Текст книги "И восходит луна (СИ)"
Автор книги: Дарья Беляева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
Он зашипел, а потом замахнулся, чтобы ударить ее снова. И остановил руку.
– Прости. Я не должен был этого делать, – сказал Кайстофер, прежний Кайстофер. Он поцеловал ее в лоб, очень спокойно, почти асексуально. И тут же сказал куда-то в пространство:
– Ой, заткнись, зануда, наша девочка уже завелась.
Кайстофер снова подался к ней, вдохнул ее запах и без предупреждения запустил руку под ее ночную рубашку.
И неожиданно погладил – строго, целомудренно, почтительно, как будто впервые к ней прикасался. У Грайс было ощущение, что сбоит какую-то программу, что картинка скрывается за белым шумом и предстает через секунду чуть измененная.
– Я не хочу делать тебе больно.
– Тебе понравится, если я раскрою тебе челюсть, Грайси?
Он надавил пальцами на рану в ее плече, и Грайс вскрикнула.
– Вот что ты наделала со мной, – капризно запричитал он. – Мне больно, мне больно, я хочу ощутить, что ты теплая и живая.
Он поцеловал ее в губы, лихорадочно, взволнованно.
– Прости меня, я должен уйти.
Но когда он дернулся от нее, Грайс схватила его за руку.
– Нет, – сказала она. И у Грайс было еще много слов о том, что сегодня она едва не умерла, о том, что все у нее внутри будто набито плюшем, такое нечувствительное, словно она игрушка, и ей хочется, чтобы с ней обращались, как с игрушкой, чтобы ей сделали больно, и тогда она почувствует что-то снова, и в то же время ей страшно и обидно, и Кайстофер нужен ей как никогда прежде. Но Грайс не сказала эти слова, они замерли на языке. Сказала она другое:
– Я хочу этого. С вами обоими.
Кайстофер повел ее было в спальню, а потом вдруг развернул, толкнул на пол ванной, Грайс проехалась по скользкому кафелю. Кайстофер задрал на ней ночную рубашку, шлепнул по бедру.
– Покажи, что хочешь меня, и я сделаю тебе больно.
И почти тут же припал к вырезу на ее лопатках, где открытая кожа казалась им обоим такой неприличной, коснулся губами.
– Я хочу, чтобы ты расслабилась.
– Хочу, чтобы ты была моей сладкой, живой женой. Чтобы я мог кончать в тебя, и ты кричала.
Грайс схватила его за руку, потянула ближе к себе, на себя. Кайстофер взял ее за волосы, заставил ее запрокинуть голову и укусил в шею. Ей казалось, что сейчас он приложит ее головой о кафель, но Кайстофер только запустил руку в ее волосы и принялся гладить, так же целомудренно и осторожно.
– Я переживал, что больше тебя не увижу, – прошептал он. А потом грубым движением проник под ворот ее рубашки, больно сжал грудь.
– Что никогда тебя не потрогаю, – добавил он, и интонация его была совсем другой. Пальцы проникли в Грайс, и она сама подалась навстречу его ласковому прикосновению, и тут же его ладонь надавила Грайс между лопаток.
Ей казалось, будто их и вправду двое, так быстро сменялись их движения.
Кайстофер то ласкал ее, осторожно касаясь, позволяя себе ровно столько же, сколько и всегда, то совершенно бесстыдным образом трогал ее, щипал, кусал. Грайс чувствовала его член, упершийся в нее, но он не входил, не торопился. Грайс застонала, и он закрыл ей рот.
– Тише, – прошептал он. А потом снова ударил ее по бедру.
– То есть, кричи! Я хочу, чтобы ты кричала.
Он вошел в нее, так мучительно медленно, не на всю длину, и в это же время сильно потянул за волосы, заставив привстать, податься к нему, самой закончить начатое им. Грайс чувствовала, как к ней возвращается чувствительность. Кайстофер шептал, и Грайс уже не понимала, который именно:
– Наша жена, наша, наша, наша жена. Ты – наша. Ты принадлежишь нам обоим.
Он снова почти вышел из нее, Грайс хотелось заплакать от обиды. Она чувствовала, как мышцы ее сокращаются, как болезненно она желает принять его в себя. И в то же время это мучительное состояние пробуждало ее. Боль в плече и порезах проснулась, но вместе с ней просыпалась и сама Грайс.
Кайстофер гладил ее по спине, целовал ее плечи, вылизывал ее шею. Он снова вошел в нее, и Грайс почувствовала, насколько ей было нужно, насколько жизненно необходимо ощущать его в себе.
– Наша девочка, наша жена.
Он больно укусил ее за мочку уха, а потом поцеловал, так будто и не причинял ей боль секунду назад. Грайс вообще не понимала, насколько он осознает себя.
И не совсем осознавала себя. Ей казалось, будто она с двумя мужчинами одновременно, будто они вместе трахают ее, один порывистый, другой осторожный, один жестокий, а другой почтительный, один развязный, другой зажатый.
Грайс никак не могла приноровиться к их темпу. Он то драл ее, то двигался медленно и размеренно, то таскал ее за волосы и шлепал, то гладил и целовал, то громко оскорблял, то шептал о том, что ему хорошо.
Грайс нравилось и то, и другое, но все вместе вызывало легкую диссоциацию. Грайс царапала кафель, стонала, шептала:
– Кайстофер, Кайстофер.
И ей нравилось, как пляшет на языке его имя, пока он входит в нее, проникает в нее, близко-близко, почти так близко, как нельзя. Он больше не говорил "я", только "мы". Обхватив ее за живот, заставив ее приподнять бедра, чтобы глубже проникнуть в нее, Кайстофер сказал:
– Моя грязная, грязная, девочка. Мы будем грязные, мерзкие, такие липкие, моя сладкая.
– Ты так чиста, мне так нравится, что ты чиста, и я чистый рядом с тобой.
– Я буду трахать тебя, пока ты не понесешь от меня. И тогда никто не сможет тронуть тебя.
– Мы проведем с тобой всю ночь, хочешь? Я забуду обо всем.
Грайс не знала, что ответить, и стоит ли отвечать им обоим, она вскрикнула:
– Да! Да! Да!
Как хорошо было забыть весь сегодняшний день, как хорошо было, когда этот день взорвался оглушительной вспышкой удовольствия, разлетелся на клочки в ее голове, на кровавое конфетти. Кайстофер продолжал вбиваться в нее, и тело Грайс послушно принимало его, отзываясь слабыми, спазматическими вспышками удовольствия. Странно, она уже кончила, но ее тело так же готово для него.
Он делал это долго, Грайс снова успела возбудиться. Наверное, дело было в том, что их было двое. Они боролись за эти секунды, они растягивали удовольствие. Наконец, Кайстофер вошел в нее так глубоко, как только мог, почти до боли, и Грайс почувствовала жар его семени внутри. Он принялся ласкать ее пальцами, чтобы она достигла второй разрядки. Новая вспышка удовольствия была чуть слабее, зато более долгой.
Грайс обессиленно растянулась на полу. Кайстофер по-хозяйски залез в нее пальцами, будто проверяя, достаточно ли его семени внутри нее, и почти тут же поправил подол ее ночной рубашки.
– Ты...ты в порядке? – спросил он, кашлянув.
Грайс развернулась и поцеловала его, почти так же развязно, как ее целовала другая часть Кайстофера. Грайс почувствовала себя проводником между ними, проводом между двумя электродами.
И электричество, текущее по ней, вновь позволило ей чувствовать.
Глава 9
Через две недели тест на беременность показал ей заветный для мамы, папы и всех поддерживающих и переживающих людей из интернета, результат. Врач с радостной, блестящей улыбкой сообщил ей то же самое.
Грайс не испытала никаких эмоций на этот счет. Она ведь продумала, что должна будет проявить сдержанную радость или интерес. Или, может быть, страх перед тем, что она не справится и умрет. Множество всяких вариантов, на самом деле. Но Грайс испытала только скуку от врачебного кабинета.
Она носила под сердцем первенца божественной семьи. Может быть, если это будет мальчик, он станет главой Дома Хаоса, как Дайлан.
Что ж, по крайней мере, мама прекратит начинать с этого разговоры. Она придумает что-нибудь еще, сомневаться не стоит, но хотя бы эту тему следует считать официально закрытой. Оно того стоило.
Грайс была уверенна, что все получилось исключительно потому, что тогда она была с ними обоими, Кайстофером и его второй сущностью. Порядок и беспорядок.
Теперь придется бросить курить, с тоской подумала Грайс. Но самое ужасное – попрощаться с флуоксетином.
Врач, улыбчивый, с черными, умными глазами, говорил ей о том, что сейчас самое главное исключить разного рода вредные влияния, чтобы гаструла развивалась нормально.
Грайс подняла руку:
– Спасибо, – сказала она. – У меня был курс анатомии в университете. И я знакома с пропагандой здорового образа жизни.
Врач, фамилию которого Грайс никак не могла запомнить, какая-то эврейская, распространенная, в сущности ничего особенного, замолчал, а потом сказал:
– Что ж, тогда я могу не пытать вас историями и отпустить.
– Спасибо, – повторила Грайс и улыбнулась, чтобы не быть невежливой. Неправильно было отвечать так резко.
У двери ее ждал Дайлан.
– Ну как там? – спросил он. – Все в порядке? У меня будет племянник?
С того чудесного инцидента на парковке, Грайс и Ноар нигде не появлялись одни. Ноара это явно оскорбляло намного больше.
– Должен быть, – сказала Грайс. А потом Дайлан обнял ее, крепко и как-то очень приятно.
– Ты меня смущаешь.
– Я тебя люблю! Так чудесно! Так прекрасно! Потрясающе! Как мы его назовем? Нужно начинать думать уже сейчас! Я хочу, чтобы это была девочка! Ты даже не представляешь, каким счастливым ты меня сделала! Чудесно, чудесно!
Наверное, люди могли подумать, что это Дайлан – ее муж. Но муж Грайс сидел в своем сахарном вольере, пережидая полнолуние.
Грайс стало тепло от того, что Дайлан был рад. Тепло это дислоцировалось где-то в области грудной клетки. Она сама обняла его, сказала:
– Спасибо.
На выходе Дайлан остановился у автомата с мороженым и принялся пихать туда четвертаки.
– Какое хочешь?
– Двойное. Шоколад и ваниль. Я решила устроить свою вечеринку. С мороженым и без всего остального.
Дайлан засмеялся и потрепал ее по волосам.
Грайс испытала к нему прилив нежности.
Грайс шла по аллее из августовских, предсмертно-ярких деревьев и облизывала мороженое, шоколад и ваниль мешались на языке, создавая лучшую комбинацию на свете.
Дайлан держал ее за руку и насвистывал старую песенку. Они были похожи на двоих влюбленных, и Грайс сама чувствовала к нему что-то. Наверное, это была сублимация, и отчасти Грайс видела на его месте Кайстофера.
А он видел на ее месте Маделин. Они переплели пальцы, и Грайс почувствовала, как он ей нравится сейчас. А это было совсем непозволительно.
В сумочке лежали флуоксетин и сигареты, и Грайс подумала не расставаться с ними, по крайней мере пока. Будет спокойнее, если они просто останутся рядом.
Солнце грело Грайс нос, и она спешила съесть мороженое, пока оно не превратилось в воду. Она протянула хрустящий рожок Дайлану, и он слизнул маленький холмик мороженого, окончательно разровняв его. Грайс вытащила из кармана салфетку и вытерла ему нос.
Когда они сели в машину, стало вдруг ужасающе неловко.
У богов были совсем иные понятия о личном, чем у Грайс. Чтобы избежать разговора, который Дайлан был готов завести, Грайс сказала:
– Я позвоню папе.
– Можешь не оправдываться. Ты слишком впечатлилась Домом Тьмы, я не буду выбивать у тебя из рук богомерзкую технику и заставлять тебя толкать машину.
Грайс фыркнула. А потом она вдруг поняла – для Дайлана вся эта ситуация и не была неловкой. Он общался так со всей своей семьей, будто был немного влюблен. Он ведь и с Ноаром так общался, и Грайс даже видела, как он пытался взять Ноара за руку, а Ноар тогда больно стукнул его чашкой с изображением пончика.
И тогда Грайс подумала, что Дайлан, наконец, считает ее своей семьей, отсюда весь этот мимолетный флирт и флер влюбленности. Ей сразу стало легче.
Отец взял трубку сразу:
– Да-да, мое сокровище?
– Я беременна, – сказала Грайс, предпочтя выдать предмет разговора сразу, чтобы обойтись без лишних отступлений. Папа издал какой-то совершенно девичий визг.
– О, родная, неужели это правда?! Наконец-то!
– Да. Правда.
Грайс слышала в папиных радостных возгласах, которые он обильно изливал в трубку, и облегчение – теперь он мог быть спокоен, его дочь справилась. Она несла в себе бога.
– Ладно, папа, – сказала Грайс, терпеливо выслушав все его поздравления. – Большое тебе спасибо.
– Изоляция аффекта – плохая защита в этом случае.
– У меня нет аффекта.
– Конечно, ты же его изолируешь. Подобные защиты могут спровоцировать стресс.
– Тогда я выбираю всемогущественный контроль, – сказала Грайс.
– Но это примитивная защита, свойственная асоциальным...
– Пока папа, – сказала Грайс и отключилась. Дайлан сказал:
– Смело.
Грайс моментально почувствовала стыд. Она пробормотала:
– Я бунтарка.
И уткнулась взглядом в окно. Нэй-Йарк ловил свои последние жаркие дни. Грайс спросила у Дайлана:
– Я могу повидаться с Кайстофером? А ты постоишь за дверью коридора. Хорошо?
– Я собирался на съемки, – сказал Дайлан. Его пальцы плясали над бардачком, где лежали сигареты, но в конце концов, он отдернул руку. – Ладно, уговорила меня! Я опоздаю! Но давай недолго, хорошо, Грайси?
– Как скажешь.
Они приехали домой, и вместо семьдесят пятого этажа, Грайс нажала на кнопку с номером сорок три. Она посмотрела в зеркало, достала из сумочки расческу, причесалась. Теперь она чувствовала волнение и не могла найти себе места. Дайлан закрыл глаза и мягко мотал головой, будто слушал внутри своей головы любимую песню.
Когда двери лифта открылись, Грайс вдруг подумала, что, может быть, зря она сюда приехала. Может быть, он сделает с ней что-нибудь, вскроет ее внутренности, к примеру. С него бы сталось.
Эта мысль вызвала в ней внутренний трепет не слишком понятной природы. Не однозначно отрицательный.
Грайс по памяти ввела код. Дайлан спросил:
– Подождать здесь?
– Да, пожалуйста.
Она прикрыла за собой дверь, снова оказавшись в безумии Кайстофера. На этот раз Кайстофер оказался в той же самой комнате, где они с Грайс занимались сексом на столе. Только теперь эта комната выглядела абсолютно по-другому.
Здесь все было белое, как в операционной, и даже имелось кресло, похожее на кресло зубного врача со многочисленными, навевающими ужас на детей и впечатлительных взрослых приборами. На столике рядом с ним в эмалированной посуде лежало причудливое, блестящее железное приспособление, похожее на то, что разжимало Грайс челюсти при болезненной установке бреккетов в подростковом возрасте, только больше. Штука теоретически обхватывала всю голову, и ее металл должен был крючками впиваться в слизистую рта. На кушетке стояли красные женские туфли на высоком каблуке.
Кайстофер был в углу, он раскачивался, останавливаясь всякий раз за миллиметр от того, чтобы удариться головой о стену. Пространство вокруг него снова искажалось. Когда они были вместе, все было нормально. Видимо, порядок и беспорядок взаимно аннигилировались. Теперь Грайс видела радуги, то и дело вспыхивающие вокруг него, слышала крики чаек и хруст стекла.
На Кайстофере была полосатая пижама, белая в широкую красную полоску. Он не замечал ее, и Грайс подошла ближе. Она коснулась рукой стены, стена оказалась липкая. И Грайс поняла – сахар. Все здесь, кроме металла, было сделано из сахара. Сахар, кабинет дантиста – его ассоциации были детскими, дурацкими и жутковатыми одновременно. Грайс лизнула пальцы, почувствовав интенсивную сладость.
Стена легко крошилась под ногтями.
Кайстофер обернулся совершенно внезапно. Он засмеялся, увидев ее, и смех его вызвал с потолка конфетный дождь, а еще наворачивающую круги птицу, похожую на голубя, но в полной мере не являющуюся им, остроклювую, разноцветную.
– О, моя любимая пришла навестить меня в этом одиноком месте? – он склонил голову набок.
– Я беременна, Кайстофер.
Птица превратилась в цветок, в чайную розу, и упала к ее ногам. Кайстофер тоже упал на колени, потом метнулся к ней, схватил за щиколотку и повалил на пол. Он оказался над ней, опираясь на локти, как любопытный мальчишка, смотрел ей в лицо.
– Ты подаришь мне ребенка?
– Я только что тебе сказала.
– Ты пришла сказать, что у меня будет новая куколка? Я люблю игрушки!
Пол тоже был сахарный, и Грайс чувствовала, как липнут к нему волосы. Кайстофер взял розу, пристроил ее Грайс за ухо, а потом поцеловал Грайс в губы.
– Я люблю тебя! Ты подаришь мне хоть что-то, а то я много тебе дарю, а у тебя ничего нет.
Вокруг валялись конфетки в разноцветных обертках. Грайс взяла одну из них, развернула и отправила в рот. Конфета оказалась мятной карамелькой. Грайс уже поняла, главное не показывать страха. И тогда будет даже интересно.
Кайстофер положил руку ей на живот.
– Ты же меня не обманываешь? Что мне делать, если ты меня обманываешь?
– Я говорю тебе то, что сказал мне врач.
Отчасти Грайс чувствовала себя очень смелой – как если бы вошла в клетку с диким животным.
Лицо Кайстофера приняло озадаченное выражение. Он вскочил, схватив ее за руку, потащил к креслу.
– Что, наденешь на меня эту штуку? – Грайс кивнула на жуткое железное приспособление.
– Нет, конечно, – засмеялся Кайстофер. – У тебя такие хорошенькие зубки. Я лучше вырву их, если решу поиграть в зубного. Положи руку на стол.
Грайс сделала то, что он говорил. Ее одолевало неумолимое любопытство. Кайстофер взял один из острых приборов, похожих на ножницы. Лезвия резко опустились между пальцами Грайс. Кайстофер с точностью повторил процедуру еще несколько раз. Похоже было на детскую игру с ножичком, только антураж куда более жуткий. Грайс смотрела поверх головы Кайстофера, пространство за ним искажалось, стена то приближалась, то отдалялась. Грайс видела цветные вспышки всякий раз, как лезвие втыкалось в сахарный стол.
– Ты мне не врешь?
– Не вру.
– Ты меня любишь?
– Люблю.
– Ты меня понимаешь?
– Не понимаю.
Кайстофер засмеялся, а потом сказал:
– А доверяешь?
Грайс задумалась, не зная, что сказать, затем улыбнулась:
– Да.
За этим она сюда и пришла. Руку пронзила жуткая боль, лезвия вошли до кости, Грайс закричала. Она посмотрела на стол, сахар таял от крови, а в ее руке была развороченная, глубокая, хоть и не большая, рана.
Болела она невероятно, Кайстофер воткнул лезвие ей в руку с такой силой, что мог повредить даже кость.
А потом Грайс ощутила тепло, такое нежное, такое приятное. Будто руку ее опустили в нежное, чудесное, летнее море. Грайс видела, как ткани срастаются, схватываются, и вот никакой раны уже не было, даже кожа не была повреждена. Грайс свободно двинула рукой. Под пальцами сахар стал мягким от ее крови.
– Это ты сделал?
– Это наш ребенок. Он защищает тебя.
Кайстофер поцеловал ее, принялся гладить по волосам. Он поднял Грайс на ноги, нежно, как ребенок любимую игрушку.
– Спасибо тебе, я так тебя люблю. Если бы ты соврала мне, я убил бы тебя. У моей жены будет мой ребенок.
– Да. Так обычно и бывает.
Он снова дернул Грайс за руку, прижал к себе, сделал пару танцевальных шагов, потом остановился.
– Дай мне увидеть Дайлана. Он же там? Я знаю, он там. Я слышал его голос. Дай мне увидеть его. Я должен сказать моему брату, как я счастлив. И трахнуть его. Ну или просто сказать. Неважно. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-препожалуйста!
Кайстофер достал из кармана помаду и принялся красить Грайс губы.
– Ты – хорошенькая. Давай, соглашайся. Я никуда отсюда не уйду, только увижу Дайлана.
Грайс помолчала, давая ему докрасить ей губы алой помадой. И тут же поцеловала его, когда он отвлекся. Теперь и его губы были красными. Грайс улыбнулась ему.
– И ты только увидишь Дайлана и вернешься сюда?
– Разумеется.
– Пять минут.
– Не больше. Обещаю.
Грайс вздохнула, а потом сказала:
– Договорились.
Она повела его за руку по коридору. Ей нравилось ощущать над ним некоторую власть, власть слова. Он не мог нарушить данное ей обещание, ровно как и обещание, данное Дайлану. Они вышли в пустой, ничем не примечательный коридор. Из-под пижамной штанины Кайстофера прямо на пол выпрыгнула лягушка.
– Дайлан? – позвала Грайс. Дайлана не было.
– Где же он? Где мой брат? – Кайстофер запрыгал на месте, потом прильнул к окну, принялся смотреть вниз. Он все еще держал Грайс за руку.
– Что же делать, придется возвращаться.
– А вот и нет, ты обещала. Мы пойдем искать Дайлана!
– Хорошо. Далеко он уйти не мог.
Грайс потянула Кайстофера, как ребенка, к лифту, но он дернул ее назад, к окну. Ногой он выбил стекло.
– Путь выбираю я!
– Ты что с ума сошел?!
Конечно, рана Грайс пропала, но падение с сорок третьего этажа ее тело вряд ли осилило бы. Кайстофер притянул ее к себе, поцеловал почти любовно. Грайс попыталась оттолкнуть его – ему ведь в любом случае ничего не будет. Но Кайстофер крепко обхватил ее, а потом – сделал шаг назад.
Грайс не сразу поверила, что это – все. Пола под ногами больше не было, а земля стремительно приближалась. Сердце било в груди, как набат, ощущение полета было прекрасным и чудовищно страшным одновременно, но хуже всего было понимание того, что столкновение с землей неизбежно.
Что нельзя сделать вообще ничего. В жизни у Грайс всегда оставалось хоть что-то, и если тебе плохо – есть флуоксетин, если ты нервничаешь – сигареты, а если тебе слишком хочется того и другого – работа.
Впервые Грайс столкнулась с ситуацией, когда нельзя было сделать вообще ничего.
А потом мир взорвался просто невероятной болью. Грайс почувствовала, что внутри не осталось ни единой целой косточки, она видела, как ребра проткнули блузку. Кайстофер лежал рядом, Грайс слышала его смех. Она подумала – сейчас будет смерть.
От боли даже мир стал темнее. А потом на нее снова хлынуло теплое море. Ребра входили обратно в тело, занимали положенное им место, выравнивались внутренние органы. Грайс резко села, сплюнула кровь, которой был полон рот, и поняла, что с ней все в порядке. Она ощупала свое тело. Кровь была всюду, но боли не было больше нигде. Кайстофер захлопал в ладоши.
– Теперь мы столько сможем сделать, пока будем искать Дайлана! Столько сможем сделать вместе! Как настоящая романтичная парочка!
В этот момент Грайс увидела Дайлана. В руке у него был сэндвич с логотипом «Старбакса». Он присвистнул.
– О, ты сам ей все объяснил?
– Я не объяснял! Я хотел увидеть тебя, брат! Я так счастлив!
Дайлан помог Грайс подняться, она принялась отряхиваться, как будто так можно было избавиться от крови.
– Я сам его отведу, Грайси, – сказал Дайлан. Он вздернул Кайстофера на ноги, они обнялись, как пьяные.
– Ты не злишься? – спросил Кайстофер.
– Я всегда впереди тебя, маленький брат.
– Я пойду в комнату, – сказала Грайс. Собственный голос слышался будто со стороны – рассеянный голос, жутковатый.
Не дождавшись ответа, Грайс снова зашла домой, нажала кнопку вызова лифта. Мигали цифры – сорок три, сорок два, сорок один, сорок.
Она только что упала с сорок третьего этажа и все еще была жива. Бог в ней не мог умереть, и она не могла умереть. Зайдя в лифт, Грайс широко улыбнулась. Она была покрыта кровью, и улыбка вышла, как из фильма ужасов. Грайс вытянула руки, как будто хотела полететь, сказала:
– Все мои мечты стали реальностью!
И один раз подпрыгнула, выражая степень дозволенной экспрессии.
Она быстро прошла в комнату, чтобы не наткнуться случайно на Аймили, Лаиса или Ноара.
Она могла исполнить абсолютно все свои мечты.
Для начала Грайс решила повеситься. Она взяла в кладовке веревку и долго прилаживала ее к балке между комнатой и ванной. Как плести мертвецкий узел Грайс и так знала прекрасно. Было время, когда она делала себе петли просто чтобы посмотреть, выдержит она или сделает это.
Грайс принесла стул, ответственно приладила петлю, тщательно все проверив, а потом продела в нее голову и спрыгнула вниз.
Шейные позвонки хрустнули, но вспышка боли была абсолютно незначительной. Они не могли восстановиться, но Грайс даже не потеряла сознания. Она не могла выпрямить голову, но в остальном все было хорошо. Грайс принялась раскачиваться.
Вот, значит, какое это ощущение.
Чтобы вылезти из петли ей понадобилось некоторое время и множество нелепых, уморительных движений. Наконец, сорвав пару ногтей, тут же отросших, Грайс упала. Тепло омывало ее, смывая боль. И Грайс поняла, любую боль возможно выдержать, если знать, что следом придет тепло.
Это просто не страшно.
За следующие три часа Грайс исполнила почти все, о чем мечтала – она пронзила свое сердце ножом, как мечтала в четырнадцать, начитавшись «Жизни двенадцати Цезарей» Светония. Плоть не поддавалась, а сквозь кости пройти было еще тяжелее, и на глаза навернулись слезы боли, Грайс кричала, но, видимо, дома никого не было. А потом она почувствовала, как лезвие достало до сердца – и это оказалось не больно, не так больно, как вдвигать его в грудину.
И как вытаскивать его обратно. Но как только Грайс вытащила лезвие, она почувствовала, как в груди опять цветет это дивное море.
Грайс стреляла себе в голову, в шею, и всякий раз за страшной болью, за ощущением лопнувшей плоти и треснувших костей, следовало сладкое спокойствие. Грайс делала все это и вспоминала ту себя, которая мечтала об этом каждую секунду своей жизни.
Она запачкала кровью всю комнату, и ей нужно было убраться. Но для начала Грайс решила принять ванную. Она взяла ключ от всего, открыла ящик, в котором хранился диск. Грайс взяла с собой ноутбук, сигареты и нож.
Наполнив ванную и скинув одежду, Грайс некоторое время нежилась в воде, а потом порезала себе вены. Крови успело набежать прилично, и вода окрасилась красным.
Грайс заблаговременно пристроила ноутбук на краю ванной и вставила туда диск. Теперь оставалось только включить. Рукояткой ножа Грайс нажала "ввод".
Она окунулась назад, в теплую, окровавленную воду и закурила. На экране Грайс увидела Дайлана. Он был улыбчивый мальчишка с красивыми глазами.
– Как мы его назовем? – спросил Ионатан. Снова было слышно только его голос.
– Спот!
– Но он же не пятнистый, милый!
– Тогда Спайки!
Дайлан обнимал золотистого, доброго лабрадора. Собака приветливо виляла толстым хвостом. Дайлан гладил ее по голове, и его темные глаза смотрели в собачьи, почти черные.
– Теперь ты – моя собака, Спайки.
Дайлан был как из фильмов и книг про мальчишек, чьи самые верные друзья – собаки. Художественная культура так часто воспевала этот образ, что Грайс сразу узнала глаза мальчика, которого делает счастливым мысль о том, что теперь у него есть пес. Какая-то детская, ничем не замутненная радость. В детстве Грайс очень любила такие истории, хотя ей и казалось грустным, что все они про мальчишек, как будто девочки не любят собак.
– Ты его любишь?
– Люблю, – засмеялся Дайлан. – Я пойду с ним парк. Интересно, он принесет палку? Ты принесешь палку, а?
Снова помехи, неровно сшитая пленка, две части чьей-то жизни. Грайс услышала собачий лай, пока на экране было еще темно.
– Спайки, – говорил Дайлан. В голос его стояли слезы. Наконец, Грайс увидела Дайлана. Он стоял рядом с давешним лабрадором. Прошло явно много времени – Дайлан подрос. И он плакал, утирая рукой слезы.
Спайки перед ним был ощеренный, со слюной, стекающей из пасти, вязкой, пенистой. Это не был оскал разозленной собаки – это были обнаженные в болезненной, страдальческой гримасе зубы взбесившегося, умирающего животного.
– Спайки, – повторял Дайлан. – Это же я.
– Он болеет, малыш, – сказал Ионатан.
– Я люблю тебя, пожалуйста. Не кусай меня.
– Те, кого мы любим всегда причиняют нам боль.
Грайс увидела, что руки Дайлана покрыты кровоточащими рваными ранами, которые затягивались прямо на глазах.
– Я просто хочу обнять тебя. Тебе страшно, я хочу быть рядом с тобой. Тебе, наверное, так одиноко сейчас.
Дайлан подошел ближе, раздалось рычание – такое же не похожее на рычание здоровой собаки, как и оскал. Движения у пса были порывистые и в то же время неловкие, иногда он пригибался, иногда вращался вокруг своей оси.
– Он не похож на Спайки, – сказал Дайлан.
– Он умирает, сынок. Звери умирают, как и люди. Ему страшно и больно. Подойди к нему снова.
Видимо, Дайлан сам этого хотел, потому что его раскрытые объятия по отношению к бешеному зверю были вполне искренними.
– Я люблю тебя, Спайки. Я хочу тебе помочь. Я не хочу, чтобы в свои последние минуты ты был один. Помнишь, как мы играли в мяч? Помнишь, как мы с тобой бегали по парку? Помнишь, как ты разгрыз тетради Кайстофера? Я не хочу, чтобы ты умирал. Почему он умирает, папа, почему?
Когда Дайлан подошел ближе, пес бросился на него. Он драл его горло, неловко, кусая, отскакивая, снова кусая. Дайлан не сопротивлялся, он пытался обнять собаку всякий раз, когда она бросалась на него.
У этого пса больше не было имени, не было будущего, и это были последние дни, когда Дайлан мог его увидеть.
Камера беспристрастно снимала мальчика, обнимающего бешеную собаку, которая погружала свои зубы в его плоть. Дайлан громко рыдал и, наверное, боль здесь была не причем.
Снова наступила темнота, разрываемая только рыданием и рычанием. А потом на пару секунд воцарилась и тишина. Грайс осознала, что плачет. Она вытерла слезы мокрой от окровавленной воды рукой.
Резкий свет в кадре ослепил ее, он исходил из окна. На экране выплыла надпись, как в начале фильма, "День". Было лето, яркое, как сейчас. Дайлан вез на плечах Аймили, а она цеплялась за ветки яблоневых деревьев, явно планируя повисеть. Они громко смеялись.
– Ты закончил, сынок?
– Да, папа, – ответил мальчик. Кайстофер был бледным, болезненного вида ребенком, совсем некрасивым, заморышем. Единственным, что украшало его были большие, удивительно яркие глаза. Грайс увидела, что в детстве Кайстофер и Дайлан были похожи куда больше.
Кайстофер снова склонился над тетрадкой, вывел в ней последнюю закорючку.
– Проверишь?
– Сейчас. Ты можешь идти гулять, дорогой. И позови Дайлана, ему тоже пора делать уроки.
Камера снова уставилась в окно. Через пару минут Грайс увидела на улице Кайстофера, он махал брату и сестре, а потом обернулся и помахал куда-то наверх. Наверное, Олайви.
Кадр резко оборвался, наверное, был обрезан. Грайс увидела надпись "Ночь".
Комната была ярко освещена. Это была детская, такая умилительно-пастельная, с игрушками на полках, милыми обоями в желто-белую полоску. На заправленной кровати сидел Кайстофер, на нем было девичье платье.
Грайс увидела, как в окно светит серебряная, круглая луна.
– Ты должен понимать, Кайстофер. Нет ничего постыдного ни в чем. Ни в чем нет страдания. Тебе стыдно?
– Да, папа.
– Не должно быть. Иди сюда.
Кайстофер встал. По лицу его была размазана помада. Он подошел к отцу, камера дернулась, когда Ионатан отвесил Кайстоферу пощечину. Голова его дернулась, но он не заплакал.
– Что ты хочешь сделать? – спросил Ионатан.
– Я хочу спать.
– Ты слишком ригидный. Мне это не нравится, ты держишься за все эти правила и расписания так, будто они что-то значат.
Перед камерой блеснул нож, который Ионатан продемонстрировал на ладони.
– Сейчас я буду выковыривать тебе зубы. Тебе страшно?
– Да, папа.
– Что ты хочешь сделать?
Кадр прервался, и Грайс снова увидела надпись "День". Они ехали в машине. Камера была закреплена около бардачка, и Грайс видела половину Ионатана, его руку в изящном полосатом рукаве пиджака и кончик его улыбки, и половину Кайстофера, сцепившего руки в замок и выпрямившегося.
