Текст книги "Андреев Д.Л. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1: Русские боги: Поэтический ансамбль."

Автор книги: Даниил Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Музыкой уводящие звуки.

Ведь наших горячих наречий излуки

Впадают в небесном Синклите Мира,

Где ни народностей нет, ни рас,

В общий духовный язык человечества –

В будущее Единство,

Отечество, –

И языку тому темная лира

Только откликнулась в этот час.

*

Грубою жизнью, грузной и косной,

Глухо ворочалась дикая Русь.

В эти лохматые, мутные космы

Даже наитьем едва проберусь:

Слишком начально…

Трудны, печальны

Игрища первонародного космоса…

Предкам, быть может-хмель повенчальный,

Нам же в том яростном зрелище-грусть.

Распрь и усобиц размах половодный.

Сердцу – ни радуги… ни гонца…

Страшная власть Афродиты Народной

Мощно сближала тела и сердца.

Рог рокотал, и неистовство браков

Утро сменяло неистовством битв,

Не просветив первородного мрака

Хищных разгулов

и хищных ловитв.

Руку поднимет

и опростает

Лютая Ольга –

и вот, к врагу

В небе летящих мстителей стая

Огненную прочертит дугу.

Но затоскует

и шевельнется

Собственному деянью укор,

Будто в кромешную глубь колодца

Чей-то опустится синий взор.

И затоскуют

о непостижимом,

Непримиримом с властью ума,

Из Цареграда ладанным дымом,

Тихо струящимся в хаты, в дома…

Внятною станет Нагорная заповедь,

Луч Галилеи, тихий Фавор,

Если годами с душевной заводи

Навна не сводит лазурный взор.

И, шелестя от души к душе,

Серою цаплей в речном камыше,

Ласточкой быстрой,

лебедью вольной,

Легкою искрой,

сладко и больно

Перелетит,

перекинется,

Грустью певучей прикинется,

Жаждой любви означится,

Жаждой веры заплачется,

Жаждой правды проявится

Сказочная красавица.

*

Так, облачком на кручах Киева

Чуть-чуть белевшая вначале,

В прозрачной утренней печали

Росу творящую тая,

Из дум народа, из тоски его

Она свой облик очертила,

Она мерцала и светила

Над тысячью минутных я.

И стали нежною духовностью

Лучиться луг, поляны, ели,

Запели длинные свирели

Прозрачной трелью заревой,

А за полночною безмолвностью,

В любви, влюбленным открывалась

Та глубь добра, тепло и жалость,

В чем каждый слышал голос свой.

Он слышал свой, а все в гармонию

Она влекла, согласовала,

Она мерцала, волхвовала

И в каждом холила мечту,

И в Муроме прошла Феврония,

В Путивле пела Ярославна,

И Василиса в мгле дубравной

Искала ночью мудрость ту.

Искала ночью – всё искала…

Озера и скалы

Воочью ей делали знаки. Двуречьем,

Окою и Волгой, бродила, искала,

Леса говорили ей, небо сверкало

Звездным наречьем.

Там шелестела

над виром лоза,

Навна глядела

мирно в глаза,

И каждый прохожий

становился добрей

У небесных подножий,

у лесов и полей.

Семенили детишки

в лес по грибы,

Забирались от мишки

на ель, на дубы,

И, беспокоясь

о ближних, о детях,

Слышала совесть:

“Ласкай и приветь их!”

В избах и клетях

Стала любовь несказанна.

И ни осанна

Строгих стихир византийских,

Ни умудренный в витийствах

Разум церковный

Не находил ей словесной оправы.

Так шелестят бестелесно и ровно

Вешние травы.

Этою музыкой невыразимой

Все облекалось: лето и зимы,

Дни многодетной усадьбы,

Смерти и свадьбы,

Слово об Игоревом походе,

Сорокоусты притворов замгленных

И на туманном весеннем восходе

Песни влюбленных.

*

Навна вложила в горсть Яросвету

Пригоршню белых кристаллов.

И на пажитях талых,

На крутогорьях они засверкали –

Искры Завета,

Мощной рукою то ближе, то дале

Властно рассеяны…

Белые кубы

Гранью блистая, сосудами света

Гребни холмов увенчали.

И было вначале:

Пестрые крины смеющимся цветом

И колокольни, как райского дуба

Ствол величавый,

Их довершили.

Их окружили

Зубцы и забрала,

И над родными разливами

Встали кремли, города, городища,

Монастыри…

Князья и цари,

Схимники, смерды, гости и нищие

Видели, как на Руси разгоралось

Зарево странной зари.

И повторялось,

Удесятерялось,

Снова и снова,

От Камы до Пскова

Над половодьем бесчисленных рек

То отраженье Кремля Неземного

В бут, –

в плоть, –

в век.

*

Но громоздит державный демон

Свой грузный строй,

И моет Днепр, и лижет Неман

Его устой.

Мечта могущества ярится

В его очах.

Уже тесна Москва-царица:

Он в ней зачах.

От дня ко дню самодержавней,

Он – бич, палач…

О, русский стих! О пленной Навне

Тоскуй и плачь!

Плотными глыбами замуровал он

Сад Ее нежный внутри цитадели.

В крытых проходах вырыл провалы;

Чадные щели

Омраками дурманили разум,

Вкрадчивым газом

Едко дымясь…

В чем обнаружишь высокую связь

С духом Ее –

наших предков?

Вчитываешься в былые сказанья,

Вслушиваешься в монотонное пенье,

Вглядываешься в иконы и зданья,

В иноческие виденья –

Строгих и резких

крыльев и ликов

скупое убранство,

Ровное золото райских пространств,

Византийского Храма очерк великий, –

а дальше

Грозно сквозит

Трансмиф христианства

В сумрачных фресках.

Вглубь,

в стопудовую удаль былин

Мысль низведешь – и замедлишь на спуске:

Только бродяги пустынных равнин

Ухают там: богатырски, по-русски.

Сита и Радха, Гудруна и Фрэя,

Руфь, Антигона, Эсфирь, Галатея –

Где же их русские сестры?

Где Джиоконда?.. Где Маргарита?..

Нету ответа.

Грубые плиты,

Хищные, пышные ростры.

И с триумфальных ворот Петербурга

Цоком копыт и подъятой трубой

Трубит гонец –

не про власть демиурга,

Но про великодержавный разбой.

Глухо.

Лишь недомолвками, еле-еле,

Глянет порой из глубин цитадели

Отблеск вышнего духа:

Женственной жалости.

Женственной прелести.

Женственной милости.

*

И Демиург ударил в ярости

Жезлом по камню цитадели.

Эфирный камень дрогнул… В щели

Прорвался плещущий родник,

И стала звонкая струя расти,

Рыдая тысячью мелодий,

И чуткий слух внизу, в народе,

К ее журчащей влаге ник.

Текли меж белыми колоннами,

По тихим паркам и гостиным,

По антресолям паутинным

Ручьи романсов и сонат,

И в театральных залах – звонами

Гармоний, миру незнакомых,

В лицо пахнул, как цвет черемух,

Сам потаенный Русский Сад.

Неизъяснимые свечения

Над струнным ладом засквозили.

Затрепетав, их отразили

И ритм стихов, и красок гладь,

Как будто к нам из заключения

В час мимолетный, в миг кристальный,

Могла отныне взор печальный

Душа народная послать.

Где над Невою дремлют строгие

Владыки царственного Нила,

Богиня русская склонила

Глаза крылатые к Неве –

И встали месяцы двурогие,

И, овеваем мглой воздушной,

Прислушивался бледный Пушкин

К хрустальным звукам в синеве.

Там, за дворцовыми аллеями –

Фонтанов звонкая глиссада,

А дальше – мгла глухого сада,

Где даже оклик музы тих,

Где нисходил и тек, лелеемый

Всей лаской пушкинских мечтаний,

Нерукотворный образ Тани,

Чтоб веять в ямбах колдовских.

И образ девственный за образом,

Все полновластнее, все выше,

Как изваянья в темной нише,

Светлели в замыслах творцов,

Но в провозвестьях слова доброго

Еще не вняли вести главной:

Что горек плен пресветлой Навны,

Сад – замурован,

рок – свинцов.

*

– Друг мой! Жених мой! Вспомни былое:

Родину демиургов благую,

Как мы спускались вот к этому слою

В пустошь нагую.

Друг мой, жених мой!.. Ветер геенны

Треплет одежду мою, разрывая,

Клочья уносит – слоями вселенной

С края до края…

Друг мой! Жених мой!

Знаю: в бою ты

С темным хранителем, с лютым титаном,

Лишь согревает

мирным приютом

Сердце мечта нам.

Жданная всем человечеством

снидет

К нашему браку

с солнечных сводов;

Дочь нерожденную нашу сновидят

Души народов.

Видишь – я в людях гонцов обретаю,

Шлю вдохновенья им полночью тихой,

Вею над судьбами,

в душах витаю…

Свет мой! Жених мой!

И замирает

голос звенящий

В море далеком, в нехоженой чаще,

Те ж, кто доносят

отзвуки

людям,

Молча клянутся: – Верными будем!

Шумную славу, мишурные лавры

Этим гонцам раздавала не Ты, –

Что Тебе – дребезжанье в литавры

Ложно-торжественной

суеты?

Но и творцам, и безвестным героям

Вход раскрывая в светлицу Твою,

Всех, кто стремится, кто любит и строит,

Ты облекаешь в посмертном краю.

Ты облекаешь – лазурью просторной,

Сердцем Твоим, о благая, – Тобой, –

Ты, что веками Душою Соборной

Стала для русской земли снеговой!

Не триумфальная песнь, не баллада –

Мирный акафист излиться готов

Нежной Садовнице русского сада,

Светлой виновнице светлых стихов.

В каждом наитии, в каждом искусстве

Этой ночной, этой снежной страны

Только заря Твоих дальних предчувствий

Чуть золотит наши скорбные сны.

И над Февронией, кроткою Соней,

Лизою, Марфой, Наташей, – везде

Льется хрусталь Твоих дивных гармоний

И серебрится, как луч на воде.

Но еще застят громоздкие глыбы

Твой заколдованный сад, и во тьму

Лики тех звезд, что родиться могли бы,

Гаснут, незримы еще никому.

В небе России, в лазури бездонной

Ждут зарождающиеся миры,

И – ни Тимуры, ни Ассаргадоны

Не загасят их лучистой игры.

О, наступающий век!

Упованье

Гимны за гимнами шлет на уста, –

Многолучистых светил рассветанье!

Всечеловеческих братств полнота!

*

Нет, еще не в праздничных огнях,

не в храме –

Ночью, сквозь железный переплет,

в тюрьме,

Легкими, бесшумными, скользящими шагами

Близишь Ты воздушный свой полет

ко мне.

Тихо озаряется душа,

как келья,

Свет благоухающий пахнул,

как сад,

Тихое, звенящее, нездешнее веселье

Льется, драгоценнейшее

всех

наград.

О, Ты не потребуешь коленопреклоненья,

К сонному наклонишься сквозь дрожь

ресниц

Радужно-светящимся

миром откровенья,

Райским колыханием ветвей

и птиц.

Сердце мое вызволишь из немощи и горя,

В сумрачных чистилищах возьмешь

со дна, –

Нежная как девочка,

лучистая как зори,

Взором необъемлемая,

как страна.

1955

Владимир

ГЛАВА 9

СКАЗАНИЕ О ЯРОСВЕТЕ

Цикл стихотворений

ВСТУПЛЕНИЕ

Когда на нас военная зима

Грядет – растить курганы новым скифам,

И вырваться из колб грозит чума

В глубь городов, мученья сократив им,

И древней Велги ропщущая тьма

Встает из недр – тогда крылатым мифом

Над током дней уму яснеешь Ты

Сквозь окна снов и творческой мечты.

Текли века усобиц, гнева, горя,

Падений, подвигов, – но никогда

Твой смутный образ в призрачном уборе

Не оставлял в уме людском следа.

Наш русский дух влекла в небесном хоре

Иных светил, иных властей чреда,

И что дано Твоей любви и силе,

Мы, в слепоте, на них переносили.

Наш разум юный расслоить не смел,

Кто тягу вдаль внушал великим дедам,

Кто чудной целью полнил наш удел,

Кто помогал и битвам, и победам;

Ты пребывал за мглой державных дел –

Неразличим, нечувствуем, неведом,

Сам преклонясь пред именем Христа,

И вера в Русь была еще пуста.

Из века в век, с восхода до восхода,

Труждался Ты, как пахарь, над страной,

Бросая зерна и лелея всходы

Живой тоски о вере мировой.

С Душой Соборной русского народа

Ты близил миг желанной цели той,

И тщетно высил свой чертог бесславья

Над нами демон великодержавья.

Ковчег России Богом дан Тебе,

Ты – наше солнце, старший брат в Синклите,

Водитель душ в бушующей судьбе!

Народовождь! Народоисцелитель!

Ты – в вере мудрых и в простом рабе,

В пыли дорог и в грозовом зените,

В народных подвигах, мечтах, трудах, –

Во всем, где прах – уже не только прах!

Слепящий смысл уже сквозит за мглою

И драгоценностей былых не жаль,

И все грядущее, и все былое –

Твоей рукой чертимая скрижаль.

Слоится век, и в каждом грубом слое –

Твой легкий след, ведущий вдаль и вдаль, –

О, друг страны, судом веков судимой,

Богоотступной – и боголюбимой!

Учи же нас – груз ноши не кляня

Читать завет долженствований наших,

Нести огонь в живой цепи огня

Культур грядущих и культур угасших –

Ты, воздевающий к престолу Дня

Всю нашу боль в нерукотворных чашах,

Как боль вселенной – гор, лесов, морей –

К Отцу возносит Вечный Иерей.

1942

1

В дни, когда светозарно и мирно

Он сошел к нам с небесного фирна,

О грядущем – и горько и скорбно –

Предрекла Ему вещая Карна:

Дева плача, что крылья простерла

От Югры до дунайского гирла,

От феодов Великого Карла

До снегов Беломорского Горла.

– Посмотри лишь, – она говорила, –

На пути Твоих братьев, их жребий!

Разве дивная цель не парила

Над их солнечным детством на небе?

Иль Ты первый, кто грезит о рае,

О людском совершеннейшем строе,

Чтоб духовность сверкала, как струи,

Над юдолью народного края?

– Но кольцо обручальное Навне

Я хранил, Я храню.

Цель огромных времен Мне ясна в Ней,

И готов Я ко дню,

Когда браком сведу в Ее лоно

Нашей Дочери плоть –

Той, что призвана адские луны

Божьим солнцем бороть.

– Но не смог ведь никто из народов,

Даже длань демиурга изведав,

Жизнь укрыть от закона Атридов,

Мир людей – от его антиподов.

Чуть страна становилась духовней,

Вера – чище, деянья безгневней –

Из-за гор, беспощадный и древний

Враг вторгался – еще бурнокровней.

С диким посвистом рушились орды,

Гибли все – и владыки, и смерды,

Все: трусливы ли, дерзки ли, горды

Иль духовною доблестью тверды.

И клубы восходивших страданий,

Точно дымы над кухней колдуний,

Алчно пили из полных ладоней

Толпы адских незримых созданий.

Из Народоводителей – каждый

Принуждается крайней надеждой

Породить в оборону от ада

Столь же грозное, лютое чадо.

Заскрежещут железные пурги,

Взгромоздятся над безднами бурги,

Сын окрепнет – и гром его оргий

И побед – не уймут демиурги!

– Но кольцо обручальное Навне

Я хранил. Я храню!

Был бы низкой измены бесславней

Спуск мой в шрастры, к огню,

Чтоб из мутного лона кароссы

Породить вожака

Русской будущей расы

На века, и века!

– Но не смели ни Рюрик, ни Трувор

Сделать царство тенистым, как явор,

И народные ропот и говор

Жадно слушал степной уицраор.

Он возрос! Ощетинились степи

Ядоносными нивами копий,

И на каждом азийском уступе

Орды к натиску щерятся вкупе.

Уицраор торопит на Русь их,

И с востока, с мертвящих нагорий,

Искры взоров, стервячьих и рысьих,

Ей сулят пепелящее горе:

Чтоб, глумясь над Твоею Невестой,

Торжествуя над Русью Небесной,

Все гасили звериностью гнусной,

Многодьявольской, тысячебесной.

– Как же Я, обручившийся Навне,

Смог бы снидить в Друккарг?

Разве мыслимы с недругом древним

Договор или торг?

Если б Я из великой кароссы

Чадо мрака исторг,

Как поверили б вещие руссы,

Что Я – свет? демиург?

– Не ропщи! Мое знанье – порука!

Не избегнешь Ты общего рока!

Далеко до заветного брака…

Брак иной уже рдеет из мрака.

И, сказав, подняла свои крылья,

Отлетела премудрая Карна,

Вековому закону насилья

Только скорбью своей непокорна.

2

О, превышающий ангелов! Страшно

Словом коснуться этих пучин,

Скрытых исконно личиной всегдашнею

Видимых следствий,

зримых причин.

Что Ты осуществлял, что загадывал –

Звуками, знаками

как объясню

Тем, кто под маску еще не заглядывал

Прошлому и настоящему дню?

Если над горестной нивою тощею

В поте кровавом народ мужал –

Сам Ты мужал

с удвоенной мощью,

Мудрость восполнил, зрелость стяжал.

Но это после…

А в сумрачной древности –

Солнечный Мальчик

с таких миров,

Бросить докуда в праведной ревности

Даже святой не дерзнет

свой зов!

Разум Твой – над сраженьями, ратями

Чудным воспоминаньем сверкал,

Ты созерцал труды своих братьев –

Дальних затомисов

белый портал.

Ты созерцал свою цель, свой Город,

Храм Солнца Мира

в том краю,

Где, одолев многобурный морок,

С Навною скрестишь

душу свою.

Ты созерцал,

как Звента-Свентана

Дочерью сходит с небес

в ваш брак

И, убелив народы и страны,

Ставит над миром людей

свой знак:

Братством грядущего. Розою Мира,

Будущей Церковью

вмещена,

Воплощена же –

в ткани эфира,

Белому Агнцу

Дева-Жена.

Так –

лишь мальчик сперва,

а не позднею

Мудростью мудрый,

не Ветхий Деньми,

Будешь ли понят Ты временем грозным,

Яростными моими детьми?

Как, слепотой и гордыней обманутые,

Не обесчестят хулой Твоих дел?..

Страшно

Твой лик приближать из тумана.

Пусть же поймет

лишь тот,

кто зрел.

3

Это свершилось в начале пути…

Даймон! мрак освети!

Дай мне нащупать знаки-слова

Брезжущему едва!..

Глубинные шрастры,

их мощный слой

От нас отгорожен

бурлящей мглой,

Базальтом, магмой,

кругом оград –

Системой

нам чуждых

координат.

Там

иных материальностей ряд,

Там уицраоры бдят и творят,

Силой науки и ворожбы

Игвы сооружают кубы,

Ромбы, параллелепипеды стен,

Чей неподвижный и странный крен

То ли назад,

то ли вперед,

С нашими правилами

не совпадет.

Но над Россией

в те времена

Страна их безвидна была, темна;

Еще не коснулся скалистых игл

Родоначальник и пращур игв,

И даже раруггам

в тот жар и муть

Заказан был

воинственный путь.

Лишь излученьями ранних племен

Сумрак пустыни был озарен…

И в мир необитаемый тот

Вторгся владыка

смежных пустот.

Как узурпатор, хищен и горд,

Был уицраор монгольских орд;

Сжал он клещами бесовских свор

Корни Алтайских, Уральских гор.

Монголо-игвы

и табуны

Монголо-раруггов

в глубь страны

Вливались потоком морд и химер –

Перерожденцы далеких эр,

Все еще злую похожесть храня

На птеродактиля, –

не на коня.

Это свершилось, когда демиург

Слаб еще был, –

юн:

Взгляд его мерк от арктических пург

И от двоящихся лун.

Гибелью духа и плоти

стране

Враг степной угрожал;

В смертном, антоновом, лютом огне

Дух народа дрожал.

Только метались, в дыму пространств,

За нетопырем нетопырь…

Да вдохновитель кровавых ханств

Креп и рос,

как упырь:

С пламенной мордой, – шлем до небес, –

Не сердце,

а черный ком:

В буйстве и пляске

великий бес

Над выжженным материком.

Ринулся в край он Святой Руси, .

Рождавшейся в небеси,

И отступил из эфирных плит

Юный ее Синклит.

Только такой же, как он, тиран

Мог нанести ему тысячи ран

И, цитадель России создав,

Недруга задушить,

как удав.

4

Хвойным покровом

стройного бора

Жизнь,

еле теплющуюся во мгле,

Промысел кроет от войн и разора –

Бурь, разгулявшихся по земле.

Мрак запредельный.

Посвист метельный,

Прялки постукивание в ночи…

Плач колыбельный.

Песнь колыбельная,

Шепот пугливый: – Молчи… молчи.

– Баю… – качает.

– Баю… – стращает:

Вон, злой татарин идет,

идет… –

Мать о грядущем плачет, вещает,

Зыбку качает –

взад,

вперед.

Полные груди. Полные губы.

Полузвериный, мягкий взор…

В тесных землянках, в крошечных срубах

Матери

с полночью

разговор.

Так – в Ярославле. Так – в Путивле,

В Вологде,

в Муроме,

в Устюге:

Буен растет ли,

добр,

игрив ли –

Только бы креп,

назло

пурге.

Смерд ли отец,

холоп ли,

дьяк ли,

Поп ли, боярин, дружинник, тать –

Лишь бы

в роды и роды не сякли

Силы,

плодотворящие мать.

Всюду ей ложе: в тучах беззвездных,

В гульбищах, в деревнях, на юру,

В душных кремлях и воздушных безднах,

Утром,

средь ночи

и ввечеру.

Всюду, где сблизились двое – она же

Взор свой, колдуя,

правит

вниз –

Цепь родовую ваять:

на страже

Вечно творимых телесных риз!

Буйные свадьбы,

страстные игры,

Всё – лишь крепить бы

плоть

страны,

Плоть!.. – В этом воля

кароссы Дингры,

Смысл ее правд

и ее вины.

Каждый ранитель

русского тела,

Каждый губитель славян –

ей враг,

Каждого

дланью осатанелой

В снег зароет,

смоет в овраг.

Душной, слепою, теплой, утробной,

В блуде и в браках –

одна везде,

Плоти Ваятельница народной, –

Где ж ее лик?

и сердце где?

5

Странно поверить, трудно постичь:

Нимб ли иконный у ней

или бич?

Кто она: беззаконье? закон?

Пасть ли ощеривающий дракон?

Много ли их под луною?

одна ль

Эта клокочущая стихиаль?

Несколько. –

В неуёмном огне

Страсти народной, в каждой стране

Дышит такая ж, и облик их

С мордами разъяренных волчих,

С воющей львицею странно схож;

В мирные миги

добр и пригож,

Но неизменно жуток для нас

Женственной глубью звериных глаз,

Мутно-багров,

лиловат

и бур

В каждой

из мощных

метакультур.

Чаще, о, чаще!

Над каждой нацией

Зыблется эта мутная мгла,

Тщетным порывом силясь подняться

В мудрость познанья

Добра и Зла.

Не понимаю: что значит Дингра?

Только становится взгляд остёр,

Чтоб различать над долами Тибра,

Темзы и Ганга

ее сестер.

На философском хилом пути

Было бы можно произнести,

Множа терминологию сект:

– Эта каросса – только аспект

В данном народе, в данной стране

Сущности,

общей

в их глубине.

6

Не как панцирь, броня иль кираса

На груди беспокойного росса,

Но как жизнетворящие росы –

Для народов мерцанье кароссы:

Для тевтонов, славян, печенегов,

Для кибиток, шатров и чертогов,

И для даймонов, и для раруггов –

От вершин до подземных отрогов.

Было раньше любых человечеств,

Раньше всех исторических зодчеств,

То, что брезжит в зерцалах провидчеств,

В отшлифованных гранях пророчеств:

В дни, когда первообразы спали

В пламенах, как в первичной купели,

Ей назначилось Богом – быть строгой

Первоангела первой подругой.

И ступить через этот порог

Не умел искуситель и враг.

Принимали крылатые духи

От нее светотканое тело,

И в любом ее смехе и вздохе

Само небо смеяться хотело.

О, не жегшее пламенем пламя!

Зла и мук не знававшее племя!

Красотою цвело это семя

И звучало Лилит ее имя.

Но творец сатанинского плана

Самозванцем проник в ее лоно.

И страшнее горчайшего плена

Стал ей плод рокового урона.

Человечества, стаи и хоры –

Все содружества Шаданакара

Понесли в себе ждущее кары

Семя дьявольское – эйцехоре.

И подпал, на отчаянье скор,

Мир закону мечей и секир.

И низверглась Лилит из сапфирных

Лучезарных высот светотворных

До геенн планетарных – пурпурных,

Рыжих, бурных, оранжевых, чермных.

Ее двойственный знак неизбежен

Над любым, будь он горд иль ничтожен;

Путь сквозь мир без нее невозможен,

С ней же – горек, извилист, мятежен.

Точно мех рыжеватого тигра,

Ее край – топко душный, как тундра…

На Руси же лицо ее – Дингра,

Дочерь Дня, но рабыня Гагтунгра.

7

И отошел Он

от юной Навны

С мукой, с надеждой, с ярой мечтой, –

Страстный, божественный,

своенравный,

Все еще веруя

цели той.

– Сына! младенца!..

Пусть он, похожий

Силой

на эту драконью стать,

Сможет пред демоном желтокожих

За бытие России предстать!

Сына!

через любые мытарства!

Сына! царя подземной глуши!

В бут, в нерушимые глыбы царства

Втиснуть текучесть народной Души!

И ураганом

в лоно кароссы

Вторгся неистовый

смерч огня,

С туч Рангарайдра

жгучие грозы

До всклокотавших лав наклоня.

Так

русский демон великодержавья

Зачат был

у чистилищных рек

В горестную годину бесславья,

В мечущийся

Тринадцатый Век.

8

Создал сначала для родины сын

Вал,

да острог,

да неструганый тын.

Всюду – лишь бор.

Ни меча, ни щита.

Пустоши.

Проголодь.

Нищета.

Гордость и гнев за страну чародей

Пестовал медленно в душах людей;

Камни ж укладывал на земь не он,

Но Александр, Калита, Симеон,

Дмитрий, Василий…

из роду в род

Крепость творили князья и народ.

Бут стал отесан, прочен и крут.

Этот безрадостный, крестный труд

Благословил Яросвет,

и сама

Церкви блистающая бахрома

Именем Божьим крепила устой,

Мерно качаясь над крепостью той.

Но укрепляй ты, проси не проси –

А на подземной изнанке Руси

Русские игвы

ползком, тишком

Вкрадывались

в разоряемый дом,

За огневые

от лав

берега

Медленно выживая врага,

И трепетало в зеркале лав,

Новыми капищами представ

И островерхий шатер шевеля,

Черное

искаженье

Кремля.

Эти года возвышеньем Москвы

С гордостью именуете вы.

Но он жирел, он ярился, он пух,

Он выходил из побед и разрух,

Тысячью жадных присосок везде

Соки впивая в любой борозде,

В городе каждом и в сердце любом

Под колокольный раскатистый бомм,

В поле, у боевого костра,

Под белозубые крики ура.

Натиск на голый Восток –

и у рва

Ляжет потоптанная

татарва;

Натиск на Запад – и буйной Литве

Сон непробудный

в кровавой траве;

Натиск на Север – и в синеву

Гордые ростры вспенят Неву;

Натиск на Юг…

потомкам доснись,

Айя-Софии венчанная высь!

Нет:

ни блистающих, как серафим,

Звездных очей или крыл

Нет у того, кто телом своим

Ширь России

покрыл.

У порождений ада – свой чин…

Есть исполинская вошь…

И с чудищами океанских пучин

Лик уицраора схож.

В гороподобной утробе его

Пучатся, как пузыри,

С алчностью всасывая естество,

Детища –

упыри.

Чуждо им первое слово: мать.

Им незнаком

смех.

Отчего царства наследником стать

Должен сильнейший всех.

Мнит себя каждый из них

царем

Будущим

всей земли…

Горе! расплата!

их грузный ярем

Мы столько веков несли!..

Натиск на желтый Восток –

Китай

Жертвою первой считай;

Натиск на Запад –

дрогнул устой

И шпили Праги златой.

Натиск на Юг –

победителю дан

Подступ солнечных стран:

Стяги свободы подъял чародей

В щупальцах

с ликом людей.

Натиск на север –

и самолет

Вьюжною трассой шлет,

Как по воздушным артериям

тромб,

Груз водородных бомб.

Вера? идея?..

Не все ли равно!

На потустороннее дно,

В ангелам недоступную глушь

Гонит он

сонмы душ.

Метафора? поэтический знак?

Нет! Бездомен и наг,

Строг уже для бубенцов и шутих

Этот скрежещущий стих.

Я видел подземное царство царя.

Что тюрьмы!

Что лагеря!

О, в страшное, страшное инобытие

Спускалось сердце мое.

И сердце мое, и совесть моя,

И разум мой

в те края

Сошли – и свидетельствуют теперь

О том,

кто этот Зверь.

Только мучитель. Только тиран.

Кат,

а не паладин.

Горше него для народов и стран

Только дьявол один.

9

Здесь – уицраор.

Там – уицраор.

Третий, четвертый…

Шесть…

Семь..

Отблески тускло-коричневых аур…

Темь.

Что все былые казни и плахи,

Войны

и самые лютые сны?

Даже Гагтунгр отступает в страхе

Перед зияньем

Третьей войны.

Если земля уподобится тиру,

Что ему в этом закате времен?

Не разрушенья дольнего мира –

Власти над миром

алчет

он.

Высшему сатанинскому знанью

Виден невозместимый обвал

Стран, человечества, мирозданья,

Если б безумец

восторжествовал.

Вот почему волевые спирали

Вкруг уицраоров обвиты;

Вот почему они стиснули, сжали

Демонов великодержавной мечты.

И, как неслыханные стрекозы,

На закругленьях спиралей

уже

Бодрствуют,

будто на гибких лозах,

“Ангелы мрака” настороже.

А по затомисам-рати, рати,

И не вместит человеческий стих

То, что готовится в небе

ради

Всех просветленных

и всех живых.

10

В этот вечер, что тянется, черный,

Как орнаменты траурной урны,

Демиургу о ночи злотворной

Говорила угрюмая Карна:

Дева горя, что крылья простерла

С Колымы до дунайского гирла,

От Фу-Чжанга – китайского перла –

До снегов Беломорского Горла.

– Видишь – мир, точно рампа театра:

Он притих – ни дыханья, ни ветра;

Рим, Москва, Рейкиявик и Маттра –

Все трепещут грядущего утра!

Беспредельны его гекатомбы,

Фиолетовы голые румбы,

От полярных торосов до римбы

Опаленные заревом бомбы.

– Я не знаю, какое деянье

Роком Мне суждено

Воздаяньем за час нисхожденья

К древней Дингре на дно,

И за то, что наш сын, уицраор,

Искривил путь миров:

На любую расплату и траур

Я готов.

– Горе!.. Хищным, как адские рыфры,

Будет день, именуемый “завтра”;

Его жертв необъятная цифра

Всех поглотит – от финна до кафра!

Только смутно, сквозь хлопья отребий

Жизни нынешней, тесной и рабьей,

Сквозь обломки великих надгробий,

Различаю далекий Твой жребий.

Слышу: вот, исполняются меры,

Вижу: рушатся в пепел химеры,

И расходится маревом хмара

Вкруг Твоей голубой Розы Мира.

Как хорал – лепестки ее сферы –

Мифы, правды, содружества, веры,

Сердце ж Розы – пресветлое чудо:

Ваше с Навною дивное чадо.

– Ныне верю, что толщу тумана

Взор твой смог превозмочь:

Это близится Звента-Свентана,

Наш завет, наша Дочь!

Воплощаем Ее над народом

В запредельном Кремле:

Небывалое в нем торжество дам

Изнемогшей земле!

– Да: пред Ней преклонились синклиты,

Все затомисы гулом залиты –

Ликованьем эфирных соборов,

Светозвоном всех клиров и хоров!..

Береги же свое первородство –

Лишь Тобою прочтенное средство –

Мир восхитить из злого сиротства

В первопраздник

Всемирного

Братства!

И, сказав, подняла свои крылья,

Отлетела премудрая Карна,

Духовидческим вещим усильем

Вся пронизана, вся лучезарна.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Трехмерный ум по трем координатам,

Как юркий гном, взбирается, скользя:

Лишь широта, лишь глубь и вышина там,

И между прутьев выглянуть нельзя.

Он мысль влачит змеящимся канатом

Вверх за собой – и в том его стезя:

Стезя тугой, испытанной науки,

Шаг тормозящей у любой излуки.

И мы читаем том за томом: столп,

Монбланы книг о том, что было ране!

Про нужды царств, борьбу голодных толп,

О скуке рынков и безбожьи браней;

Счет родословных; благонравный толк

То об одном, то о другом тиране, –

И все душней, отчаяннее всем

От голых фактов и от тощих схем.

Приходит миг – и светоносец-даймон

Вдруг полоснет по серой мгле времен

Своим лучом, – и пусть лишь по окраинам

Луч пробежит, но, грозно озарен,

Предстанет нам с лицом необычайным

Гигант один, гигант другой, – и трон

Таких колоссов и левиафанов,

Что вздрогнет ум, в сплошные “иксы” канув.

Громоздкий факт, что грезился уму

Фундаментом, плитой краеугольной,

Пустым чехлом окажется… К нему

Остынет мысль и в дерзости невольной

Оборотится в воющую тьму,

В кипящий космос многоцветных молний,

К слоям других материй – в рай и в ад

Двух, сорока, двухсот координат.

Метаистория! Вот – слово им,

Слоям, мирам, пучинам инозначным!

В одних найдешь – тех, кто Христом водим,

В других – исчадий, страшных, как палач, нам,

И если ты прочел здесь “серафим”

Иль разобрал весть о Друккарге мрачном –

Сумей в словах учесть глубинный смысл,

Несоразмерный строю букв и числ.

И если я твержу о дивном браке

Пресветлой Навны с Яросветом – жди,

Чтоб дух созрел – прочесть в условном знаке

Блистанье дней, встающих впереди.

Религии – лишь трепет свеч во мраке…

О, сверхрелигия! Мир ждет! Гряди!

И счастлив тот, чей смертный взор нащупал

Издалека твой лучезарный купол.

1955-1958

Владимир – Горячий Ключ

ГЛАВА 10

ГОЛУБАЯ СВЕЧА

I. АЛЕКСАНДРУ БЛОКУ

Никогда, никогда

на земле нас судьба не сводила:

Я играл в города

и смеялся на школьном дворе,

А над ним уж цвела,

белый крест воздевая, могила,

Как два белых крыла

лебедей на осенней заре.

Но остались стихи –

тонкий пепел певучего сердца:

В них-душистые мхи

и дремучих болот колдовство,

Мгла легенд Гаэтана,

скитанья и сны страстотерпца,

Зов морей из тумана

Арморики дальней его.

И остались еще –

хмурый город, каналы и вьюги,

И под снежным плащом

притаившиеся мятежи,

И безумный полет

под луною в двоящемся круге

Сквозь похмелье и лед

к цитаделям его госпожи.

В год духовной грозы,

когда звал меня плещущий Город,

Я за этот призыв

первородство души предавал,

В парках пела пурга,

в пустырях завихрялась падора,

И я сам те снега

в безутешной тоске целовал.

По сырым вечерам

и в туманные ночи апреля

Этот город – как храм

Деве Сумрака был для меня,

Его улицы – рака

реликвий и страстного хмеля,

Волны дивного мрака

с танцующей пеной огня.

Околдован, слепим,

лишь каменья у ног разбирая,

За пожары и дым

сатанинского царства ее

Был отдать я готов

бриллианты небесного рая,

Ожерелье миров

и грядущее всебытие.

С непроглядных окраин

преступленье ползло, и доныне

Нерассказанных тайн

не посмею доверить стиху…

Но уже скорлупа

зашуршала под ветром пустыни,

Зазмеилась тропа

к непрощающемуся греху.

И, как горькая весть

от него – незнакомого брата,

Проходившего здесь

и вкусившего смерть до меня,

Мне звучал его стих

о сожженье души без возврата,

О ночах роковых

и о сладости судного дня.

В этот год я познал

волшебство его музыки зимней,

Ее звучный металл,

черный бархат и нежную синь;

Он все чувства мои

поднимал до хвалебного гимна,

Ядом муз напоив

эту горькую страсть, как полынь.

И, входя в полумрак

литургией звучащего храма,

У лазурных лампад

я молился и верил, как он,

Что лучами их – знак

посылает Прекрасная Дама, –

Свой мерцающий взгляд

через дымные ткани времен.

– Бунт иссяк и утих.

Но никто в многошумной России

Не шептал его стих

с большей мукой, усладой, тоской,

Не любил его так

за пророческий сон о Софии