вацлав?

– Они мне должны.

– Они вам должны?

– Я хотел набрать сорок пять тысяч рандов, не больше. Столько они мне задолжали.

– Почему?

– Мой дом…

– Что с вашим домом?

– Я решил взять кредит на покупку дома. Они с радостью пошли мне навстречу. Никаких проблем, мистер Милош. Всегда рады вам помочь, мистер Милош. Если вы подпишете вот это дополнительное соглашение, мы снизим ставку по кредиту на четверть процента.

– И что?

– А потом они ликвидировали заем. Потому что их эксперт не заметил структурный дефект, пока я не указал им.

– Какой еще структурный дефект?

– Вся задняя стена дома медленно–медленно проседает, уходит в песок, но в контракте, уже подписанном мною, говорилось, что продавец не несет за это ответственности! «Нам очень жаль, мистер Милош, но кредит недостаточно обеспечен. Нет, мистер Милош, капитальный ремонт обойдется в слишком большую сумму. Давайте оформим вам кредит на ту же сумму. Кредит с овердрафтом. Пожалуйста, перечитайте параграф такой–то и такой–то, подраздел такой–то. Процент по кредиту будет лишь немногим выше». А потом поганое телевидение – чтоб оно сгорело! – перестало давать мне заказы, и что мне оставалось делать? Звонить в уголовный розыск и жаловаться, что меня ограбили?

– И тогда вы начали грабить банки?

– Я искал работу.

– Но безрезультатно.

– Нет, что вы. Меня завалили предложениями. «Двадцатый век – Фокс», «Эм–джи–эм», «Уорнер»… Просто в очередь выстроились. Но мне в тридцать два года что–то не хочется становиться миллионером…

– Вацлав, вы слишком много умничаете и язвите.

– Попробуй, приятель, найти работу, если у тебя белая кожа. «Какой у вас опыт работы, сэр? Вы гример? Мы вам перезвоним. Правда, сейчас мы работаем в соответствии с программой позитивных действий».

– И тогда вы начали грабить банки?

– Тогда я решил сам вернуть должок.

– Вацлав, то, что вы сделали, называется вооруженным ограблением.

– Меня зовут Янек. Не было у меня никакого оружия. Я ходил с игрушкой.

– Вы признаете, что ограбили отделения Премьер–банка 2 и 7 января на семь тысяч и одиннадцать тысяч двести пятьдесят рандов соответственно? И что 11 января вы попытались ограбить милнертонский филиал банка? А 16 января вы ограбили отделение Банка Южной Африки в Сомерсет–Уэсте на три тысячи рандов. Всякий раз вы угрожали служащим огнестрельным оружием.

– Дьявол, вы что, совсем? Вы же видите, что у меня за оружие! Игрушка!

– Можете доказать, что ваш игрушечный пистолет тот самый, которым вы пользовались во время налетов?

– Нет. Но…

– Что?

– Я не хотел никого ранить. Вел себя вежливо и культурно до тех пор, пока вы не растрезвонили про маузер.

– Про какой маузер, Вацлав?

– Меня зовут Янек, мать вашу! Вы отлично знаете, какой маузер я имею в виду! Я говорю про парня, который перестрелял пол–Кейптауна! Про маньяка!

– Что вам известно о маньяке с маузером?

– То же самое, что и всем остальным гражданам ЮАР! То, что я читал в газетах и слышал по радио.

– Где вы храните свой маузер?

– Слушайте, я готов сотрудничать со следствием и все такое, но не надо вешать на меня еще и убийства!

– Вы первый начали, когда заговорили о маузере в Милнертоне. Цитирую показания мисс Розы Вассерман: «И тогда он сказал: жаль, что я не прихватил свой маузер».

– Та толстая корова не хотела отдавать мне деньги. Пришлось ее немного попугать.

– Сейчас ваш дом обыскивают двенадцать детективов. Если они найдут маузер…

– Ничего они не найдут!

– Почему, Вацлав? Вы его прячете где–то в другом месте?

– Черт побери, да нет у меня никакого маузера! Сколько раз вам повторять? Я даже не знаю, где такой достать. Я купил игрушечный пистолет, похожий на настоящий, но ни разу не вынимал его из кармана. Боялся, что служащие банка сразу опознают игрушку. Ладно, ладно, признаюсь, деньги я брал. Но это было не ограбление. И не воровство. Я возвращал свои деньги! Банку Южной Африки я бы все вернул, до последнего цента, но только после того, как получил бы их от «Премьера». Ясно? Вы не заставите меня признаться в том, чего я не делал!

– Где деньги, Вацлав?

– Янек.

– Где деньги, Янек?

– Это мои деньги.

– Где они?

– Да пошли вы все! Я так и так сяду, а когда выйду, «Премьер» опять начнет тянуть из меня денежки. Плюс проценты. Так какой смысл?

– Янек, если вы вернете деньги, судья отнесется к вам благосклонно.

– Это мои деньги.

– Где ваши деньги, Янек?

Молчание.

– Янек!

– На потолке. Под трубой отопления.

Они совещались в кабинете де Вита. Начальник уголовного розыска разговаривал с ними на равных. После своей проникновенной речи он счел своим долгом участвовать в работе оперативно–следственной группы.

У Яуберта пересохло во рту; он морщился от табачного перегара. В комнате для допросов он отказался от своего зарока курить не больше трех сигарет в день – надо же было как–то справиться со зверским голодом и головной болью, от которой ломило виски. Он не отставал от Гриссела, курил одну сигарету за другой и только было потянул из пачки еще одну, да вовремя взглянул на табличку на столе де Вита: «Здесь не курят».

Они заново изучали все папки с материалами дела – строчку за строчкой, букву за буквой, вертели так и сяк кусочки головоломки. Белых пятен было гораздо больше, чем деталей, которые вдруг совпадали, подходили друг другу. Они начали с самого начала, рассматривали версии, которые рассыпались от одного вопроса, шелестели бумагами, строили версии, отказывались от них. Наконец они пришли к выводу, что ничего не понимают, как ни крути.

В четверть двенадцатого решили подождать Баси Лау, который должен был вернуться, найдя Ингрид Йоханну Кутзе.

Может быть, утро вечера мудренее.

Яуберт поехал домой, усталый телом и душой. Он хотел есть и пить. По пути он вспоминал все, что случилось сегодня.

У его калитки стояла машина.

Он затормозил у гаража, вылез и подошел к машине. БМВ, увидел он при свете уличного фонаря.

На веранде он уловил какое–то шевеление.

Рука потянулась к пистолету, инстинкт взял верх. В кровь хлынула струя адреналина, он сразу забыл об усталости, в голове прояснилось.

– Вы подонок!

Знакомый голос.

Маргарет Уоллес решительно двинулась к нему навстречу, не замечая пистолета.

– Вы подонок!

Он шагнул к ней, совершенно не понимая, что она делает у него дома. Никакого оружия у нее не было. Неожиданно Маргарет Уоллес набросилась на него и принялась бить кулаками в грудь.

– Вы скрыли от меня! – Она молотила его по груди, и Яуберт невольно отступил и прикрылся рукой, в которой он сжимал пистолет. Ему не было больно; он просто был ошеломлен ее натиском. – Подонок, вы скрыли от меня!

– Что… – начал было он, пытаясь схватить ее за руки, но она продолжала наступать. Он увидел ее искаженное гневом лицо. Она больше не излучала горе. Сейчас она дышала ненавистью и болью.

– Я имела право знать! Кто вы такой, чтобы скрывать от меня? Кто вы такой?

Ему удалось перехватить ее правую руку, потом левую.

– О чем вы говорите?

– Сами знаете, подонок! – Она укусила его за руку и вырвалась.

Яуберт ахнул от неожиданности, но выпустил Маргарет Уоллес.

– Я понятия не имею, о чем вы.

– Зато знают все остальные! Все остальные в курсе! Вся страна! Вы все рассказали газетчикам, а от меня утаили! Что вы за человек?

Она замахнулась и ударила его по лицу; он почувствовал во рту соленый привкус крови.

– Прошу вас! – Его крик остановил ее. – Прошу вас, объясните, в чем дело!

– Джимми был с другой женщиной! – сказала она и расплакалась, прижав к груди кулаки, словно пытаясь защититься. – Вы все знали! Вы… Пытались меня разжалобить, рассказывали о своей жене. Подумать только, я ведь вас жалела! Ах вы, подонок! Я вас жалела! Вы не заслуживаете жалости. Что вы за человек? – Кулаки разжались, и она вдруг горько, безнадежно заплакала. В ее словах было столько боли.

– Я… я…

– Почему вы ничего мне не сказали?

– Я…

– Зачем надо было сплетничать?

– Я не сплетничал…

– Не лгите мне, подонок! – Она снова набросилась на него.

Неожиданно Матт Яуберт заорал:

– Я ничего не рассказывал газетчикам! Видимо, насплетничал кто–то другой. Я ничего не говорил вам, потому что… потому что… – Господи! Потому что он знал, что это такое, жалел ее, помня, как она вышла им навстречу в желтом фартуке. Он сочувствовал ее горю. Маргарет Уоллес не доводилось быть посланцем смерти, ни разу не случалось приносить дурные вести. – Потому что я не хотел… причинять вам еще больше боли.

– Боли? Вы не хотели причинять мне боль? А сейчас? По–вашему, сейчас мне не больно, тупой ублюдок? Знаете, как мне больно? Знаете? – Они стояли на газоне; в свете уличного фонаря капельки росы сверкали, как бриллианты. В его доме было темно, на улице тихо. Только звенел ее голос.

– Да, знаю, – негромко сказал он.

– Врете! – Гнев вскипал в ней с новой силой.

– Знаю, – тихо, очень тихо повторил он.

– Врете! Вы подонок! Ничего вы не знаете. Откуда вам знать!

Дело было не в трудном дне, утомлении и натянутых нервах после выволочки бригадира, убийства и болезненного сеанса у Ханны Нортир. Просто у него наболело. Созрело желание выплеснуть все. Зелье варилось два года и два месяца, и теперь оно переливалось через край. Зелье выльется, очистится душа, вскроется наконец гнойный нарыв, терзающий его изнутри. Голова кружилась; он резанул скальпелем, исполненный гнева и ужаса, облегчения и страха.

– Уж кто–кто, а я знаю! – заревел он. – Я знаю!

Он подошел к ней, подняв плечи и выставив голову.

– Не хуже, чем вы! Нет, лучше, гораздо, гораздо лучше! Я все знаю! – В тот миг ему хотелось растоптать ее. – Знаю! Потому и скрыл от вас, как ваш муженек провел последний день своей жизни! Вы попрощались с мужем, провожая его утром? Попрощались? А я нет. Так и не сказал ей «До свидания». Она просто ушла. Я проснулся, а ее не было рядом. Она ушла!

Он слышал себя как бы со стороны. Потом стало слышно только его дыхание, очень частое: вдох–выдох, вдох. Перед ним разверзлась пропасть, которую ему предстояло пересечь. Он увидел ее мрачные глубины и испугался. Он должен пройти над бездной по канату, но только без страховки. Страх поднимался исподволь, зарождался где–то в животе и вдруг хлынул вверх. Яуберт отпрянул назад. Закрыл глаза. Он знал, что руки у него дрожат, но нерешительно шагнул вперед и тронул носком ноги проволоку, лежащую впереди. Теперь он уже не может повернуть назад.

– Она просто ушла… – заговорил он тихо, но она его прекрасно слышала. Чувствовала его страх.

Вдох–выдох.

– Иногда посреди ночи я прикасался к ней – к плечу, к бедру. Чувствовал ее тепло. – Он глубоко вздохнул. – Я всегда радовался оттого, что она рядом. Она была как свет в окне. Она так быстро засыпала. Я ни о чем не догадывался. Она служила в ЮАНБ – Южно–Африканском бюро по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. Как–то я спросил, чем конкретно она там занимается. Она рассмеялась и ответила, что она – тайный агент. А больше она ничего рассказать не может. Даже мне. По вечерам она очень быстро засыпала. И спала сладко, как ребенок. Наверное, именно тогда все началось. Если бы я уделял ей больше внимания, если бы я чаще расспрашивал ее, если бы я не был так занят своей работой и так не гордился собственными достижениями…

Его презрительный смех относился к нему самому; смех вышел больше похожим на всхлип. Но смех дал ему храбрость сделать следующий шаг, несмотря на то что проволока, протянутая над темной бездной, была тонкой и раскачивалась во все стороны.

– Я считал, что они там, в ЮАНБ, играют в игрушки. Думал: если бы я занимался такой ерундой, как они, я бы тоже спокойно спал. Мне казалось, что моя работа значительнее, важнее. Ночью, ворочаясь в постели рядом с Ларой, я ощущал свое превосходство.

Маргарет Уоллес протянула к нему руку, положила ему на плечо. На секунду ее рука стала спасательным поясом. Потом он отстранился. Он должен добраться до противоположного края один, сам. Он подавил волнение, жалость к себе, страх.

– Я был таким самодовольным! – воскликнул Яуберт, сбрасывая ее руку. Как будто был недостоин сочувствия. – Как странно, – продолжал он почти удивленно. – По–настоящему мы живем лишь у себя в голове. Как заключенные. Хотя глаза смотрят наружу, мы находимся внутри, заперты в собственных черепах. Мы ничего не знаем о других. Живешь с человеком рядом, видишь его каждый день и считаешь, будто знаешь его, потому что видишь его глазами. И думаешь, что другие тоже все знают, потому что они умеют видеть. А на самом деле никто ни про кого ничего не знает. Каким я был самодовольным! Я был так занят собственной службой, собственными делами. Преисполнен чувства собственной важности. Я считал себя эталоном.

Он поморщился, не отдавая себе отчета в том, что строит гримасы. Руки дрожали, глаза были по–прежнему закрыты.

– В том–то и трудность, что нельзя выбраться из собственной головы. Я казался себе кристально чистым. Потому что Силва был таким грязным. Мы измеряем мир категориями «белое – черное». Силва был убийца, грязный, черный, как смертный грех. А я был чистым, белым лучом правосудия. Меня поддерживали, поощряли, одобряли. Возьми его! Окружающие рисовали меня еще чище, чем я был на самом деле. Возьми Силву, отомсти за убитых девушек, за двух женщин, которых он выкинул в мусорный контейнер. Отомсти ему за коллегу, которого нашли с дырой во лбу. Отомсти за наркотики, за его неуязвимость, за его грязную, черную душу.

Яуберт оглянулся назад. Оказывается, он преодолел достаточно длинный отрезок пути.

Он сделал еще один шаг по проволоке.

– Ставить подслушивающие устройства противозаконно. Нам не разрешают. Но если ты чист, сила на твоей стороне. Я купил такую штуку на Фортреккер–роуд у здоровенного частного сыщика с красным лицом, поехал в Клифтон и стал ждать. Я ждал все утро, до тех пор пока он не уехал. Прекрасное было утро, ни ветерка, ни облачка. Окна квартиры Силвы выходили на океан. На балконе стоял телескоп. Все было такое белое. И дорогое. Не скрою, я боялся. И спешил. Пока ставил жучки, невольно сравнивал его жизнь и мою. Я еле свожу концы с концами, а он… Вот что можно купить за деньги. Один жучок установил в телескоп, один в мини–бар, еще один – рядом с кроватью, еще один – в телефон. Я заплатил консьержу из собственного кармана двести пятьдесят рандов, и он разрешил мне спуститься в подвал, где я установил приемник и диктофон.

Яуберт не смотрел вперед, потому что инстинктивно понимал: сейчас проволока закачается, путь станет невидимым, непроходимым, и ему захочется повернуть назад. Он зашагал быстрее, убивая страх словами.

– В ту ночь Лара не пришла домой ночевать. Я позвонил в ЮАНБ. Мне сказали, что она на задании. Что за задание? «Мы не имеем права говорить». – «Она моя жена». – «Яуберт, она тайный агент. Вы же знаете, как работают тайные агенты». Я бродил по дому и чувствовал ее запах, видел журналы в гостиной и у ее кровати. И думал о своих планах, о жучках, о диктофоне. Я волновался – вдруг ничего не запишется? Спал я плохо; ночь была длинная и утро длинное. Потом я снова поехал в Клифтон, спустился в подвал. Там было темно.

Ему хотелось кричать, потому что проволока под ним закачалась, прогнулась. Сейчас он сорвется вниз. Под ним бездонная пропасть! Руки раскинулись в стороны, закачались в поисках равновесия. Яуберта била крупная дрожь. Он забыл, что рядом стоит Маргарет Уоллес. Он говорил словно сам с собой. В жизни осталась лишь одна цель: дойти до конца.

В тот день он в полной темноте отпер щитовую, надел наушники и перемотал пленку назад. И нажал на диктофоне кнопку «Воспроизведение». Прислонился затылком к холодной дверце щитовой и услышал шорох. Он пытался понять, что происходит, – он ведь был белой рукой правосудия. Силва был черный. Он услышал, как открывается дверь, потом закрывается.

«Ну, что скажешь?» – голос Силвы.

«У тебя тут мило. Какая у тебя есть музыка?»

Он дернулся вперед, голова ударилась об угол электрошкафа. Голос Лары! А может, все–таки…

«Что хочешь послушать?»

«Что–нибудь ритмичное».

Шарканье, рок–музыка, ужасно громкая, заглушает голоса. Минуты тянулись страшно медленно. Шея и плечи у него затекли. Что там происходит? Ничего не понятно. Смех Лары между двумя песнями – веселый, беззаботный. Силва:

«Ну ты даешь, детка!»

Снова смех Лары и музыка.

Он перемотал пленку вперед, отматывая каждый раз по небольшому фрагменту, слушая музыку и тишину между песнями. Минут через двадцать послышалась медленная, томная мелодия. Яуберт промотал кассету назад. Видимо, рок надоел. Мертвая тишина, шорох. Звяканье кубиков льда о стекло. Неразборчивое мычание Силвы. Музыка стала громче, потом тише. Тишина. И вдруг – скрип. Яуберт понял: они переместились на постель. Постель у Силвы была очень широкая и тоже белая.

«Классная фигурка, детка, танцуешь ты клево, а какая ты в постели?»

Лед звякает о стекло.

«Не пей слишком много, детка, покажи мне свою грудь. Покажи, что у тебя есть!»

«Смотри!» – Его Лара. Он как будто видел ее воочию: он знал свою Лару, знал, когда у нее делается такой хрипловатый голос, когда язык слегка заплетается. Он хотел ее остановить. Не с ним, моя Лара, только не с ним!

«Боже, какая у тебя фигура! Обалдеть можно… Да, да, иди ко мне!»

Лара смеется:

«Времени еще много».

Силва:

«Сейчас, детка, нет, сейчас, давай же, прыгай сюда».

Смех Лары. Тишина. Постель. Скрип–скрип–скрип.

«Да, вот так, возьми его, да, так, хорошо, о, какая ты горячая, сейчас, сейчас, да…»

Его Лара… Ему хотелось сорвать с себя наушники, взбежать вверх по лестнице, ворваться в шикарную квартиру. Но ведь она приходила к Силве вчера, не сейчас. Голоса на пленке:

«О–о–о…»

Его сковало ледяным холодом.

«Да, сядь сверху, да, о боже, как сладко, я сейчас… м–м–м…» – Все быстрее и быстрее. Его Лара… Он знал ее, знал свою Лару.

Музыка прекратилась. Осталось только дыхание – медленнее, медленнее, тише, ровнее. Скрип пружин. Тишина. Треск.

«…ты что, уже уходишь?»

«Спи».

«Вернись».

«Сейчас».

«Что ты делаешь?» – голос настороженный.

«Кое–что проверяю».

Тишина.

«Ну–ка, посмотрим, что тут у тебя?»

«Что ты делаешь? Не трогай! Это мое!» – Испуганно. Его Лара.

«Так–так–так!»

Громкий скрип пружин.

«Все было слишком просто, детка. Так я и знал, все прошло слишком гладко».

Глухой удар – Силва ударил ее кулаком.

«О–о! – Лара. Тихий вскрик: – О–о!»

«Ах ты, сука! Прикончить меня захотела? Думала, я совсем тупой? Говори, на кого ты работаешь? Думаешь, я идиот? Все было слишком гладко, никогда не верь, если сучка сразу прыгает к тебе в постель… прощайся с жизнью, дрянь!»

«Ты спятил, Силва, я всегда ношу его с собой, ты же знаешь, как сейчас опасно, Силва, пожалуйста…»

«Меня еще мать учила никогда не доверять тем, кто сразу прыгает в постель. Ты подстава, детка. Думаешь, я идиот? Ты поторопилась, детка, думаешь, раз я пьян, то совсем ничего не соображаю? Кто тебя послал?»

«Силва, ты псих, не знаю, с чего ты вдруг… ах…»

«Я тебя убью на хрен, сука! Говори, кто тебя послал! Или не надо – мне по фигу. Сейчас сдохнешь. А ну, посмотри на меня! Сегодня ты трахалась в последний раз! Посмотри на меня…»

«Нет, Силва, пожалуйста, не…»

«….посмотри на меня…»

«….пожалуйста, не надо…»

Громкий выстрел. Пуля как будто попала в него, прошла навылет, пробила плоть, кровь и душу, пригвоздила его к месту. Из него вытекала жизнь, он умирал. В нем не осталось ни единой целой косточки, ни единой целой клеточки. Щелкнул диктофон, погасла желтая лампочка. Зажужжала пленка, перематываясь назад, к началу. Он дергался, бился всем телом. Яуберт стоял на газоне и дрожал, потому что ему вдруг стало очень холодно. Маргарет Уоллес подошла к нему и крепко обняла. Пленка перемоталась. Воспроизведение пошло заново. Загорелась желтая лампочка: открывается дверь, шаги, «Ну, что скажешь?» – «У тебя тут мило. Какая у тебя есть музыка?»… Маргарет Уоллес держала его, все крепче прижимая его к себе, чтобы остановить судороги, сотрясающие его. Они вдвоем стояли у него в саду и горько плакали.