Текст книги "Любивший Мату Хари"

Автор книги: Дэн Шерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Глава двадцать девятая

Телеграммы, упомянутые в досье Данбара, не фигурировали как улики до конца марта. Бушардон оставил самый детальный отчёт об этом дне в своих «Воспоминаниях» 1954 года. Расследование, написал он, более или менее забуксовало, и тут Военное министерство очень кстати представило для рассмотрения текст нескольких телеграмм, полученных и расшифрованных при помощи британской команды связи взаимодействия и технического оборудования, установленного на вершине Эйфелевой башни. Подразумевалось, что телеграммы служили для обмена сведениями между фон Калле в Мадриде и Рудольфом Шпанглером в Берлине. Хотя Мата Хари не названа по имени, появляется присвоенный ей немцами личный номер – Х-21. Был ещё ряд недвусмысленных ссылок на информацию, которую она предположительно передала фон Калле, так же как и прямая ссылка на её «внедрение» во Французскую секретную службу.

Примерно в десять часов утра Бушардон выложил перед Зелле текст первых двух телеграмм. Вспоминая тот день, он заметит: «С тех пор я должен был вести игру осторожно, я закрыл свою дверь для всех и распространил слух, что уехал в тюрьму во Френ на слушание какого-то дела. Таким образом, пока пресса искала меня повсюду, я готовился к тому, чтобы ознакомить

Мату Хари с убедительными доказательствами, представленными Третьим военным советом».

Тёплый день. Преждевременный привкус июня в разгаре марта. В кабинете Бушардона темно: жалюзи опущены, свет лампы направлен на стул преступника. Войдя в комнату, она также заметила, что его стол очищен от всего, кроме простой коричневой папки.

Бушардон начал с момента на первый взгляд незначительного:

   – Вы упомянули во время предыдущего допроса, что не могли рассказать германскому военному атташе фон Калле что бы то ни было, потому что вы ничего важного не знали. Верно?

Она кивнула:

   – Я не припоминаю, что сказала именно так, капитан, но это верно.

   – А верно ли, что вы пришли к фон Калле под тем предлогом, что желаете освободиться от подозрения, которое привело к вашему задержанию в Лондоне?

   – Да.

Бушардон положил на стол перед ней чистый лист почтовой бумаги и карандаш. Он по-прежнему не притрагивался к папке.

   – Позвольте мне дать вам совет, мадам. Полное признание на этой стадии сохранит нам обоим кучу времени и нервов.

   – Боюсь, я не знаю, о чём вы говорите, капитан.

   – И наконец, – довольно мелодраматически он произнёс, открывая коричневую папку, – я говорю о вещественном доказательстве вашей вины, мадам. Я говорю об этом.

В папке лежали три отпечатанные на машинке страницы, но Бушардон вытащил только одну. Позднее он назовёт эту страницу своей «козырной картой», а ещё позднее – «ордером на смерть». Он также отметит, что специально заучил наизусть текст, чтобы не отрываясь наблюдать за мельчайшими изменениями её лица.

   – Декабрь, тринадцатое. Фон Калле – Шпанглеру. «Агент Х-21 из Центральной разведки прибыл сюда для запроса денежных средств и инструктажа. Она сделала вид, что поступила на службу во французское бюро шпионажа и выполнила пробное поручение. Она намеревалась проплыть из Испании в Голландию на борту «Голландии», но была арестована в Фальмуте, принятая по ошибке за другую. Как только недоразумение разъяснилось, она возвратилась в Испанию из-за продолжающегося недоверия британцев. Теперь просит совета и операционной поддержки».

Она оставалась спокойной, не выдавая ни малейшего чувства:

   – Полагаю, это ошибка, капитан. Да, должно быть, это ошибка.

   – Я так не думаю, мадам.

   – Тогда шутка. Кто-то сыграл скверную шутку.

   – И не шутка тоже.

   – Тогда кто-то лжёт. Да, злобно лжёт.

   – Нет, мадам. Лжёте вы, единственная. Да, вы.

Затем Бушардон принялся читать текст второй телеграммы:

   – Декабрь, четырнадцатое, 1916 г. Ответ Шпанглера фон Калле. «Агенту Х-21 ехать в Париж и продолжать командировку. Получит вексель на пять тысяч франков у Крамера».

Она всё ещё молчала, не двигаясь. Бушардон позднее заметит, что она всхлипывала, но в действительности слёзы пришли не тогда. На самом деле казалось, она не могла владеть собой лучше, чем в этот момент.

   – Как я сказала вам раньше, капитан, пять тысяч франков, полученных мной после возвращения из Мадрида, взяты взаймы у друга из Гааги.

   – Взаймы, мадам?

   – Ну, тогда это подарок.

   – Можете вы уточнить, кто этот друг из Гааги?

   – Барон Эдуард ван дер Капеллен.

   – О, значит, барон Эдуард ван дер Капеллен послал вам пять тысяч франков, невзирая на то что ранее вы оставили его ради объятий другого мужчины?

   – Он всегда был очень добрым и понимающим.

   – Да, безусловно очень добрым и понимающим. Какая жалость, что мы все не можем быть столь добры и понятливы в отношении предателей и шлюх.

«Я нанёс ей рану, – говорил Бушардон своему коллеге. – Мне не удалось положить её на лопатки, но я пустил первую кровь».

И он оказался прав.

После того переломного мартовского утра она наглухо замкнулась внутри себя. Под конец она часами не вставала с постели. Она двигалась и говорила будто в каком-то трансе. Ела она очень немного, спала только периодами, мало и беспокойно. Теперь она плакала без всякого повода и необычайно волновалась из-за мелочей во всех отношениях бессмысленных. Доктор Бизар заметил, что она почти потеряла желание жить, и прописал ей ежедневное употребление вина и двадцатипятиминутные упражнения в огороженном дворе. Но это не помогало.

На протяжении долгих дней и бесконечных ночей её единственным утешением был тот слабый перевод из «Бхагавадгиты». Она могла не понимать в нём таких вещей, как любопытные представления о вечности как о круге, о существовании как погасшем пламени, о времени как мифе, но основная мысль представлялась изумительно ясной – ей могут сломать ноги, однако невозможно сделать так, чтобы она не танцевала.

Ещё от тех же мартовских дней осталось второе письмо Бушардону, одновременно резкое и пронзительное: «Я поняла, что ваша новая улика кажется вам решающей. Но если бы я могла изучить даты и текст этих телеграмм, думаю, я могла бы разрешить ваши сомнения относительно меня. Я предвижу ваш ответ и надеюсь скоро увидеть вас».

Ответа вновь не последовало, и прошло больше недели, прежде чем её вновь привели к Бушардону. Но оказалось, единственное, что он хочет, – это обсудить её систематическое предательство по отношению к Британской разведке и её подозрительную любовную связь со Шпанглером.

Глава тридцатая

Среди вопросов, поставленных перед Зелле, были касающиеся секретного шпионского центра Рудольфа Шпанглера, и особенно интересовала маскировка, которую он использовал, когда инструктировал и опрашивал своих французских агентов. На деле, германскую разведку к тому времени возглавлял уже Вальтер Николаи, а что до секретности и маскировки, то Шпанглер жил вполне открыто в Женеве под видом торговца произведениями искусства Отто Брума...

Он обычно рано начинал свой день, поднимался около семи, совершал быструю утреннюю прогулку по набережной Берга. После лёгкого завтрака в отеле он, если позволяла погода, опять шёл пешком до крохотной галереи к югу от канала. Там он проводил время до пяти или шести вечера. Единственными женщинами в его жизни были случайные проститутки или нечаянные знакомые из кафе. Своими агентами – в тот момент их насчитывалось почти три десятка – он в основном занимался по ночам, в неприметном доме, удалённом от улицы Гранд.

Как и для любого шпиона в иностранном городе, выживание Шпанглера здесь зависело во многом от чёткого соблюдения множества мелких предосторожностей. Он навсегда вменил себе в обязанность, например, сравнивать лица в толпе с лицами, запечатлевшимися у него в памяти во время обеда в ресторанах. Он тщательно запоминал лица гостей в отеле, где остановился, и лица соседей, живущих возле дома, где он вёл свою тайную жизнь. Он никогда не покидал этого дома, не заклинив замок сверху и снизу спичками, и никогда не входил, не замерев на мгновение, чтобы прислушаться, у двери. Он редко брал с собой пистолет, но носил обманчиво лёгкую на вид трость – не сильно отличающуюся от трости, которую он однажды использовал на Грее.

Трость была из эбенового дерева, утяжелённая свинцовым стержнем. Наконечник сделан из стали и заострён. Медная рукоятка, отделяясь, открывала восьмидюймовый кинжал. В напряжённые моменты Шпанглер держал трость так, чтобы можно было применять её в качестве дубинки...

Так он держал её и сейчас, когда подходил к дому в стороне от улицы Гранд, чтобы набросать донесение об агенте в Милане. Хотя ничто особенное не беспокоило его, но, приближаясь к этому дому, он всегда чувствовал тревогу, и более всего по ночам, когда темнота скапливалась на дальних улицах. Он также недолюбливал два неосвещённых лестничных пролёта перед воротами в сад. Всё же наиболее уязвимым он чувствовал себя, когда шёл по последнему проходу к двери – по извилистой, выложенной камнем дорожке под тенистым можжевельником.

Итак, он держал трость в правой руке, высматривая в темноте... ветку, которая станет рукой, собравшиеся вместе виноградные лозы, которые превратятся в лицо.

Грей, однако, оставался неподвижным, безликим, как любое упавшее дерево, до тех пор пока Шпанглер не возник непосредственно перед ним. Затем, выскочив наружу, как тень из окопов, он ударил Шпанглера коленом в пах.

Шпанглер оказался в силах сидеть, но только наклонившись вперёд. Он держал обе руки перед собой, предплечьями уткнувшись в колени. Грей наблюдал за ним с другого конца комнаты, направив ему в грудь автоматический пистолет 45-го калибра. Дом был тёмным и холодным, явно ничейным. Мебель состояла из круглого обеденного стола, четырёх кресел, разваливающейся софы и пустых полок, идущих по одной из стен. В буфете стояли бутылки с виски и содовой, и Грей в конце концов налил обоим.

Грей начал с допроса. Встречается ли Шпанглер сегодня ночью с агентом? Подкупил ли он мальчика, чтобы наблюдать за улицами? Есть ли здесь второй выход и, если есть, куда он ведёт? Каковы сигналы безопасности?

На протяжении всего допроса Шпанглер оставался неподвижным. Его лицо побледнело и покрылось испариной.

   – Полагаю, с моей стороны было глупым не догадаться, что это вы, – сказал он. – Когда я начал осознавать, что кто-то следит за мной, я должен был догадаться, что это вы – по-прежнему несущий, если можно так сказать, факел для вашей Маты Хари.

Грей опустил свой пистолет:

   – Она арестована. Её держат в Сен-Лазаре.

   – Конечно, её арестовали. А чего вы хотели?

   – Дело её основывается на неких телеграммах... телеграммах, которыми вы обменивались с одним из ваших идиотов в Мадриде.

   – Да, с майором фон Калле. На самом деле прекрасный джентльмен. И очень компетентный.

   – Я хочу знать правду, Шпанглер. Прямо сейчас.

Шпанглер сделал глубокий вдох и указал на пачку сигарет, лежащую на буфете, – ещё один экзотический сорт.

   – Можно? Спасибо... Я полагаю, это началось – о, не знаю, – наверное, тысячи лет назад. Когда страдает царство, надо найти козла отпущения. Припоминаю, я, кажется, читал, что подобная практика была вполне обычной во времена великой чумы. Страну опустошала смерть, и, следовательно, в жертву приносили козлов отпущения – обычно сжигали женщин, ведьм, чтобы избавить землю от зла. Теперь, конечно, это несколько сложнее, но теория остаётся такой же. А в данном случае и практика. Англия и Франция страдают от разразившегося бедствия, и теперь вашу Мату Хари должны сжечь у столба.

Грей переместился к софе, но держал на колене пистолет.

   – Расскажите мне о фон Калле.

   – Назначение майора – момент политический, но он человек способный, как я сказал. Да, способный, только не особенно тонкий. Честно говоря, я предпочитаю иметь дело с его подчинённым.

   – А что насчёт телеграммы, которую вы послали ему?

Шпанглер усмехнулся и покачал головой:

   – Вы всё ещё не можете понять. Абстрактный художник всё ещё не может понять очевидного символизма. Эти детали не имеют смысла. Дело против Маты Хари строится не на доказательствах. Это дело выгоды. Ваши генералы на Сомме допустили просчёт, и теперь Мата Хари должна стать козлом отпущения. Выгода.

   – А Рудольф Шпанглер? Что чувствует в связи с этим Рудольф Шпанглер?

   – Противоречие. Я огорчён из-за Маргареты. Но, в конце концов, они с тем же успехом вместо экзотической танцовщицы могли арестовать одного из моих ценных агентов. Такой обмен не был бы удачным.

Грей подошёл к окну, отвёл край занавески. Улица внизу казалась чёрной рекой между утёсами домов. За спиной по-прежнему курил Шпанглер, небрежно поставив локти на ручки своего кресла.

   – Несмотря на ваши воспоминания о той тюрьме, – наконец сказал он, – на самом деле я не бессердечный человек. Существуют те, кто определённо считает меня сентиментальным. Ну, подумайте, что я могу сделать для этой женщины? Дать слово германского офицера и джентльмена, что она никогда не была моей шпионкой? Отправить петицию Чарльзу Данбару и Жоржу Ладу? Думаю, здесь возникнет небольшая проблема. Поверят ли мне, как вы считаете?

Грей ещё раз пересёк комнату, чтобы подойти к буфету. Он налил виски и выпил. Его правая рука по-прежнему сжимала пистолет, но рука занемела, стала бесполезной.

Затем, поворачиваясь и вновь поднимая оружие:

   – Расскажите мне о телеграммах. Расскажите мне, что вы отправили фон Калле.

Шпанглер опёрся о стол, чтобы встать на ноги.

   – Давайте пройдём в спальню, Николас. Я хочу вам кое-что показать.

   – Телеграммы...

   – Нет, сначала позвольте мне показать вам. В противном случае вы никогда мне не поверите. Пожалуйста, давайте пройдём в спальню.

Спальня лежала в темноте, далеко от гостиной. Это была длинная и узкая оштукатуренная клетушка только с самыми необходимыми предметами – кроватью, туалетным столиком, лампой для чтения.

   – Конечно, я – германское чудовище, – говорил Шпанглер, нащупывая выключатель. – Конечно, я извлёк выгоду из общения с этой женщиной. Но это не означает, что я никогда не заботился о ней, пусть своим особым образом – как вы легко сможете увидеть.

Свет был необычайно слабым, и Грей увидел лишь неясный абрис, будто воспоминание о преследующем его лице.

   – Вот. — Шпанглер говорил шёпотом. – Вот, видите? Она всё ещё у меня. Приобретённая более десяти лет назад из имущества бедного Ролана Михарда, она всё ещё у меня – ваш самый первый портрет нашей танцовщицы.

Он даже повесил портрет против кровати, без сомнения, чтобы вызывать сны.

   – А что до ваших телеграмм, Ники, я бы предложил, чтобы вы поискали в другом месте, потому что я никогда не посылал телеграмму относительно Маты Хари. Я могу быть германским зверем, но даже германские звери обладают определёнными чувствами, когда дело доходит до такой женщины, как Зелле.

...Он покинул Женеву тем же утром, протелеграфировав Саузерленду, чтобы тот встречал его в Париже, и забрав копии тех телеграмм о Мате Хари из сейфа отеля. Сначала поезд был набит битком, и он обнаружил, что делит купе с торговцем из Берна. Ближе к границе, однако, он остался один. Какое-то время он дремал, убаюканный выпитым виски и стуком колёс. Затем, в конце концов отложив в сторону фляжку, он вытащил телеграммы и дешёвую записную книжку, которую купил на станции.

Возможно, что эта грошовая записная книжка ещё существует где-то в британских архивах – синяя с выдавленным на обложке силуэтом писца. И возможно, что до сих пор существуют те вещи Грея, которые оказали ему такую помощь: копии телеграмм, старое расписание поездов, увеличительное стекло и карманный календарь на 1916 год. Истинное значение этих предметов позабыто, по крайней мере было позабыто до настоящего момента.

Глава тридцать первая

Записная книжка Грея ведёт хронологию, с особой пристрастностью, последних восьми недель свободы Зелле. Первая запись касалась Лондона и их кратковременного воссоединения семнадцатого ноября. Последняя рассказывала об её аресте тринадцатого февраля. В промежутке дюжина заметок, касающихся тех противоречивых телеграмм о Мате Хари, которые Грей назовёт прощальным поцелуем Данбара.

Шесть телеграмм, подкрепляющих дело Зелле, но Грей в основном говорил о первой. Грей и Саузерленд добрались до Парижа с разницей в один день. Они встретились в Тюильри. Стояло прекрасное утро. Воздух после тёплого ночного ветра был свеж. Деревья покрылись новыми почками. Грей опять надел форму, Саузерленд – весенний костюм из твида. Сады вокруг пусты, если не считать нескольких старичков.

   – Ну и как герр Руди? – спросил Саузерленд после того, как они сели на скамью под тополями.

   – Боюсь, бесполезен.

   – Вам в любом случае следовало его убить. Надо было всадить ему пулю в лоб.

Грей не обратил внимания на сказанное.

   – Мартин... мне захочется увидеть её после того, как мы закончим дела здесь. Хотя бы только на несколько минут я хотел бы увидеть её.

   – Я не знаю, возможно ли это, Ники. Я говорил вам раньше, она не...

   – Просто устройте это. – И добавил, вытаскивая синюю записную книжку: – Но она не пробудет там слишком долго. Я могу поклясться.

Грей заполнил в записной книжке тридцать страниц своими наблюдениями и умозаключениями. Там же были две или три грубо начертанные карты Испании и несколько небрежных набросков деревьев, он сделал их, пока мысли его где-то блуждали.

   – Мы с тем же успехом могли начать со Шпанглера, – сказал Грей. – Что бы это для вас ни значило, мы с тем же успехом могли бы начать с его слов.

   – О, я могу сказать вам, до какой степени это ценно для меня, Ники.

Но Грей опять не обратил внимания.

   – Я также сделал несколько заметок о фон Калле. В действительности Шпанглер не телеграфировал фон Калле, а фон Калле не послал ни одной телеграммы Шпанглеру. Может, и были обычные интриги между Берлином и фон Калле, но Шпанглер здесь ни при чём.

Саузерленд сделал глубокий вдох. Он согнулся пополам, поставив локти на колени.

   – Я полагаю, вы понимаете, что переданное через вторые руки свидетельство Рудольфа Шпанглера, германского шпиона, едва ли является приемлемым доказательством.

   – Он не лгал, Мартин. Он мог в своё время использовать против нас Маргарету, но он не солгал мне.

   – Даже если так, как вы можете надеяться, что суд поверит...

   – Тут уже вопрос о статусе фон Калле. Шпанглер сказал, что он даже не общается с ним, если этого можно избежать.

   – Ники, послушайте меня. Шпанглер сделал карьеру на лжи, и телеграммы...

   – Фальшивки, Мартин. Телеграммы – фальшивки.

Грей вернулся к последней из тех тридцати страниц.

Она была разделена на две колонки – дни недели записывались слева, сведения о перемещениях Зелле – справа. Тут же находились дополнительные заметки об отправлении поездов из Виго.

   – Сначала меня сбили с толку, – сказал Грей. – Действительно, текст кажется несколько нарочитым, но тем не менее там такое... агент Х-21 и всё прочее... они даже правильно указали название того чёртова корабля, и про пять тысяч франков, которые она получила в Париже.

   – Что является несомненным фактом, – вставил Саузерленд. – Вы это понимаете? Она, несомненно, приняла чек на пять тысяч франков.

   – Верно. Чек пришёл от амстердамского барона. – Грей быстро вернулся к предыдущей странице. – Она также заняла несколько песет в Мадриде, но всё это не важно. Важны даты.

Саузерленд закрыл глаза руками:

   – Это долгая дорога, Ники. Что, если вы не доберётесь до конца?

   – Я уже добрался, Мартин. Вот почему мы сидим здесь. – Затем опять, внезапно захлопывая книжку: – Слушайте меня очень внимательно. Конец первой недели декабря. Мы с Маргаретой только что высадились в Виго. Вдруг без предупреждения появляется Казо и рассказывает ей некую историю о том, что она должна вывернуть фон Калле наизнанку и восстановить своё честное имя. На следующий день она отправляется в Мадрид и прибывает в пятницу – в пятницу утром, если быть точным. В тот же день она посылает фон Калле записку, и к субботе они и вправду встречаются. Теперь, конечно...

   – Ники, я понимаю, что вы были...

   – Суббота – это шестнадцатое, Мартин. Шестнадцатое декабря. Даже если она увидела фон Калле в пятницу, это было только пятнадцатое.

Саузерленд покачал головой:

   – Я не улавливаю, что...

   – Мартин, первая телеграмма датирована тринадцатым декабря. Среда, тринадцатое декабря. Фон Калле проинформировал Шпанглера об её приезде в Мадрид тринадцатого декабря, но на самом деле она не приезжала до пятнадцатого, а фон Калле не знал этого до шестнадцатого.

   – Что ж, возможно, она предварительно телеграфировала из Виго.

   – «Агент Х-21 прибыл...»

   – Тогда, может быть, фон Калле неверно проставил даты.

   – Мартин, это подстроено, сфабриковано, и вы это знаете. Против неё не могут выстроить дело законным образом, поэтому они подтасовали улики. Только они переврали даты. Передвинули события на сорок восемь часов вперёд.

Грей и Саузерленд встали и пошли, даже не обсуждая это. Они проследовали одной из тех тенистых дорожек, которые Грей никогда не отделял от Зелле. Она тоже была частью нахлынувшей тишины и ветерка, внезапно появлявшегося ниоткуда.

   – Почему вы полагаете, что ничего такого ей не приходило в голову, когда её допрашивал Бушардон? – спросил Саузерленд.

   – А вы помните, как провели тринадцатое декабря прошлого года?

Они вошли в одну из цветущих рощиц, наполненную тюльпанами и паукообразными папоротниками. Она могла бы ждать и здесь, выглядывая из-за плюща или фигурно подстриженных кустов.

   – Если вы правы, – сказал Саузерленд, – я не говорю о том, правы вы или нет... но если вы правы, что бы вы... мы... сделали?

   – Слушайте, я знаю, в данный момент ситуация всё ещё неопределённая. У нас достаточно материалов, чтобы поставить соответствующие вопросы, но пристрастный суд всё ещё может нам не поверить. Нам необходимо больше доказательств. Неопровержимые доказательства.

   – Свидетель?

   – Если возможно. Где в эти дни Данбар устраивает приём?

   – Ему предоставили апартаменты в Сен-Жермене, но он также работает и в своём номере в отеле «Континенталь».

   – И чем именно он занимается?

   – Техническим взаимодействием.

   – С Ладу?

   – По большей части с ним.

   – Кто осуществлял перехваты?

   – Их осуществляли объединёнными усилиями. Люди Ладу отвечали за практическую часть. Люди Данбара – за дешифровку.

   – Скольких людей вы имеете в виду? То есть со стороны Данбара?

   – Десять, может быть, двенадцать.

   – Вы кому-нибудь можете доверять?

   – Не уверен.

Они вошли во вторую рощицу, более тенистую, чем первая. В тени прятались поганки и длинные ростки свежего моха.

   – Должны быть и другие, кто знает, – сказал Грей. – Кто-то в комнате дешифровщиков, переводчик, даже чёртова машинистка... Если Данбар подделывал телеграмму, тогда должен быть ещё кто-нибудь, кто знает об этом.

Саузерленд вздохнул:

   – Полагаю, я мог бы проверить расписание дежурств. Может быть, мы получим ключ и узнаем, кто стоял у пульта управления. Также мне кажется, что должна быть какая-нибудь запись, хотя бы для того, чтобы восстановить последовательность событий.

   – И прикиньте, можете ли вы разузнать о Бушардоне. Он тоже явно лжёт.

Теперь они подошли к краю пруда, заросшего лилиями, по зеркальной поверхности скользили головастики.

   – Вы действительно ненавидите его, – сказал Саузерленд.

   – Данбара? Это сложнее, чем ненависть.

   – Ей-богу, я ненавижу его. Думаю, ненавидел годами. Но предполагается, что невозможно ненавидеть своего коллегу... особенно в военное время. Вот что так чертовски огорчает в деле Маты Хари. Она всё переворачивает вверх дном. Вы встречаетесь со Шпанглером, чтобы выпить с ним по коктейлю, а я выдёргиваю коврик из-под ног парижской команды взаимодействия. Всё вверх дном.

   – Не стоит беспокоиться об этом, Мартин. Игру начал Данбар, а не мы.

   – Да... кажется, так... Послушайте, если вы по-прежнему настаиваете на том, что должны увидеть Зелле, нам, вероятно, следует поторопиться.

Не ранее пяти часов дня Саузерленду удалось устроить встречу Грея с Матой Хари, но даже и тогда им дали всего пятнадцать минут. Встреча происходила в том же заднем дворе, где Зелле виделась с Мерриком. Прохладный вечер необычайно тёплого дня, и тротуар был ясно разделён синими и чёрными тенями.

С улицы вели четыре пролёта лестницы, затем ещё одна узкая лестница поднималась к воротам двора. Зелле стояла в последнем квадратике солнечного света, пробивающегося между стен. За нею в тени курил охранник. Она надела простое платье из хлопка и шерстяные носки, плотно завернулась в одеяло. Волосы были перевязаны обрывком тесьмы, выбивалось лишь несколько завитков.

Ворота оставались закрытыми, и тут никто ничего не мог поделать, но, протянув руку между прутьями решётки, Грей всё же смог обнять её.

   – Как дела?

Она выдавила улыбку:

   – Я получила твой рисунок.

   – А письмо?

Она покачала головой:

   – Мне передали только рисунок с кошкой.

Опять потянувшись через решётку и вытирая слёзы на лице Маргареты:

   – Кошка была самым важным.

Она прижалась лбом к решётке, и он почувствовал запах её волос, пахнущих дешёвым дезинфицирующим средством от вшей.

   – Ники, я хочу, чтобы ты знал, – я прошу прощения за происшедшее между нами в Мадриде. Я прошу прощения за сказанное и хочу, чтобы ты знал...

Он прервал её, прижав палец к губам:

   – Даже не думай об этом сейчас. Кроме того, ты была права.

Порыв ветра ерошил ей волосы. Шуршала сдуваемая ветром бумага, и что-то перекатывалось по крыше.

   – Я собираюсь вытащить тебя отсюда, – прошептал он. И, когда она не ответила, повторил: – Маргарета, ты понимаешь? Я собираюсь вытащить тебя отсюда.

Она закрыла глаза:

   – Я ценю то, что ты пытаешься сделать, Ники, но я думаю, тебе лучше не ввязываться в это. Думаю, нет никакого смысла позволить им расстрелять нас обоих.

Он дотронулся до её руки, переплёл свои пальцы с её пальцами:

   – Маргарета, послушай меня. Тебя не хотят расстрелять. Они лгут насчёт улик, и я могу доказать это.

Казалось, она улыбнулась. Глаза её всё ещё были закрыты, но губы словно приоткрылись в слабой улыбке.

   – Я люблю тебя, Ники. Я всегда тебя любила, но думаю, не всегда по-настоящему понимала это или признавала до этого самого момента.

   – Маргарета, пожалуйста. Телеграммы были...

   – Ия знаю, что ты тоже любишь меня, но боюсь, нам обоим не слишком везёт.

Они какое-то время продолжали всё так же... ещё несколько бессвязных предложений, ещё несколько ужасающих мгновений тишины, когда они приникали друг к другу через прутья решётки. Он попытался сказать ей, что она не должна терять надежды, но она только вновь закрыла глаза и улыбнулась. Когда он снова попытался рассказать ей о телеграммах, она покачала головой и ответила, что он не должен делать из себя мишень.

Потом их пятнадцать минут истекло, и охранник докурил сигарету. Когда она уходила, она пробормотала ещё что-то насчёт того испанского монастыря – последняя попытка пошутить. Пыталась ли она внушить ему бодрость? Или она сама цеплялась за надежду, что её не признают виновной? Когда она исчезла, спустившись по задней лестнице, он вдруг осознал, что на самом деле он не принёс ей ничего, кроме обещаний, – ни шоколада, ни орхидей, ни даже ещё одного чёртова рисунка.

Быстро опустилась ночь. Сначала три или четыре стакана, выпитых залпом в кафе, затем выпивка с Саузерлендом в дешёвом отеле недалеко от сен-лазарской тюрьмы. Было около полуночи, лучшее время Зелле. Улицы всё ещё влажны от дождя, шедшего целый час, и Грей подумал, что она могла бы быть частью отражения в каждой лужице.

   – Ники... думаю, я нашёл вам свидетеля, – сказал Саузерленд, когда Грей встретился с ним. – Он был одним из моих людей, но сейчас работает с шифровальной командой Данбара.

В такси он продолжил:

   – Он убеждён, что кто-то смошенничал с теми телеграммами о Мате Хари, внёс по крайней мере три поправки в текст. И он хочет поговорить с вами. Это много определённее...

За исключением этого, когда они добрались до комнаты в отеле, ничего не казалось вполне определённым. Комната была оформлена в коричневых тонах: протёршийся ковёр, стол с облупившимся лаком и обрывки обоев – всё в той или иной степени коричневое.

   – Снял её только по случайности, – улыбнулся Саузерленд. Он поразил Грея непривычно оправдывающимся тоном.

Там была бутылка виски и три стакана. После долгого молчания Саузерленд налил два и один протянул Грею.

   – Когда он прибудет? – нетерпеливо спросил Грей.

   – Скоро...

   – И вы сказали, что знали его прежде?

Саузерленд кивнул.

   – Как его зовут?

Короткое сомнение.

   – Пайпер. Его фамилия Пайпер.

   – И почему он делает это?

   – М-м-м? – Саузерленд пожал плечами. – Ну... может быть, он считает, что Чарли скоро снимут, и он не хочет упасть вместе с ним.

   – Так он вам сказал?

   – Да. Более или менее...

Теперь глаза и голос казались такими же неуверенными, как слова. Грей перешёл к окнам – классическим французским окнам, которые выходили на балкон и пожарную лестницу. Внизу чернела улица, она кончалась у начала аллеи.

Наконец, не поворачиваясь:

   – Что за чертовщина творится, Мартин? – Нет ответа. – Что происходит? Кого мы ждём на самом деле?

   – Ники, я хочу, чтобы вы знали: я честно расспрашивал. Я честно пытался...

   – Кто?

Саузерленд облизал губы, переводя взгляд от кресла к столу, к лампе на столе – уродливому фарфоровому предмету с абажуром, разрисованным цветами.

   – Всё намного серьёзнее, чем мы думали. Это уже не только Чарльз Данбар. Это весь Четвёртый этаж. Сейчас она нужна им всем... и я просто не в состоянии противостоять им. И вы тоже, Ники.

   – Что это значит, Мартин?

   – Это значит, что Зелле стала политической реальностью – любимым шпионом их всех. Всех, кого можно брать в расчёт, вот так.

Грей повернулся, ставя свой стакан:

   – Понимаю. Так кого мы ждём?

   – Ники, пожалуйста, попытайтесь понять, с вами хотят только поговорить...

   – Кто?

Грей услышал их прежде, чем увидел, на лестнице под ним раздавалась поступь по крайней мере двенадцати ног, послышались щелчки взводимых курков. Саузерленд тоже вытащил пистолет, но не успел взвести курок, как Грей навалился на него.

Он схватил Саузерленда за запястье, заламывая руку до тех пор, пока пистолет не выпал... затем дальше, пока не хрустнула кость. Саузерленд опустился на колени, крича, а Грей ударил его локтем в челюсть. Но времени убивать его не было, не было даже времени, чтобы ударить его каблуком под рёбра, – дверь настежь распахнулась.

Их было пятеро: четыре французских офицера и англичанин в пальто и котелке. Грей услышал первый выстрел, когда перелез через перила к пожарной лестнице, и второй, когда спрыгнул на тротуар. Однако он ничего не почувствовал до того момента, пока не достиг начала аллеи. Здесь это пришло – похожее на удар дубинкой или на кипящую воду, которую плеснули на спину.