Текст книги "Любивший Мату Хари"

Автор книги: Дэн Шерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

   – Я не смогу увидеться с тобой в пятницу... У меня есть предварительные договорённости.

Она потянулась к постельному покрывалу в вялой попытке прикрыть себя.

   – Убирайся.

   – Если, однако же, я понадоблюсь...

   – Убирайся отсюда.

Долгое время после того, как он ушёл, она не шевелилась. Было всё ещё рано, в окрестностях стояла тишина. Просто ещё один вторник, завязнувший во времени. Мало-помалу она вернулась к своим обычным занятиям: вымыла волосы, приняла ванну, разобрала кровать. Уличные звуки вдалеке вызвали у неё печаль, поэтому она поставила ещё одну пластинку на граммофон.

На левой щеке её был синяк, синяки на запястьях. Её они не смущали. Только мужчина может волноваться о подобных пустяках. Мужчины... такие тщеславные, такие глупые.

Сон преодолел её досаду и печаль, во сне она видела дочь, которую едва знала, и дом в деревне, который никогда не видела. Они будут жить, как только могут жить независимые женщины: сушить волосы в саду, заросшем нестриженой травой и трубками гибискуса, болтать за чаем с печеньем. Мужчины станут для них существами второстепенными, приносящими письма, рубящими дрова, убивающими друг друга. Знаменитые артисты будут приезжать по воскресеньям. И если иногда этих простых удовольствий будет недостаточно, можно всегда обратиться к такой безобидной душе, как Чарльз Данбар из отеля «Эспланада».

Она пошла к нему в воскресенье, немного позже времени, положенного для визитов. Над фабричными крышами стояла полная луна, тёплый ветерок приносил запахи сырого кирпича и угля. Кафе позади соседних жилых кварталов заполнены студентами местной академии, они вели тихие разговоры за высокими кружками пива. Верно, обсуждают её, женщину в чёрном, которую никто не сопровождает, подозревала она, но это её не волновало. Ещё дальше по Кантштрассе она прошла мимо вульгарных проституток, всегда недооценивавших свою власть над мужчинами, где бы они ни встречали их – в пивном зале или в номере «Эспланады».

Она вошла в вестибюль в половине девятого, передала записку коридорному. Кто-то вышел из читальной комнаты и пытался поймать её взгляд, но она не обратила на него внимания. В холле стояли пальмы в горшках и ваза с зеленовато-жёлтыми розами. Она ни секунды не сомневалась, что её англичанин придёт.

Она увидела его сначала на лестнице, немного смущённого, в смокинге, с застенчивой улыбкой и детскими глазами. При свете ламп он выглядел немного ниже, чем она помнила, волосы были чуть более редкие. Но когда он оказался ближе, она поняла, что ничего не изменилось. Он взял её за руку, но ему не хватило самоуверенности, чтобы поцеловать её.

   – Я боялась, что вы уже вернулись в Лондон, – сказала она ему.

Робкая ухмылка.

   – Но, как видите...

   – Да, вижу. – Она повернулась так, чтобы свет не падал на синяк на её щеке. – А теперь, возможно, мы проведём немного времени вместе.

Он провёл языком по пересохшим губам и оглянулся на лестницу:

   – Но я полагал, вы...

   – Уже нет.

Они прошли в английский сад с можжевельником и кустами, подстриженными разнообразными формами. Она просунула свою руку под его, небрежно касаясь его бедра своим запястьем. Затем, идя впереди по длинной, покрытой мохом дорожке, она нарушила молчание, спросив:

   – Разве вы просто не восхищаетесь этим ароматом, мистер Данбар? Просто не восхищаетесь?

Он догнал её под раскидистой глицинией. Там было темно, царили запахи: влажной почвы, прелых листьев и духов.

   – Могу ли я надеяться, что вы отобедаете со мною? – спросил он почти шёпотом, хотя они были одни.

Она улыбнулась, но отвернулась, будто отвлечённая цветущей гортензией:

   – Сегодня?

   – Если вы можете, то сейчас.

   – Где?

   – А где бы вам хотелось?!

Она шагнула ближе, опять почти касаясь его:

   – В каком-нибудь экстравагантном заведении?

Они обедали на террасе над переулками Тиргартена, недалеко от того места, где она впервые увидела его. Он заказал камбалу в соусе из белого вина и масла и небольшую флотилию лобстеров. Они говорили об Англии и о простом существовании в деревне с лошадьми, огромными лужайками и крокетом. В ответ на очередное упоминание о заграничных инвестициях она пробежала указательным пальцем по его запястью – туда и обратно, туда и обратно.

Они провели остаток вечера, гуляя: бродили по самым затенённым аллеям между чахлыми соснами и по берегу пруда. После воспоминаний о крокете разговор казался ненужным; они сели бок о бок на скамье, и её рука вновь легла на его руку. Видя консерватизм его взглядов, она в конце концов оставила его лишь с мимолётным поцелуем: её губы на мгновение скользнули по его губам под теми фантастическими вязами.

Она встретилась с ним в следующий вторник, придя к отелю пешком в простой юбке и блузке. Они провели первый час в Национальной галерее. Беседа их оставалась незатейливой: анекдоты из детства Данбара, его воспоминания о летнем отдыхе на побережье; Зелле то улыбалась, то смеялась, то тянулась к нему, то вдруг отодвигалась, подобно рыболову, ловко ведущему форель в холодной воде...

Она пригласила его в свою комнату приблизительно в полночь, после большого количества выпитого шампанского. Посадила его в кресло со стаканом минеральной воды, сама надела простое платье. Вуаль, наброшенная на абажур, погрузила комнату в глубокую синеву. Ароматизированная свеча на каминной полке перебивала запах сырости.

Он упомянул, что чувствует себя нехорошо, но она не обратила на это внимания и повела его к кровати. Она стянула с него туфли, галстук, пиджак и рубашку и приказала ему лечь. Его тело было мягким и бледным, как у ребёнка. Грудь гладкая, почти безволосая. Хотя воздух из открытого окна был довольно холодным, он сразу начал задыхаться.

Она играла с ним, сидя в кресле возле кровати. Пальцем лениво прочерчивала круги по его бёдрам, затем ниже, нежно поглаживая кончиком одного пальца, потом только ноготком. Он отвечал длинным вздохом, закатив глаза и поднимаясь навстречу её прикосновению. Она отвечала полукивком и понимающей улыбкой.

Когда игра закончилась, она всё ещё не разделась и ничего не сказала. Его тело повлажнело от испарины, сердце билось неровно. Ранний ветерок стих, оставляя только тёплое оцепенение ночи на изломе лета.

   – Я должен идти, – сказал он. – Поздно.

Она покачала головой и двинулась к туалетному столику.

   – Нет, не слишком поздно.

На столике стояли два флакона духов, она взяла, не выбирая, один из них – дорогие, но с незатейливым немецким ароматом.

Она всё ещё изучала наклейку, когда он тихо позвал её по имени:

   – Маргарета, давай я возьму тебя в Лондон.

Она улыбнулась, прекрасно видя его молящие глаза в зеркале:

   – Лондон?

   – Мы превосходно проведём время, я обещаю.

Она отложила духи, пересекла комнату и нежно поцеловала его в лоб:

   – Но я не хочу ехать в Лондон.

   – Почему?

   – Потому что мне кажется, что я там не понравлюсь.

   – Конечно, понравишься.

Она пробежала костяшками пальцев по его плечу, затем ниже, к соску:

   – Кроме того, в Париже так прелестно весной.

Он сел на кровати, завернувшись в простыню, и нахмурился:

   – Париж? Но мои родители ждут меня в Лондоне.

Она взяла его голову в руки, прижав лицо к своей груди:

   – Тогда, кажется, твои родители будут разочарованы, не так ли?

Они уехали из Берлина дневным поездом во второй вторник мая. Четыре нацарапанные страницы для господина Кирперта ничего особенно не объясняли, но сказали всё. Выдающийся счёт в три тысячи марок был тактично оплачен Данбаром. В её багаже покоились две фарфоровые статуэтки для Жюля Камбона и крохотная гравюра Рембрандта для Грея.

Было ещё и письмо к знакомой, с которой Зелле подружилась в том же году чуть ранее, – занимавшейся пением любовнице офицера. Записка Маргареты представляла собой в основном вариации на известную тему: все мужчины одинаковы, с одними и теми же маниями, требованиями и той же ненадёжностью. Красивая женщина должна просто потворствовать их фантазиям, чтобы получать то, что хочет. Там же были повторены старые шутки о желании как оружии и любви как способе достичь цели – все те вещи, которые позднее используют для того, чтобы поймать и уничтожить её.

Глава девятая

Первые впечатления о Данбаре выражены в непринуждённом наброске, сделанном однажды вечером на Елисейских полях. Подобно другим зарисовкам этого периода, портрет Данбара выглядит слегка гротескным, возможно, даже чуть комическим. Мужчина вместе с Зелле в дверях Китайского павильона, и он же сидит, окружённый сцепившимися драконами, прописанными на ширме. Зелле склонилась к его плечу, глаза её, похожие на спокойный ручей, вызывают восхищение. Казалось, Грей говорит: вот приятный, но несколько наивный молодой человек, принимающий экстравагантных друзей. Его одежда вполне изысканна: сдержанный костюм в светлую тонкую полоску и тугой бутон розы на левом лацкане. Улыбка чуть застенчивая.

Сверх того из этой работы явствует, что начальные чувства Грея к этому человеку были неопределённы, возможно, затуманены алкоголем и явно окрашены ревностью. Данбар, как скажет он позднее, был похож на многих парней, которых можно встретить в английских публичных школах: простой, приветливый, слишком беспокоящийся о том, что подумают другие. Действительно, первый разговор Данбара с Греем был об Оксфорде и о преподавателях, которых оба знали. Данбар представлял собой заметную личность в кампусе[20]20
  Кампус – студенческий городок.


[Закрыть], запомнившуюся своими щедрыми обедами. Он с успехом вступил во все лучшие клубы: новичком в Карлтон, затем в Грид и Союз.

Тем не менее с Зелле в Париже он был робок и заботлив. Ему доставляло удовольствие, когда она висела у него на руке и шептала что-то в ухо. Время от времени он даже позволял ей говорить за себя, улыбаясь, пока она произносила нечто вроде: «О, но Чарльз пьёт шампанское в любое время» или «Чарльз нисколько не беспокоится из-за германцев». Грей же почитал за лучшее не вмешиваться, видя, как Мата Хари выставляет своего любовника.

Была тёплая ночь, и после ужина Маргарета настояла на том, чтобы пройтись. После часа, проведённого на бульваре, она повела их к террасе снова пить шампанское и беседовать. Когда она, извинившись, ушла в дамскую комнату, Грей впервые остался с Данбаром наедине. Шаг с её стороны явно рассчитанный, возможно, даже предварительно подготовленный.

   – Маргарета говорит, что вы были её первым парижским другом, – начал Данбар.

   – Да, – сказал Грей, – думаю, что так.

   – А русский фотограф?

   – Де Маслофф.

   – Верно, Вадим де Маслофф. Я знаю, что она его тоже обожает. Немного с характером, но забавен.

   – Да, забавен.

Появился официант с шампанским и блюдом устриц во льду. Вид, открывающийся сквозь лавровые деревья, напоминал прежние дни: ряды экипажей вдоль камней бордюра и бродячие скрипачи.

   – Мне кажется, это должно было быть прекрасно...

   – Хм-м?

   – Та первая весна в Париже, – сказал Данбар.

   – Да, это было замечательно.

   – И вы всё ещё находите его возбуждающим? То есть город.

Грей прикурил сигарету, вдохнул дым:

   – Полагаю, так.

   – Но порою вы, должно быть, скучаете по Англии. Я вот скучаю.

Грей пожал плечами, думая, что они могли бы оказаться вместе в своё время в Англии, перешёптываться в темноте дормитория, который был обиталищем таких же сорванцов, делиться секретами и кусочками шоколада.

   – Нет, я не могу сказать, что скучаю сейчас по Англии.

   – Да? Тогда я, наверное, завидую вам. Так резко порвать со всем. Не думаю, чтобы у меня хватило смелости.

Тогда пусть это продлится неделю, мог бы сказать ему Грей. Месяц, ещё несколько ночей с Зелле.

Она вернулась с орхидеей, которую, должно быть, прихватила на свободном столике. Она не прикоснулась к устрицам, но выпила ещё шампанского. Было поздно, и компании разбрелись по дорожкам сада. Измученные официанты болтали между собой.

   – Он нравится тебе? – спросила она Грея, когда Данбар отошёл за экипажем. – Он тебе и вправду нравится?

Он промямлил вежливую ложь:

   – Конечно.

   – Тогда договорились! Я назначаю тебя его опекуном.

Он посмотрел на неё:

   – Опекуном?

   – Ну, вы оба англичане, не так ли? Кроме того, он отвратительно богат, это должно развлечь всех нас.

Так это началось – со всеми старыми навязчивыми идеями, неаргументированным желанием и томлением. Ко второму вечеру их роли установились: Грей – тихий наблюдатель и наперсник, Данбар – полный дурак, Зелле – она сама. Они отобедали с малоизвестными друзьями на берегу реки, затем прогулялись по ботаническому саду. Маргарета временами отпускала шутки на счёт Данбара. Он, казалось, напрашивался на них. Данбар делал вид, что не замечает.

К полуночи они переместились за столик «Максима», где Грей обнаружил, что вновь переживает драму, свидетелем каковой он, должно быть, был до этого десятки раз: Зелле в кругу восхищенных друзей не отпускает руку любовника, который в конечном итоге оплачивает счёт. Истории звучали те же самые – в основном творческие анекдоты о её приключениях за границей. Затем обязательный поцелуй на прощание, а после долгий путь по сырым улицам в свою комнату.

Его студия едва ли изменилась с тех первых дней, проведённых с ней. Там на стенах ещё оставались те беглые наброски, её письма ещё лежали в ящике. А иногда казалось, что она никогда и не уходила, и он почти ощущал, как она наблюдает из овального зеркала.

Обыкновенно после ночи в городе Грей проводил час на балконе с пивом, взяв небольшой альбом. Но после этого вечера он хотел абсолютного одиночества. Чтобы окна были закрыты, дверь заперта. И светила единственная маленькая лампа.

Он вытащил фотографию Маргареты из ящика и положил на стол, где обычно рисовал. Хотя у него хранилось несколько её фотографий, он почти всегда возвращался к этой: неотразимый портрет обнажённой девушки верхом на велосипеде. Он обычно изучал лицо, вороша старые воспоминания и чувства. Он старался не смотреть на неё слишком часто, из опасения истощить воздействие. Или сделать его невыносимым.

Почти рассвело, когда он наконец отложил фотографию в сторону. Голуби толпились на соседних крышах. Воздух снаружи был тяжёл и тих. Горячий ветер с юга ожидался в любой момент. Время от времени ему казалось, что он слышал отдалённый вой поездов, каждый из них звал его прочь. Он знал, что ему давным-давно следовало оставить её, собрать вещи и уехать без предупреждения – будущий адрес неизвестен. По прибытии в Лондон он мог бы повидаться с одним-двумя старыми друзьями, имеющими связи в респектабельных галереях, затем по прошествии пяти или десяти лет – нормальных пяти или десяти лет – она стала бы просто воспоминанием: красивое тело, длинные ноги в перекрученной простыне.

Но всё это бесполезно, всё бесполезно, если понимать, что, когда бы она ни позвала, он придёт. Он придёт ночью, чтобы быть провожатым. Он придёт как друг, чтобы развлекать её любовников. Он придёт и без приглашения, вечный странник, молчаливо наблюдающий со своего угла стола за ней, теряющей время с такими, как Чарльз Данбар.

Стоял недвижный, южный зной, безветренный и тяжёлый. Зелле проводила дни в репетициях, готовясь к очередному осеннему туру, и, следовательно, у Данбара оставалась куча времени. Часть его он проводил с Греем за дневной выпивкой.

Они встречались в знакомом кафе, там, где побольше воздуха, на Левом берегу. Данбар обычно прибывал рано и всегда слишком безвкусно одетый. В первый день они говорили об Оксфорде, при этом Данбар объяснял, что ему плохо пришлось там в первый год, поскольку он не оценил должным образом «Метаморфозы» Овидия. Грей, сколько ни старался, не смог припомнить ничего существенного об Оксфорде, кроме смутного впечатления о переулках с закрытыми ставнями и о колоколах на церкви Христа, и пробормотал нечто казавшееся подходящим к теме.

От Оксфорда они перешли к искусству и политике, обсуждая и то и другое без подлинного интереса. Следующим шёл театр, затем наконец они подошли к Зелле.

   – Вы знаете, она просто обожает вас, – сказал Данбар. – Совершенно необыкновенно.

   – Кажется, вы ей тоже нравитесь, – сказал Грей, – вполне очевидно.

   – Да, но иногда я думаю, что ваш путь более безопасный.

Грей посмотрел на него. Они заказали вино как прелюдию к шампанскому, и после нескольких стаканов он ещё слишком трезво всё осознавал.

   – Не то чтобы я жаловался, – продолжал Данбар. – Просто я не всегда знаю, где она находится, если вы понимаете, о чём я.

   – О, думаю, что понимаю. – Грей улыбнулся, сам же больше всего хотел знать, не мог бы официант принести ему бренди, и поскорее.

   – И потом речь идёт о границах терпения, – добавил Данбар. – Я имею в виду, она может приводить в бешенство, не так ли?

Она может приводить в бешенство, не так ли? Тогда впервые Грей услышал, что мужчина выражает недовольство Зелле, – первая тоненькая трещинка в стекле. Но в то время, не разгадав очевидного, он не сосредоточился на этом.

После того дня на реке прошли пять дней относительного спокойствия. Данбар проводил время, неторопливо обходя Лувр и Люксембургский сад. Вечерами они с Зелле обедали либо одни на Елисейских полях, либо с друзьями в артистических кафе. Хотя Грей, по всей видимости, присоединялся к ним несколько раз, он особенно запомнил только первый...

Этой оцепенелой ночью город был словно накрыт куполом колокола. Туман казался промышленным дымом, и окраинные улицы почти опустели. По предложению Зелле они обедали в одном из русских кафе, где собирались друзья, живущие по соседству. Еда подавалась совсем заурядная, но на галерее всегда играли скрипачи.

С самого начала существовал какой-то разлад в этой ночи. Ещё до того, как принесли коктейли, Данбара отослали с каким-то лакейским поручением, за что вознаградили только пренебрежительной улыбкой. Затем последовали замечания о его одежде и его безнадёжно английском взгляде на будущее. Также ей не понравилось выбранное им вино.

Это стало системой – повторяющийся удар в одно и то же больное место. Данбар обычно высказывал какое-нибудь невинное мнение, а Зелле небрежно разносила его в пух и прах. Вечер тянулся медленно, и молчание становилось всё более гнетущим, казалось, даже официанты испытывали неловкость, стоя наготове с очередной бутылкой для скандально известной танцовщицы.

В полночь её компания окончательно распалась. Данбара послали искать такси, а Зелле удалилась на галерею. Отсюда открывалась широкая панорама: крыши, за ними река и дождевые тучи, собирающиеся на горизонте.

Грей медленно, не говоря ни слова, приблизился. Зелле не обернулась. Её волосы были свободно распущены по плечам; и хотя глаза её были всё ещё живыми и ясными, он ощутил в её голосе утомление.

   – Я не могу представить, что существует место, столь же прекрасное, как это, – сказала она ему.

Он шагнул ещё ближе, теперь их руки, лежавшие на перилах, почти соприкасались.

   – Это значит, что ты никогда не видела Англии.

Она откинула голову:

   – О, вот как! Ты выступаешь на стороне Чарльза?

   – Ты назначила меня его опекуном.

   – Это была временная мера. Он теперь сам себе хозяин.

   – Но едва ли в том преуспевает.

   – Что это должно значить?

Он отвёл взгляд, засунул руки в карманы. Тремя этажами ниже ещё какая-то пропащая душа искала экипаж.

   – Ты хоть сколько-нибудь любила его, Маргарета?

   – Право же, Ники.

   – Любила?

   – Конечно.

   – Тогда зачем ты обращаешься с ним как с каким-нибудь паршивым пуделем?

Он ожидал вспышки сардонического смеха, но она просто облизнула губы и внезапно опять оказалась похожей на ребёнка. Голос её тоже стал очень мягким:

   – С ним всё в порядке, Ники. Честное слово. Просто... Ну, иногда нервы выходят из-под контроля.

   – Тогда отошли его обратно в Англию. Освободи его и отошли домой.

Она улыбнулась:

   – Ты говоришь, как священник, ревнивый священник. А хуже их не бывает – фанатики с непонятными мотивами.

   – Отошли его домой, Маргарета.

   – Но я люблю его, на самом деле люблю...

   – Нет, не любишь.

Он владел ею безраздельно только ещё один раз этой ночью – несколько слов на прощание во дворе, где невыносимо несло от прорванных труб. Данбару велели подождать в экипаже. Сказано было очень спокойно.

   – Не говори о Чарльзе, – произнесла она. – Нет необходимости.

Она положила руку на его плечо, рассеянный жест.

   – Маргарета...

   – Нет, послушай. Мы с Чарльзом хорошо понимаем друг друга. Говорю тебе, это всё вполне невинно. Ники, не смотри на меня так. Я говорю тебе правду – это невинно.

И несомненно, она верила в сказанное.

Прошла неделя, прежде чем он вновь увидел её, и от тех дней остались рисунки: она, сидящая в бамбуковом кресле. Чёрное платье и волосы, туго затянутые сзади, придают её лицу непривычное выражение строгости. Глаза направлены на обнажённое тело юноши у её ног. Тут нет ощущения нежности; и её рука, касающаяся ноги юноши, кажется холодной и лишённой жизни...

Но когда он наконец вновь увидел её, то его впечатление показалось почти нелепым; она выглядела чрезвычайно хорошенькой, простой и невинной. Её волосы мягко обхватывала лента, глаза только чуть-чуть подведены тенями. И беседа ни в малейшей степени не звучала зловеще – лишь обсуждение предстоящего турне.

Она сказала, что будет выступать по меньшей мере семь недель, включая восемь ночей в Вене. Сказала, что деньги, без сомнения, благодать, но при этом всегда приходится преодолевать трудности. Под конец она упомянула: Данбар будет сопровождать её, чтобы помогать с практическим обустройством. Грей сказал, с меньшим чувством, чем хотел, что Данбар практичный малый и окажется по-настоящему полезен со своей крепкой хваткой в том, что касается цифр.

Приблизительно в восемь часов они расстались, и день, начинавшийся гнусно, окончился довольно хорошо. Розовое небо с белой луной над кварталами домов. Толпы понемногу редели везде, кроме трамвайных остановок. И чтобы унести с собой впечатление от этого вечера, Грей ненадолго остановился на краю площади и бросил на Зелле последний взгляд. Стоя на каменном бордюре, она ждала подъезжающий экипаж. Данбар, изогнувшись, протягивал к ней руки из экипажа, её глаза оставались загадочными, но улыбка была знакомой.

Они уехали в понедельник ясным днём. Листья ещё не пожелтели, но конец лета уже чувствовался. Хотя Грей не был на вокзале, он был в силах нарисовать в своём воображении их отъезд достаточно чётко: пока Данбар командует носильщиками, Зелле бурно машет со ступенек.

Как всегда, самой худшей была первая неделя, и Грей провёл её или яростно работая, или сидя с друзьями в переполненном кафе.

Но даже на расстоянии тысячи миль от неё невозможно было её по-настоящему забыть. Тем более что в те дни её слава была всё ещё на подъёме и о ней постоянно упоминали в газетах. Волна рецензий достигла Парижа в октябре, и казалось, что критики тоже полюбили её.

Но наиболее ясное впечатление оставило письмо не от Зелле, а от Данбара. Оно пришло в обычный день середины октября. Грей провёл утро, делая наброски с рыбаков под Новым мостом, а днём, вернувшись к себе в комнату, обнаружил письмо, прикнопленное к своей двери. Шесть старательно исписанных от руки страниц из отеля «Бристоль» в Вене.

В сущности, Данбар послал два письма, одно прочитывалось между строк другого. В Вене холодно, начал он, но прекрасно: оранжевые деревья вдоль Рингштрассе, постоянные звуки вальса. Конечно, ещё и Дунай, и волнующие вечера. Ночи, однако, утомительны, и везде полно евреев.

Два коротких абзаца о богемных друзьях Зелле, затем долгое и противоречивое описание её дебюта. «Как и все австрийцы, – писал он, – венцы стремятся стать полными собственниками, особенно когда речь идёт о популярном кумире...» Далее он замечал, что местная аристократия скучна. «Конечно, они не англичане».

Из этих праздных размышлений проступали расплывчатые жалобы на график работы Зелле, на её взаимоотношения с другими и даже более смутное признание своей одержимости ею. Он явно прочёл Фрейда, и там было нечто о циклических расстройствах, и, видимо, он сосредоточился на них.

По контрасту с этим, однако, его заключительные замечания выглядели бодрыми и сдержанными. Знакомый Маргареты пригласил их за город, где он надеется подстрелить оленя, но удовлетворится и фазаном. Зелле предвкушает верховую езду и, конечно, шлёт свои приветы...

Пробило четыре пополудни, когда Грей отложил письмо. Четыре часа, сумеречное время. Зелле сейчас, возможно, легла вздремнуть, а Данбар размышляет в соседней комнате. Свет, должно быть, там синий или синевато-стальной, повсюду разбросана её одежда.

Из последних строк было ясно, что Данбар ожидал ответа, но, даже если бы и знать, что написать, эти пять или шесть страниц о Зелле казались ненужными. Никогда нельзя надеяться объяснить её поступки, проанализировать их или освободиться от неё. Она слишком сложна для определения, и совет другого мужчины тут неуместен.

   – Я никогда по-настоящему не знаю, когда она шутит, когда серьёзна, – как-то сказал Данбар. Тогда, вероятно, никогда и не узнаешь, мог бы ответить ему Грей. Потому что она, безусловно, прибыла из другого мира, странного, загадочного, куда входят через низкую дверь в стене. Всё в нём слегка не в фокусе, все дороги кружат. Время тоже слегка смещено так, что единственная ночь может длиться годы.

Прошло более шести недель, не было ни слова от Данбара, и от тех дней осталась серия простых рисунков, показывающая возвращение к основе. Он работал с натуральным светом и придерживался строгих форм. Он провёл много времени, анализируя плетёный стул. Заинтересовался также соседскими кошками и, в конце концов, подобрал бродячего кота по имени Болеро. Кот запечатлён на акварели конца 1908 года.

Вдали от мольберта жизнь также потеряла свои сложные измерения, характерные для его первых восемнадцати месяцев в этом городе. Он проводил вечера с Вадимом де Маслоффом и время от времени ездил на омнибусе в поисках новых перспектив. Случались даже периоды (особенно в конце октября), в которые казалось: он уже пережил самый худший момент своих отношений с Зелле и даже ухитрился выжить. Когда он задумывался о своей жизни, она представлялась ему в виде мимолётных картин, всё ещё достаточно ярких. Он любил воображать себя в некоем причудливом старом пригороде Лондона работающим маслом над пейзажами. Его соседи, простые, но добрые люди, считают его тихим чудаком, прожившим жизнь, о которой мечтает чуть ли не каждый... и если какие-нибудь молодые женщины нашли бы его привлекательным, он в конце концов согласился бы писать и их.

Это были видения, утешавшие его той осенью, фантазии в дождливые дни, удерживающие от того, чтобы сосредоточиваться на Зелле. Он даже зашёл настолько далеко, что наводил справки об имениях в Бекшире, провёл полдня, изучая «Таймс». Но на самом деле выхода не было ни в Англии, ни во Франции, никакого выхода...

Телеграмма от Данбара пришла в пятницу, в один из первых холодных дней года. Серое небо, канавы припорошены, и внезапно, как с неба: «Прибываю в восемь часов, вокзал Сен-Лазар».

Если бы Грей следовал своим инстинктам, он должен был разорвать послание, запереть дверь и задёрнуть шторы. Но вместо этого он просто ждал, сидя у окна впервые за эти дни с крепким спиртным напитком. Ближе к сумеркам он вышел на улицу. Одно мгновение ушло на то, чтобы отыскать свободный экипаж.

На станции оказалось холодно, сырой ветер дул сквозь стропила. Голоса раздавались отдалённо на фоне громыхания подъезжающих поездов. Прошло полчаса, прежде чем появился Данбар. Он был один, одет в безвкусный, но дорогой костюм и, как обычно, искал свой багаж.

Ночь от ледяного дождя стала ещё холоднее. Дул северный ветер, прогоняя пешеходов с улиц. Поскольку Данбар не забронировал комнату в отеле, у Грея не оставалось иного выхода, как привести его к себе домой. Там тоже было холодно, но ни один из них, казалось, не замечал этого.

Их первые минуты были отягощены долгим молчанием и вопросами, которые оставались без ответа. Грей налил два стакана дешёвого шерри, пока Данбар изучал самые последние рисунки на стене. Он, казалось, особенно заинтересовался тремя портретами Зелле: сидящей, полулежащей и смотрящей в очередное зеркало.

   – Новые, да? – спросил он.

Грей кивнул. Его голос звучал сдержанно:

   – Да, эти совершенно новые.

   – Что ж, мне они определённо нравятся. Если вы захотите продать их когда-нибудь...

   – Что случилось, Чарльз?

   – Хм-м?

   – Что произошло у вас с Маргаретой?

Данбар пожал плечами:

   – Ничего... Много чего. – Его глаза остановились ещё на одном рисунке, ранний портрет обнажённой, сделанный мелком. – А это мне действительно нравится.

   – Вы видели его прежде.

   – Неужели? Да, не могу сказать, что помню. Я бы, конечно, вспомнил, если бы видел, потому что он по-настоящему великолепен.

   – Что случилось, Чарльз?

Он опять пожал плечами:

   – Я расскажу вам как-нибудь дождливым днём.

   – Сейчас как раз идёт дождь.

Они сидели в алькове, рассматривая парижские крыши. Грей поставил бутылку шерри на пол. По мере того как дождь стихал, возвращались знакомые ночные звуки: шевелились под карнизами голуби, кричали кошки. Затем начался медленный монолог о первой неделе за границей.

Они прибыли в Монте-Карло в среду, сказал он. Зелле была разочарована тем, что ни одно важное лицо не встречало их на вокзале. Были также сложности с её багажом, и «Гранд-отель» не смог предоставить номер. Вечером они обедали с каким-то гнусным венгром и двумя тёмными личностями, которых Зелле встретила в казино.

С Зелле происходила перемена, объяснил Данбар, постепенная перемена с того момента, как она достигла Монте-Карло. В основном она приехала, чтобы обсудить возможность участия в роли Клеопатры в постановке «Антар». Шли и ещё какие-то переговоры о ряде закрытых представлений по три тысячи франков за ночь. По большей части, однако, она проводила время с господами, которых встречала случайно, порою возле столиков. Данбара редко просили присоединиться к компании, и причина была всегда одинакова: это влиятельные люди, способные реально помочь артисту. Они, однако, не свободны от личных фантазий – это означало, что они хотят встретиться с ней наедине.

В ухудшении их отношений наблюдались определённые стадии, сказал Данбар: эмоциональный, физический, духовный спад. Вначале, по его словам, он понимал, даже терпимо относился к вечерам без Зелле. Недалеко от отеля находились «прелестные ботанические сады», и он время от времени наслаждался, часами одиноко бродя среди растительности. Использовал это время и для чтения: Рескин, Диккенс, Фрейд. Но под конец, признался он, его одолела ревность, вполне осязаемая вещь, пришли ещё и плохие сны, и тоскливые ночи с ожиданием, когда раздастся звук её ключа в замке.