Текст книги "Любивший Мату Хари"

Автор книги: Дэн Шерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

От плохого шло к худшему, всё время возвращалось видение: она выскальзывает из одежды в незнакомой комнате. Разговор их всегда кончался неприятно. Однажды она даже обвинила его в преднамеренной попытке разрушить её карьеру, и были две ночи, когда она не возвращалась до рассвета.

Конечно, он подумывал об уходе, о том, чтобы исчезнуть утром, когда она спит. В конце концов он даже обнаружил, что изучает расписание поездов и составляет мысленно прощальную записку. Он думал, что лучше всего будет нечто краткое и непринуждённое: «Дорогая, к тому времени, как ты прочтёшь это, я достигну Тихоокеанского побережья... адью. Однако он никогда не заходил дальше укладывания чемодана. (В этом, кисло подумал Грей, они не так уж и отличаются друг от друга).

К тому времени Данбар понял, что её поведение следует определённой схеме – циклической смене жестокости и привязанности, – откуда не было выхода. Вслед за Монте-Карло они поехали в Софию, Бухарест и Прагу. Погода оставалась переменчивой, и Зелле становилась всё угрюмей. Хотя ещё случалось порой, что она искренне старалась сделать ему что-нибудь приятное, но всё более и более было очевидным, что их отношения портятся. К ночи начинались отчётливо садистские намёки, и дважды она даже ударила его щёткой для волос.

   – Ей как бы всё больше нравилось помыкать мной, – сказал Данбар.

У истории Данбара был эпилог, но он слишком устал, чтобы рассказать всё сразу. Когда дождь закончился, он вернулся к окну, уныло описывая несколько последних впечатлений. Он сказал, что, хотя она продолжала жить ночной жизнью, она искренне любила утро. И не раз он заставал её на балконе при наступлении рассвета.

   – Я, кажется, ещё припоминаю, что она по-особенному наслаждалась одним садом в Софии, – добавил он, – и, конечно, Дунай очень красив, хотя я не могу понять, почему его называют голубым.

Всё это время Грей сидел, наблюдая за ним из плетёного кресла. Ещё раньше он спросил, не хочет ли Данбар есть, но не получил ответа. И опять:

   – Вы не голодны... хотите что-нибудь поесть?

   – Нет, не голоден и не продрог. Просто устал.

В буфете стояла бутылка виски, к которой не прикасались годами. Грей налил ещё два стакана, не спрашивая, и сказал:

   – Я могу устроить вам постель на диване.

Данбар отказался:

   – Не устал, это не то ощущение... – Затем, отвернувшись от окна: – Вы знаете, самое смешное, что я не оставлял её. Даже в самом конце. Она оставила меня. Попросту убежала с другим мужчиной. Что всегда, полагаю я, анекдотично.

В другом углу комнаты у Грея дрогнул стакан в руке. Ему не хватало воздуха, но слишком холодно, чтобы открыть окно.

   – Это произошло в Вене, – внезапно сказал Данбар. – Во второй приезд после Праги. Было довольно спокойно какое-то время. Но однажды вечером она внезапно появилась с этим капитаном, немцем, которого она называла Руди, это имя, я полагаю, принадлежит и её первому мужу, не так ли?

Грей кивнул.

   – Да, её мужа звали Руди.

   – Ну, сначала я о нём ничего не знал. То есть как если бы его и не было. Но затем на меня сошло озарение, что на этот раз всё по-другому. Это надолго. – Он перевёл взгляд с раннего рисунка мелком на другой, осыпавшийся набросок углём. – Это интересно. Тоже новый?

Грей промямлил что-то. Его горло внезапно пересохло, дыхание перехватило.

   – Вы когда-нибудь встречались с ним?

   – Хм-м?

   – С немцем. Вы когда-нибудь встречались с ним?

Данбар, казалось, не мог отвести взгляда от рисунка углём.

   – Обедал с ними. Обоими. Хотя и не слишком весело. Видите ли, у Маргареты болела голова. А этот Руди не пьёт или, по крайней мере, делает вид. Я, кажется, припоминаю, что они говорили о лошадях... А утром они ушли. Всё ушло. Хотите посмотреть на её прощальную записку?

Грей не ответил, даже не поставил стакан, хотя он был пуст... всё ушло, словно Зелле...

   – Как он выглядит?

Данбар повернулся:

   – Вы имеете в виду немца?

   – Да, как он выглядит?

   – Не знаю... сдержанный.

   – Он говорит по-английски?

   – Да.

   – И по-французски?

   – Да.

   – Свободно? И по-английски и по-французски свободно?

   – Николас, я не уверен...

   – Свободно?

Данбар сделал шаг назад, потом ещё один:

   – Да, теперь, когда вы упомянули об этом, я полагаю, что свободно. Но я боюсь, что я....

   – И его фамилия Шпанглер? Рудольф Шпанглер?

   – Да, но как...

   – Потому что я знаю его. Знаю о нём... давным-давно.

Ночь не вернулась к обычному своему течению, и если бы они могли забыть те свои разговоры, то никогда уж не забыли бы бури. Она разразилась где-то вверху, выше дождя, прямо над городом. К рассвету отдалённые улицы были захламлены обломками, маленькие садики превратились в руины.

В день, совсем близкий к зиме, Данбар наконец возвращался в Англию. С водяных насосов свисали сосульки, в воздухе плыло дыхание ждущих лошадей. На вокзале тоже было очень холодно, и это, казалось, сдерживало разговор.

Они спокойно поговорили о Зелле, пока ожидали поезда в кофейне. Данбар был под впечатлением определённых теорий того времени, исследующих истерию, особенно у женщин. «Почитайте Фрейда, – сказал он, – почитайте кого угодно. Эта женщина – классический пример. Венера с тенденциями Медузы». Прощаясь на платформе, они вяло обменялись «до свидания».

После отъезда Данбара Грей провёл по крайней мере час за столиком с пивом, глядя на паровозы. Наконец он присоединился к сошедшей с поездов толпе и отправился искать чего-нибудь спиртного. По возвращении к себе он занялся мелкими делами... мытьём тарелок, выбрасыванием пустых бутылок. Сорвал со стены портреты Зелле и уложил их в ящик со всеми остальными её проклятыми реликвиями... включая тот набросок со Шпанглера.

Было поздно, когда он потушил лампы, слишком поздно, он устал, и в голове у него крутилось несколько случайных мыслей: Шпанглер вернулся так, как, возможно, однажды вернётся Данбар, так, как в конечном счёте возвратятся другие, которых она даже не вспомнит. Они придут, когда она меньше всего будет ожидать их, требуя возмездия; и даже, если возможно будет пристрелить их всех, придут их призраки так, как продолжает приходить к нему время от времени тёмными ночами призрак Михарда.

Глава десятая

Подобно другим агентам немецкой разведки в годы её формирования, Рудольф Шпанглер всегда будет оставаться неясной фигурой. Нет никаких сведений о целых десятилетиях его жизни, и даже его имя внушает сомнения. Поскольку он обычно менял свою внешность, нельзя полагаться и на несколько существующих фотографий.

Всё, что известно о его ранних годах, это что он родился в семье со средним достатком, где-то к северу от Бремена. Его отец был неудачливым коммерсантом и, по-видимому, алкоголиком. Мать болела чахоткой. Он стал военным в молодые годы, кажется, проявил себя в одной из германских колониальных войн. Хотя нет указаний, где и когда его посвятили в секретный мир, вполне вероятно, что он был одним из уцелевших протеже знаменитого Вильгельма Штибера[21]21
  Штибер Вильгельм (1818—1882) – один из руководителей прусской политической полиции.


[Закрыть], бисмарковского «князя Лис».

Несмотря на незнатное происхождение, он был светским, хорошо образованным человеком. По словам Маты Хари, он являлся несомненно привлекательным мужчиной. Светлые волосы. Серо-голубые глаза. Тонкий, но мускулистый и выше шести футов. Звание его осталось неизвестным, но обычно он носил форму баварского кавалерийского офицера и, говорят, был отличным наездником и охотником, с соответствующими правами во всех лучших имениях.

Несомненно, именно Рудольф Шпанглер полонил Мату Хари той венской зимой 1908 года: обаятельный офицер с очевидными средствами и вкусом. Хотя она никогда не вспомнит, что встречала его прежде (в его предшествующем воплощении в виде шведского финансиста Дидро), она всегда будет настаивать, что произошло подсознательное узнавание, словно они были любовниками в предыдущей жизни.

Их первую встречу так описывал Данбар: однажды на званом вечере в посольстве Маргарета ощутила на себе взгляд мужчины, находящегося на другой стороне комнаты. Обернувшись, она встретилась глазами с одиноко стоявшим немецким офицером. В одной руке он держал два бокала шампанского, зажав их ножки между пальцев. В ответ на её рассеянную улыбку он попросту вытянул руку и кивнул. Спустя несколько мгновений они переместились на террасу, где разговор оставался светским, но с подтекстом. Чуть позднее они танцевали под прекрасную музыку, в том числе вальса «Голубой Дунай».

С самого начала в их отношениях присутствовало что-то необычное: странное ощущение принуждения и слепое желание. После их первого совместного вечера они встретились за завтраком в незаметном провинциальном кафе. Ели кровяные колбаски и пумперникель. Другие посетители отсутствовали. Хотя он не сказал ничего особенного о себе, она утверждала, что даже обсуждение погоды с ним каким-то образом казалось значимым. Он имел обыкновение говорить медленно, тихим мелодичным голосом. Ей также нравилась его манера вертеть в руках небольшие предметы или прикуривать сигарету – всегда спокойными и неторопливыми движениями.

Они провели второй вечер вместе в полупустой кофейне, откуда видны были деревья с облетевшей листвой и влажные булыжники мостовой. Вновь ничего по-настоящему важного не обсуждалось, но она наслаждалась звучанием его голоса и его неторопливыми ответами на её вопросы, нет, он не видел, как она танцует, да, он один раз был в Париже, но давным-давно...

Затем последовал обед с Чарльзом, на протяжении которого Шпанглер явно чувствовал своё превосходство. Ещё бывали выпивки на Рингштрассе, и всё заканчивалось неизбежным выводом: «Так как вы всё равно возвращаетесь в Париж, почему бы не проехаться со мной до Женевы, которую вы, думаю, найдёте очень красивой».

У неё были разные предварительные договорённости, не считая уговора с Чарльзом. Кроме того, предполагались встречи с агентами и последующие отсюда обязательства за границей. Но ничто не казалось значимым, когда она видела его улыбку и слышала многозначительное: «Думаю, вы найдёте Женеву очень красивой».

Они уехали в понедельник на рассвете. На составление прощального письма к Данбару ушли часы, но в конечном итоге оно не сообщало ничего. За Веной ландшафт был ровным и красивым, с ранним снегом в глубоких лощинах. По дороге она спала в течение часа без всяких снов.

По прибытии в Женеву он отвёз её в маленькую гостиницу, ютившуюся между сосен на краю озера. Отсюда открывался хороший вид на причал и неровные холмы. Её комната была очаровательной, с крепкой сосновой мебелью и напоминала приют моряка. К обеду поднялся ветер, приглушив звуки снизу. Вечером она задремала под тиканье часов, проснувшись, немного поплакала, сама не зная почему.

Было поздно, когда он пришёл к ней. Она всё ещё была в постели. Свет чуть теплился, и на какое-то мгновение Шпанглер показался чуть ли не призраком в белом фланелевом костюме и бледно-серой шёлковой рубашке. Он опустился на колени возле кровати и расстегнул на ней платье. Когда она осталась обнажённой, он, отступив на шаг, долго смотрел на неё, не говоря ни слова. Его глаза казались чужими, руки висели вдоль тела.

   – Ты и в самом деле не знаешь, кто я? – наконец сказал он. – Ты в самом деле не знаешь?

Она попыталась улыбнуться, чтобы снять напряжение, и произнесла:

   – Кто ты?

   – Да. Кто я?

Он отвернулся и зажёг сигарету, но она поняла, что он наблюдает за ней в овальное зеркало над туалетным столиком. Он снял с себя только пиджак. На его тонких губах всё ещё блуждала едва заметная улыбка.

   – Конечно, всегда остаётся вероятность, что ты лжёшь, но почему-то мне кажется, что это не так.

Она сдвинула свои обнажённые бёдра под его тяжёлым властным взглядом.

   – Рудольф, я действительно...

   – Да, Рудольф. Но, кроме этого, ты и в самом деле ничего не знаешь. Да?

   – Руди, пожалуйста...

   – О, не бойся. Даже если ты лжёшь, я не обижу тебя.

Потушив сигарету, он медленно пересёк комнату и разделся. Его тело было жёстким и белым в лунном свете, ниже рёбер находился шрам, по форме напоминающий месяц. Он вновь спросил, наклонившись, чтобы поцеловать её: «Нет, ты и в самом деле не знаешь?» Положил руку ей на грудь, и в течение нескольких минут оба, казалось, не могли шелохнуться. Затем его тело белым полотнищем взметнулось, и он оказался на ней, на краткий миг как будто замерев в воздухе перед падением.

Тишина вернулась в тот момент, когда он отодвинулся от неё. Она будто вновь вползла под дверью в комнату, утверждаясь в своём праве. Он налил ей стакан шерри и поставил на стол возле кровати, но сначала у неё не было сил, чтобы прикоснуться к нему. К тому же она не хотела смывать вкус его поцелуев.

   – Почему ты спросил, знаю ли я, кто ты?

Он улыбнулся:

   – Назови это солдатской рассеянностью.

Её рука скользнула по кровати, придвигаясь к шраму, который выглядел сейчас более чётким. Она коснулась его с любопытством ребёнка, трогающего мёртвого зверька.

   – А это как ты получил?

Он вновь улыбнулся, прикуривая очередную сигарету.

   – Война.

   – Да, но как?

   – Наверное, я был глуп. Да, глуп.

   – Это от пули?

   – Не знаю, не могу припомнить.

Она закрыла глаза и поцеловала шрам, потом поцеловала ещё раз:

   – Что ж, если бы я была твоей сиделкой, ты бы точно вспомнил.

Он улыбнулся, поворачивая её лицо к свету:

   – Да, Маргарета. Да, я думаю, во время войны ты была бы очень хорошей сиделкой.

Ритм первого дня сохранялся. По утрам они гуляли милей дальше – за лощиной. Днём обычно спокойно отдыхали, сидя вдвоём на балконе. Беседы не сближали их и оставались поверхностными. Он никогда больше не спрашивал, знает ли она, кто он.

Атмосфера ночей тоже никогда не менялась. Обычно он входил в её комнату сразу после десяти часов. Иногда он приносил шампанское, чаще – шерри. Он выпивал первый стакан в кресле у окна, наблюдая из темноты за тем, как она раздевается. Потом, отставив в сторону стакан и потушив сигарету, он обычно подходил к краю кровати. Хотя он всегда был очень вежлив с нею, по его взгляду, по его манерам было ясно, что приемлемо только абсолютное подчинение.

Он никогда не говорил ей, что любит её, но порою она ощущала его необыкновенную привязанность. «Ты, несомненно, женщина, ради которой можно умереть, – как-то сказал он. – Или женщина, ради которой можно убить». Что же до её собственных чувств, то она полагала, что эти недели были чарующими, обволакивающими, как сон. Она любила наблюдать издали, как он идёт через дюны в серой фетровой шляпе и с палкой, случайно где-то подобранной. Она также любила смотреть на него спящего, когда мундир его висел на стуле.

Они поссорились один-единственный раз, в последний вечер, плотно окутанный туманом.

Он оставил её днём, уехав в экипаже в город. Когда он возвратился, она ждала у окна, на обитой вельветом софе. Допив бутылку шерри, она чувствовала себя усталой и больной. Она устала и от тишины, и от звона церковных колоколов.

   – Так. Удачный был у тебя день?

Он улыбнулся. Но не ответил.

   – Потому что мой день оказался грустным.

Он вошёл с элегантным плоским кожаным чемоданчиком, которого она никогда прежде не видела. Он положил его на стол рядом с нею и вынул оттуда фляжку бренди:

   – Я измучен, Маргарета. Не играй сейчас со мной.

   – Никаких игр, дорогой. Я просто считала, что имею право знать, куда ты уезжаешь.

Он отхлебнул хороший глоток бренди.

   – Я кое с кем встречался.

   – Кое с кем? С кем же? С фокусником? С клоуном?

   – С коллегой.

   – И что вы обсуждали с этим коллегой?

   – Дела.

   – Какие дела?

Он ещё раз отхлебнул бренди и уселся в кресло. Она продолжала смотреть на него, пока он не прикрыл глаза, затем лениво потянулась к чемоданчику и открыла его. Тот оказался тяжелее, чем она ожидала, внутри лежала пачка написанных от руки страниц и что-то напоминающее пачку светокопий. Там был ещё и дамский пистолет с перламутровой рукояткой.

   – А что у нас здесь? – спросила она игриво, крутя барабан и пальцами нащупывая курок.

Шпанглер открыл глаза:

   – Положи обратно.

Она закусила нижнюю губу, целясь в пустой стакан на подоконнике:

   – Он заряжен?

   – Положи его обратно, Маргарета.

Она повела рукой вокруг, целясь в собственное отражение в зеркале:

   – Но ведь верно, один выстрел не повредит, да? Не повредит?

С глазами, не выражающими никаких эмоций, он поднялся с кресла и быстрым кошачьим движением пересёк комнату. Она попыталась увернуться, но он схватил её за запястье и выворачивал его до тех пор, пока пистолет не упал.

   – Никогда больше не делай этого, Маргарета. Понимаешь, больше никогда!

Она чуть не оставила его той ночью, едва не позвала кого-то, чтобы собрать чемоданы, пока он спал в соседней комнате. Но в конце концов решила, что одна ссора едва ли давала право на подобную суровую меру, особенно если учесть, что их отношения достигли самой интересной фазы... что попросту означало – она хотела его, более всего остального она хотела его.

Их роман закончился так, как и начался, одним небрежным его заявлением. Шпанглер сказал ей, что он нужен в Берлине, затем протянул ей билет до Парижа. Прозвучало обещание встретиться весной, и был последний торжественный обед на закрытой террасе с видом на озеро. Беседа оставалась малоинтересной, ибо, как всегда, Шпанглер описывал детство в Баварии, которого у него никогда не было. Его один или два вопроса о предыдущих мужчинах в её жизни прозвучали навязчиво. Никаких упоминаний о Ролане Михарде не было.

Вот, по рассказу Зелле, полный отчёт о её восьмидневном романе со Шпанглером: случайная встреча в Вене, за которой последовала удивительно бедная событиями неделя в Женеве. Если не считать его исчезновения без предупреждения и настоятельного желания сидеть спиной к стене во время обеда в ресторане, будет утверждать она, он всегда вёл себя как респектабельный военный. Она также будет настаивать и на том, что он был необыкновенно искусным любовником – именно это, как ни странно, в конечном счёте убедило следователей: она, должно быть, лжёт им прямо в лицо.

Глава одиннадцатая

Она вернулась в Париж в конце ноября; от того времени нам остались только несколько разрозненных свидетельств: фотография, сделанная в Лоншане[22]22
  ...Лоншан... — Ранее здесь, в Булонском лесу близ Парижа, находился старинный женский монастырь, закрытый в 1790 г. В настоящее время место это служит скаковым кругом.


[Закрыть], очень комплиментарное интервью в «Дейли мейл», письмо к Николасу Грею с приглашением посетить её в отеле «Риц». Были ещё одна или две газетные статьи, связывающие её имя романтически с неким польским графом, но на самом деле то были дни относительного одиночества.

Теперь она пыталась жить для самой себя: отвечала на заброшенную корреспонденцию, проводила долгие утра в постели, зачитываясь популярной беллетристикой. Днём по вторникам пользовалась услугами молодой массажистки. По пятницам консультировалась с астрологом. Она также – вопреки советам адвокатов – сделала попытку связаться со своей дочерью, написав более полудюжины писем Рудольфу Джону Мак-Леоду, пока не получила отрывисто-грубый и обескураживающий ответ.

Можно сказать, что в эту пору она стала как будто более зрелой. Какое-то время она работала с определённым энтузиазмом над несколькими танцами, сюжетно основанными на «Тысяче и одной ночи». Затем, сама не понимая почему, она забросила этот проект, отослав молодого пианиста в консерваторию, где прежде нашла его. В отсутствие другого проекта, чтобы заполнить вечера, она частенько гуляла по окрестностям, которые едва знала, – всегда одна, всегда избегая глаз мужчин. Порою она доходила даже до кошерных боен возле улицы Блан-Манто или до катакомб под Сен-Жаком. Потом опять наступали ночи, когда она просто бродила вокруг.

Её письмо к Грею пришло из подобной ночи, бессонной ночи наедине с тишиной, если не считать рокота примитивной уборной. Ранее она планировала провести тихий вечер с «Братьями Карамазовыми» или со сведенборговским «Явленным Апокалипсисом», но в конце концов оказалось, что ей просто отчаянно нужен друг.

Её письмо к Грею было написано от руки зелёными чернилами, на бумаге с неизменным выпуклым чёрным узором по краю. Тон был тоже лёгкий и неофициальный. Подпись обычная: «Вечно. М». Письмо было готово к утренней почте, но она захотела, чтобы его доставил посыльный... Два дня по крайней мере она провела, ожидая ответа, который так и не пришёл.

В действительности Грей ответил на письмо Маты Хари, более часа составляя короткое, но нежное послание на балконе, но он так и не отправил его; в течение двух безумных дней он оставался безвылазно дома, неистово работая пастелью до тех пор, пока почти не пе рестал думать о ней. «Компаньоном» у него был кот, а для утешения – бутылка джина, оставленная ещё с той ночи, когда он услышал о Шпанглере.

После этих двух дней он посетил выставку современных художников в одной из небольших галерей, потом прогуливался по Латинскому кварталу до тех пор, пока не нашёл подходящую девушку. Её звали Жюли Ридж, и она тоже в конечном счёте отражена на трёх или четырёх акварелях.

Конец одержимости Зелле наступил – или так казалось тогда – в середине декабря. По большей части Грей тоже жил замкнуто, вновь вернувшись к изолированному миру натюрмортов и ночных пейзажей. Он особенно интересовался очертаниями изморози на оконном стекле. Изводил часы, стараясь воспроизвести свет горящей свечи. Как-то даже провёл вечер с очень хорошеньким рыжеволосым ребёнком из Бувилля. Но он не спал с ней... Было поздно, когда он наконец вернулся, но Маргарета всё ещё терпеливо ждала его.

Он увидел её сначала через полуоткрытую дверь, дремлющую в жёлтом свете лампы. Её волосы, отбрасывая тень, упали ей на лицо. Руки казались очень маленькими и бледными. Несколько его самых последних гравюр сухой иглой были разбросаны у её ног. Кот спал у неё на коленях. Мгновение он и в самом деле колебался, думал, не ускользнуть ли прочь, найти экипаж и уехать. Но всё-таки он сел на оконный ящик для растений и вытащил ещё одну сигарету. После приблизительно минуты, ощущавшейся длиной в час, она открыла глаза.

   – Привет, Ники. Как дела?

   – Чего тебе надо, Маргарета?

Она улыбнулась:

   – Ничего особенного. – Затем, притронувшись к свисающей кошачьей лапе: – А его как зовут?

Грей сделал глубокий вздох:

   – Кот.

   – Как бродячего кота?

   – Наверное.

   – Ну, мне это не нравится. Я думаю, тебе следовало бы назвать его Сократом. Или, может быть, Джоном Филиппом.

Было холодно, поэтому он принёс ей бренди, для себя оставив джин. Пальто у неё было новым, но порванным у рукава, а туфли в таком состоянии, что было похоже, будто она исходила многие мили.

   – Мне нравятся твои работы, – наконец сказала она. – Особенно эти зимние сцены. Они напомнили мне – о, не знаю – о Рождестве.

Тогда как он всё время пытался нарисовать смерть.

   – Слушай, ты хочешь что-нибудь поесть?

Она пожала плечами:

   – А что у тебя есть?

Он отправился в ту часть комнаты, что служила ему кухней, и начал шарить по шкафам. И не нашёл ничего, кроме нескольких банок тушёнки, сыра и обкрошившегося печенья.

   – Я думаю, мы всегда можем отправиться в Баретту, – сказал он. – Или в какое-то иное место.

   – Почему ты не ответил на моё письмо, Ники? Две недели, а ты не ответил. Так почему?

Он опять сел, вытаскивая новую сигарету:

   – Я был занят.

   – И ещё поговорил с Чарли Данбаром, да?

Он посмотрел на дальнюю стену, куда свет от лампы отбрасывал их тени, и ему показалось, что её тень похожа на тень тоненького ребёнка, а его – на тень больной обезьяны. Он прикурил сигарету и увидел, что у него дрожит рука. Он хотел выпить, но не мог сразу отыскать чистый стакан.

Наконец спросил спокойно, насколько мог:

   – Кто такой Рудольф Шпанглер?

Она усмехнулась:

   – Значит, ты говорил с Чарльзом?

   – Кто он?

   – Друг.

   – Какого рода друг?

   – Новый друг.

   – Богатый друг?

Она покачала головой и демонстративно вздохнула:

   – Боже, Ники. Ты же не ожидал, что я всю свою жизнь проведу с Чарльзом? – И затем, поигрывая кошачьей лапкой: – В любом случае он получил то, что хотел.

Он молча смотрел, как она проводит рукою по кошачьей спине.

   – Как долго ты была с ним?

   – Хм-м-м?

   – Со Шпанглером. Как долго ты была с ним?

Она пожала плечами:

   – Неделю.

   – И как это было?

   – Превосходно. Он взял меня в Женеву. Ты когда-нибудь видел Женеву?

Внизу на лестнице раздались шаги, возможно, пьяного соседа или вновь того призрака Михарда.

   – Как ты встретила его? Какой он?

   – Казанова[23]23
  Казанова Джованни Джакомо (1725—1798) – итальянский писатель, знаменитый авантюрист, запечатлевший свои приключения в известных «Мемуарах».


[Закрыть]. А теперь, Христа ради, оставь это, Ники. Я не смогла больше выносить Чарльза, поэтому я сбежала. Что это – такой грех?

   – Ты собираешься ещё раз встретиться с ним?

   – С Чарльзом? Откуда мне знать?

   – Я имею в виду Шпанглера.

Она надула губы, недовольно нахмурившись:

   – Не знаю, может быть.

   – Когда?

   – Не знаю.

Он отошёл от окна и двинулся к мольберту, где несколько кистей отмокало в скипидаре. Он слышал, как она тихо разговаривала с котом, и подумал: она ещё не знает. Он опять мельком взглянул на её лицо в свете лампы и понял, что ничего реально не изменилось. И ещё подумал, что произойдёт, если он поцелует её.

   – Знаешь, я всегда хотела кошку, – сказала она. – С тех самых пор, как была маленькой, но помню, что папа не позволил мне её держать.

Он шагнул к ней, надеясь поймать её ускользающий взгляд.

   – Мне кажется, ты говорила, что папа разрешал тебе всё.

   – Я лгала.

Он налил в её стакан ещё бренди, она выпила молча, молчание, казалось, сближало их. Отдалённые колокола отзванивали полночь, слышалась последняя песня из кафе на углу.

   – Не знаю, найдём ли мы сейчас где-нибудь поесть, – сказал он.

Она улыбнулась:

   – Я хотела повидаться с тобой, Ники. Честное слово, вот единственная причина, почему я пришла. Я просто захотела увидеть тебя.

   – А что потом? Обратно к Данбару, или к Шпанглеру, или к...

   – Пожалуйста, не сейчас. Я опять заблудилась. Ты не видишь? Я по-настоящему заблудилась теперь... – Стиснув его руку и притянув к себе: – А ты единственный, кто может отыскать меня.

Он поцеловал её, увидел, что она плачет, и ещё раз поцеловал. Сначала она отвечала как ребёнок, странно застенчиво, и что-то бормотала о кошке. Но вот он ощутил, что её губы раздвинулись и её сердце забилось рядом с его сердцем.

Она разделась в темноте, шагнула в свет от окна, и он увидел, что она улыбается. Он провёл рукой по всё ещё совершенному изгибу её спины. Дождь не шёл, но ветер сквозь провисшие ставни дул со звуком текущей воды.

И конечно, были две или три минуты, когда он хотел остановить её, попросить оставить его в покое. Но скоро это прошло, и он сожалел только, что не переменил постельное бельё.

Она оставалась у него четырнадцать дней – неделю до Рождества и первую неделю нового года. В Париже было холодно от ранней непогоды, но они редко покидали комнату. Утра были особенно красивы, с глазированными белой изморозью окнами. Рассвет, однако, наступал медленно, как будто борясь с ночным ветром.

Что до особенных воспоминаний, они навсегда запомнят канун Рождества. Грей был воспитан в англиканской вере, а Зелле уже много лет не обращалась ни к какой определённой вере, но они всё же решили посетить полуночную мессу в Сен-Бернаре. Служба была там всегда менее пышной, чем в Нотр-Дам, но очень красивой, и от той ночи остались две зарисовки в карандаше местных детей, стоящих на коленях и принимающих святое причастие.

Праздновали Рождество они просто: на низком столике были разложены мясной пирог, печёные яблоки и ванильный крем. И подарки тоже не были слишком оригинальными, в основном просто безделушки, приобретённые в соседних магазинах. Зелле, однако, получила необыкновенно запоминающуюся литографию того леса в Фонтенбло.

После ужина они молча разделись и легли вместе на толстые ковры у печи. Он просто держал её в руках, стараясь запечатлеть в памяти её образ вперёд на долгие годы. Он тщательно изучал её грудь, тёмные соски, этот дельфиний рот, глаза как спокойный ручей. Он задавал, ей вопросы, концентрируясь на звуке её голоса, отчасти сухого, но ясного. Временами под каким-то предлогом он заставлял её оставаться неподвижной, чтобы изучить её тело в разных ракурсах.

Что до Зелле, то она тоже была довольно спокойной. Странно, но она чётко понимала, что от этих дней останется в её воспоминаниях: то, как он сидит у мольберта, медленный ответ на простой вопрос, слабый запах скипидара, жжёные спички и ароматический шарик. Она любила смотреть, как он обращается с мастихином[24]24
  ...мастихином... – Мастихин (от ит. mestichino) – стальная или роговая пластинка в виде лопатки или ножа, применяется в живописи для удаления красок с полотна, нанесения грунта, чистки палитры, иногда для нанесения красок.


[Закрыть] или склоняется под светом лампы, чтобы заточить карандаш. Но сами по себе его рисунки были для неё всё ещё непостижимы, как сердцевина айсберга.

Последующие дни также были холодными, но безветренными, и они частенько гуляли по вечерам. Они избегали знакомых кафе и праздных толп на бульварах. Они также старались избегать разговоров о будущем.

Наконец они совсем перестали выходить из комнаты, так что последующие три ночи были как одна-единственная ночь. Они питались едой, которую приносил посыльный: сушёные фрукты, маринованные огурцы, мясной пирог и пиво. Они редко засыпали до наступления рассвета. Играли в шахматы в молчании, но без особого интереса. Свет всегда был притушенным.

Последним днём было воскресенье. К девяти вечера её чемоданы были уложены, пальто лежало на кровати. Билет на поезд у кувшина на каминной полке – первый класс до Канн, где она должна выступать для какого-то коммерсанта из Антверпена. С востока надвигалась новая буря. Ещё раньше они увидели над линией горизонта плотную стаю облаков. А потом вновь поднялся ветер.

Грей мучился мыслью попросить её остаться... умолять её... требовать. Но в этом, оказалось, не было смысла. «Это только на неделю, – сказала она ему. – Только на одну несчастную неделю, и если ты действительно хочешь, поедем вместе, – говорила она ему. – Поехали. И мы сможем вместе погрустить на морском берегу». Но он понимал, что, по крайней мере, знал лучшее, чем эта перспектива.

За ужином из холодной мясной вырезки и пива они сидели бок о бок на низком диване. Она надела свой восточный халат с вышитыми белыми хризантемами. Он был в своей обычной одежде. После долгого молчания он спросил, не хочет ли она шерри. Её голос был до странности сухим и прерывистым: нет, она не хочет больше пить. Немного позднее он спросил, не хочет ли она прогуляться к реке или в городской сад. Ответ её был таким же, и он понял, что она плачет.

Наступило долгое молчание, похожее на натянутую струну, облака, пенящиеся где-то над Версалем, и её глаза, наполненные слезами. Затем очень мягко: «Знаешь, я бы очень хотела, чтобы могла любить только тебя, Ники. Правда».

Она ушла сразу после рассвета. Ему не хотелось видеть, как она отбывает со станции, и они расстались во дворе внизу. Был мелкий лёгкий снежок, сдуваемый ветром, как пепел. Подъехал экипаж, и они стояли на ступеньках, пока кучер укладывал её багаж. Хотя она продолжала стискивать его руку, он знал, что она уже не тут.