Текст книги "Любивший Мату Хари"

Автор книги: Дэн Шерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Глава двадцать первая

Крамер появился в пятницу днём. Он предварительно письменно известил её о своём прибытии, но Зелле забыла. Её дом на гаагской Ньюве Ютлег вновь переживал ремонт, арматура не установлена, водопроводная система ненадёжна. Ещё не прибыла из Парижа мебель, так что Крамера пришлось встречать в столовой.

Его впустила служанка, Анна Лентьенс. Зелле наверху бранилась с плотником и даже не слышала звонка в дверь. Приняв Крамера по ошибке за подрядчика, она чуть не отправила Анну Лентьенс показать ему подвал, где стены крошились от протёкшей воды.

Он представлял собой тот тип мужчин, которых женщины называют элегантными. Впервые он посетил Голландию 2 ноября 1914 года с Германской официальной информационной службой. Родом из Бремена, он сформировал свои связи с секретным миром будучи уже немолодым человеком; его использовали по большей части, когда надо было заткнуть дыру в противодействии усилиям союзников в Нидерландах. Однако он быстро сориентировался, и его подход к Зелле был образцовым.

Он начал с банальности, сказав, что однажды имел великое удовольствие наблюдать за её танцами в Вене. Затем он немного рассказал о себе и о своей миссии, описывая свои обязанности по связям с общественностью и пропаганде исторических германских идеалов. Наконец, он сказал, что он очень оценил бы, если бы она рассказала ему о своих парижских впечатлениях.

Чай – благоухающий просторами Гималаев, где он был выращен, – оказался сервированным прежде, чем она смогла ответить.

Из этой комнаты хорошо был виден канал, и она всегда находила это зрелище умиротворяющим, особенно днём, когда по белой дорожке дети возвращались из монастыря.

Он сказал:

   – Вам, должно быть, очень удобно находиться дома после Парижа?

Она разломила печенье пополам, но не стала есть.

   – Удобно?

   – Быть вдалеке от войны.

Она улыбнулась, встретившись с ним глазами.

   – Но я не имею отношения к войне, герр Крамер.

   – Нет, конечно нет...

Из комнаты над ними раздались тяжёлые шаги, затем ритмичный стук молотка. Она покачала головой:

   – Боюсь, вот это становится моей войной, это – и водопровод.

Он посмотрел на голые побелённые стены, на эркеры и на угловую лестницу:

   – Тем не менее это прелестный старый дом. Вы планируете остаться надолго?

Она пожала плечами:

   – Полагаю, это зависит от вас.

   – От меня?

   – Это вы и ваши люди устроили войну... и соответственно испортили мне карьеру.

   – Но это нечестно, мадам. В ответе не только мы. Англия тоже, вы знаете.

Она выглядела неожиданно серьёзной.

   – Ваши люди отобрали мой багаж, который я очень хотела бы вернуть себе.

Он опустил свою чашку:

   – О, значит, мы перешли к сути дела. Я пришёл сюда сегодня, предвкушая приятную беседу о Париже, в то время как вы, оказывается, намереваетесь подать жалобу.

   – Багаж конфисковали агенты вашего правительства в прошлом августе. Повторные письма не принесли результата.

Он улыбнулся:

   – Я боюсь, это не совсем в моей компетенции.

   – Тогда я предлагаю, чтобы вы сделали это своей компетенцией, потому что одни мои меха стоят по меньшей мере пятьдесят тысяч франков. А там ещё драгоценности.

Руки Крамера были длинными и тонкими, с безукоризненными ногтями.

   – Я посмотрю, что смогу сделать, – сказал он. – Война обычно усложняет подобные дела...

   – Ну, знаете, французы никогда бы не позволили, чтобы случилось что-то подобное.

   – О, но французы знают, как обращаться с прекрасной дамой. Однако я сомневаюсь, что они обращаются с британскими офицерами с выдающейся добротой.

   – С британцами, которых я видела, обращались очень хорошо.

   – Даже их коллеги, французские военные?

Он понимал, что ему не хватает времени действовать тонко, но ему нужно было знать срочно, возможно ли какое-либо сотрудничество с этой женщиной.

Она начала перебирать крошки на скатерти, выстраивая из них крошечные укрепления.

   – Полагаю, вы чего-то не понимаете, герр Крамер. Я съездила на шесть недель в Париж, чтобы собрать своё имущество. Естественно, я встречала людей, старых друзей, может быть, нового друга. Но в основном я поехала, чтобы собрать свои вещи.

   – Но вы, по всей видимости, должны были заметить там хоть что-нибудь, к примеру, касающееся морали.

Она опять улыбнулась:

   – Я была слишком обеспокоена из-за своего багажа, чтобы заметить многое. Я, видите ли, натура практичная. Имущество для меня важно... конечно, там мрачные настроения. Война приносит мрачные настроения, не так ли?

   – Даже у союзников?

Она кивнула, наблюдая за детьми на белой дорожке:

   – Полагаю, что так.

   – А гражданские, как они держатся?

   – А как вы думаете? Видите ли, герр Крамер, почему бы вам не забыть о моём багаже и просто им приказать, чтобы прекратили войну. Я полагаю, это в конечном счёте было бы самым полезным. Несомненно, и для моей карьеры. Во всяком случае, мне опять необходимо работать... вы понятия не имеете, сколько стоит мне этот дом.

Он отхлебнул глоток чая:

   – Холодный.

Она вздохнула:

   – Я могу позвонить Анне.

   – Нет, пожалуйста, не беспокойтесь. – Затем, наклонившись вперёд, словно для того, чтобы взять её за руку: – Знаете, я думаю, вы очень разумная женщина, мадам Зелле. Я думаю, при других обстоятельствах мы могли бы стать большими друзьями. В данных обстоятельствах мы можем быть по крайней мере полезны друг другу, выгодны друг для друга.

Она убрала руку:

   – И каким образом мы могли бы быть полезны друг другу?

   – Вы знаете, что голландские коммерсанты больше не могут вести дела во Франции? Это, конечно, приемлемо для британцев, но неприемлемо для меня. Проблема состоит в том, что по случайности я нуждаюсь в услугах путешествующих коммерсантов, чтобы приобретать определённый товар, за который моё правительство готово платить кучу денег.

Она опять играла с крошками.

   – Я не коммерсант, герр Крамер.

   – Нет, вы не коммерсант. Вы великая танцовщица, артистка. Тем не менее, я думаю, вы в вашем положении могли бы помочь мне получить этот особый товар.

   – И какой именно товар?

   – Информацию.

Она смахнула крошки со стола и поднялась. Канал опустел, и плотники ушли, закончив рабочий день. Он стоял за её спиной, когда говорил:

   – Информация, которую мы ищем, не является информацией чрезвычайно деликатной. Я хочу сказать, здесь нет никакой опасности.

   – Конечно, никакой опасности. – Она опять повернулась к нему лицом: – Вы знаете, я и вправду не уверена, злиться мне или смеяться, герр Крамер. Скажите, так что же мне делать?

   – Я надеялся, что вас могло бы заинтересовать моё предложение.

   – О, я заинтересовалась. Мне необычайно интересно, с какой стати вы считаете, что я соглашусь быть шпионкой. Вот для чего всё это, да? Вы хотите, чтобы я стала вашей шпионкой?

   – Буквально, нет.

   – Тогда кем? Секретным агентом, может быть?

   – Думаю, лучше сказать так – корреспондентом.

   – Значит, корреспондентом. Да, иностранным корреспондентом... что, боюсь, также нелепо.

   – Мы дадим и компенсацию. Скажем, десять тысяч франков.

Она вернулась к столу, упёрла руку в бок.

   – На самом деле, герр Крамер, десять тысяч франков не покроют моих затрат. Кроме того, я не намерена возвращаться в Париж. Теперь это мой дом или будет им, если когда-нибудь пришлют мою мебель.

Она проводила его до сада, с рядами прекрасных нарциссов и тюльпанов. На улице ждал лимузин, но она сделала вид, что не замечает его, так же как не замечает, что Крамер сжал её руку, когда предложил свою визитную карточку.

   – На тот случай, если вы передумаете.

Вот и всё, что касается её неудачной вербовки в Голландии, в ту пятницу конца февраля 1915 года. После ухода Крамера она вернулась к себе в дом – снятый у очередного местного коммерсанта, оплаченный бароном Эдуардом ван дер Капелленом, наполовину меблированный предыдущим любовником, которого она почти забыла, – и легла спать. А к ночи, в сумерках, как-то по-особенному синих, она вновь вернулась в сад с коктейлем и «Братьями Карамазовыми». Визитная карточка Крамера, украшенная изящным рельефным узором, с тех пор служила ей закладкой для книг.

Здесь её навсегда запомнят часто прогуливающейся вдоль внешних каналов или потягивающей утренний кофе на веранде. Дети мельком видели её, наблюдающую за ними у края игровой площадки, и, конечно, они узнавали её в магазинах. Благодаря статьям в газетах и рекламе печений «Мата Хари» в декоративной жестяной коробке, казалось, все знали о ней. Несколько человек даже видели её танцующей.

«Гаага – это моё чистилище, – напишет она Грею. – Они терпят меня здесь, но не думаю, что принимают». Она также написала, что чувствует себя хуже остальных женщин, но этого и следовало ожидать, принимая во внимание то, что писали в газетах. Тем не менее днём можно было проводить приятные часы в Мауритцхузе и других музеях поменьше, где обычно собираются студенты. В этот период её жизнь была связана с бароном, но, так как он оказался не особенно требовательным любовником, часто вечера она коротала в одиночестве.

Она много читала по ночам, оживляя прежние страстные увлечения то потрёпанным переводом «Упанишад»[44]44
  «Упанишады» (санскр. — сокровенное знание) – заключительная часть Вед; основа всех ортодоксальных религиозно-философских систем Индии. Создавались в 7—3 вв. до н. э. – 14—15 вв. н.э. Содержание «Упанишад» подчинено практическим целям достижения духовного «освобождения». В центре «Упанишад» – учение о тождестве брахмана и атмана.


[Закрыть], то сказками из цикла «Пандавы»[45]45
  ...из цикла «Пандавы»... – История борьбы пяти братьев-героев Пандавы с Кауравами составляет основу сюжета индийского эпоса «Махабхарата».


[Закрыть]. Также она уделяла внимание своей переписке, в которой встречаются упоминания о возможном представлении весной. Пианино давало некоторое утешение по вечерам, во всех иных отношениях чересчур тихим, и порой она танцевала под музыку Моцарта, записанную на граммофонные пластинки. Хотя казалось, её в те дни поддерживали главным образом воспоминания – воспоминания и фотографии её дочери, Жанны-Луизы.

Она написала более дюжины писем, прежде чем получила ответ от отца ребёнка, Рудольфа Мак-Леода.

Его ответ был кратким и сдержанным – было ясно, что он не забывает о возможном судебном процессе. Но он согласился по крайней мере, что следует позволить ей увидеть девочку... но только один раз и днём. Он также вложил в конверт и фотографию: Жанна-Луиза, пятнадцатилетняя, на берегу моря в белом платье; на заднем плане он сам – его лицо всколыхнуло воспоминания о Востоке.

Они встретились в Роттердаме первого июня. Зелле едва ли спала предыдущей ночью. Ей с трудом удалось снять комнату, а внезапно разразившийся дождь практически испортил шляпку. Тем не менее цвели гиацинты и отражения плывущих облаков стремились нарушить однообразие в канале.

Рудольфу Мак-Леоду было около шестидесяти, их дочь только что достигла шестнадцатилетнего возраста. Глаза и волосы её были тёмными, как у матери, но оказалось, что у неё взгляд отца и подбородок, как у него, выражал внутреннюю силу. Её единственное, почти официальное письмо в основном описывало жизнь, которую Зелле оставила пятнадцать лет назад. Она готовилась стать учителем и надеялась в будущем найти место в одном из вспомогательных учебных заведений. Она очень любила лошадей и считала, что с верой и решимостью человек может претворить в жизнь все свои желания.

Почти полдень. Жанна-Луиза с отцом проделали долгий путь вдоль причала, она была в белом, он в тусклосинем. Маргарета сначала увидела их из окна небольшого кафе рядом с отелем, затем на короткое время потеряла из виду на фоне более тёмной полосы причала. Когда они подошли ближе, она увидела, что Мак-Леод не слишком изменился – конечно, это результат жёсткой дисциплинированной жизни. Прежде чем войти в кафе, от отвёл дочь в сторону и просил подождать.

Он никогда не отличался остротой зрения, вот и теперь он поколебался в дверном проёме, изучая каждое лицо, прежде чем переступить порог. Он неуклюже двинулся вперёд, словно одеревеневший от ботинок до воротничка. Он не улыбнулся, приветствуя её, и смотрел только на стул, который ожидал его. Даже после того, как он сел, он не взглянул на Зелле.

– Как ты, Маргарета?

   – Неплохо. А ты?

   – Также.

Официантка принесла ему кофе со сливками, поставила на столе возле его сложенных рук.

   – Я думаю, лучше сначала поговорить с тобой наедине, – сказал он.

   – Хорошо.

   – Потому что есть определённые вещи, которые ты должна понять, это касается Жанны-Луизы... её жизни.

Она выглянула в окно. Её дочь сидела на скамейке в парке без деревьев.

   – Она очень красива, да? – наконец спросила Зелле.

Он коротко улыбнулся:

   – Она похожа на свою мать.

   – Но с темпераментом отца? – Затем осторожно скользнув рукой к его запястью: – Руди, я здесь не для того, чтобы доставлять неприятности. Я просто хочу на время стать частью её жизни. Я хочу помочь.

   – У неё есть мачеха. Я снова женился.

Она кивнула:

   – Я слышала.

   – И они очень близки – Жанна-Луиза и Элизабет.

   – Да, это превосходно, но я – мать, Руди.

Она увидела, как его рука сжимается в кулак и постепенно вновь расслабляется.

   – Скажи мне, что ты предлагаешь.

   – Позволь ей ненадолго пожить со мной.

–Где?

   – В Гааге. У меня там дом. Она может поступить в консерваторию...

   – Она хочет быть школьным учителем.

   – Хорошо, тогда она может посещать учительский колледж. Я оплачу обучение. Руди, пожалуйста. Дай нам возможность побыть вместе. Пожалуйста.

Он повернул голову к окну. Девочка всё ещё неподвижно сидела на скамейке.

   – Что ты вообще знала о нас? – спросил он. – Ты когда-нибудь вспоминала, как было на островах?

Она прикоснулась к его кисти:

   – Иногда.

   – Недавно я об этом много думал. Я вспоминал тот маленький домик в Темпанге и ту лачугу в деревне. Я ещё думал о ночи, когда умер ребёнок и как всё могло быть по-другому...

   – Руди, послушай меня...

   – А ты помнишь день, когда должны были убить всех собак из-за бешенства? Семьсот тридцать девять собак. Помнишь? Семьсот тридцать девять собак, застреленных в один день. И как ты тогда плакала, потому что думала, что они собираются пристрелить того маленького терьера.

   – Руди, позволь ей поехать и пожить со мной, по крайней мере временно.

Его глаза увлажнились, когда он сказал:

   – Слишком поздно, Маргарета. Она больше не твоя дочь. Она не знает тебя, и она тебя не любит.

   – Из-за того, что ты рассказал ей обо мне?

Он покачал головой:

   – Из-за того, что ей рассказал о тебе мир. Может быть, ты наконец чего-то достигла, может быть, ты знаменитая танцовщица. Но ты больше не её мать...

   – Но это потому, что у меня не было возможности показать ей... Руди, настало время ей узнать меня.

Он покачал головой:

   – Нет, время прошло. Теперь она просто хочет читать о тебе, рассказывать своим подругам. Ты понимаешь, о чём я говорю? Ты не можешь больше плакать над теми мёртвыми собаками, и ты не можешь повернуть часы вспять. У неё своя собственная жизнь, она в тебе больше не нуждается.

Говорить больше было не о чем. В парке поднялся мягкий ветерок, пахло морем. Набережная была почти безлюдна. Жанна-Луиза тихо сидела на скамейке, сложив на коленях руки. Она поднялась, когда приблизилась её мать, но руки её спокойно висели вдоль тела.

   – Дорогая!

   – Здравствуй, мама.

   – Как у тебя дела?

   – Превосходно.

Они немного прошлись. Зелле пыталась сказать, что она хотела бы просить прощения за то, что так долго отсутствовала. Но в их встрече не было ничего общего с её мечтой о ней, не было даже объятий со слезами. Обратно она ехала в переполненном железнодорожном вагоне, кругом было много женщин, и все они были, вероятно, матерями или дочерьми.

После того дня в Роттердаме она жила беспорядочной жизнью, вставала либо очень рано, либо очень поздно, растрачивая дни в бездумных занятиях. Ремонт в её маленьком доме на Ньюве Ютлег так никогда и не закончится – комнаты останутся обставленными лишь наполовину, стены не покрашены, окна без занавесок. Состоялось, однако, четыре достойных упоминания спектакля – с Королевским театром в Арнеме и с неполным составом балета в Гааге. Было несколько одобрительных отзывов и на её серию из восьми «капризов» в жёлтых вуалях.

Но в конце концов всё стало ясным. Здесь у неё не было ничего: ничего, что могло бы поддержать её в часы тревоги, ничего, что отвлекло бы в тяжёлые моменты, – включая и барона, хотя он неизменно оставался добр и щедр. Поэтому она вновь отправилась в плавание, иногда в буквальном смысле слова, по знакомым каналам в соседние области, которые она помнила со времён юности, – иногда только в грёзах, покуда отдыхала в плетёном кресле среди садовых папоротников. Дождливые дни она часто проводила за пианино, не играя по-настоящему, а только беспорядочно нажимая на клавиши и слушая звуки. Когда бывало потеплее, она обходила маленькие магазинчики, но редко останавливалась, чтобы что-то купить. Длинными скучными вечерами она продолжала много читать или пролистывать альбомы со старыми фотографиями из Парижа, где, как она решила, она была счастлива.

В начале сентября она серьёзно стала подумывать о возвращении в Париж, в конце апреля она наконец получила свой паспорт. В противоположность поздним утверждениям к этому решению её побудил не скандал и не какая-то нескромная любовная связь. Просто рядом не было никого, кто бы позаботился о том, чтобы она оставалась в стороне от всего этого, а ей самой недоставало предвидения, чтобы держаться подальше. Даже после явных намёков, даже после Карла Крамера... она всё ещё ничего не понимала.

Неиспользованную мебель одели в чехлы, ценности заперли, сад, будто чувствуя её надвигающийся отъезд, погиб от поздних заморозков. Крамер прибыл около десяти вечера. Зелле часом раньше отослала служанку, а сама удалилась в свою спальню. Дом с самых сумерек стоял окружённый серовато-синим лунным светом. Окрестности вновь затихли. Она услышала шум подъехавшего лимузина, потом увидела в окно, как Крамер идёт по дорожке. Его смокинг не соответствовал портфелю, засунутому под мышку.

   – Привет. Вы меня помните?

   – Чего вы хотите, герр Крамер?

   – Я могу войти?

   – Довольно поздно, не так ли?

   – Это очень важно.

Она из прихожей увела его в библиотеку, холодную комнату, теперь казавшуюся ещё холоднее из-за голых стен и мебели, затянутой в чехлы. Она полагала, что он ждёт, когда ему предложат выпить, но осталась у камина, наблюдая.

   – Вы всегда наносите неожиданные визиты женщинам в такой час?

Он положил на кофейный столик свой портфель:

   – Это не визит вежливости.

Она провела пальцами по штукатурке.

   – Я тоже так не думаю.

   – Мы знаем, что вы уезжаете во Францию, и мы...

   – В Париж, герр Крамер. Я еду в Париж.

   – Очень хорошо, вы уезжаете в Париж, и нам бы хотелось, чтобы вы сослужили нам некую службу.

Она улыбнулась, не в силах сдерживаться:

   – О, я понимаю. Мы возвращаемся к вашей шпионской деятельности.

   – Я готов предложить двадцать тысяч франков. Двадцать тысяч франков в качестве первоначального гонорара, последующего по предоставлении приемлемого материала.

Она повернулась к камину, к голой стене:

   – Как вы узнали, что я получила паспорт?

   – Это наша профессия – следить за подобными вещами. Пожалуйста, поймите, я не предлагаю вам сделать нечто непорядочное. Просто вы – женщина, имеющая доступ к определённым людям, которые...

   – Но это уже мои дела, и они также требуют секретности. Нет, я действительно считаю, подобное не следует обсуждать.

Он присел на ручку софы, будто для того, чтобы собраться с мыслями.

   – На самом деле – совсем небольшое дело – необходимо просто держать ухо востро.

   – Но всего не услышишь, герр Крамер. Кроме того... вы так и не смогли вернуть мой багаж.

   – Багаж?

   – Мои меха. Вы должны были вытребовать мои меха у вашего правительства. Я даже не знаю, о чём нам говорить.

Она, понял Крамер, вполне серьёзна. Он подошёл к ней, рискнув положить руку ей на плечо.

   – Не рассмотрите ли, по крайней мере, моё предложение... как один профессионал – предложение другого профессионала?

Она заколебалась, наблюдая, как его рука скользнула к её горлу, чтобы обвести горловину платья.

   – Очень хорошо, герр Крамер, я рассмотрю его.

И в известном смысле она сдержала своё слово. Позднее она объяснила, что провела ночь с бутылкой сладкого шерри, вновь изучая бесполезную корреспонденцию из Берлина относительно её мехов: «...Меха стоили мне по крайней мере двадцать тысяч франков, так что в конце концов я решила получить от этих германцев как можно больше денег, что было бы справедливым обменом». От той ночи сохранилась ещё копия записки Крамеру с приказанием принести деньги и необычайно искреннее письмо к дочери о мужчинах, которые верят, что понимают женщину, но на деле не понимают ничего... мужчинах, которые никогда не дадут тебе ничего ценного, только то, что ты научишься брать сама.