Текст книги "Любивший Мату Хари"

Автор книги: Дэн Шерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Любивший Мату Хари

Мата Хари – голландская танцовщица, агент

немецкой секретной службы в Париже во время

Первой мировой войны, доставлявшая военные

секретные сведения, получаемые от офицеров

высокого ранга армии союзников. Она была

расстреляна французами и часто изображалась

в литературе привлекательной женщиной, которой

ни в чём не могли отказать мужчины.

Dictionary of English Language

and Culture

Longman, London

ЛОРРИ И ШАРЛОТТЕ

Часть I
НАЧАЛО ПУТИ

Пролог

Если я не рассказала тебе всего

прежде, то лишь потому, что

испытывала стыд.

Мата Хари

Если вы пожелаете увидеть место казни Маты Хари, вас скорее всего направят к внутреннему дворику в Венсенне[1]1
  ...Венсенна... – юго-восточный пригород Парижа. В старину, в 1337—1370 гг., здесь был укреплённый феодальный замок, впоследствии заменённый дворцом, который служил резиденцией французских королей. Дворец и парк, называемый Венсеннским лесом, сохранились и доныне.


[Закрыть], пригороде Парижа. Не стоит обманываться. Настоящее место казни в двух милях от двора, на котором сейчас расположена автомобильная стоянка. Здесь, конечно, нет памятника, и даже столб, к которому она была привязана, вырыт. Однако остались свидетельства нескольких очевидцев, и по ним можно восстановить её последний час.

Она умерла утром 15 октября 1917 года. Было прохладно, 35 градусов по Фаренгейту, и окрестности затянуло речным туманом. Когда тюремщики вошли в её камеру, она, как потом сообщалось, воскликнула: «Но это невозможно!» Ответили ли ей что-нибудь, неизвестно, но легко вообразить наступившее тяжёлое молчание...

Ей дали двадцать минут, чтобы собраться, но после жизни, полной вызывающей роскоши, она равнодушно ждала, сидя на койке, пока охранник подбирал ей одежду. Она наденет жемчужно-серое платье, соломенную шляпку с вуалью, синее пальто, чёрные перчатки (драгоценности конфисковали раньше).

Спускаясь по лестнице к ожидающей её машине, она держала за руку молодую монашку одного из монастырей, что находились поблизости, сестру Леониду. Журналисты и зеваки образовали коридор между оградой и воротами тюрьмы. Было не ясно, откуда им всё стало известно.

Автомобильный кортеж выехал в половине шестого. Температура упала ещё на градус, а туман не рассеивался. По дороге преподобный Арбу из Сен-Лазара читал вслух Библию. Если не считать встречающихся изредка рассылочных фургонов, бульвары были пусты.

Поле выбрали произвольно. В этих местах его называли полигоном и в основном использовали для кавалерийских манёвров. Оно было бугристым, поросшим пучками высокой травы и кустами чертополоха. По периметру его обрамляли деревья, в основном буки и тополя.

Если туман не слишком густ, она, вероятно, увидит солдат, когда кортеж пересечёт лес. Всю жизнь её влекло к мужчинам в форме, и теперь её ждут целых двенадцать молодцов, по шесть в каждом ряду. Зуавы – остатки полка, выбитого под Верденом[2]2
  ...выбитого под Верденом… – Во время Первой мировой войны с февраля по декабрь 1916 г. 5-я Германская армия пыталась прорвать фронт французских войск в районе Вердена. В длительных жестоких боях обе стороны понесли большие потери.


[Закрыть].

Кортеж останавливается под деревьями. Дальше на поле два ряда солдат, составленных из кавалерийского подразделения, ещё один – из пехоты. Журналисты тоже прибыли, но покуда соблюдают дистанцию, томясь под тополями и тихо переговариваясь между собой в ожидании, пока она выйдет из машины.

Теперь все действуют так, словно ритуал заранее отрепетирован. Сестра Леонида сопровождает заключённую до столба, затем удаляется. Преподобный Арбу и четверо офицеров медленно отходят вправо. Зачитывают приговор, Мата Хари отказывается от повязки на глаза, она принимает последний стакан рома (почти такую же порцию выдают перед боем солдатам).

Обычно по традиции только один из расстрельной команды стреляет настоящей пулей, у других ружья заряжены холостыми патронами. Однако на этот раз все патроны боевые.

Она неподвижно смотрит перед собой, пока офицер не поднимает свою саблю. Затем закрывает глаза.

Есть фотография казни. Явно сделанная за несколько минут до выстрелов, она обозначает тёмный силуэт Маты Хари на фоне деревьев и кустов. Также видны солдаты, лишённые какого бы то ни было выражения на лицах, несколько зрителей и толпа журналистов, которые в конце концов станут просто одержимы этой женщиной.

На протяжении последующих месяцев европейские журналисты буквально осаждали всех, кто знал Мату Хари. Они брали интервью у бывших любовников, друзей по театру, слуг и случайных знакомых. И всё же, несмотря на интенсивные поиски, тот, кто, как полагают, знал её лучше всех, продолжал оставаться для них тайной. Его имя – Николас Грей, и это в большей или меньшей степени его история. В той же, разумеется, в какой и её собственная.

Лет через двадцать пять после казни разнёсся слух, что чуть ли не главный участник дела Маты Хари живёт в монастыре в Монсеррате. Монастырь этот, основанный бенедиктинскими монахами около восьмого века и возвышающийся на три тысячи футов над рекой Ллобрегат в пригороде Барселоны, место поистине примечательное. По преданию, здесь хранится чаша Святого Грааля[3]3
  По преданию, здесь хранится чаша Святого Грааля... — По легенде, чашей Святого Грааля пользовался Христос перёд смертью. Её долго разыскивали рыцари короля Артура.


[Закрыть], и почему бы не предположить, что столь совершенные декорации окружали встречи Маты Хари с единственным мужчиной, любившим её до самого конца.

Его описывали как измождённого человека с седыми волосами и выцветшими глазами. Отнюдь не будучи отшельником, он жил так, будто принял монашеский обет. Его комната представляла собой низкую и прямоугольную келью, выходящую во двор. Грубая мебель. Между тем он был хорошим художником; посетители часто заставали его у окна за мольбертом или бродящим по плато с альбомом для набросков. Говорят, он никогда не уставал от рисования пейзажей.

Грей впервые встретил Мату Хари в 1905 году и потом долгие годы не расставался с её фотографией. Довольно известный рекламный снимок, запечатлевший её на сцене полуобнажённой, с нагрудными украшениями и индийской диадемой в волосах. У её ног охапка оранжерейных орхидей, вдоль края сцены – пальмы в кадках.

Конечно, он уверял, что она была очень красива, что привлекали её необыкновенные глаза. Ещё он настаивал на том, что она обладала определёнными чёрными чарами: какой-то сладострастной невинностью, которая всегда так зачаровывает мужчин.

Он говорил, что больше всего она ему нравилась в часы, когда после спектакля, измученная, она отдыхала в гримёрной или болтала за кулисами с друзьями. Он говорил, что они часто беседовали о книгах, которых она никогда не читала, и об искусстве, которого она не понимала. Он также говорил, что она была безудержной лгуньей, никогда не отдавала долгов и спала почти со всяким. Но она не была шпионкой.

Мнение Грея о казни Маты Хари обескураживало посетителей, ибо обладало силой уверенности. Он утверждал, что никогда не предпринималось настоящего расследования, существовали только интриги. Он утверждал, что не было попыток выяснить правду, а существовал только дешёвый претенциозный миф. Свидетелей заставили молчать, пока мельница судебного производства продолжала молоть и молоть с ужасающей неизбежностью, и в конце концов её казнили, но не за преступление – они убили её по каким-то своим причинам.

Глава первая

Он впервые увидел её на фотографии – тоненькую девушку на велосипеде. Одна рука покоилась на обнажённом бедре, другая, казалось, парила в воздухе. Её волосы и глаза были очень тёмными, губы слегка приоткрыты. Всё это было весной 1904 года в Париже, городе, который мы будем всё время упоминать.

Фотографию сделал русский друг, бледный юнец, Вадим де Маслофф. Как и Грей, он впервые появился в этом городе год назад, когда его надежды на Оксфорд рухнули. К зиме они жили, разделённые только узким двориком, и часто встречались по вечерам, чтобы вместе выпить. Де Маслофф был одарённым фотографом и чаще всего обретал собственную индивидуальность, фотографируя «ню» – тем и платил за квартиру... отсюда этот откровенно неприличный портрет юной Маты Хари.

При воспоминании о прошлом те дни всегда возвращались к Грею одними и теми же картинами: приглушённый разговор в дешёвом кафе, голубизна линии горизонта, ощущение трости в руке, обтянутой перчаткой. Это был холодный год, с преждевременными ранними заморозками, нагрянувшими в октябре. Потом пришёл март, и затяжные дожди, и долгий поздний апрель.

Как вспоминал Вадим де Маслофф, она впервые появилась ясным днём, наполненным благоуханием едва распустившихся цветов, в последнюю неделю апреля. Он только что вернулся после утреннего перерыва и обнаружил её сидящей на низеньком диванчике в углу его студии. На ней были чёрное платье, коричневые туфли и бежевое пальто.

Вдоль дальней стены был собран театральный реквизит, и сначала он заставил её позировать возле восточной вазы. Затем она встала на колени на диванной подушке, с руками, крест-накрест сложенными на груди, причём соски были слегка подрумянены. Наконец он поставил её возле того велосипеда, и она просто глядела в объектив фотоаппарата.

Когда всё закончилось, она быстро оделась, взяла свои деньги и ушла через боковую дверь. Хотя на самом деле она позировала для семи фотографий, только одна – с велосипедом – вышла в тёмной комнате.

Фотография лежала на колченогом столе в комнате де Маслоффа. Грей вытащил её из пачки, а остальные, около двух десятков, рассыпал по дощатому полу. Дождь лил с пяти часов, и хотя оба они непрерывно пили, им не удавалось напиться допьяна.

Первые впечатления Грея были случайны, почти поверхностны. Возможно, он сказал себе: «Эта мне нравится. Кто она?»

Де Маслофф полудремал в плетёном кресле, лениво отковыривая отставшую от стены штукатурку. Он обычно не обсуждал свои «ню».

   – Кто?

   – Девушка с велосипедом. Кто она?

Де Маслофф пожал плечами:

   – Просто девушка.

   – Но она мне нравится.

Де Маслофф медленно повернул голову. Фотография Маты Хари на самом деле была одной из серии, где на каждой присутствовала девушка с велосипедом. В конце концов, все они кончали порнографическими съёмками в Ливерпуле.

   – Композиция неудачна, – ответил он наконец.

   – Да? Я бы не сказал.

   – И тут нет контраста.

   – Зато у неё изумительные глаза, тебе не кажется?

Что бы ни говорилось впоследствии о знакомстве художника с Маргаретой Зелле, тот первый холодный вечер был беден событиями. Грей и Маслофф обедали на набережной среди компаний таких же неугомонных молодых людей. Они немного поболтали ещё с одним русским эмигрантом, затем разделили ведёрко устриц. Позднее, в память об этих незатейливых вечерах, Грей оставит несколько набросков углём этих дешёвых ресторанов, а также акварелей с голубыми светящимися крышами. Ближе к полуночи они двинулись через реку к пологой террасе возле Тюильри[4]4
  Тюильри – изначально так назывались парк и дворец – резиденция правителей Франции в Париже. Дворец разрушился, а знаменитый парижский парк Тюильри существует и ныне.


[Закрыть]. Но здесь были только друзья её друзей, и Грей никогда серьёзно не относился к этим людям: тёмные при свете лампы лица женщин, мужчины лишь с тенью улыбки. На самом деле до появления Зелле он ещё не понимал этот мир.

   – Ты случайно не знаешь её имени?

   – Чьё имя, Ники?

   – Той девушки на велосипеде.

   – Думаю, её звали Мэгги.

   – А живёт она где-то здесь?

   – Честное слово, Ники, как я могу...

   – Потому что мне хотелось бы её написать. Я просто хочу её написать.

Той ночью они не сказали о ней больше ничего, и, вполне возможно, она позабылась бы вместе со всеми другими интригующими незнакомками, которых Грей видел с тех пор, как появился в этом городе: молодыми танцовщицами из «Мулен Руж», цветочницами из Булонского леса, девушками в окнах проходящих поездов. Но спустя два часа, чистя ящик, Маслофф обнаружил её имя в списке моделей. Черкнув его на полоске бумаги, оторванной от журнала, он ждал до вечера, пока не появился Грей.

   – Всё ещё интересуешься велосипедисткой?

Грей кивнул.

   – Да.

   – Что же, её зовут Зелле. Маргарета Зелле.

   – И адрес есть?

   – Конечно. – И небрежно опустил бумажку в подставленную руку Грея.

Мы мало знаем о её первых днях в Париже, кроме того, что она довольно бедно жила в меблированных комнатах возле железнодорожной станции. А также что у неё не было богатых друзей, а семья ничего ей не высылала.

Когда Грей встретил её, была пятница, не по сезону тёплая пятница с южным ветром, поднимавшим повсюду белую пыль. Грей показал свою визитную карточку ещё у двери, затем очутился в убогой комнатке под лестницей. Через несколько минут появилась Зелле в бледно-голубом платье и с лентой в волосах. Она оказалась выше, чем он предполагал, и странно робкой, когда он объяснил, что просит её позировать.

   – Где? – спросила она.

   – В моей студии.

Она посмотрела на его руки:

   – Одна?

   – Да, разумеется.

   – Боюсь, что об этом не может быть и речи.

   – Но я...

   – Прошу прощения.

Он всегда будет помнить тот ветер, странный ветер, возможно даже африканский. Везде по соседству ставни были затворены. Люди казались сбитыми с толку. Какое-то время он неподвижно стоял у окна, глядя, как обрывки бумаги кружат внизу. Затем он вернулся к мольберту, где его ждал небрежно набросанный пейзаж с тополями.

Он работал быстро, почти отчаянно, лихорадочно набрасывая краски, и всё же недовольный своим темпом. Он обнаружил, что словно не может остановиться, даже когда более тёмные тона начали расползаться слишком далеко, а зелёный сделался чересчур густым.

Вдруг раздался стук в дверь.

Он открыл не раздумывая. Она стояла в полутьме, одетая в то же самое светлое платье, и волосы её опять стягивала лента. Он сделал шаг назад, пропуская её, но она явно не собиралась оставаться.

Она только сказала:

   – Я передумала насчёт позирования. Когда начнём?

Он оглянулся на ожидавший его холст:

   – Как насчёт завтра? Скажем, в восемь часов?

Она посмотрела вопросительно:

   – В восемь?

   – Мне нужен свет.

   – Отлично, но тогда это обойдётся вам в тридцать франков, а не в двадцать.

И вдруг оказалось, что он не может удержаться от мыслей о ней, старается припомнить звук её голоса, то, как она откидывает волосы с глаз. Ближе к сумеркам он покинул студию и опять пошёл бродить вместе с вечерней толпой вдоль бульвара Сен-Жермен. Воздух был влажным и холодным, особенно под каштанами, где в более поздних снах она станет ждать его.

Она была очень красива, когда в прямоугольнике солнечного света сидела, слегка склонив голову набок. Даже сразу после того, как раздевалась, она не теряла чувства самообладания. Просто шла через комнату и садилась – очевидно уверенная, что он следит за нею глазами.

Он работал медленно, осторожно, потому что ни один из старых приёмов не подходил. Её руки не были похожи на руки обыкновенной девушки, а глаза были почти невероятными. Он работал углём, потому что первое впечатление требовало чего-то мягкого и расплывчатого. Он мало говорил, ибо не мог придумать ничего забавного. Во время перерывов она надевала халат, и он наблюдал, как она курит на балконе. Когда всё кончалось, он смотрел из окна, как она шла вдоль кирпичной стены.

Скоро он обнаружил, что ждёт, когда на лестнице раздастся звук её шагов. Она всегда чуть-чуть опаздывала, но никогда, казалось, этого не замечала. Если он задерживал её до второго завтрака, она обычно съедала бутерброд. Если на улице было ветрено, у неё уходило ещё минут двадцать на то, чтобы пригладить волосы. Если она говорила, то она говорила только о себе. Но когда она возникала обнажённая, чтобы встать на колени в том лоскуте света, приходилось признать, что это стоило любых неудобств.

   – Не могли бы вы немного приподнять голову, – говорил он ей обычно.

   – Так?

   – Да. Спасибо. – И её присутствие внезапно заполняло комнату.

К концу недели он завершил шесть предварительных набросков, но ни один из них его не удовлетворял. Что-то ускользало от него – в постановке плеч, в наклоне спины, в этих глазах. Он вновь рисовал её днём, затем ещё раз вечером при газовом освещении. Он экспериментировал с мелком и дюжиной оттенков туши до тех пор, пока наконец не поймал себя на том, что просто уставился на её фотографию, размышляя, возможно ли вообще нарисовать эту девушку, сначала с ней не переспав.

Де Маслофф почувствовал перемену сразу же, сначала в тягучих разговорах, затем в самих рисунках. Было уже поздно. Они с Греем, пообедав, вернулись к раскупоренной бутылке бренди, ожидавшей их в комнате Грея. Рисунки с Зелле стояли, приставленные к стене против деревянного стула.

   – Так вот что ты делаешь с той велосипедисткой!

Художник проворчал:

   – Они не закончены.

   – Но они хороши, Ники. Очень хороши. – Он шагнул назад к окну и подкрутил газовый рожок. – Я сказал бы, что это самое лучшее из того, что ты сделал.

Грей пожал плечами и налил второй стакан бренди.

   – Она – трудный объект.

   – Да, но ты удивительно справился с ней. Мне особенно нравится, что ты сделал с глазами.

   – Глаза – дрянь. – И он налил третий стакан.

Какое-то время они пили молча – Грей, закурив сигарету и глядя на индиговое небо[5]5
  ...на индиговое нёбо... — Индиго – кубовый краситель синего цвета; известен с глубокой древности, добывался из индигоносных растений.


[Закрыть] и крыши, де Маслофф, всё ещё уставившись на рисунки.

   – Хочешь скажу? – наконец спросил де Маслофф. – Думаю, у тебя с этой девушкой начинается что-то серьёзное.

Грей посмотрел поверх своего стакана.

   – М-м-м?

   – Думаю, у тебя начинается что-то серьёзное с этой маленькой велосипедисткой.

   – Я не понимаю, о чём ты.

   – О, но это прямо здесь, в рисунках. Я вижу это.

Грей поставил стакан:

   – Я не понимаю, о чём ты говоришь.

Маслофф улыбнулся:

   – Понимаешь.

Он плохо спал той ночью, затем на рассвете проснулся от грохотания грома и шума ливня. Он потратил много времени на промывку кистей и грунтовку холста, потом уселся на стул возле окна, ожидая. Когда назначенное время наступило, а затем прошло, он стал поглядывать на остатки бренди. Всё же верно, Маслофф прав, это становится серьёзным.

Незадолго до того, как дождь кончился, он услышал, что она поднимается по лестнице. Она вошла с чёрным зонтом. Холод разрумянил её щёки, но глаза были почти такие же.

   – Я думал, вы не придёте, – услышал он собственное бормотание.

   – Не приду? Из-за небольшого дождя? Я люблю дождь.

Он сварил ей кофе и добавил туда бренди, высыпал остатки угля на поленья. Когда она, обнажённая, наконец вновь появилась в комнате, он сделал вид, что рассматривает более ранний рисунок, а на самом деле следил за её движениями в треснувшее овальное зеркало. Он всегда любил эти беспечные мгновения между раздеванием и тем моментом, когда она примет нужную позу. Он любил то, как она шла на цыпочках, то, как пропускала волосы сквозь пальцы.

Он работал методически, только самыми простейшими линиями. Он работал с тенями, потому что, если ты чувствуешь тени, форма позаботится о себе сама. Он использовал то, чем владел лучше всего, и отбрасывал всё остальное. Он просто пытался нарисовать девушку... до тех пор, пока она не начала оживать на холсте – таинственно прекрасная девушка из ниоткуда.

Он сидел истощённый, отдыхая в кресле со стаканом дешёвого вина. Она скользнула в свой халат, закурила сигарету, он впервые за всё время не обращал на неё внимания.

   – Картина закончена?

Он кивнул:

   – Почти.

   – Можно взглянуть?

Он опять кивнул, затем прикрыл глаза и услышал, как она шепчет:

   – Но это и вправду я!

Он глубоко вздохнул:

   – Я рад, что вам понравилось.

   – Нет, Ники, я люблю её. Она прекрасна, по-настоящему прекрасна.

Девушка шагнула назад к стене, и хотя он по-прежнему не смотрел на неё, он знал, что она всё ещё разглядывает картину.

   – Вы должны были сказать мне, – произнесла она спокойно.

   – Сказать?

   – Что вы можете так рисовать.

Она положила сигарету, откинула волосы назад. Дождь лил опять.

   – Если вы захотите порисовать ещё, я могла бы прийти завтра.

Он покачал головой:

   – Нет, не завтра.

   – Почему?

Но прежде, чем он смог ответить, она опустилась на колени рядом с ним и взяла его руку.

   – Я очень хочу, чтобы вы рисовали меня ещё, Ники. Я действительно очень хочу.

Он совершенно не мог спастись от её взгляда и томительного аромата её волос. Первый поцелуй вышел неуверенным. Потом она, не говоря ни слова, направилась к кровати, а из соседних комнат не долетало никаких других звуков... только шелест дождя.

Он медленно двинулся к ней, стараясь запечатлеть в своём сознании её пленительную позу на раскрытой постели. После второго поцелуя она лежала очень тихо, пока он нежно проводил рукой по её животу, её гладким бёдрам, бокам. После третьего поцелуя она слегка выгнулась, поднимая к нему свои груди...

И позднее, спустя годы, когда все скажут, что она была необыкновенно искусной любовницей, Грей всё ещё будет помнить ту, довольно стыдливую девушку, по-настоящему смешавшуюся, когда он вновь прикоснулся к ней.

В ранних портретах Маты Хари кисти Грея есть что-то неуловимое, что-то не поддающееся определению, словно выпадающее из фокуса. Де Маслофф сказал, что вначале художник на самом деле знал о ней очень мало, и, возможно, именно это мы и видим: исключительно красивую девушку, которая появилась неизвестно откуда.

Было половина девятого вечера, когда де Маслофф наконец разыскал своего друга – ссутулившегося в кресле у окна, пристально рассматривающего жёлтый туман. На столе всё ещё стояли стаканы, одеяла валялись на полу... но портрет теперь стоял в углу, прислонённый к стене.

   – Да, это изумительно, Ники. Тебе удалось сделать так, что она похожа на ангела.

Грей потянулся за сигаретой – ещё один усталый жест.

   – Она милая девушка, Вадим.

   – Конечно.

   – И мне она нравится.

   – Неудивительно.

   – И я твёрдо намерен увидеть её снова.

Туман, повиснув над лужами с дождевой водой, казался теперь неопределённо жёлтым. Долетали звуки проходящих внизу фургонов и крик бродячего торговца.

   – Ну, хоть по крайней мере скажи, доволен ты или нет? – Де Маслофф улыбался.

   – Чем?

   – Днём, проведённым с велосипедисткой. Ведь она и вправду забавная?

   – Заткнись, Вадим.

   – О, Ники, я только...

   – Я сказал – заткнись.

Он выпил всё, что осталось после той ночи, и с трудом двинулся от окна.

Он встретился с нею вновь в Тюильри. Он надел светлое утреннее пальто и тёмные фланелевые брюки. Её одежда была чуть менее подходящей. Они гуляли час, задерживаясь под плющом, пока экипаж продолжал описывать круги по гравию. Она сказала ему, что её любимый цветок – орхидея, хотя ей нравились и сирень, и пармские фиалки.

Она вдруг стала молчаливой на берегу ивового пруда, стискивала его руку, как ребёнок. И этого он никогда не забудет. Дальше они шли по влажной тропинке. Она остановилась, чтобы поцеловать его в шею.

   – Мне не следует отвлекать тебя от работы, – сказала она.

Он улыбнулся:

   – Теперь это не важно.

   – Нет, важно, Ники. Если ты не будешь продолжать писать, как ты обретёшь бессмертие?

Ещё не наступила полночь, когда они вернулись в его студию. Опять на город лёг туман. Она прислонилась к холодной штукатурке, когда он освобождал её плечи от платья. Она закрыла глаза, когда он встал на колени, чтобы снять с неё чулки. Когда же он нёс её к постели, она прижала его ладонь к своей груди. Он на мгновение оставил её, чтобы закурить, и она позвала его по имени.

Де Маслофф сидел в своей комнате, наполненной темнотой, с бутылкой коньяка и дешёвой сигаретой. Он потушил свет час назад и с тех пор почти не двигался. Сегодня, когда он понял, что не будет обедать со своим другом, он отправился на улицу, чтобы найти проститутку. Но у бара не было никого, и он вернулся к себе и так, не шевелясь, сидел в темноте.

Маргарета Зелле... мог ли он верить ей? Она говорила о прошлом своём браке, но никогда не рассказывала, кем был её муж. Она также говорила о детях, но никогда не показывала фотографий, и хотя и заявляла, что много путешествовала по Дальнему Востоку, на самом деле она знала мало или вовсе ничего не знала о тамошней культуре, за исключением нескольких движений индонезийского танца и двух слов: «Мата Хари» – Глаз Рассвета.