Текст книги "Любивший Мату Хари"

Автор книги: Дэн Шерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Глава двадцать седьмая

За ней пришли утром тринадцатого февраля 1917 года – пять инспекторов во главе с шефом полиции Приоле. Едва встав после ночи в «Опера», она приняла их в халате. В официальном обвинении записано: «Женщина Зелле, Маргарета, иначе известная как Мата Хари, проживающая в отеле «Палас», протестантской веры, по национальности голландка, пяти футов восьми дюймов роста, умеющая читать и писать, обвиняется в шпионаже, предположительном сотрудничестве с врагами, передаче им информации и в попытке помочь им в их действиях».

Вскоре после заключения её в тюрьму Сен-Лазар сделана фотография, но к тому моменту её трудно уже узнать. Её первая камера оказалась обитой войлоком и очень мала, едва ли больше, чем шкаф. Здесь отсутствовали удобства, мебель. Тусклый свет. Её первым посетителем был врач, доктор Леон Бизар. (Необыкновенно симпатичная личность. Более поздние воспоминания содержали только фактический отчёт о её пребывании в Сен-Лазаре. Все иные истории – о том, что она настаивала на ежедневной ванне из молока, или её попытках соблазнить охранников, её диковинном балете «ню» – лживы). Её первые требования были совершенно разумными: она попросила одеяло, разрешение пользоваться телефоном и тазик тёплой воды.

Первый круг допросов начался примерно в час дня. Её провели через лабиринт коридоров в комнату на третьем этаже в канцелярии, где она встретилась с худым офицером с большой головой, изогнутыми дугой бровями и тонкими усиками. Про себя она назовёт его «голованом» и сравнит с персонажем политической карикатуры. На самом деле это был грозный капитан Пьер Бушардон, главный следователь. К сорока шести годам он заслужил в Руане репутацию сурового обвинителя, прежде чем принял пост rapporteur miliraire[47]47
  Военного референта.


[Закрыть]. Это был яростно консервативный, забывающий о себе человек долга, твёрдо принадлежащий к тому слою французского общества, который не доверял людям из артистического мира.

Он жаловался, что когда в его маленьком кабинете собирались десять – двенадцать офицеров, чтобы обсудить дело, тот «походил на метро в час пик». Здесь стояли два стула, стол, книжный шкаф со стеклянными дверцами. Одно окно выходило на реку и прелестный кусок набережной де Л’Орлож. Однако со стула заключённого ничего не было видно.

Она сидела, усталая, по-настоящему измученная, и отчаянно хотела, чтобы они разрешили ей помыться. Бушардон сообщил, что она вошла в его кабинет осунувшаяся, «с прядями волос, прилипшими к вискам». Но она не была чрезмерно испугана, по крайней мере сперва.

Всё началось в тоне самой обычной беседы. «Пожалуйста, расскажите мне историю вашей жизни», – сказал Бушардон. Зелле мяла в руках носовой платок, который она обнаружила в рукаве своего платья, Бушардон ждал с автоматической ручкой и бухгалтерской книгой – орудиями своего дела.

Она начала неуверенно, останавливаясь на том, что, по её мнению, Бушардон хочет услышать, – на её взаимоотношениях с немцами. Она сказала: как свободная артистическая натура, она никогда не придавала значения политическим барьерам. Естественно, немцы несколько бестактны, но в той же степени, что австрийцы или турки.

   – А французы? – спросил Бушардон. – Как вам нравятся французы?

Она ответила ему со вздохом, что сегодня любит их меньше, чем раньше... В политическом смысле, сказала Мата Хари, она никогда особенно много не думала о немцах до весны 1914 года. А после, по своей собственной воле, она написала пространное письмо Адольфу Мессиме, французскому военному министру, сообщая ему о тревожных слухах, которые дошли до неё в Берлине.

   – И какова, если быть точным, природа тех слухов? – спросил Бушардон.

   – Война, – ответила она. – Природой тех слухов является война...

   – Значит, вы действовали в качестве шпионки на стороне Франции и перед тем, как начались военные действия? Верно?

   – Я бы не сказала, что действовала как шпионка. Скорее, я бы просто сказала, что мсье Мессиме – мой старый друг, и я действовала как обеспокоенный гражданин Республики.

   – Но вы не гражданка Республики, мадам. Вы гражданка нейтральной страны, которая с выгодой для себя продаёт патроны враждующим сторонам.

   – Хорошо, в таком случае я действовала как женщина, предпочитающая мир войне, как женщина, заботящаяся о мире...

Описывая свои недавние авантюры с немцами в Мадриде, она, казалось, вновь начала верить в свои прежние фантазии. Она сказала, что ей пришлось использовать весь свой ум, а также немного женской хитрости, чтобы переиграть своих противников. Невзирая на простоту, с какой он держался, майор фон Калле оказался очень умным противником. Дважды в разговоре он почти уличил её... всё это время её рука лежала всего в нескольких дюймах от пистолета в его столе.

   – А откуда вы знали, что майор держит оружие в своём столе, мадам?

   – По его взгляду, капитан. Я почувствовала это по его взгляду.

   – Замечательно. Пистолет находился так близко, и вы всё-таки продолжали опасную игру в «кошки-мышки».

   – От этого зависела моя репутация. Моя миссия. К тому же я знала, что он владеет важными сведениями о германской подводной атаке, и я намеревалась получить эту информацию...

   – И получили?

   – Мне кажется, если вы прочитали моё сообщение капитану Ладу, ответ на этот вопрос очевиден.

   – О, мадам, я прочёл сообщение и должен вам сказать, ваша информация не имеет никакой ценности – ничего, что не могло быть выужено из любой германской газеты.

   – Возможно, вам придётся прочесть его снова, капитан.

   – Я так не думаю.

В этот день её перевели в камеру, находившуюся в другом отделении тюрьмы, на углу улицы Фобур Сен-Дени и бульвара Мажанта. Называемый здешними menageru[48]48
  Зверинец (фр).


[Закрыть], весь блок предназначался для шпионов. Условия были ужасными. Коридоры кишели крысами, соломенные тюфяки – вшами. В камере стоял жестокий холод, сквозь щели задували сквозняки. Еда была сносной, но предполагалось, что Зелле станет за неё платить.

За эти три дня её посетили двое: врач Бизар и протестантский священник. Бизару сказать было почти нечего, в то время как священнослужитель говорил о спасении. Он выдал ей Библию – покрытый налётом плесени том с сотнями пометок на полях. Она читала её, бессистемно перелистывая страницы, пока не находила какой-нибудь псалом или абзац, знакомый с детства. Ей редко удавалось взять книгу в руки больше чем на час, за исключением поздних ночей, когда она вдруг понимала, что захвачена Книгой Бытия или некоторыми из последних глав Откровения.

Хуже всего были ночи. Среди заключённых находилась эльзасская девушка, полубезумная, которая рыдала и пела гимны. Кто-то играл на губной гармошке, и женщина беспрестанно кашляла. Время от времени слышались крики.

Она вновь встретилась с Бушардоном на четвёртый день, утром. Предыдущей ночью холодный атмосферный фронт нагнал такой холод, что вода покрылась льдом, и пальцы Зелле были слегка одеревеневшими. Она обнаружила также, что десны её кровоточат – из-за отсутствия свежих фруктов, решила она. Бушардон отметил только, что она, кажется, встревожилась, когда вошла в кабинет и увидела молодого стенографиста Мануэля Бодуэна.

Бушардон составил список вопросов, возникших после показаний, данных в предыдущий день, и Зелле скоро поняла, что возвращается в ответах к середине своей жизни и к тому печальному периоду в Берлине. Интонация её рассказа, однако, слегка отличалась от той, которая была во время предыдущего допроса. Она более не пыталась приукрасить незначительное или преуменьшить что-либо. Её голос звучал невыразительно. Она продолжала сжимать платок большим и указательным пальцами.

   – В какой момент вы узнали, какова подлинная профессия Рудольфа Шпанглера? – спросил Бушардон.

Она покачала головой. На платке оказались следы высохшей крови, неизвестно откуда взявшейся.

   – О таком не узнают в одно мгновение.

   – Хорошо, в таком случае когда приблизительно вы узнали о его подлинной профессии?

   – Полагаю, это случилось в Мадриде.

   – Прежде чем вы согласились сопровождать его в Германию?

   – Да.

   – Тогда почему вы не разорвали отношения с ним?

Она опять покачала головой:

   – Простите?

   – Вы знали, что этот человек – германский шпион, и продолжали встречаться с ним. Почему вы согласились сопровождать его в Берлин?

Она услышала, как говорит:

   – Должно быть, я считала, что влюблена. Я стремилась делать то...

   – Вы, должно быть, считали, что влюблены? Очень хорошо, тогда в какой момент вы разлюбили его?

   – Не знаю.

   – Это произошло после того, как он арестовал вашего англичанина, художника Николаса Грея?

Она пожала плечами, по-прежнему глядя на носовой платок, зажатый в руках... Ники говорил, что белый поистине самый обманчивый цвет...

   – Произошло ли это после того, как он арестовал вашего англичанина?..

   – Да.

   – Но если ваша связь с Рудольфом Шпанглером окончилась с арестом Николаса Грея, тогда как вы смогли убедить герра Шпанглера освободить мистера Грея? Пожалуйста, расскажите мне, как вы этого добились.

Она уставилась на сидевших перед ней и какое-то время безмолвно смотрела... Бушардон, в глубоко посаженных глазах которого жила уравновешенность, молодой стенографист с автоматической ручкой, замерший над бухгалтерской книгой.

   – Боюсь... боюсь, что я не... не понимаю.

   – Но вопрос достаточно прост, мадам. Если вы разорвали свою связь со Шпанглером из-за ареста Грея, тогда как вам позднее удалось оживить эту связь и добиться освобождения заключённого?

   – Я не знаю, я не уверена...

Следующей интересующей следствие темой оказались деньги. Бушардон начал объяснять:

   – Мы знаем, что вы получили двадцать тысяч франков от начальника германской разведки Карла Крамера. Теперь вы, возможно, сумеете рассказать нам немного об этом соглашении.

   – Я приняла деньги потому, что германцы отобрали мои меха.

   – Ваши меха?

   – Когда я оставила Берлин летом 1914 года, мои меха конфисковали на германской границе. Я считала, что будет честно в качестве компенсации взять деньги герра Крамера.

   – Но на самом деле repp Крамер давал вам деньги не в качестве компенсации.

   – Нет.

   – Он дал вам деньги в виде задатка за услуги, которые вы могли оказать в Париже... услуги, которые вы могли оказать в качестве агента германской военной разведки. Разве не так?

Она кивнула, глядя, как ручка стенографиста опять метнулась к бумаге.

   – Да, деньги должны были стать задатком.

   – Но вы их взяли только из-за мехов, верно?

   – Да, из-за мехов.

   – Тогда почему вы взяли ещё и три пузырька особых чернил?

Какое-то мгновение казалось, она не может найти слов.

   – Особые чернила?

   – Для секретных сообщений. Невидимые чернила. Вы знаете, о чём я говорю, мадам.

   – Но я выбросила их за борт! – Как будто совершенный ею наедине акт неповиновения получил всеобщую известность.

Бушардон вынул из стола светло-серый конверт. Она поняла, что тот ожидал её с самого начала... светло-серый конверт, в нём три или четыре отпечатанные на машинке страницы.

   – Мы провели детальный химический анализ некоторых личных вещей, найденных в вашей комнате. Среди них находился маленький пузырёк, содержащий оксицианид ртути. Дальнейшие эксперименты доказали, что это вещество с лёгкостью можно использовать для переписывания...

Она прикрыла глаза:

   – Это дезинфицирующее средство, мсье.

   – Что?

   – Дезинфицирующее средство.

   – А, дезинфицирующее средство. И с какой целью вы приобрели это дезинфицирующее средство? Вы были немного беззаботны в ванной комнате? Там, наверное, произошёл несчастный случай с бритвой?

Держа веки по-прежнему крепко сжатыми, она ответила:

   – Чтобы предупредить беременность.

   – Чтобы предупредить беременность? Именно так вы сказали, мадам? – Затем повернувшись к стенографисту: – Это то, что она сказала? Чтобы предупредить беременность? Этот пузырёк с оксицианидом ртути – веществом, служащим для предупреждения...

   – Для применения после... после... чтобы предупредить беременность.

   – О, понимаю. Что ж, это всё объясняет, не правда ли?

И наконец, темой разговора стало подозрение. Бушардон поднялся со стула и подошёл к окну. Какое-то время, казалось, он рассматривает что-то внизу – проходящую баржу? Дерево, склонённое ветром? Рябь на воде?

Затем, довольно драматично – он, ко всему прочему, был французом, – вновь поворачиваясь к ней лицом:

   – А теперь скажите мне, что вы в первый раз почувствовали, когда поняли, что вас подозревают в том, что вы германская шпионка?

Она ощутила, как невольно снова пожала плечами, а губы раздвинулись, чтобы сказать – она не понимает.

   – Что я почувствовала?

   – Да. Что вы почувствовали, когда впервые поняли, что вас подозревают в сотрудничестве с врагом?

   – Полагаю, я... – Она покачала головой.

   – Ну, скажите же. Что это было? Раздражение? Страх? Беспокойство? Что?

   – Беспокойство...

   – Простите, я не расслышал.

   – Я сказала – беспокойство.

   – От того, что скажут люди? Друзья и тому подобное?

   – Да, кажется, так.

   – Значит, вы беспокоились из-за своей репутации. Вы только что узнали, что вас подозревают в том, что вы шпионка, и вы беспокоитесь о своей репутации. – Он повернулся спиной к окну, постоял, постукивая ногтем по стеклу. – Будьте честны со мной, мадам. Согласитесь, что наша река намного красивее Рейна?

Она посмотрела на свои руки. Каким-то образом платок обмотался вокруг пальцев жгутом, даже побелели суставы.

   – Простите?

   – Река, мадам. Сена. Согласитесь, что она намного красивее Рейна?

   – Да... о, да...

   – Даже в самые плохие моменты – много красивее?

   – Да.

Затем, внезапно повернувшись и повысив голос:

   – Где, вы полагаете, мадам, вы находитесь? Так где же, по-вашему, вы находитесь?

Она смотрела сквозь слёзы, как его лицо расплывается.

   – Здесь.

   – Верно. Вы здесь. Вы говорите, что беспокоились из-за вашей драгоценной репутации, когда осознали, что вас считают шпионкой? Вот почему вы отправились в Мадрид на встречу с фон Калле? Чтобы спасти свою репутацию?

Она ухитрилась освободить свои пальцы от платка... небольшая победа.

   – Мне сказали, что, если я получу сведения от фон Калле, это положит конец подозрениям на мой счёт.

   – И кто сказал вам об этом? Марциал Казо?

   – Да.

   – Значит, консул в Виго сообщил вам, что, если вы успешно будете шпионить за фон Калле, официальные сомнения в вашей лояльности по отношению к Франции отпадут. Верно?

   – Да.

   – И вы поверили этому человеку?

   – У меня не было причин не...

   – А что насчёт вашего спутника, Николаса Грея? Вы признаете, что на следующий день он выражал сомнения относительно совета консула? Он даже пытался удержать вас от встречи с фон Калле.

   – Я полагала, что в то время у Николаса Грея были другие причины противиться моей поездке в Мадрид.

   – Значит, вы не обратили внимания на слова Николаса Грея и отправились к фон Калле, как советовал консул, верно?

   – Да.

   – Вы отправились шпионить за фон Калле, потому что Марциал Казо сказал вам, что таким путём вы смоете с себя позорное клеймо, верно?

Она сделала глубокий вдох, опять ощущая во рту привкус крови. Мне нужны цитрусовые, подумала она, я должна есть цитрусовые...

   – Вы отправились шпионить за фон Калле, потому что Марциал Казо сказал вам, что...

   – Да.

Он вернулся к своему стулу. Затем перегнулся через стол. Головастый мужчина.

   – Что ж, послушайте, мадам. Я получил полный отчёт от Марциала Казо, и он что-то не припоминает, что видел вас в Виго. Он вспоминает, что на самом деле встречался с вами лишь однажды – в Париже, давным-давно.

...Вскоре после этого допроса она карандашом написала письмо, адресованное Бушардону: «Мои страдания слишком ужасны. Мой рассудок более не может этого вынести. Разрешите мне вернуться в мою страну. Я ничего не знаю о вашей войне и никогда не знала более того, что печаталось в газетах. Я никого ни о чём не спрашивала и никуда не ездила за информацией. Что ещё, по вашему мнению, я должна сказать?»

Письмо подписано: «С уважением, ваша М. Зелле» – и содержит её личный тюремный номер – 72144625. Письмо из рук в руки передал Бушардону посыльный, и, как заведено, его поместили в досье.

В течение двух дней было тихо. Затем, во вторник, её разбудили на рассвете и провели во двор со стороны заднего входа в тюрьму. Хотя она знала, что здесь порой устраивают казни, но ещё слышала, что иногда отсюда выпускают освобождённых заключённых. Стены высились на двадцать футов, но отсюда, через решётку ворот, ясно виднелся кусочек чёрной улицы – ряды затемнённых многоэтажных домов, балконы и пожарные лестницы.

Из камеры её вывел один из охранников, тот, что помоложе, спокойный парень, который, как говорили, потерял под Верденом часть желудка. Хотя он не сказал ей ни слова, она была почти уверена, что уловила намёк на улыбку на его губах. Ещё она слышала голоса за стеной, шаги по наружной лестнице. Под конец она даже решила – перед нею мелькнула свобода... Ники и машина, которая увезёт её отсюда.

Но это был не Грей. Это был Томми Меррик, и он явно пришёл пешком.

Он увидел её через решётку ворот, под мышкой он сжимал небольшой коричневый свёрток и казался немного бледней, чем она помнила. Первым подошёл охранник, но только для того, чтобы принять взятку, а не открыть ворота. Потом он сделал шаг назад и махнул рукой, чтобы она вышла вперёд. Меррик протянул руку сквозь решётку, по-видимому, чтобы взять её за руку. Почему-то она не могла заставить себя притронуться к нему.

   – Я могу пробыть здесь лишь несколько минут, – сказал он.

   – Зачем ты вообще беспокоился?

Весь свой вес он перенёс на левую ногу, наверное, потому, что правое колено не удалось вылечить.

   – Маргарета, клянусь, я не подозревал, что такое может случиться. Они только хотели, чтобы я познакомился с тобой.

   – И занимался со мной любовью? И попросил меня выйти за тебя замуж?

   – Маргарета, я клянусь...

Она взглянула на дальнюю стену и на первый за несколько дней лоскуток солнечного света. Ветер приносил запах дождя и более крепкий запах реки.

   – Кто тебя нанял, Томми?

   – Не важно.

   – Кто?

   – Чарльз Данбар.

   – И что он велел тебе сделать?

   – Он хотел, чтобы я узнал, для кого ты шпионишь. Слушай, прости меня, я действительно не знал, что это произойдёт.

Она посмотрела на его руки, сжимающие прутья решётки, затем на свёрток у него под мышкой.

   – Что это?

   – Подарок. Настоящий подарок. Они не говорили, чтобы я его принёс. – И, протягивая свёрток сквозь решётку: – Я знаю, это немного, но ты как-то сказала, что тебе нравятся подобные вещи.

Она взяла, не глядя:

   – Спасибо.

   – И если нужно ещё что-нибудь, я смогу сделать. Всё, что угодно...

Она опять посмотрела через плечо и шагнула к нему:

   – Я хочу, чтобы ты мне кое-кого отыскал.

   – Всё, что угодно.

   – Я говорила тебе о нём раньше. Николас Грей. Я думаю, он в Лондоне.

   – В Лондоне?

   – Найди его. Найди и напиши ему обо мне. Расскажи ему, что произошло.

   – Но я всё ещё...

   – Пожалуйста, сделай это.

Свёрток, который дал ей Меррик, содержал тоненький том индийских стихов из «Бхагавадгиты»[49]49
  ...индийских стихов из «Бхагавадгиты»... – «Бхагавадгита» – памятник религиозно-философской мысли Древней Индии, часть книги «Махабхараты»; возник в середине первого тысячелетия до н.э. Он является философской основой индуизма. Основной путь к «освобождению», по «Бхагавадгите», – бескорыстное исполнение своих обязанностей.


[Закрыть], Песни Бога. Английский перевод с санскрита, сделанный сэром Эдвардом Арнольдом, работа довольно далёкая от оригинала. В нём было, однако, несколько прелестных иллюстраций и пассажей, рассказывающих о предмете, который всегда интересовал её, – реинкарнации[50]50
  Реинкарнация — посмертное перевоплощение.


[Закрыть]. Сначала она спрятала книгу под своей лежанкой, затем, испугавшись обыска в камере, распорола соломенный тюфяк и глубоко запихнула её в грязную солому.

Глава двадцать восьмая

До войны местечко это было не очень посещаемое: клетчатые скатерти, свечки, воткнутые в винные бутылки, над стойкой крест-накрест весла. Официант – понурый парень, вероятно контуженный. Единственными постоянными посетителями были проститутки и солдаты. Сквозь разорванные занавески виднелся бульвар и толпа клерков и машинисток, ждущих трамвай.

Грей прибыл в пять. Получасом позже к нему присоединился Саузерленд, казавшийся очень бледным в чёрном пальто и фетровой шляпе. Левый глаз его был слегка воспалён. Между ними на столе лежало письмо Меррика. Они заказали пиво, но пиво оказалось пресным и тёплым, поэтому они перешли на бренди.

   – С ней плохо не обращаются, – сказал Саузерленд. – Всё, что я могу сказать вам на этот счёт. Они не обращаются с ней плохо физически...

   – Что спровоцировало арест?

   – Не знаю... всё, я полагаю.

   – Её визит к человеку Шпанглера в Мадриде?

   – Вполне возможно.

   – Деньги, взятые у Крамера?

   – И это тоже.

   – Сомма? Сомма особенно?

Саузерленд дал знак официанту, чтобы тот принёс ещё стакан.

   – Послушайте, это не мой спектакль. На деле, я сам только что услышал об аресте, и, честно говоря, я питаю такое же отвращение к происходящему, как и вы. Вам, может быть, будет тяжело поверить, но...

Грей отмахнулся от него. Это был их первый настоящий разговор со времени возвращения Грея из Мадрида. Вторник, лондонский бар на набережной, этот последний поворот в истории Маргареты.

   – Вы должны постараться понять ситуацию, – продолжал Саузерленд. – Она именно такая женщина, которую публика хочет видеть в роли германской шпионки. Она слишком красива, это бросается в глаза. Она проводит в постели с различными мужчинами уйму времени.

Она снимает с себя одежду при публике и получает за это кучу денег. Она показывает язык обществу и называет себя артисткой. Такого рода поведение было приемлемо до войны, но не теперь. Люди сейчас слишком серьёзны...

   – И каковы же обвинения?

Грея не интересовали своекорыстные толкования Саузерленда.

Саузерленд пожал плечами:

   – Затонувшие корабли, отравленные колодцы... действительно, всё иллюзорно. Фактически нас страшно поколотили на Сомме, командование выглядит компанией неловких дураков. Им нужна была голова, чтобы насадить на пику.

   – Чья идея – послать её к фон Калле?

   – Ладу.

   – А кто связал её с Крамером?

   – Данбар.

   – Тогда, если всё с самого начала было подтасовано, какого чёрта вы вообще отправили меня с ней в Испанию?

   – Потому что я оказался чертовски глуп. – И, вновь помахав официанту: – Видите ли, вначале я и вправду считал это законным расследованием. Данбар, однако, имел другое мнение, Ладу – своё собственное. Хотя для обоих целью была она.

   – А сейчас?

   – Сейчас, кажется, они умудрились скоординировать свои планы, и я боюсь, мы с вами ничего не сможем поделать...

Они оплатили счёт и пошли пройтись.

   – Но, как бы то ни было, – сказал Саузерленд, – я полагаю, улики покуда только косвенные. У них есть лишь сведения, что она брала деньги не у тех банкиров и что она встречалась с фон Калле. У них нет ничего конкретного, насколько я могу судить...

   – А какая разница?

   – Думаю, разница есть. Кроме того, следует убедить ещё и судью.

   – Когда её будут судить?

   – Точно не знаю. Через два или три месяца, возможно, через четыре.

   – Тогда у нас ещё есть время.

   – Время для чего?

   – Конечно, чтобы доказать, что она невиновна.

Они подошли к витрине с декоративными куклами, фарфоровыми и деревянными. У одной не хватало руки, другая потеряла стеклянные глаза.

   – Честно говоря, Ники, дело вышло из-под контроля. Я даже думаю, что вам не удастся увидеть её...

   – Я хочу не увидеться с ней, Мартин. Я хочу доказать её невиновность.

   – Что ж, боюсь, вы не в том положении, чтобы это удалось.

   – Нет? Какого рода досье имеется на неё у Данбара? Его досье на Мату Хари. Какое оно?

   – Объёмистое.

   – Где он его хранит?

Саузерленд покачал головой.

   – Где он держит досье, Мартин?

   – В своём кабинете... и под замком.

   – Ключ у вас есть?

   – Нет.

   – Можете достать?

Саузерленд смотрел сочувственным взглядом, так смотрят на раненого или умирающего.

   – Ники, я говорю вам правду. Тут никто ничего не сможет сделать.

   – Как мы можем знать это, прежде чем увидим досье Данбара? Как мы можем что-нибудь знать до того, как увидим досье и определим, какого рода дело он состряпал?

   – Ники, пожалуйста...

   – Вы мне задолжали, Мартин. Задолжали мне за то, что произошло в Берлине.

   – Ники, ради Бога.

   – И если не считать всего остального, я задолжал ей за то, что она вытащила меня из Берлина. Из той проклятой тюрьмы...

И за большее. Много большее. За то, что есть Маргарета...

Всё есть в досье Данбара, сказал он себе. Каждый миф, который впоследствии обернётся ей приговором, каждая сплетня, которую она никогда не переживёт: её «предательская» связь со Шпанглером, её «измена» при Сомме и под Верденом, её роль в поражении на Ипре[51]51
  ...в поражении на Ипре... — На Ипре в Бельгии союзнические войска потерпели поражение. Германские войска здесь впервые применили химическое оружие.


[Закрыть], её запутанная «аморальная» жизнь в качестве «шпионки» – всё методически собрано в досье.

   – Чарльз совершенно сошёл с ума. Я никогда по-настоящему этого не понимал, – сказал Грей.

Это было сказано на рассвете следующего дня. Грей провёл около шести часов в кабинете Данбара, пока Саузерленд ожидал в соседней комнате. Чтобы избежать утренней проверки службы безопасности, они заторопились из ричмондского флигеля и вернулись на улицу.

   – И, если я не ошибаюсь, – продолжал Грей, – он всё ещё одержим ею. То, что в этих папках, рассказывает скорее его историю, чем её.

Саузерленд оставался неподвижным. Он снова очень устал.

   – Как вы понимаете, я не могу позволить вам воспользоваться чем-либо из того, что вы видели этой ночью. Мы не должны...

   – Нет смысла использовать это, Мартин. В суде. Это скорее для больницы. Данбар вёл не хронику тайной работы. Он писал историю болезни. Своей болезни. В дополнение к своим личным обидам на неё он убедил себя, что она намерена уничтожить его... уничтожить его лично. Поэтому для него было бы разумным поразить её первым...

   – И вы не можете обсуждать содержание досье ни с кем, кроме...

   – В этом тоже нет никакого смысла. «Дело» детально проработано. И даже может быть выставлено в суде.

   – Я уверен, это равным образом обеспечит детальную защиту.

   – О, но именно тут Чарльз оказался особенно умён. Знаете, он уже начал отрезать ей возможности для защиты. Уже начал заметать след.

Они шли вдоль очередного ряда пустых магазинов. Уличные крики раздавались в холодном воздухе. По тротуару размётаны старое тряпье, яблоки; тут же мужчина чинил стулья.

   – Скажите мне, – внезапно спросил Грей, – что вы знаете о телеграфных перехватах сообщений между Берлином и Мадридом?

Саузерленд приостановился, чтобы поднять воротник своего пальто:

   – Не понимаю.

   – Очевидно, что главная часть дела, составленного Данбаром, сейчас зиждется на ряде перехваченных телеграмм, которыми обменивались фон Калле из Мадрида и Шпанглер из Берлина. Он дважды упоминал их в официальных записках к Ладу и представляет их как огромное событие в послании Адмиралтейству.

   – И какова ситуация?

Грей покачал головой:

   – Я только знаю, что он, кажется, почему-то считает, будто они решают всё.

   – Он мог, конечно, лгать, широко заявляя о незначительной улике, чтобы поддержать продвижение своего дела.

   – Он мог также снимать с Маргареты последнюю мерку. Мартин, мне нужно ещё несколько недель. Мне нужен пропуск и несколько недель за границей.

Саузерленд смотрел на пустую улицу и качал головой:

   – Вы, кажется, не понимаете. Даже если бы вам разрешили увидеть её...

   – Нет, я не хочу увидеться с Зелле, Мартин. Я хочу поговорить с Рудольфом Шпанглером.

Саузерленд смотрел на окружавшие их многоквартирные дома – ряды окон, закрытых ставнями в ожидании налёта «цеппелинов», дюжина ярдов обожжённого тротуара.

   – Бога ради, Ники, постарайтесь взглянуть в лицо...

   – И подумайте, не сможете ли вы добыть мне копии тех телеграмм.

Грей провёл остаток дня в приготовлениях. Он уничтожал компрометирующие записки и рисунки. Он опустошал ящики и паковал чемодан. Он извлёк большую часть своих сбережений. Он удерживал себя от выпивки. В этом, может, и не будет необходимости, но не смог удержаться от привычки и вычистил оружие – американский автоматический револьвер 45-го калибра и тот же зазубренный штык.

Когда закончил, он сел за стол и написал ей:

«Дорогая Маргарета, после всего того, что мы наделали...»

Туда же он вложил рисунок – кошка на стуле в залитой светом комнате. Он полагал, что ей ни в коем случае не дадут письмо, но, по крайней мере, могут отдать рисунок. Какой может быть смысл в том, чтобы отказывать ей в безобидном рисунке безобидного английского любовника?