Текст книги "И восходит луна (СИ)"
Автор книги: Дарья Беляева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
Дайлан цокнул языком. Он велел взять коробку первой девочке в колонне. Замыкала шествие Лайзбет. Она скулила, ее лицо было безнадежно обожжено, и дождь только дразнил эту боль, раззадоривал ее. Она шептала что-то, и Грайс было интересно, сошла ли она с ума.
Дайлан то и дело дергал за поводок, чтобы девочки поторапливались. Они шатались, прислонялись к деревьям, бессловесно плакали, но шли. Дайлан нес Маделин, они целовались. Костер окончательно потух, но Грайс видела, что в сердце леса что-то запылало. Ненадолго – дождь не даст пожару разгореться.
Они с Кайстофером остались одни.
Дождь колотил по земле все сильнее, и Грайс видела стремящиеся к шапке леса горящие звезды с небес.
– Как красиво, – сказала она. А потом он притянул ее к себе, грубо, резко. Он целовал ее, трогал, кусал, и Грайс, вцепившись в него, дрожала от радости. Она чувствовала, как Кайстофер меняется. Его поцелуи становились спокойнее, прикосновения осторожнее, дыхание – менее прерывистым. Наконец, сладость его губ утихла, и перед ней снова был тот Кайстофер, за которого она и вышла замуж. Кровь не украшала его, в отличии от того, второго. Он выглядел взволнованным. Крепко прижав Грайс к себе, он поцеловал ее в лоб.
– Я так испугался за тебя.
Грайс взяла его за руку и развернулась.
– Лучше смотри, как красиво.
Звездопад продолжался, небо сбрасывало свои украшения. Горящие камушки начали приземляться рядом с ними, и вскоре поляна была усыпана ими. Разве они не должны были погаснуть еще в полете или от дождя?
Грайс ощущала их глухие удары, оставляющие ничего не значащие ожоги. Кайстофер и Грайс держались за руки, смотря на то, как гаснут осколки космического мусора в мокрой траве, и как обнажается ночное небо.
Грайс сказала ничего не выражающим голосом:
– Я так люблю тебя. Ты – самое дорогое, что у меня есть.
Он сказал:
– Да.
Он крепче сжал ее руку, повторил таким же, ничего не выражающим голосом.
– Я тоже тебя люблю.
Такая особенная интонация, будто с ней говорил автоответчик.
Грайс подумала, что так они могли бы смотреть как рушится мир. Сколько шагов Касси отделяло их от этого? Если вдуматься, она всего лишь девчонка, пытавшаяся спасти своего отца. Настоящий план настоящей девочки, ничего особенного. Это ведь не комикс про суперзлодеев.
– Знаешь, почему я хочу стать президентом? – вдруг спросил Кайстофер. Он поймал в ладонь один из осколков, оставивший глубокий ожог. Грайс посмотрела на него. Его лицо освещалось редкими всполохами на небе. Сейчас он казался потерянным, усталым.
– Почему? – спросила Грайс.
– Потому что он может все. А я – ничего не могу. Как бог я – ничто.
Зайка и радужный король, подумала Грайс, умеющий из ничего создать что угодно.
– Я это знаю. Даже чтобы прийти за тобой мне понадобился он. И я его позвал. Я всегда его зову, когда мне нужно быть богом. И я решил, что если уж бог из меня никакой, то человек выйдет сильный и достойный. Я хочу стать кем-то важным. Не используя его.
И Грайс подумала, что так он признался ей в любви – показав ей что-то, что никому прежде не показывал. Она поцеловала его в щеку. На нее нахлынула удивительная, почти жуткая нежность к этому существу.
– Это достойная цель, – сказала она, наблюдая за тем, как падают перед ней горящие камушки.
Он сказал:
– Пора возвращаться домой.
Они двинулись сквозь лес. Случайные камни горели огнем более стойким, чем ему полагалось. Грайс видела, как пылают отдельные деревья, которые дождь не может затушить. Золото разгоравшегося пожара осветило Бримстоун. Грайс обернулась, чтобы в последний раз увидеть заброшенные домики. Интересно, когда здесь в последний раз играли дети?
Грайс и Кайстофер шли через лес.
– Красиво, – сказал он.
– Да, – сказала Грайс. – Ты никогда не задумывался о том, как невероятно велик Космос, о том, что нам нет в нем места нигде, кроме крохотной планеты в небольшой Галактике. Огромная пустота повсюду.
Кайстофер пожал плечами.
– Не знаю. В детстве я думал, что в Космосе есть много-много таких, как я. Мне нравилось представлять общество богов.
Он мягко держал Грайс за руку, и она послушно шагала за ним, наблюдая, как утихает, наконец, звездопад. Наверное, Кайстоферу было не слишком приятно на это смотреть. Другой он, ненавистный ему он, мог заставить звезды падать с неба. А сам Кайстофер хотел быть кем-то другим, больше похожим на человека.
Грайс не знала, что ему сказать. Дождь, наконец, перестал, и Грайс поняла, как замерзла. Когда они вышли из леса, уже начало рассветать. Небо покрылось серо-голубой эмалью, сияющей от надвигающегося солнца.
У обочины дороги стоял настоящий рейсовый автобус. Грайс увидела, как у его двери курит Аймили. Она вертела в руках толстую палку.
Аймили подскочила к Грайс и Кайстоферу, обняла их.
– Вы еще здесь? – спросил Кайстофер.
– Как мы могли вас бросить? – улыбнулась Аймили. Аймили постучала палкой по корпусу автобуса.
– Погрузили прирожденных убийц вот. Ну, они на карантине.
Лаис помахал Грайс рукой с места водителя. Рядом с ним сидел и Ноар, вид у него был сонный и довольный.
– А я за ними присматриваю. Вот палку себе взяла. Я-то знаю, что такое дисциплина.
Грайс нежно улыбнулась Аймили, она хотела сказать, что соскучилась, но слова застряли в горле.
– Мы пойдем к машине, – сказал Кайстофер. Он больше не держал Грайс за руку, это было неприлично. Она пошла за ним. Его белый «Бентли» еще пуще сверкал после дождя. В багажнике кто-то бился. Видимо, части Касси пытались проложить себе путь к свободе. В окне мелькнула белая нога Маделин, Грайс услышала приглушенный стеклом стон. Кайстофер и Грайс сели в машину, Грайс взглянула в зеркало заднего вида и густо покраснела. Дайлан и Маделин предавались жаркой любви на заднем сидении. Плечо Маделин уже было перебинтовано, а пулю Грайс увидела в бардачке, когда заглянула туда, лишь бы только не смотреть в зеркало заднего вида. Грайс так и представляла, как Дайлан сам вытаскивает из Маделин пулю, и оба они считают это органичной частью прелюдии.
– Я люблю тебя, – говорил Дайлан.
– Я кровоточу, – шептала Маделин. Грайс зажала уши и закрыла глаза, едва почувствовав, как машина тронулась.
Она и не думала, что после такой чудовищной ночи может чувствовать себя так хорошо.
Глава 15
Прошло два с половиной месяца с той суматошной ночи. И Грайс поняла, что слово «чудовищная» в ее голове как-то очень незаметно сменилось на безобидное, ничем не примечательное слово «суматошная», подходящее практически любой бессонной ночи.
За эти два месяца с половиной Грайс столько раз оказывалась в смертельном ужасе от параличей, ее столько раз тошнило кровью, и ее внутренности так болели, что ее встреча с Бримстоунскими девочками изрядно померкла.
Живот Грайс уже был заметен. Для матерей человеческих детей второй триместр считался самым благополучным, однако Грайс знала, что в ее случае он будет самым мучительным.
Кайстофер стал с ней очень осторожен. Ничто в мире не могло навредить ей, кроме ее ребенка, но Кайстофер казался обеспокоенным, взволнованным. Даже когда они были вместе, совсем вместе, синхронизировались, как он говорил, Грайс ощущала, как он переживает. Ей хотелось успокоить его, и когда они лежали, крепко обнявшись, совершенно вместе, Грайс думала, что все будет хорошо, зная, что эта мысль путешествует и по его разуму.
Он переживал, что Грайс и его сын, а теперь они знали, что у них будет сын, в опасности. Грайс тоже переживала, но ей не нравилось отдавать себе в этом отчет. Она притворялась, что она абсолютно спокойна. Разумеется, это была изоляция аффекта.
Сегодня, впервые за много дней, Грайс и вправду чувствовала себя легкомысленной, праздничной. Они ехали на свадьбу Дайлана и Маделин, и Грайс надела платье, которое уж точно понравилось бы Маделин. Ей не терпелось поздравить Маделин. Грайс подумала, что если это последний в ее жизни праздник, стоит провести его как можно веселее.
Впрочем, далеко не все нравилось Грайс в программе свадьбы Дайлана. Но изменить ее было не под силу никому.
Грайс чувствовала, как дрожат у нее руки. Это тоже из-за малыша. Олайви сказала, что он действует на Грайс как что-то подобное слабому нейротоксину вроде алкоголя. Проблемы со зрением и координацией движений начались не так давно, Грайс все еще не успела к ним привыкнуть. Иногда она просто теряла зрение, на пару часов, на пару минут – по-разному.
– Если бы я узнал тебя раньше, – сказал Кайстофер. – Я бы не стал на тебе жениться.
Грайс засмеялась:
– Я настолько ужасный человек?
– Ты знаешь, о чем я говорю.
– Нет, Кайстофер.
– Когда я выбирал жену, я отдавал себе отчет в том, что она может умереть. В том, что я могу принести смерть человеческой женщине. Я выбрал тебя, прочитав отчеты твоего психотерапевта. Суицидальные мысли, глубокая депрессия. Я подумал, что так будет лучше, чем если умрет кто-то, кто хотел бы жить. Поэтому я выбрал тебя. Из-за собственного чувства вины.
Поэтому Грайс, а не кто-то еще. А она столько времени гадала, чем же смогла привлечь бога. Он просто хотел найти себе потенциальную суицидницу, готовую умереть по любым, самым незначительным причинам.
– Но теперь я люблю тебя. И я не знаю, что я буду делать, если тебя не будет.
Грайс знала. Кайстофер полюбил ее, и это было очень похоже на человеческую любовь. Он был на нее способен, он почти был человеком – в одной из своих ипостасей. И он не хотел подвергать того, кого любит такой опасности. Не хотел, чтобы она умерла из-за него. Это было понятное желание, так роднившее его с людьми.
Машина остановилась. Шофер открыл дверь сначала перед Кайстофером, затем перед Грайс. Перед ними раскинулся грандиозный стадион Сити-Филд. Громоздкий, громадный, и при этом на удивление плавно вписывавшийся в город, он сиял от золотого, осеннего солнца. Сегодня было тепло, и Грайс даже захотелось расстегнуть пальто. Ноябрь будто давал городу вдохнуть еще раз перед тем, как задержать дыхание на зиму. Сентрал-парк уже окончательным образом оделся в желто-красное, и, как стареющая, но не потерявшая элегантности дама, отцветал в свое удовольствие. Уже были толстые тыквы и тыквенные пироги, дети отложили костюмы богов к Хейлловину и повсюду в супермаркетах появились толстые свечи с корично-яблочным запахом теплой осени.
Красно-желтые листья и сейчас засыпали дорогу к стадиону, сквозь них с трудом просматривалась разделительная полоса. Грайс захотелось оказаться на скамейке, подальше отсюда и совсем одной, чтобы смотреть на неспокойный Гудзон.
Осень снова явила Грайс свою дружелюбную, прекрасную часть, и ей хотелось насладиться этим тихим днем в одиночестве.
Гудзон причудливой волной извивался, взяв Сити-Филд в кольцо.
Грайс и Кайстофер шли под руку, Грайс не хотелось, чтобы журналисты видели, как ее может шатать. Щелчки фотоаппаратов больше не вызывали у нее никакой оторопи, они стали привычным сопровождением, словно шумом в голове.
Грайс и Кайстофер вошли в одну из бесчисленных дверей, ведущих к стадиону. В арочные окна бился осенний свет, наполненное людьми здание шумело муравейником. Грайс и Кайстофер шли по до блеска вычищенным бежевым полам, и место это, такое шумное, вдруг напомнило Грайс вокзал. Она никогда прежде не была в Сити-Филд, бейсбол ее не интересовал, хотя Лаис и Аймили пару раз звали ее.
Она вдруг спросила:
– Кайстофер, а если есть способ разбудить богов, почему никто никогда не думал воспользоваться им?
Кайстофер некоторое время молчал. Грайс проходила мимо автоматов с едой скрывавших, как драгоценности, яркие обертки шоколадок.
– Такие способы есть не только у Дома Тьмы. У многих Домов. Но никто не использовал их. Потому что всякий раз в истории, когда кто-то думал применить этот ритуал, у него находилось достаточно ненависти к остальным богам, к богам других Домов, чтобы отложить его в сторону. Мы все друг другу враги. Касси – исключение. Большинство из нас воспитывается в ненависти к собственным родителям. Младшие поколения ненавидят старших. Никто не хочет их пробуждать. А если и хочет, то опасается богов других Домов. Мы заинтересованы в поддержании статуса кво. Представь, что сказали бы, увидев нас, наши предки. Мы уродливы, мы похожи на людей, мы переняли их повадки. Я бы не хотел застать момент Пробуждения. Я бы хотел пробудиться вместе с другими – однажды, и посмотреть, каким станет мир. Но я бы не хотел представлять бодрствующих богов в этот момент.
Грайс и Кайстофер вышли из просторного зала к узким дорожкам, ведущим к скамьям. На взгляд Грайс все было сделано не слишком эргономично. Не будь Кайстофер богом, им приходилось бы мучительным образом протискиваться перед незнакомыми, раздраженными людьми. Однако, только завидев Кайстофера, люди сжимались, спешили убраться куда-то, расступались. Кайстофер шел позади Грайс, он приобнимал ее, положив руку ей на живот. Грайс чувствовала себя неловко, как и он. Для них это было все равно, что для какой-то менее закомплексованной пары заняться любовью прямо на трибуне. Грайс не понимала, почему он переживает. Даже если кто-нибудь выстрелит Грайс в голову, с ней все будет в порядке. А если что-то случится, то случится – само. Но никто не хочет быть беззащитным перед обстоятельствами, в которых ничего не зависит от твоих действий.
Первый ряд, безусловно, был крайне престижным местом. Грайс видела заметных политических деятелей, известных актеров быть может игравших на одной площадке с Маделин, владельцев корпораций. Грайс и Кайстоферу нужно было пройти дальше. Аймили называла это место дагаут – скамья запасных под зеленым навесом, спасающим от дождя и солнца. Только для семьи.
Грайс слепили яркие, блестящие рекламные щиты, висевшие над стадионом. Рекламы "Кока-колы" и "Бадвайзера", выполненные в одинаковых цветах вполне могли вызвать эпилепсию. То и дело мелькали логотипы, от которых темнело в глазах – такие разнообразные, яркие, въедавшиеся в мозг. Реальность казалась блеклой при взгляде на рекламные щиты.
Грайс увидела, что вся семья уже была в сборе. Лаис и Аймили целовались, в руке у него был пакетик с попкорном, а у нее большой пластиковый стаканчик с пепси, будто в укор огромной вывеске "кока-колы", уставившейся на них.
– О! – сказал Ноар. – Добро пожаловать. Малые сейчас друг друга сожрут!
– Страсть, – сказала Олайви. – Выглядит довольно унизительно за пределами экрана.
Грайс и Кайстофер сели на свои места. Ноар густо, как труп в фильмах ужасов, поливал хот-дог кетчупом.
– Классно, – сказал он, не успев дожевать первый кусок. – Вот это я понимаю свадебный банкет. Не то, что у тебя, Кайстофер.
– Дешевый китч, – сказала Олайви.
Лаис отстранился, глубоко вдохнул и сказал:
– Привет.
– Здравствуй, – сказал Кайстофер, а Грайс помахала. Аймили, не поздоровавшись, притянула Лаиса к себе за воротник.
– Не отвлекайся, это же прямой эфир.
Грайс улыбнулась. Они снова принялись целоваться, так страстно, что боль в челюсти ощущала даже Грайс. Она вдруг почувствовала, совершенно особым образом, вот ее семья. Недовольный, перемазанный в кетчупе Ноар, отстраненная Олайви, которая будто смотрела скучный фильм, не отлипавшие друг от друга Аймили и Лаис. А где-то там, недалеко, но невидимые, были Дайлан и Маделин в самый счастливый день их жизней. Грайс всмотрелась в поле перед ней. Оно представляло собой какую-то странную, неправильную фигуру, как треугольник, решивший ближе к вершине вдруг стать кругом. На вечно-зеленой в любое время года траве Грайс видела странные, песочного цвета, залысины. Наверное, они были как-то регламентированы правилами, потому что образовывали странные фигуры, однако для Грайс это все было не менее загадочно, чем узоры на кукурузе из передач про НЛО, которые любила смотреть Аймили.
Стадион был полон. Здесь были самые влиятельные и известные люди страны, а так же и самые обычные. Дайлан не продавал билетов, он просто вбросил определенную квоту и те, кто успел, забронировали их. Периодически Грайс видела ребят, разносивших напитки и еду, типичную для матчей, совсем не праздничную – попкорн, хот-доги, яблоки в карамели.
Далеко не сразу Грайс заметила, что по краям поля к стенам, изукрашенным цветастой рекламой спонсоров матчей, прямо под трибунами зрителей, прикованы цепями, как собаки, дикие девочки. Они вели себя очень по-разному – кто-то сидел спокойно, кто-то сжался в комок и раскачивался, кто-то лежал, кто-то расхаживал, насколько позволяла цепь. Издалека Грайс не видела, где Лайзбет. Лица их были теперь открыты, но белые, легкие платья в этот теплый, но осенний день, остались неизменны.
Зазвучал эмериканский гимн, и все вдруг встали, замерли. Грайс же, впервые за свою жизнь, оставалась сидеть, и все на их скамье – сидели. Грайс видела, как мучительно Ноар борется с желанием встать и отдать честь гимну своей Родины. Однако по этикету это не полагалось. Они были выше Эмерики. Гимн отзвучал, но вместо команды на поле вышли Дайлан и Маделин.
На нем был смокинг, настолько нарядный, что почти пародийный, на ней – ослепляющее белое платье. Они улыбались. Маделин послала поцелуй кому-то далекому с последних рядов, и Грайс подумала – ее брат.
Дайлан и Маделин вместе были невероятно красивы. Он держал ее, его смуглая, темная рука сжимала ее фарфорово-белые пальцы. Публика взревела, приветствуя их. Громкость была чудовищной, Грайс зажала уши, однако она и сама кричала вместе со всеми. Она была счастлива за них.
Вслед за Маделин и Дайланом вышел жрец, его Грайс не знала. Их с Кайстофером женил ее отец, но у Маделин не было отца-жреца, дяди-жреца, брата-жреца. Она не была жрицей вовсе.
Дайлан и Маделин встали на место, которое, учитывая скудные познания Грайс в бейсболе, возможно, занимал кэтчер. Грайс не была уверена – папа иногда смотрел бэйсбол, и кажется именно на том месте всегда сидел на корточках парень, ловивший мяч.
Дайлан поднял руки, и толпа утихла, будто каждому лично зажали рот.
– Добро пожаловать, друзья, – сказал Дайлан, и голос его разнесся по всему стадиону, усиленный крохотным, невидимым с места Грайс, микрофоном. – Мы рады, что вы пришли сюда для того, чтобы посмотреть на нас, в этот день невероятного счастья. Я никогда еще не ощущал, как прекрасно это, быть здесь, быть сейчас, а не в другое время, в каком-то другом месте. Здравствуй, Эмерика! Надеюсь и тебе хорошо здесь и сейчас!
Толпа снова издала радостные вопли, и Грайс – вместе с ней. Ей нравилось ощущать себя частью праздника, она даже позабыла о девочках – живых людях, которых держали на цепи, как животных. Кто-то из девочек закрыл уши руками, и Грайс внезапно замолчала. Кайстофер, молчавший все это время, взял ее за руку – только на секунду. Он хотел понять, все ли в порядке с ней – дикие девочки не волновали его.
– Эмерика, – снова сказал Дайлан, и тишина зазвенела, вторя звону его микрофона. – Я хочу наградить тебя за терпение, за радость, за принятие. Однако сначала закончу, если ты не против, со своими семейными делами.
Дайлан хлопнул в ладоши. Он был радостный, почти по-шутовски торжественный. Грайс увидела, как слуги, жрецы вроде нее, одетые в черное, выносят коробочки разных размеров, бархатные, красные. В них содержалась Касси. С помощью ее тела Дайлан вырвал у Мэргана обещание не убивать Лаиса.
– Дом Тьмы, я хочу вернуть тебе твою дочь, – объявил Дайлан. Некоторое время царила тишина, будто у Дома Тьмы вовсе не было желания получать Касси. А потом Грайс во второй раз в жизни увидела Мэргана. Он изменился. Теперь он не выглядел таким внушительным и жутким, как в первый раз. Его вывезли на инвалидной коляске чернокожие слуги. Голова Мэргана была запрокинута, и Грайс поняла – он спал. Иногда до Грайс доносился приглушенный бархатом и деревом голос Касси. Она звала папочку.
Дайлан засмеялся, а потом дунул в микрофон, звон прошел чудовищный.
Мэрган поморщился, открыл глаза. Глаза на его шее тоже распахнулись, они были еще ярче, чем прежде. Что-то засыпало, что-то просыпалось.
Мэрган с привычной ловкостью потянулся, потом пробормотал что-то.
Дайлан наклонился к нему, прошептал, так что слышно было на весь зал.
– Говори в микрофон.
– Ты опозорил своего отца, ты запачкал свою кровь этим союзом, – охотно повторил Мэрган.
– Разумеется. А тебе я хочу вручить твою дочь. Я думал отправить ее в грузовом отделе, однако это не так надежно, как пригласить тебя сюда, на мою грязную свадьбу. Надеюсь, ты не очень пожалел.
Мэрган хмыкнул. Он щелкнул пальцами, и его слуги взяли коробочки у слуг Дайлана. Сделка была завершена. Грайс видела, с каким волнением Лаис наблюдал за ними, глаза его стали серьезными и очень светлыми.
– Ты думаешь, это ты унизил меня? Ты опозорил свою семью. Твой отец вырвет каждую твою косточку, когда вернется.
Прямо на середине фразы Мэрган принялся зевать. Части Касси сильнее забились в коробках, так что слугам было сложно ее удержать.
– Спокойной ночи, дядя Мэрган, – сказал Дайлан. Он помахал ему рукой, и когда слуги повезли дядю Мэргана обратно, Дайлан вдруг щелкнул пальцами, они замерли. Грайс только заметила, что сверху, на баннере, где прежде была реклама «Бадвайзера» и «Кока-колы», теперь крупным планом демонстрировались лица Дайлана и Мэргана.
– О, кое-что забыл.
Он метнулся к стене, долго рылся в кармане, потом достал кусачки с выражением крайнего удивления на лице. Некоторое время он возился с цепью, нарочито не торопясь. Наконец, перещелкнув звено у крюка, он дернул за цепь. Грайс увидела на экране обожженное лицо некогда симпатичной девушки. Это была Лайзбет. Дайлан грубо дернул ее за цепь, пнул, когда она попыталась подняться. Грайс заметила в ее руке нож, на экране он демонстрировался крупным планом. На лезвии было выгравировано "О, эта божественная неделя".
– Это тоже – твое, – сказал Дайлан. Он вручил цепь одному из слуг Мэргана. – Нам это не нужно, забирай.
Мэрган долго смотрел на Лайзбет. Кадр был как в кино. Выражение ее лица сложно было понять – кожа слишком оплавилась.
Все произошло за секунды. Нож блеснул белым в кадре на экране, а потом Грайс увидела, как Лайзбет прошлась лезвием по своей шее, открывая горло. Кровь на экране была как в кино, и Грайс на секунду подумала, что смотрит фильм ужасов.
– Тем лучше, – сказал Мэрган. Громко, без микрофона – Грайс услышала его, и она была уверена, в первых пяти рядах его тоже слышали.
Лайзбет рухнула на траву, пачкая ее.
Слуги развернули коляску Мэргана и бережно понесли его разделенную на части дочь. Лайзбет осталась лежать на траве.
– Что ж, – улыбнулся Дайлан. На его смокинге примостились несколько алых пятнышек, так хорошо видимых на экране. – Убежденные либералы, к которым я себя отношу, не за жизнь, а за выбор. Это ее выбор, поаплодируем же ему.
И раздались аплодисменты, которых Грайс совершенно не ожидала. Из страха или из-за возбуждения, но люди хлопали в ладоши.
– И перед тем, как я наконец-то женюсь, я дам уважаемому представителю Дома Тьмы покинуть эту территорию осквернения. Моя речь займет не больше минуты, поэтому ему стоит поспешить.
Дайлан на секунду замолчал, а потом улыбнулся, и Грайс подумала – какая же красивая у него улыбка, как его красит любовь. Дайлан сказал:
– Я думаю каждый из вас здесь переживал однажды минуты счастья. Не обязательно и даже довольно редко это именно такое суматошное событие, как свадьба. Иногда это часы у моря, иногда – посиделки на заднем дворе, где давно стоило бы постричь газон, иногда это одна на двоих кола в дешевом кафе, иногда прогулка под звездами, а иногда ночь дома с фильмами и попкорном. Мы никогда не должны забывать, что мы живем не ради войны, не ради наживы, не ради развлечений – мы живем ради этих минут. Я не переживал ничего прекраснее, чем любовь. Ни один представитель ни одной разумной расы не переживал ничего прекраснее, чем любовь. Она делает белым все, что было черно, она возносит тебя над миром, она дает смысл всему, что ты делал когда-либо, каждой мелочи в твоей жизни, которая вела тебя к этим невероятным секундам. Любовь делает нас теми, кто мы есть. Любовь дарует нам что-то даже больше, чем мы сами. Я и Маделин это совсем не то, что я один и Маделин – одна. И это великое счастье, что я могу, несмотря на то, что она не жрица, стоять сейчас здесь вне себя от счастья быть с ней. Я хочу, чтобы однажды мы все смогли чувствовать, как велика наша любовь. Чтобы мы могли, несмотря на расу, пол, вероисповедание, быть вместе с теми, кого действительно любим. Это великое счастье, за которое стоит сражаться. Это великое счастье, за которое можно отдать даже жизнь. Я хочу чтобы те, кто не может быть вместе со своими любимыми, воссоединились с ними. Чтобы они не знали страха, осуждения или стыда. Мужчины или женщины, белые или черные, принадлежащие Дому Хаоса или Дому Тьмы, пусть люди всей Эмерики ощутят, какой это великий дар – любить, кого бы вы не любили. Спасибо вам. Спасибо всему миру. Спасибо тебе, Маделин.
Он притянул ее к себе и поцеловал. Поцелуй вышел будто в кино, невероятно красивый. Грайс почувствовала, что сейчас прослезится самым сентиментальным образом. Она и забыла, что слушает эту трогательную, пронзительную речь, а произносит ее человек, посадивший по периметру поля кучу девочек на цепи.
Жрец откашлялся и сказал.
– И ты забудешь народ свой, и имя свое, и семью свою. Ты откажешься от всего и уйдешь за ним.
И Маделин сказала:
– Да, – и Грайс услышала в ее голосе радость, вызов, нетерпение, но еще какую-то тоску. Сколько всего было. Она хотела этого и не хотела – тоже. Грайс вспомнила собственную свадьбу – отработанный ритуал, никаких новых слов за последние десять столетий.
Маделин произносила другие клятвы.
– Я клянусь, – говорила она. – Забыть все, что я знала, оставить все, что любила прежде, пойти за ним.
– Я клянусь, – говорил Дайлан. – Быть с ней, потому что избрал ее и взял себе, заботиться о ней, и нести клеймо своей семьи. Я заслуживаю ее, она заслуживает меня. Я забираю тебя из твоего мира, Маделин Филдинг.
– Я больше не Маделин Филдинг, у меня нет рода, нет имени.
Они говорили клятвы, не использовавшиеся уже много сотен лет. Жрец осыпал их цветами и кинул им под ноги горсть зубов – эта деталь осталось неизменной. Дайлан притянул ее к себе и поцеловал, вовсе не так киношно, как в первый раз – голодно, жарко, будто он был готов прямо сейчас заняться с ней любовью в прямом эфире на глазах у всей страны, Грайс даже видела, как он потянулся к застежкам на ее платье, и она улыбалась, словно была не против.
Опомнившись, Дайлан сказал:
– А, и, конечно, здесь тоже водятся тигры. Хваленый Бримстоун, доставивший нам столько проблем у вас перед глазами. Девчушки убивали, чтобы быть убитыми. Так всегда и бывает. Поаплодируем им, ведь это последний день для большинства.
Грайс увидела, как из темноты вывозят клетки с настоящими тиграми, их было трое – голодные, желтоглазые звери.
– Однако не в моих правилах, – Дайлан наступил на пальцы трупу Лайзбет, будто не замечая этого. – Лишать людей всяких шансов, даже если они насолили мне лично. Девушки прикованы за руки. У них есть очень острые ножи. И несколько вариантов действий: отрезать себе руку и бежать – дверь открыта, ткнуть ножом тигру в глаз, убить себя. Впрочем, если их фантазия получше моей, они могут придумать и что-нибудь другое. Эй, девочки.
Дайлан цокнул языком, как чтобы позвать белочек.
– Срезайте плоть вот здесь, между большим и указательным пальцем, и рука пролезет. У вас есть два часа. Кто выживет – свободен.
Дайлан подхватил на руки Маделин, покружил ее, и она засмеялась, смех ее, счастливый и радостный, эхом разнесся по стадиону.
А Грайс смотрела на зверюг в клетках, которые готовились открыть слуги. Жрец в черном одеянии спешил покинуть стадион как можно быстрее. Грайс смотрела на девочек, вертевших в руках свои ножи. Кто-то проверял их остроту, кто-то плакал. Здесь их было около двадцати, и не все из них, наверное, были убийцами. Грайс не верила, что дрожащие, плачущие девочки могли убивать. Другие, которые держали ножи умело, вполне возможно убивали жрецов Нэй-Йарка. Но разве весь Бримстоун заслуживал такой чудовищной смерти?
Оставалось еще около двадцати диких девочек, с которыми Дайлан планировал устроить шоу. Он думал над сценарием.
Грайс поймала взгляд одной из девочек на экране. Это была всего секунда – камера скакала от одной к другой, однако Грайс увидела отчаянные, такие обычные, почти детские глаза. Неожиданно для себя она вскочила со своего места, крикнула:
– Нет!
От резкого движения внутри отдалась боль, Грайс положила руку на живот, как будто тепло могло успокоить ее нерожденного сына.
– Что, Грайси? – поинтересовался Дайлан. Он был почти у дверей, но остановился.
– Нет, пожалуйста, нет! Не нужно! Они не все – убийцы.
– Это то, что в нашем мире бывает с теми, кто идет против богов, моя милая. Так просто есть, и не мне быть новатором.
Грайс схватила за руку Кайстофера. Глаза у него были испуганные, ему не нравилось, что Грайс сделала что-то неприличное, что-то вызывающее. Грайс крепко сжала его руку, на глазах у нее выступили слезы.
Она думала: ну же, ну же, мы столько раз делали это – услышь меня. Услышь меня. Ты ведь хочешь стать президентом, сделать все по-человечески. Вот и поступи, как человек. Они полюбят тебя, только поступи как человек. Докажи, что ты – не то, что хаос и беспорядок.
И, наверное, он услышал ее. А может быть ему самому пришла в голову такая мысль. И Кайстофер поднялся. Он щелкнул пальцами, и кто-то из слуг протянул ему крохотный, крепившийся к воротнику микрофон.
– Ты говорил сегодня о любви, Дайлан, – его голос разнесся по стадиону.
Дайлан смотрел на него, обнимая свою жену. Кайстофер все еще держал Грайс за руку. Она подумала, все-таки они совсем не похожи для двойняшек, но каким-то удивительным образом перекликаются.
– Ты говорил, что любишь, говорил о том, что любить не стыдно, не стыдно быть счастливым. Эти девочки тоже чьи-то любимые. У них есть родители, друзья, любовники. Кто-то любит их, для кого-то они были теми самыми радостными минутами, которые так превозносишь ты. Некоторые из них – убийцы. И они должны понести наказание. То наказание, которого заслуживают согласно эмериканской правовой системе, созданной людьми для людей. А те из них, кто не совершили преступлений, пусть идут домой. Нам не нужно доказывать силу, для нас ничего не стоит уничтожить Нэй-Йарк за одну ночь. Нам нужно доказывать, что мы умеем не только применять силу, но и отступать, сочувствовать, сострадать. Мир изменился, мы больше не цари, а вокруг нас – не холопы. Мы не можем распоряжаться человеческими жизнями просто так, кидать террористок тиграм и устраивать из этого цирк. Если нас чему-то и научил Бримстоун, так это тому, что ненависть порождает лишь ненависть, а зло неизбежно приводит ко злу. Предоставь людям разобраться с ними.
