Текст книги "Андреев Д.Л. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1: Русские боги: Поэтический ансамбль."

Автор книги: Даниил Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Как ковал Ковач тугой сосуд

Для народной веющей души.

2

Не размыла плещущая Азия,

Не затмила гордая латынь

Блеск, державность и благообразие

Этих душных варварских святынь.

Чтоб, меж изб, сияли с высоты

Куполов златые пламена,

Как блестят нательные кресты

Сквозь прорехи нищего рядна.

3

Благостройных служб великолепие

К солнцу Троицы поднимало взор,

Так любивший плыть по дикостепию

И по глади дремлющих озер.

У кого ж казацкая душа,

Кто с падорой вольной обручен –

Правь струги по волнам Иртыша!

Шли царю ясак свой да поклон!

4

Оцепляй надежной оторочиной,

Тыном злых острогов обнеси

Тех, кто был великокняжьей вотчиной,

Кто подпал царю всея Руси.

Чтоб не дрогнул богоносный град

Под ветрами чужеверных стран;

Чтоб, распахивая створы врат,

Не ворвался свищущий буран!

5

Век вздымался. Уж десница ханская

Меч былой не вырвет из ножон:

Боевой страдою астраханскою

Всенародный подвиг завершен.

Соль победы – горше всех солей;

Благо мощи – горше злого зла…

И по жилам царства тяжелей

Кровь насыщенная потекла.

6

Уже тесно в праведности, в древности,

В духоте бревенчатых твердынь;

Просит жертв Молох великой ревности,

Лишь себе глаголющий “аминь”.

Сталью скреп бряцая вперебой,

Скрежеща от взмахов и рывков,

Тяжко двинулась сама собой

Глыба царства колеёй веков.

7

Кремль притих. Чуть плещется вполголоса

Говор шней, юродов да старух,

Ропот смутный босоты да голости, –

По Руси шатающийся дух.

Все о том, что будто бы Москва

Брошена ветрам на произвол,

Обескровлена, полужива

От боярских козней да крамол.

8

Вероломства их и лжепокорности

Не стерпел кротчайший из царей:

Трон и град он бросил ради горницы

В самом верном из монастырей.

Он, чьей славой свергнута Казань!

Он, чья ласка для Руси – как мед!

Он, о ком народная сказань

До суда Христова не замрет!..

9

Шевелись, Москва тысячерукая,

На боярство ненависть ощерь:

Царь Иван единой был порукою,

Что в геенну сброшен ярый зверь:

Зверь усобиц, что из рода в род

Открывал врата для татарвы,

Злая Велга, смрадом чьим несет

С преисподней сквозь земные рвы!..

10

И смятенье, горшее чем ненависть,

По боярским крадется дворам,

Все шепча, что тайная отмена есть

Плах и дыб – всем татям и ворам.

Ох, и встанут – хуже всех татар!

Уж и хлынут – с нор да с кабаков!

Шевельнут побоище-пожар,

Небывалый от века веков!

11

Вверх и вниз в колдобах переваливая,

Колымаги тронулись вдогон:

Беглеца, покорствуя, умаливать,

Возвращать строптивого на трон.

И вступают, ненависть тая,

Под нахмурье монастырских плит

Думные бояре да князья,

А с князьями – сам митрополит.

12

Но принять послушных не торопится

В золотой моленной Иоанн.

Жарко печь узорчатая топится,

За окном – промозглость да туман,

И покалывающая дрожь

Все до внутренностей леденит,

И не греет, с цветом плахи схож,

Тускло-красный, мягкий аксамит.

13

Скоро месяц – стужей, огневицею

Кто-то мучит исподволь его, –

Неочерченное, смутнолицее,

Необъемлемое существо;

Жжет как жало, рыскает как рысь,

Бьет как билом, вздыбливает сны

И доводит яростную мысль

До конца духовной крутизны.

14

Странно, да, – но это – тот, кто в юности

Как архангел пестовал царя,

Алконостами да гамаюнами

Дни боярских козней озаря;

Кто в деяньях милостыней цвел,

Кто шептал о святости в тиши,

Кто любовь Анастасии ввел,

Как весну, в снега его души.

15

Чуть взглянул тогда он в очи нежные –

Дух взыграл, шепча уму: она! –

Вспомнил небо, храмы белоснежные,

Мир иной, иные времена,

Ее смех в серебряных садах

И того – с трикирием светил –

Кто на жизнь вот здесь, в глухих мирах,

Так сурово их благословил,

16

Плоть и мысль обоживая заживо

В думах, бранях, подвигах, посте,

Сквозь глаза кристальные Адашева

Он порою видел дали те.

Но когда в Казанскую мечеть

Православье ринулось сквозь брешь,

Этот дух, под жесткий лязг мечей

В сердце русских взвыл, как демон: – Режь!

17

Он уму предстал двуликим Янусом.

Он твердил – то “строй!”, то – “сокруши!”

Он с неистовствами окаянными

Слить научит свет и честь души.

Он любую пропасть, кручу, дно

Осенит двоящимся крестом…

Нет, не “он” – могучее оно

В том глаголе и в наитьи том!

18

Иль, быть может, двух взаимоборющих,

Двух, сплетенных скорбною судьбой,

Ни в церквах, ни в пиршественных сборищах

Не сумел понять он над собой?

Оба вместе – властны, как судья,

Неумолчны, как веретено…

И он гасит крошечное “я”

В роковом, в чудовищном “оно”.

19

А оно, вращаясь и безумствуя,

Багровеет, пухнет до небес;

Сам Давид не знал бы, многодумствуя,

Кто в сем вихре: ангел или бес?

Только ясно, что его предел –

Грани царства именем МОСКВА,

Что он жаждет богатырских дел,

Расширенья, мощи, торжества!

20

Ну, так что ж? Да будет так! Урманные

На закат, на север, на восток

Ждут леса и дебри басурманные,

Чтоб Господь их Русью обволок.

Уж Литва смиряет буйный стан,

С башен сбиты ляшские гербы,

И отпрянул конь магометан

Перед Русью, вставшей на дыбы.

21

Только здесь, в пределах царства отчего,

Что ни шаг – то лжец и лицедей;

Алчут рушить светлый замысл зодчего

Ради мерзкой самости своей!

Он теперь их бросил. Он сердца

Тьмой свободы насмерть ужаснул.

Пусть народ постигнет до конца:

С кем – Господь, а с кем – Веельзевул!

22

Только б дали воротиться… Плевелы

Истребит вконец он на корню;

Всю крамолу Рюрикова племени

Он предаст застенку и огню.

Он боярство сделает травой,

Что горит без ропота, без слов…

А, пришли с повинной головой?

Он готов. Пусть внидут! – Он готов.

23

И они вступили, – обреченные,

Умоляя, веря, лепеча,

Глядя снизу в очи омраченные

Вседержителя и палача.

Он ли то?.. Как желтые клещи,

Только пальцы ходят ходуном…

Так глядит на путника в ночи

Голый остов выжженных хором.

24

Господи! Чему же попустил еси

Довершиться в царском естестве?

Ранней вестью старческой остылости

Волос пал на острой голове,

И от желтых ястребиных глаз

Вниз легли две черных борозды,

Всему миру зримы напоказ

Сквозь охлопья жухлой бороды.

25

Лишь коричневатое свечение

Излучалось от пустынных черт…

Знать не мог столь жгучего мучения

Ни монах, ни ратники, ни смерд.

Что в нем? кто?.. Прокравшийся к нутру,

Что за недруг дух его томит?..

И невольно к красному ковру

Опустил глаза митрополит.

26

Вижу сам коричневую ауру,

Слышу там, в пластах земных годин,

Что окрепло царство уицраора

И жирел над Русью он один.

Необъемлем мудростью людей,

Для очей плотских необозрим,

Воплощался он, как чародей,

В искажающийся Третий Рим.

27

Так избрал он жертвой и орудием,

Так внедрился в дух и мысль того,

Кто не нашим – вышним правосудием

Послан был в людское естество, –

Браздодержец русских мириад,

Их защитник, вождь и родомысл,

Направляющий подъем и спад

Великороссийских коромысл.

28

О, я знаю: похвалу историка

Не стяжает стих мой никогда.

Бред, мечта, фантастика, риторика –

Кто посмеет им ответить “да”?

Но таков своеобычный рок

Темнокрылых дум о старине,

Странных дум, седых, как пыль дорог,

Но принадлежащих только мне.

29

Пусть другие о столетьях канувших

Повествуют с мерной простотой,

Или песней, трогающей за душу,

Намекнут о жизни прожитой.

Я бы тоже пел о них, когда б

Не был с детства – весь, от глаз до рук –

Странной вести неподкупный раб,

Странной власти неизменный друг.

30

Мое знанье сказке уподоблено

И недоказуемо, как миф;

Что в веках случайно и раздроблено,

Слито здесь в один иероглиф.

Хочешь – верь, а хочешь – навсегда

Эту книгу жгучую отбрось,

Ибо в мир из пламени и льда,

Наклонясь, уводит ее ось.

31

Вот, злодейством лютым обезличена,

Невместима совестью земной,

Непробудной теменью опричнина

Заливает все передо мной.

И спускаюсь, медленно, как дух,

Казнь подглядывающий в аду,

Лестницею, узкою для двух,

В Александровскую слободу.

32

Не пугайся. Да и чем на свете я

Ужаснул бы тех, кому насквозь

Через мрак двадцатого столетия

Наяву влачиться довелось?

И задача книги разве та,

Чтоб кровавой памятью земли

Вновь и вновь смущалась чистота

Наших внуков в радостной дали?

33

Но он сам, ночами в голой келии

Не встававший до утра с колен,

Чтобы утром снидить в подземелие,

Где сам воздух проклят и растлен –

Он тревожил с детства мой досуг,

Ибо тайна, замкнутая в нем, –

Ключ от наших всероссийских мук,

Наших пыток стужей и огнем.

34

Вот он сходит, согнут в три погибели,

Но всевидящий, как сатана,

Уже зная: на углях, на дыбе ли,

На крюке ли жертва подана?

Ноздри вздрагивают. Влажный рот

Приоткрыт в томительной тоске,

И мельчайшей изморосью – пот

На устало вдавленном виске.

35

Скажешь – век? эпоха? нравы времени?

Но за десять медленных веков

Самой плотной, самой русской темени

Иоанн – единственный таков.

Ни борьба за прочность царских прав,

Ни державной думы торжество

Не поставят рокового “прав!”

На немых синодиках его.

36

Не падёт на людобийства лютые

Дальний отсвет мощного ума:

Из-под глыбы, сдвинутой Малютою,

Только тьма клубится, только тьма.

Только тьма – а в ней растущий гул,

Присвист, посвист и победный клик,

Будто пленник сбросил и швырнул

Груз запретов, вер, цепей, вериг.

37

Сам мучитель, знаком уицраора

Отраженный в шифре этих строк,

Не облек бы столь всеобщим трауром

Русский север, запад и восток.

Что ему? Верховнейшая цель

Его жажды и могучих дел –

Расширять державу-цитадель

За черту, за грани, за предел.

38

Но всё мало капищ и осанн ему,

Слишком мелки алые ручьи,

И алканью крови неустанному

Учит он вместилища свои.

То алканье – ключ от тайников,

Непроглядных, как подземный грот;

Это – хищный, неотступный зов

В каждом “я” таящихся пустот.

39

Нет, не даром вера дедов жаркая

Облекла в виденье опыт свой:

Как несутся, порская и каркая,

Кони-вороны по-над Москвой,

Точно Всадница, бледней чем смерть,

В маске черной, кажет вниз, на храм,

И бичом, крутящимся как смерч,

По Успенским хлещет куполам.

40

Сон ли? быль?.. Откуда ты, наездница?

Наважденье? омрак? ведовство?

Ты, чей образ неотступно грезится

Летописцам времени того?..

А внизу, в тиши своих хором,

Став как воск от гложащей тоски,

Множит царь опричным колдовством

Твоих буйных конниц двойники.

41

Оборвется в доме дело всякое,

Слов неспешных не договорят,

Если черной сбруей мерно звякая

Пролетит по улице отряд.

Врассыпную шурхнет детвора,

Затрясется нищий на углу,

И купец за кипами добра,

Словно тать, притихнет на полу.

42

В шуме торжищ, в разнобойном гомоне

Цвет сбегает с каждого лица,

Если цокнут вороные комони

По настилу ближнего крестца.

В кабаках замолкнет тарнаба,

В алтаре расплещется сосуд

И в моленных княжеских – до лба

Крестный знак персты не донесут!

43

Вскочат с лавок, кто хмелел на празднике,

И с одра – кто в лихоманке чах,

Если, молча, слободою, всадники

Мчатся мимо в черных епанчах.

Прыть былую вспомнят старики,

Хром – костыль отбросит на бегу,

И у баб над росстанью реки

Перехватит дух на берегу.

44

В землях русских след нездешний выбили

Не подковы ль конницы твоей,

Велга! Велга! призрак! дева Гибели!

Угасительница всех огней!

Разрушительница очагов!

Мгла промозглая трясин и луж!

Сыр-туман ямыг и бочагов

И анафематствованных душ!..

45

Раздираем аспидами ярости,

Только кровью боль свою целя,

Приближается к пустынной старости

Черновластник смолкшего Кремля.

Вей метелью, мутно-белый день,

Ширь безлюдных гульбищ пороши,

Мчи в сугробья дальних деревень

Мерный звон за упокой души:

46

О повешенных и колесованных;

О живьем закопанных в земле;

О клещами рваных; замурованных;

О кипевших в огненной смоле.

За ребят безотчих и за вдов;

За дома, где нынче пустыри;

За без счета брошенных с мостов

В скорбном Новгороде и Твери.

47

Об отравленных и обезглавленных!

О затравленных на льду зверьем!

По острогам и скитам удавленных,

Муки чьи в акафистах поем;

И по ком сорокоустов нет –

Отстрадавшихся по всей Руси, –

Боже милостивый! Боже-Свет!

Имена их только Ты веси.

48

Но помины – разве заглушат они

Темный шорох шепчущихся толп?

Сваи царства пышного расшатаны

И подточен благолепный столп.

И давно уж над судьбой царя

Догорел нерукотворный свет:

Отблеск пурпура и янтаря

Снял с помазанника Яросвет.

49

А по избам, теремам, по девичьим,

В городки, в поля, в лесную крепь:

– Братья! страшно! Царь убил царевича!

Рвется, рвется Рюрикова цепь!..

Рвется, да. И прямо в очи всем

Взглядывает всенародный Вий,

Недвижим, неумолим и нем –

Непреложный фатум тираний.

50

И уже над вестниками новыми

Уицраор трудится внизу,

Чтоб сумело царство с Годуновыми

Перемочь расплату и грозу.

И, уже никем не охранен,

Предоставлен року своему,

Скоро отрок углическим днем

Слабо вскрикнет в дальнем терему.

51

Друг мой! спутник! Режущими гранями

По стиху всё ниже сходим мы.

Больно быть в мечте и в жизни странником

По кругам национальной тьмы!

Как устал я от подмен и зол

На российской сбивчивой тропе,

От усобиц, казней, тюрьм, крамол,

От безумных выкриков в толпе!

52

Удалиться б в радость песнопения

О просторах, брезжущих вдали,

О приходе праведного гения,

Светоносца, в ночь моей земли!

О любви; о расторженьи уз;

О скончаньи тираний и царств;

О планете, сплавленной в союз

Совершеннейших народоправств.

53

Над снегами горных стран Истории

Блещет пик – вершина новых дней:

Все, что было, все, что есть, – предгория

К выси той и к Солнцу солнц над ней.

Вижу срок, предызбранный уже,

Отдаленную его зарю

И на предпоследнем рубеже

О взыскуемом заговорю.

54

Но не отрекусь от злого бремени

Этих спусков в лоно жгучих сил:

Только тот достоин утра времени,

Кто прошел сквозь ночь и победил;

Кто в своем бушующем краю

Срывы круч, пустыни пересек,

Ртом пылающим испив струю

Рек геенны – и небесных рек.

55

Может быть, столь пепелящим опытом

Не терзалась ни одна страна,

Гиком, голком, трубным ревом, топотом

Адских орд из века в век полна.

Горек долг наш – этот гул и вой

Претворять в гармонию, в псалом,

И не скоро отсвет заревой

Заблестит над сумрачным стихом.

Часть третья. ИТОГ

1

Зла, как волк, над градом ночь безлунная,

По дворам – собачьих свор галдеж.

Эка тьма!.. Везде болты чугунные,

И от дома к дому не пройдешь.

По Кремлю, где лужи невпролаз,

Бродит стража, слушая тайком:

Льется клирный, многоскорбный глас

Из царевых холеных хором.

2

Черным хором иноков соборован,

Сам отныне в черном клобуке,

Удаляясь с каждым мигом, скоро он

Поплывет по огненной реке.

Он гниет. Он раньше смерти сгнил.

Все слилось в один открытый струп.

Он кричит. Он из последних сил

Свой приказ выталкивает с губ.

3

Всем церквам, монастырям, обителям –

Не приказ, – предсмертная мольба:

Заступиться перед Искупителем

За него, смердящего раба!

Цок подков… звон сбруи… бубенцы…

От дворца ширяя на крестцы,

Мчатся вскачь, в галоп, во все концы

По дорогам царские гонцы.

4

И с суровостью, без величания,

Строго-чистым, древним языком

Молит Русь за душу – о скончании

Непостыдном, праведном, святом.

И, смиренно забывая гнев,

Зажигают в храмах огоньки

Троице-Сергиево, Суходрев,

Туров, Галич, Муром, Соловки.

5

Нет: бессильны дольние моления!

Не смягчить небесного Судью!

Все горчей метанье и томление

У преддверья к инобытию.

Цок подков… звон сбруи… бубенцы…

От дворца ширяя на крестцы

Снова мчатся в дальние концы

Воли царской новые гонцы.

6

Зыбкой вестью, странною, несбыточной,

Будоражат вековую ночь:

– В каждой келье, в каждой башне пыточной

Крючья, смолу, дыбы, угли – прочь!

Если кто влачим на плаху – жизнь!

Тем, кто ждал суда напрасно, – суд!

Пусть без жалоб, гнева, укоризн

За него моленья вознесут!..

7

Но огромна сумрачная родина,

Широка Россия, широка:

Половодья, поймы да разводины,

А над ними – только облака.

Переправы, судры, ледостав,

От свечи – пять суток до свечи…

Месяцами до иных застав

Передачей бешеной скачи!..

8

Смерть не медлит. Чуть недужье зажило –

Внутрь, в утробу входит смерть огнем:

Треплет чрево, рвет, кусает заживо,

Разгрызает утром, ночью, днем.

Рот – как язва. Только из зениц –

Взор, как вопль: – Заступница! спаси!

Отпереть запоры всех темниц!

Волю узникам – по всей Руси!..

9

Но гонцы с подково-гулким топотом

Больше вдаль не ринутся впотьмах:

“Уж отходит…” – шелестит по слободам.

“Еле дышит…” – шепот в теремах.

“Вспомнил первую царицу… Ш-ш-ш!

Анастасьюшку зовет в бреду…”

И вступает молча в спальню тишь,

Своих прав дождавшись в череду.

10

Эта тишь сурова, как начальница,

И непрекословна, как затвор.

Сквозь нее Великая Печальница

Не опустит дивный омофор.

Лишь касанье чьей-то белизны

На мгновенье тишит жар в крови:

Это – руки молодой жены,

Это – отблеск молодой любви.

11

– Ты ли, ты, краса моя венчальная?

Мать Ванюши… помоги хоть ты!.. –

Нет ответа. Лишь глаза печальные

С близкой-близкой, теплой высоты.

С ней предвечно был он обручен.

К ней склонялся, как в степи к ручью.

Это видел прежде всех времен

В незапамятной дали, в раю.

12

И тогда взошло воспоминание:

Град во славе… синие поля…

Солнце Мира в ясном надстоянии

Над венцом Небесного Кремля.

Лишь мгновенье… Он сходил во тьму,

К беспристрастно-четкому суду,

И душа открылась одному,

Одному: бездонному стыду.

13

В этот час десницею суровою

Сердце духа вынул Яросвет:

Оно вспыхивало, все багровое,

Как светильник, в коем масла нет.

Одному из солнечных сынов

Дал Судивший праздный факел тот,

Чтоб его зажечь навеки вновь

От верховного Огня высот.

14

И легла дорога искупления,

Вдаль и вдаль, по каменному льду,

В мглу немыслимого отдаления,

К миллионолетнему труду.

Как постиг бы наш трехмерный ум

Этот путь развенчанных монад,

Тех морей чугунно-мертвый шум?

Тех светил лилово-черный взгляд?..

15

Дух лежал, как труп. Но мерно-длящийся

Суд вершился – и темнела ширь:

Кровь духовную – эфир струящийся –

Уицраор пил, как нетопырь.

И по жилам царства, в плотной мгле,

Потекла, мешаясь, злая кровь

С кровью тех, кто строил на земле

Это царство, и построит вновь.

16

И тогда над духом четвертуемым

Грозный суд свершился до конца:

К телу духа – к мозгу и ко рту ему –

Никла Велга, – темень без лица.

А оно рвалось, как чешуя,

Распадалось на десятки “я”,

И помчалось, плача, вопия,

По нагой изнанке бытия.

17

Так раскрылась хлябь без отражения,

Где ни дна, ни заводей, ни вех…

Так вступили в праздное сражение

“Я” на “я” – и каждый против всех.

Но об этих горестных плодах

Ждет рожденья скорбный стих иной:

Он встает, метя золу и прах,

Он звенит, он свищет надо мной.

18

Не оденешь в эти строфы мерные

Из тугой, негнущейся парчи,

Ветер Смуты, небо тускло-чермное,

В диком поле пьяные смерчи.

Не вместят – ни величавый ямб,

Ни тяжелокованый хорей

Этот лютый, буйный дифирамб

Рек, – падор, – пожаров, – пустырей.

19

Взмой же с посвистами, улюлюкая,

Зазвени разгульной тарнабой,

Рваный стих мой – злой, как многорукая

Дева-Ночь над русскою судьбой!

Что впитал ты на крестцах дорог,

Чем рыдал и пенился мой край –

В разнозвучьях, в стыках шатких строк,

В разнобоях жалобных отдай!

20

Отдавай набат и звоны мирные,

Бражный гул в бездомной голытьбе,

Чернецов скорбение стихирное, –

Все, чем Русь шевелится в тебе!

А когда клокочущие струи я

Всенародных бедствий перейду –

Поднимись, звуча как аллилуйя,

Как молебен в праздничном саду.

Февраль 1951

Владимир

ГЛАВА 13

РУХ

Симфония о великом Смутном времени

Часть первая

Меж четырех морей-урманов хмурых море,

Забрала городов… Звонницы на юру…

Вдруг – розовая мгла от мальв на крутогоре,

И вновь дремучий лад болот и мхов в бору.

Меж шелестящих трав, в пологих, влажных долах,

Над кручами холмов, над тыном деревень,

Разносит ветер на крылах тяжелых

Полдневную медлительную лень.

Где принимал Перун дым жертв, костры и пенье,

Где месяц-ятаган червонел ввечеру,

Где половецких стрел цветные оперенья

Над грудью павшего дрожали на ветру –

Крутые крепости бугрятся в хмаре знойной,

Все чаще ест глаза трущоб сводимых дым, –

Отхлынул бранный шум татарских дней нестройных

И в пышных горницах тучнеет Третий Рим.

Притворов полумрак и усыпальниц слава,

Воителей, князей могущественный прах…

В тени монастырей, по благолепным лаврам

Прокимнов и стихир благоговейный страх.

Звон

мирный…

Звон

мерный…

Глас

клирный,

Час

первый,

Зык

мерный,

Зык

мощный,

Зов

медный

К Всенощной

Бесплотным

гудящим

столбом

В воздухе встал голубом.

Не о Милостивом,

не о Прощающем,

не о Царствующем

на небеси,

Но о властвующем

над народами

все суровее,

О величественнейшем,

христолюбивейшем,

самодержавнейшем

всея Руси

Перекатываются

золотокованые

славословия.

Ектинье высокоторжественной

многолетием вторит клир,

И возносятся

над пятиглавиями

да над палатами

Лишь моления о великодержавии, обнимающем целый мир,

О победах

и о ликовании

над супостатами.

И звон пурпурный,

Гулко-серебряный,

В простор безбурный,

Седыми дебрями,

По тихим плесам,

пустынным изволокам

Волною бронзовой

уходит вширь,

В поля, в суземья,

где сойки с иволгами

Да труд отшельников

в глухой глуши.

Но чуть умолкнет стройный благовест –

И, коль дух твой чист и скорбен,

Землю черную, сырую

Слушай, спешившись с коня:

То не боры дышат влагою,

Не в тальцах лепечут струи,

Не к младенческому корню

Льнет глубинный ключ, звеня, –

Это шепчет темный Муром,

Это молятся смольчане,

Это бают Псков и Туров,

Мглин и Пермь:

Это рдеет цветом хмурым

Скорбь народная в молчаньи,

Это чают смерд и схимник,

Знать и чернь.

– Ох, тяжка шуйца Борисова!

Ох, десница тяжела!

Грузом страшным тянут вниз его

Непрощенные дела.

Бают старцы, боль Руси’ леча:

– Благодати в царстве – нет;

Тем, кто знал Иван Василича,

Ясен корень смут и бед!

Явен ход закона адского:

Взявший власть – прислужник злу;

Вторьем горя цареградского

Русь нисходит в мрак и мглу.

Над неправедным и правым

Меч повис

Кто безумствует? Кто правит?

Он, Борис.

Кто выходит в византийском

Блеске риз,

Зло – узорным скрыв витийством?

Он, Борис.

Только нет благословенья;

Только чей-то темный шорох

В самых недрах, у истоков

Дел царя:

Светлым думам нет свершенья,

Нету слуг мечте огромной,

И года в пустых просторах

Гаснут зря.

Слушай, люд! Народ в Архангельске

Видел, видел ясным днем:

Рдели стяги рати ангельской

В тучах сполохом-огнем.

Зрел ли кто при дедах-прадедах

Сих знамений и чудес,

Как ладья с Синклитом праведных,

Отходящих в глубь небес;

Слезы их – о неизведанной

Буре завтрашних годин,

О России, свыше преданной

Свисту вьюг и звону льдин?..

…Жгучей засухой, порошею, росой,

Бродит в ветошке бездомный да босой,

Слышит смехи в завихрившейся пыли,

Ловит хохоты во рвах из-под земли –

Вот, поймал: качает Велга

Чей-то облик неживой:

– Царевал ты, Ваня, долго

Над Москвой –

Поцарюй теперь со мной,

Поцарюй,

В снежуре моей шальной

Погорюй,

Повертись со мной кругом,

Полети,

Загляни-ка в новый дом

По пути!

…Ветер мечется ли, дождик ли косой –

Все юродствует на папертях босой,

Для ярыжек все одно и для старух –

Про пожары буйно рыжие да рух, –

Но лихие второсмыслы – не для всех,

И темно в косноязычных словесех,

И он сам лишь тихомолком повторит,

Что гасительница – Велга говорит:

– Хоть весь мир догорит –

Не умрем.

Хочешь, Ваня, – говорит, –

Вновь царем?

Понатужься! не робей!

Что нам суд?

Приготовила тебе я

Сосуд

Недородов да разрух

Круговой:

Плоть – приблудная, а дух

Будет твой.

Непотребное бормочут бесоблудные уста!

Прощелыгу дождик мочит –

ни молитвы, ни поста,

Лишь монах, дорогой в келью

Услыхав да рассудив –

Призадумывается,

Пригорюнивается, –

“Видно, Русь, крутое зелье

Нам заваривает див!”

Слышу тайну самозванца

Через бред кудес и хроник –

Тайну, хищную, как грай

Воронья:

То вились, не умирая,

Вкруг безвестного младенца,

Как свистящие воронки,

Сонмы “я”, –

Проникали в ум и волю

Дымно-сумрачные клочья,

Волглым, теплым средоточьем

Плоть избрав,

И поверил отрок вольный,

Будто бьется в юном сердце

Кровь великих самодержцев,

Право прав.

Сам собой, непостижимо,

Вспоминался душный Углич,

Лица мамок – ожерелье –

Двор, клинок –

Взор, сверкнувший точно угли,

Смертный ужас – вихрь видений –

Годы в затхлой, скрытой келье

С псом у ног.

А потом – по ветрогону –

Путь, рубеж, Литва, блужданья, –

С каждым днем другой, безмерный,

Вихревой,

В оны дни причастный трону,

В ум вжигал воспоминанья,

В утлом сердце холил веру

В жребий свой.

Чует Русь, как волю, разум

Бьет озноб.

Нечисть выпрыгнула сразу

Вдоль всех троп.

Кычет, манит в яр да в топи,

В тряс и колч пустых арайн, –

По ночам – возня и топот

Вдоль посадов и окраин –

В дымы кутается,

В ногах путается,

Будто хляби меришь вброд, –

И приглядывается,

И прислушивается

К ее пОсулам народ.

Давит судьбы гнет острожный

На плечах.

От подмены невозможной

Зыбь в очах:

Он ли то – за рубежами

Ляшских рек

Уже плещется как пламя,

Уж полощется как знамя,

В склики бьет над городами, –

Демон? призрак? человек?

С каждым днем он шире, больше,

Он ползет в степи, как пал,

Он грядет из вражьей Польши –

Северск пал –

Годунову кровь из горла

Обагрянила парчу –

Кто-то тьму, как плащ, простерло,

Тихо дунув на свечу –

И развертывается,

И распахивается

Для пришельца вся страна,

До нехоженых

Тундр немереных

Вся насквозь врагу видна.

Вся!..

С царьградскими венцами,

С закомарами соборов,

С синим ладаном вечерень

Над Москвой,

С тихоструйными тальцами,

С непрохожим буйным бором –

Мхом дремучей сыроери

Вековой;

Мхом, русалочьим туманом,

С шумной песней своеволья,

С облаками, как святые

Души гор,

С травным плеском но курганам,

С синим, синим дикопольем, –

Всею ширью, обреченной

На разор.

И в тиши – победоносец –

Он идет.

Он – здесь!..

Со смиреньем дароносиц

Никнут грады, села, весь, –

Вот по лесу он идет

Темноствольному,

Вот проходит сквозь народ

К граду стольному, –

День безоблачный, – сверканье, – синева –

Закружилась у безумца голова.

Но свернулся град драконий,

Грудь кольчужную крестя, –

Казней, узней, беззаконий

И святых молитв дитя.

Одесную и ошую

Злыми зубьями возрос,

Расцветил вдоль стен чешуи,

Башни зоркие вознес,

И алмазы белых храмов

В самом сердце затаив,

Длит сторожко и упрямо

Свой, уму невнятный, миф.

Сам собою – польских конниц

Тише топ,

И невольно незнакомец

Обнажил высокий лоб.

– Гневный град, соперник Рима,

Вероломная Москва!

Кровью жертв ненасытима!

Верой двойственной жива!

Персть визжит от гнева-боли

Под конем.

Даже вихрь: невесть отколе,

Ясным днем,

Прах, осколки, щебень кинул,

Весть понес о пришлеце,

В Китай-городе низринул

Купол Спаса-на-Крестце…

Гневный город! грозный город!

С жалом аспида во рту!

Он змеей вползает в ворот,

Жалит исподволь в пяту…

Грозный город… Страшный город!

Он по гульбищам, мостам,

Губит первенцев, как Ирод,

Как Иуда, льнет к устам!..

Но тебе открыты настежь

Полукружья всех ворот –

Ты, что дивной сказкой застишь

Адских волн круговорот,

Человек, подобный тени,

С искрой Грозного в груди, –

Вверх! на тронные ступени

Мерной поступью всходи.

Часть вторая

Предоставлен демиургом

Силам собственной гордыни,

В страхе ищет дух державы,

Кем возглавить сверхнарод.

Но сердца открыты пургам,

Пусты древние святыни;

Дряблы волей, мыслью ржавы.

Копят гнев – на брата брат.

Затаил – и бит, и порот –

Смерд надежду – мзду за муки;

В думных кельях ум России

Дряхл и бел;

Гладят масляные руки

Душмы сивых, пышных бород,

И, как башни крепостные,

Мозг дремотный обомшел.

Не сойдет к мужам совета

Укрепить их мудрость даймон,

Не вручит сан родомысла

Никому!

Давний враг с латинской Вислы

Уж не шарит по окраинам:

Им протоптана дорога

К сердцу русских самому.

Шаркнет стихшей слободой,

Шайкой панскою;

Глянет бритой бородой,

Шапкой бусурманскою;

Вдруг блеснет из царских глаз

Сметкою

зоркою;

Двор царицын бросит в пляс

Звонкою

мазуркою;

Гордость княжью в рог согнет –

Шуйскую,

Бельскую…

Православных полоснет

Плеткой польскою.

– А засуха ширится…

– А степи-то хмарятся?..

– А тучи-то тОурятся…

– А солнце-то хмурится! –

Жди, Москва, раскатов грома,

Тьму да гарь:

Небывалые хоромы

Строит царь!

С рогом чудище на кровле

Щерит пасть…

Зверь такой, по вере древлей,

Должен царствовать и пасть.

А уж сам-то: по посадам

Бродит пеш;

Ухо клонит к пересудам,

Смотрит – спишь ты или ешь;

Холит, холит думу злую…

Он ли то?

Царь ли то?

Кем проверено былое,

Сказом лживым залито?

Но пришлец не слышал подозрений.

Он был храбр: он шел по лезвею;

Но не даймон вел его, не гений

В злом краю.

Лишь порой, обуздывая тело,

Как захватчик утлого жилья,

Над беспечной волей тяготело

Непонятно-царственное “я”.

Он был ветрен, добр и беспечален.

Жил для счастья, для потех дышал.

Никогда надгробья усыпален

Он о мудрости не вопрошал.

Что постиг он в царстве Мономаха?

Чем сумел упрочить торжество?

Он не знал спасительного страха

И не понял смысла своего.

– Ха-ха-ха!.. – От брызжущего смеха

Дребезжит булат его доспеха.

Кто его берег бы? Хитрый

Уицраор чванной Польши?

Но далек зубчатый Краков,

Замки Вислы и Двины.

Велга? Но исчадью мрака

Он давно не нужен больше:

Ведь теперь он – царь Димитрий,

Страж страны.

Но и демону державы –

Не опора, не орудье

Это перекати-поле,

Царь на час,

Сей безродный рыцарь славы,

Чьи немереные судьбы –

Точно праздных вьюг на воле

Бражный пляс.

А старуха-то столица –

Сто-рука, столица,

Распластанна, огромна,

Сто-храмна,

сто-домна,

Сто-зуба, сто-брова,

Вся в шубах

бобровых,

В игре-голосиста,

Звончей,

чем монисто,

Бренчит бубенцами,

Ларцами, словцами,

Жемчужна, сапфирна…

В недужьи –

стихирна,

Келейна, иконна,

Елейна,

стозвонна…

В разбое ж да в бУести –

Клеймо ей на лбу нести!

Вот, в Кремле еще роятся до поры

Свадьбы, игры, состязания, пиры;

Малой пташкою со шляхтой щебеча,

Разрумянилась царица сгоряча –

Полонезом проплывает вдоль палат…

А на кровле, неподвижен и крылат,

Чудо-юдо с человеческим лицом

Щурит очи над дворцом.

Ночь. В царевом опокое –

Духота.

У царя душа тоскою

Залита.

Душат пышные перины,

Ковш у изголовья – сух…

Беспокоен сон Марины,

Зыбок, глух.

Еле-еле брезжит утро.

За окошком – взвизги ветра

Да багровый плат восхода.

Он очнулся. Худо! худо!

Чу:

Вон –

кажется –

Чуть

звон

слышится?

Бомм…

Бомм…

рушится…

Иль

сброд

тешится?.

Из заречных слобод дальних –

Медь трезвонов колокольных:

От Чертолья, от Кожевник,

С Разгуляя, с Рымн, с Хамовник –

Иль пожар?..

бунт?..

Где?

Не в Стрелецкой слободе?!

Но уже неразличимы

Голоса церквей, соборов,

Улиц, спавших вероломно

Час назад,

Нор, дрожащею лучиной

Озарившихся спросонья, –

Все в единый гул огромный

Слил набат.

Рух!

Рух!

Всей Руси

Глас, о Господи, спаси!..

Глас

Тьмы

Вздыбливающейся!

В штурм

стен

Взлизывающейся!

Час

свор

вламывающихся,

В паз

створ

Вваливающихся!..

А, мятеж?.. Ну, это рано!

Здесь – не Федор Годунов!

Он вскочил. В очах Марины –

Темень, ужас, блики снов…

Он – к окошку. Там – багрово,

За рекой – восход. Внизу –

Пухнет черная орава,

Плещет озером в грозу.

Вниз! во двор!.. Он колет, рубит

На крыльце орущий сброд –

Поздно! Меч как щепка выбит,

Ход по лестнице открыт.

Грозный город!.. страшный город!

С жалом аспида во рту!

Если он не может в ворот –

Жалит исподволь в пяту!..

Царь бросается от двери

К окнам внутренней стены:

Со двора под самый терем

Там леса подведены.

Тщетно! поздно!.. Рок разъемлет

Скрепы досок, связь углов,

Тес подламывается,

Мост проваливается –

И беглец на злую землю