Текст книги "Андреев Д.Л. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1: Русские боги: Поэтический ансамбль."

Автор книги: Даниил Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

О, этой жиже, текущей в рот,

Я предпочел бы даже Мород.

…В цепи последовательных спусков из слоя в слой, каждый новый спуск

кажется страшнее предыдущего, ибо крепнет догадка, что следующий этап

окажется ужаснее всех пройденных.

7. АГР

Обреченное “я”

чуть маячило в круговороте,

У границ бытия

бесполезную бросив борьбу.

Гибель? новая смерть?

новый спуск превращаемой плоти?..

Непроглядная твердь…

и пространство – как в душном гробу.

Спуск замедлился. Вдруг

я опять различил среди мрака

Странный мир: виадук…

пятна, схожие с башнею… мост…

Тускло-огненный свет

излучался от них, как от знака,

Что реальность – не бред! –

проникает в мой стынущий мозг.

Где я?.. жив или нет?..

Я – нагой, я – растерзанный, рваный…

Шаткий шаг – парапет –

камни лестницы – даль в багреце –

А внизу, из глубин,

с непроглядного дна котлована –

Россыпь тусклых рубинов,

как в бархатно-черном ларце.

Ты, читающий, верь!

ты и сам это скоро увидишь! –

Густо-черная твердь

оставалась глуха и нема,

Но без волн, без теченья,

как вниз опрокинутый Китеж,

Колдовскими свеченьями

рдели мосты и дома.

Встала в памяти ночь:

гордый праздник советского строя,

Отшатнувшийся прочь

аспид туч над фронтом дворца,

И надменный портал

с красным вымпелом в небо сырое,

За кварталом квартал

в море пурпура и багреца.

Понял наново я:

то был тайный намек, непонятный

Ни для толп, ни для рот,

ни для чванных гостей у трибун

На испод бытия:

вот на эти багровые пятна

И на аспидный свод,

не видавший ни солнца, ни лун.

О, в какие слова

заключить внерассудочный опыт?

Мы находи едва

знаки слов для земных величин,

Что же скажет уму

стих про эти нездешние тропы,

Про геенскую тьму

и про цвет преисподних пучин?

Кремль я видел другой –

с очертаньем туманного трона,

Дальше – черной дугой

неподвижную реку Москву –

Нет, не нашу Москву:

беспросветную тьму Ахерона,

В грозной правде нагой

представлявшейся мне наяву.

Так. – Двойник. – Но какой?..

Я спустился – и обмер: на крыше,

Сиротливо, щекой

к алой башне прижавшись, одна,

Приютилась она:

две дыры вместо глаз, словно ниши,

Где ни блеска, ни зги,

ни игры отражений, ни дна.

Охвативши рукой,

колоссальной, как хвост диплодока,

Рыхлой башни устои,

она изнывала, дрожа,

От желания взвыть,

но – ни пасти, ни губ… Только око

Вопияло без звука,

окном ее духа служа.

Что глядело оттуда?

что грезилось ей? И какие

Несчетные груды

погибших в утробе ее

В свои жилы влила

эта хмурая иерархИя,

И невольница Зла,

и живое ее острие?

Был неясно похож

на сторожкое хищное ухо

Заостренный бугор

над глазницами… и до земли

С расползавшейся кожи,

с груди, поднимавшейся глухо,

Из разъявшихся пор

сероватые струи текли.

И над каждым мостом,

над аркадами каждого моста,

Исполинским венцом

шевелились и млели они, –

Волгры – прозвище их:

дымно-серые груды, наросты,

Без зрачков, безо рта, –

неуклюжие, рыхлые пни.

Их чудовищных тел

не избегли ни кровли, ни шпили,

И, казалось, их грел

инфракрасный тоскующий свет;

Неживые глазницы,

его, поглощая, следили:

Кто у ног их клубится?

и чьей еще кармы здесь нет?

Неужели же здесь

им достаточно жертв беззаботных,

И простак, ротозей

им добычей попасться готов?..

И тогда, приглядясь,

различил я меж стен, в подворотнях,

Моих новых друзей –

соотечественников, – земляков.

Я и сам был таким,

мое голое, жалкое тело

Растеряло ту рвань,

что из Скривнуса взял в Мород;

Смыв черты, словно грим,

плоть бесформенным сгустком серела

И не скрыла бы ткань,

что я – нечисть, я – гном, я – урод.

…Одна из мук Агра – осознанное созерцание собственного убожества.

8.

Так, не решаясь спуститься вниз,

Прятался я тайком за карниз,

Вглядываясь

в бугроватый проспект.

В капищах люциферических сект

Стену у входа, как мрачный страж,

Мог бы украсить этот пейзаж.

В хмурых кварталах юга, вдали,

Восемь согнувшихся волгр несли

Балку – размерами – с вековой

Ствол

калифорнийских секвой.

Да, они были разумны. Их жест

Был языком этих скорбных мест,

Грустной заменой и слов, и книг.

Их привлекал туманный двойник

Зданья высотного, кручи и рвы

На юго-западе этой Москвы.

Как бы до половины в бетон

Волграми был он овеществлен;

Верхний же ярус и чахлый шпиль

Мглисты казались, как дым, как пыль.

Вот, очередная балка вошла

В паз уготовленного дупла,

И заструился – багров, кровав –

В толще ее

угрюмый состав.

Как зачарованный, я смотрел

На череду непонятных дел,

На монотонный и мерный труд

Этих рассудочно-хитрых груд.

Мы громоздим этаж на этаж;

То же – и волгры.

А воля – та ж?

Низкое облако черных паров

Двигалось

и на шпиль, и на ров,

Волгр задевая правым крылом.

Видно, то было здесь частым злом:

Черный, точно китайская тушь,

Ливень хлестнул бока этих туш,

И превратил – чуть туча прошла –

В черные глыбища

их тела.

…В Агре он видит впервые вампирических обитателей чистилищ,

восполняющих убыль жизненных сил всасыванием энергии человечества.

9.

Миллионами нас

исчислять надо, с Агром знакомых,

Нас, когда-то людьми

называвших себя наверху,

И жестокий рассказ,

как от волгр ускользали тайком мы,

Я от слез и стыда

не посмею доверить стиху.

Было нечто сродни в нас

медлительно гасшим лампадам…

Но в короткие дни

я, сорвавшийся издалека,

Промелькнул мимоходом –

нет, резче скажу, мимопадом,

Остальные ж томились:

недели? года? иль века?

Дорогие… Вся гордость,

все лучшее ими забыто;

Точно ветер над городом,

гонит их призрачный бич,

И сквозят через них

блики сального, тусклого быта,

Блекло-мутные дни,

счет ничтожных потерь и добыч,

Пропотевший уют

человеческих стойл и квартирок,

Где снуют и клубятся

отбросы народной души;

Этажи новостроек,

где бес современного мира

Им кадит, как героям,

твердя, что они хороши;

Все яснее сквозь них

различал я вихрящийся омут,

Просверливший миры

и по жерлам свергавший сюда

Миллионы слепых,

покорившихся трижды слепому,

Сгустки похоти, лжи,

мести, жадности, сна и труда.

Род? сословие? класс?..

Вероломный тиран революций

Раздробил скорлупу их –

пример и обычай отцов;

Суетливою массой по Верхней Москве они льются,

Пока рок на тропу

не наступит, незряч и свинцов.

– Плачь, Великое Сердце,

Кому из народных святилищ

Благовонным туманом

текут славословия, – плачь!

Плачь о детищах тлена,

о пленниках горьких чистилищ,

Кто, как праздная пена,

не холоден и не горяч!

Плачь, Великое Сердце!

По Ирмосам и литургиям

Из небесного храма

под черную сень низойди,

Облегчи их блужданья!

Вернуться к Тебе помоги им,

Ты, огонь состраданья,

затепленный в каждой груди!

…Нет, молиться вот так

я тогда не умел еще… Ужас

В закоулки, во мрак

меня гнал, точно плетью, пока

Тайна здешних убежищ,

из брошенных слов обнаружась,

Мне внезапной надеждой

забрезжила издалека.

Меж багровых кубов,

по кварталам, промозглым и волглым,

Как тоскующий зов,

мне маячили их купола:

Двойники ли церквей,

до сих пор недоступные волграм,

Тех, что в мире людей

сквозь столетия Русь берегла?

А, так вот для чего

нам внушал мироправящий демон

Разрушать естество

этих мирных святынь наверху,

И кровавой звездой

точно дьявольскою диадемой,

Обесчестить их трупы,

их каменную шелуху!

Как хитер этот бес:

посмотри, – их почти не осталось,

И покрову небесному

негде коснуться земли…

Горе Агру скорбящему!

как снизойдет к нему жалость?

Защитят ли страдальцев

все башни, дворцы и кремли?..

Так, рыдая как гном,

от стыда, от бессилья, от страха,

То бегом, то ползком

я к убежищу крался, – но путь

Был оборван, когда

исполински размеренным взмахом

Длиннорукая волгра

меня подхватила на грудь.

Она тесно прижала

меня к омерзительной коже,

То ль присоски, то ль жала

меня облепили, дрожа…

Миллионами лет не сумел бы забыть я, о Боже,

Эту новую смерть –

срам четвертого рубежа.

Я был выпит. И прах –

моя ткань – в ее смрадные жилы

Как в цистерны вошла,

по вместилищам скверны струясь,

Чтобы в нижних мирах

экскрементом гниющим я жил бы…

Вот, ты, лестница зла!

Дел и кар неразрывная связь.

…Так, в Агре он впервые испытывает живое чувство жалости. Здесь он

понял, что множества несчастных пали сюда вследствие отяжеления души,

вызванного жизненным укладом, долю ответственности за который несет и

он.

10. БУСТВИЧ

Казалось: по-прежнему Агр вокруг,

Лишь краски померкли вдруг,

И трупною зеленью прах земной

Светился, как вязкий гной.

Меж призрачных зданий мелькали кругом,

То в щель заползая, то в дом,

Твари,

вершащие рыск

и лов,

С фаллосом

вместо голов.

Рассказ мой! Горькую правду открой!

Они припадали порой

К массе человекоподобных груд,

Охватывая их,

как спрут.

Едва шевелясь, я лежал у стены,

Как труп на поле войны,

Как падаль,

подтащенная ко рву,

Как пища гиенам –

не льву.

Я пробовал встать,

но мышцы руки

Оказывались мягки,

Как жалобно вздрагивающее желе,

Как жирная грязь на земле.

Да, куча бесформенного гнилья –

Так вот настоящий я?..

Тогда, извиваясь, как бич,

как вервь,

Подполз

человеко-червь.

Размерами с кошку,

слепой, как крот,

Он нюхал мой лоб, мой рот,

И странно: разумность его – вполне

Была очевидна мне.

Бороться?

Но, друг мой! кого побороть

Могла б растленная плоть,

Бескостная, студенистая слизь,

Где лимфа

и гной слились?

Едва пошевеливаясь,

без сил,

Я в муке смертной следил,

Как человеко-червь пожирал

Меня,

как добротный кал.

Незыблемейшую присягу приму,

Что никогда, никому

Не испытать

ни в одной судьбе

То омерзенье к себе.

…В Буствиче рождается омерзение к плотскому началу, если оно ничем

не озарено и не имеет противовеса в виде стремления к высшему.

11.

Как смел я ждать, что искуплю

Во тьме чистилищ все деяния,

Что дух Возмездья утолю

Простою болью покаяния?

Я понял: срыв мой сквозь жерло

Едва лишь начат. Неимоверное

Злодейство прошлое влекло

Меня все ниже тягой мерною.

Как деспот, как антропофаг,

Как изверг, обойден пощадою,

За Буствичем глухой Рафаг

Я пересек, все глубже падая.

Коробит жгучий мой рассказ?

В нем – яд стыда, в нем горечь гневности,

Он слишком сумрачен для вас

И жаром схож с огнями древности.

Как о загробном не скажи –

Во всем усмотрит чары прошлого

Тот, кто приучен богом Лжи

К благополучью века пошлого.

Но эту не отдам врагу

Правдивейшую из бумаг мою,

Стихом горчайшим не солгу:

Он опален подземной магмою.

Кто верен мужеству – читай!

Сквозь жар багрового и черного

Я подниму туда, где стай

Орлиных плеск у фирна горного;

Утешу вышней синевой,

И пред Небесной Сальватэррою

Коснешься правды мировой

И, может быть, воскликнешь: верую.

Но раньше райской синевы

Вникай в кромешные видения,

Затем, что этой злой главы

Первейшей смысл – предупреждение.

12. ШИМ-БИГ

Каменный, прямой,

Сумрачный туннель,

Призрачный уклон

Вниз…

Рваный, как кудель,

Сверху лишь туман

Зыбкой бахромой

Свис.

Это – не туман:

Бурые клубки

Мечущихся тел:

Мы!

Движемся, течем

В нижний океан

Сквозь водораздел

Тьмы.

С каждым из слоев

Лестницы в Ничто

Меньше б ты нашел

Нас:

Сквозь седьмой шеол

Льется только сто

Вместо тех былых

Масс.

Дыры вместо глаз,

Пряди вместо рук,

Вместо голосов –

Взрыд.

Истерзала нас

Горшая из мук:

За себя самих

Стыд.

Скользкий потолок…

Медленный уклон…

Оползни… Провал

Луж…

Эллин бы назвал

Словом “флегетон”

Этот водосток

Душ.

Хищное, как бич,

Прозвище Шим-биг

В разум я ввожу

Твой!

Стен не раздробить;

Бунту, мятежу

Этот не открыть

Слой.

Смеет ли язык

Поименовать

Истинных владык

Дна?

Кто в моей стране

Видел эту рать

Даже в глубине

Сна?

Царственен любой,

Точно Люцифер,

С пурпуром размах

Крыл,

Но холодный лик

Сумеречно-сер,

Странной нищетой

Хил.

Ангелами тьмы

Ластятся к телам,

Космы бахромы

Вьют,

Нашу маету,

Брошенность и срам

Тихо на лету

Пьют.

Медленно ползем,

Еле шевелясь,

В каменной груди

Зла…

Вон уж впереди

Брезжит, не светясь,

Устье водоем,

Мгла.

В полное Ничто

Плавно, как струя,

Влиться наш готов

Сонм…

Вот он, наш итог –

Пасть небытия,

Нижний из слоев –

Дромн.

…Утратив последнее человекоподобие своей формы, в Шим-биге он

исчерпывает до конца одну из величайших мук: стыд.

13. ДРОМН

Свершилось. В мертвом полусвете я

Застыл один над пустотой.

Часы, года, тысячелетия –

Таких мерил нет в бездне той.

О, даже в клочья, в космы рваные

Облечь свой дух я предпочту,

Чем плыть бесовской лженирваною

В зияющую пустоту.

Здесь пропадала тень последняя

Того, что кличется среда,

И не могла б душа соседняя

Мне прошептать ни “нет”, ни “да”.

Щемящей искрой боли тлеющей

Один в безбрежности я вис,

Чуть веруя, что на земле еще

Для всякого есть “верх” и “низ”.

Напрасно спрашивать о слое том,

Ничтожно мал он иль огромн?

Все представленья перекроет он

Лишь тем одним, что это – Дромн.

Все утеряв, мечтал о грузе я:

Повсюду – центр, везде – края…

Лишь ум рыдал: в нем шла иллюзия

Ужасного небытия.

Мельчайшие, как бисер, частности

Я здесь припомнил, пуст, угрюм, –

И никогда столь острой ясности

Не знал мой вскрикивавший ум.

Итог всей жизни, смысл падения

В проклятый Дромн через слои,

Подвел я там в бессонном бдении,

В предвечном полубытии.

Порою мнилось, что украдкою

Бесплотный кто-то предстает:

Он, как росу, как брагу сладкую,

Мою тоску и горечь пьет.

Я знал, что в скорбные обители –

И в Агр, и в Буствич, и в Мород

Порой чудесные Целители

Находят узкий, тесный вход.

Но здесь, у крошечного устьица

Моей судьбы – конец суда,

И мне на помощь в Дромн не спустится

Никто,

ничто

и никогда.

…В Дромне сознание яснеет. Является догадка о том, что все могло бы

быть иначе, если бы он сам, утверждая при жизни веру в смертность души,

не избрал этим самым Небытие и покинутость.

14.

Страшно, товарищи, жить без тела!

Как эту участь изображу?

Чье предваренье хоть раз долетело

К этому демонскому рубежу?

Только недвижной точкой страданья

В этом Ничто пламенеет душа –

Искра исчезнувшего мирозданья,

Капелька

выплеснутого

ковша.

Как в этой искре теплится чувство?

Как она память вмещает?

ум?

Слог человеческий! Ложе Прокруста

Для запредельных знаний и дум!

Перебираю странные рифмы,

Призрачнейших

метафор ищу…

Даймон – единственный, кто говорит мне:

“Вырази, как сумеешь. Прощу”.

Да,

но как чахло, мелко величье

Тайны загробной

в клочьях стиха!..

Горькое, терпкое косноязычье.

Непонимаемый крик петуха.

– Вот, розовеют

пропасти Дромна,

Будто сквозь красную смотришь слезу,

Будто безгрозовый,

ровный,

безгромный

Слой воспламеневает внизу.

Может казаться розово-мирной,

Если глядеть на нее с вышины,

Эта недвижная

гладь Фукабирна

Без гребешков,

без струй и волны.

Я ощутил: моя точка – весома,

Искра вытягивается, как ось,

Неотразимою тягой влекома

В красные хляби,

медленно,

вкось.

Тело? опять?!

но без рода? без корма?

Да: на оси бессмертного Я

Оплотневала

новая форма,

Новая плоть

инобытия.

И, глянцевея поверхностью жирной,

Ометалличив

странный состав,

К жгучей поверхности Фукабирна

Я прикоснулся, затрепетав.

…Страдания Фукабирна заключается в великом ужасе от осознанного,

наконец, падения в вечные муки.

15. ОКРУС

Быть может, уже недалек тот день,

Когда не ребяческую дребедень,

Не сказку пугающую,

не бред

В рассказе об инфраслоях планет

Усмотришь ты, одолев до конца

Предупреждающий стих гонца.

Разве не слышал я с детских дней

Древних преданий про мир теней,

Адского жара

и адских стуж, –

Вечной обители грешных душ?

Науке –

ты веришь в нее, как раб –

Уже прикоснуться давно пора б

Зоркою аппаратурой –

глубин,

Пламенно-рдеющих, как рубин.

Зримой субстанции магм

двойник

К душам рыдающим там приник

Мертвый, но знойный, странный субстрат,

Супра-железа невидимый брат.

О, сколько раз,

умудренный там,

Я перед вами,

для вас

и вам

Бисер мой без ответа метал!

Правильный термин –

инфраметалл –

Режет вам разум,

как по стеклу

Острую если проводишь иглу.

Но этот термин может пока

Выразить шифром,

издалека,

Тот

иноматериальный состав,

Что оплотнел у планетных застав.

Стало, спускаясь в то бытие,

Инфраметаллом тело мое,

В шар обращаясь,

биясь,

крутясь,

С обликом прежним утратив связь.

Если среди человеческих мук

Хочешь найти, неведомый друг,

Муку, подобную муке той, –

Думай про дальний век прожитой:

Только

испанское

ауто-да-фэ

Правильно вспомнить в этой строфе.

Но наверху –

лишь миги, часы

Этих страданий

клал на весы

Радостям жизни в противовес

Правивший инквизицией бес.

Тут же страдания длятся года.

Что ж, ты и этому скажешь

“ДА”?

…В Окрусе он осознает, что возрастающие телесные муки – это

возмездие, и что закон, столь жестокий, не может иметь божественного

происхождения.

16.

Мой сказ, мой вопль, мой плач, мой крик

Сочти, коль хочешь, ветхой сказкою,

Но прочитай, как я достиг

И стал внедряться в днище вязкое.

Чистилищ сумеречный спуск –

Лишь вехи спуска, муки пробные;

Теперь я видел, как горят

В огне предвечном мне подобные.

То начинался лютый круг

Миров, овеществленных магмами:

Их не прощупал зонд наук,

Лишь усмехавшихся над магами.

Загробное, прогрессу льстя,

Рисуем мы пером вседневности,

И даже малое дитя

Смеется над гееной древности.

В век политической игры,

Дебатов выспренных в парламенте,

Кто станет думать, что миры

Воздвиглись на таком фундаменте?

Еще гуманный “Абсолют”

Мы допустить способны изредка;

А я твержу одно: что лют

Закон бушующего Призрака;

Что Призрак – явственней, чем явь,

Реальностью реален высшею,

И демоны несутся вплавь,

Как корабли, над нашей крышею.

О, как безмерно глубоко

Религий вещих одиночество,

Их, детское, как молоко,

Доверье к голосу пророчества!

Но – правда жгучая – и в них

Провидцами недорассказана,

Душа внушенных Богом книг

Ошибками и ложью связана.

– Еще в те дни, когда Земля,

Как шар огня, в пространствах плавала,

Законов тяжесть тяжеля,

На них оперлась лапа дьявола.

Он стиснул, сжал, он исказил!

В страданьях душ есть излучение;

Оно – вот пища темных сил,

Вампиров нашего мучения.

Путь восходящих мириад

Вампир великий сделал битвою,

Борьбу за жизнь, – чтоб брата брат

Теснил кровавою ловитвою;

Где принцип Дружбы, как устой,

Едва успел возникнуть ранее –

Внедрил он страшный и простой

Закон взаимопожирания;

Любовь, свободу, благодать

Он подменил слепым возмездием…

Так мучит дьявольская рать

И здесь, и по другим созвездиям.

Молясь у ласковых икон

О днях гармонии желаемой,

Запомни: двойственен закон,

Владыкой Зла утяжеляемый.

…Пребывающий в Окрусе вспоминает, что был с детства предупрежден

христианским учением о законе возмездия и что отказ этому учению был

актом его свободной воли.

17.

О, не приблизиться даже к порогу

Тайны и Правды вышней

тому,

Вера чья возлагает на Бога

Тяжесть ответственности

за Тьму.

Вечный припев: “Ах, столько страданий,

Столько злодейств – а как же Бог?

Мог Он творить свое мирозданье,

А обуздать духа зла – не мог?

Он – вездесущ и благ; почему ж

Он не спасет наших тел и душ?”

Полно

блуждать

среди трех сосен,

Вламываться в открытую дверь.

Бог абсолютно благ! светоносен!

А не всемогущ.

Верь!

Верь – и забудь “царя на престоле

В грозных высотах”.

Он – святей;

Сам очертил Свою власть и волю

Волей свободных

Божьих

детей.

И не рабам,

не холопам Славы

Мир, как могучее поприще, дан:

От эмпирея до яростной лавы

Горд и свободен его океан.

Все ли высокие духи – благие?

Все ли скорбят

за твою слезу?

Есть грандиозный дух, тиранию

Строящий

и вверху,

и внизу.

В духопрозрении праведным снится

Глубь

незапамятнейших

времен,

Богоотступничество Денницы,

Шелест туманностей,

как знамен.

Снов довременных рваные космы

В древних легендах

видели мы:

Да, – он творил

и творит

Антикосмос,

Черное зеркало,

сердце Тьмы.

И на Земле – его черный град

Древние наименовали:

ад.

…Здесь, в слоях Окрус и Гвэгр, душам уясняется истина

относительного дуализма – борьбы двух космических принципов, – борьбы

хоть и не вечной, но столь протяженной во времени, что наше сознание

склонно пренебрегать этой неточностью.

18.

Наземь открытою полночью лягте,

Духом вникайте

глубже, чем взор:

Грохот

разваливающихся галактик

Вам приоткроет

звездный простор.

Это – миры, где трон Люцифера

Выше пресветлой свободы встал,

Где громоздит

блудница-химера

Жертвы на жертвы:

свой пьедестал.

Это – тираны! это – вампиры!

Жажда ко власти –

вот их вина.

Власть их над миром –

гибелью мира

Там завершаться

обречена.

Но посмотри: спираль Андромеды

Освободилась

от несовершенств:

Там поднимаются рати победы

По ступеням высот и блаженств.

И титанические брамфатуры

Просветлевая до самого дна,

Клиры Канопуса,

хоры Арктура

Блещут, как мировая весна;

Освобождают от вечного плена,

Делают братьями тех, кто рабы…

Метагалактика – только арена

Этой милльярдолетней борьбы.

Если созрел в тебе дух высокий,

Если не дремлет совесть твоя,

Сдвинь своим праведным выбором сроки

Мук бытия.

…Здесь становится понятной демоническая природа закона кармы, а

также и то, что одна из задач Божественных сил заключается в преодолении

и просветлении этого закона.

19. УКАРВАЙР

Тамерлана ль величим, шлифуя его саркофаг мы,

Палача ль проклинаем проклятьем воспрянувших стран –

Спуск обоим-один.

Так я пал до Бушующей Магмы –

Укарвайром зовется глубинный ее океан.

Пытки тесной гарротой, свинцом или бронзою жидкой,

Знойно-острая боль на костре погибавших в былом –

Что все муки Истории рядом с нездешнею пыткой

В сатанинском краю, под бесшумным бесовским крылом?

Да и что-инквизиция?!.

Жертвы моих злодеяний,

Все калеченье душ по застенкам и трудлагерям

Справедливость сравняла бы с часом таких воздаяний,

Нет, не с часом, – с секундой!..

Уже не стремительно прям,

Но зигзагообразен, прерывист и скачущ от боли

Нескончаемый спуск совершался в ревущем огне,

А духовная мука была уподоблена соли,

В глубь горящего тела бросаемой демоном мне.

О, я видел его! обнаженную морду вампира!

Он меня облекал – истечение мук моих пить!..

Помогите!

Спасите!

О, люди далекого мира!

Хоть молитесь за нас! хоть сочувствие бросьте, как нить!..

Но напрасен был вопль: наслоив неимоверные глыбы,

Тыщеверстная толща незыблемой стала давно,

И, приникнув к земле, даже сонмы святых не могли бы

Различить голоса уходящих на адское дно.

…В Укарвайре телесная мука превышает все усилия воображения, тем

самым обнажая до конца демоническую и вампирическую природу закона.

20. ПРОПУЛК

Все замедлялось,

приостанавливалось

движенье, –

Уж не отскакивать,

не безумствовать,

не ползти…

И телу – новое, невероятное омоложенье

Мне подготовил Первомучитель в конце пути.

Из окружающего

инфрабазальта

в меня бесшумно

Состав материи

пламенеющей

проникал,

И оставался я неумирающим и разумным

Среди раздавливающих

и расплющивающих

скал.

Я мог выдерживать

без предела

страданье это,

Я, замурованный

в глубочайшей

из катакомб,

До отдаленнейшей катастрофы, когда планета

Не разлетится, как ослепительнейшая из бомб.

Но все неистовство

перемежающихся

сжиманий

Готов принять был

перерасплавившийся

мой дух,

Лишь угасить бы неутолимейшее из страданий –

Духовной жажды

все увеличивавшийся

недуг.

То было горе богооставленности, – такое,

Какого люди

еще не ведали

никогда,

Тоска нездешняя о совершенстве и о покое,

О том, что предано и недоступно мне, как звезда.

Так опустился я

до кармического

равновесья

Меж злодеяньями

и отплачивающей

мздой,

И лишь таинственнейший Архангел из поднебесья

Мог видеть след мой едва змеящейся бороздой.

…В Пропулке мука телесная заглушается мукой духовной – жаждой и

раскаянием такой силы, тоскою такого накала, какого они не способны

достигнуть ни в одном из слоев, расположенных выше.

21. СУФЭЛ

Спуск завершен – но лишь для меня.

Глубже всех магм,

глубже огня,

Глубже всех бедствий и катастроф

Сводят уступы

нижних миров.

О, никогда я не мог и не смел

Глянуть в упор

на тихий Суфэл –

Скрытое за непреодолимой стеной

Кладбище брамфатуры земной.

Тухни, светильник духа,

остынь…

Слышишь шуршащий шорох пустынь?

Чуешь песков шелестящий хруст?

Масло иссякло,

ты мертв.

Ты пуст.

Тысячи лет, а может быть, сто –

Факел твой превратится в ничто,

Имя твое и отзвук речей

В памяти не шевельнутся ничьей,

И не напомнит ничто никому

Об отошедших в вечную тьму.

Лишь Антикосмос

на бледный лед

Там лиловатым светилом льет

Мертвенные лучи забытья.

И не развяжет воля ничья

Силой любви, молений, витийств

Карму духовных самоубийств.

Знает одно эта нижняя глушь:

Смерть окончательную тех душ,

С кем их монады

порвали связь,

Выпав из нашей планеты и мчась

В непредставимых циклах времен

Наново строить свой град, свой трон.

Но их дорог не прочесть, не найти

В черных туманностях,

в Млечном Пути.

…В Суфэл опускаются из страдалищ только упорствовавшие во зле и уже

трижды испытавшие спуски на одномерное Дно Шаданакара. Здесь те, кто не

нужен и дьяволу.

22.

Ты, из миров, беззакатных во славе,

К аду сходивший

в правой борьбе!

Древним рыданьем – profundis clamavi* –

Бог мой, Христос мой,

взываю к Тебе.

Первый удар по железным законам

Жизнью и смертью Своей нанося,

Распятый, пал Ты в пылавшее лоно,

И брамфатура дрогнула вся.

Сорван запор с глубочайших страдалищ.

Временной стала

вечная боль.

Только тогда приоткрылась, тогда лишь.

Лестница в небо для гибнущих воль.

Двадцать столетий

за сферою сферу

Ты созидал из Своей полноты,

И мы зовем Мировой Сальватэррой

Ту высочайшую сферу, где Ты.

Слезы, небесный восторг, а не ужас,

В близости вышних миров и идей,

В творческой радости белых содружеств

Ангелов,

иерархий

и людей.

Богорожденный! Логос Планеты!

Дивно предчувствуемый людьми!

В братство бессмертно горящего Света

Душу из тесных страдалищ прими.

…Параллельно с возрастанием мук совершается прояснение сознания. В

этом сказывается другая сторона закона – Провиденциальная, сохранившаяся

доныне от древнего божественного Празакона. В Пропулке ясность сознания

достигает ступени абсолютного знания о бытии Логоса.

–

* Из бездны взываю; начальные слова молитвы (лат.).

–

23.

Под давящим свыше бременем

Твердых лав и мертвых масс

Станет мутный дух со временем

Чист и прочен, как алмаз.

Началось необычайное

В царстве Нижнего Огня;

Чья-то деятельность тайная

Совершалась вкруг меня;

Окружало чье-то реянье,

Мне в пучине лаской став;

Освежало чье-то веянье

Мой пылающий состав;

То ль эфирными покровами,

То ли крыльями, он нес

Между толщами багровыми

Дуновенье райских роз;

Брат Синклита Человечества,

Он проник в мой смертный склеп,

Дать на каждый стон – ответчество,

Насыщавшее, как хлеб.

И, блистая ореолами,

С просветленною душой,

Начал я подъем шеолами –

Братьев Света брат меньшой.

Крут подъем к России Ангелов,

Но другого нет тому,

Кто насквозь, до черных факелов,

Падая, прорезал тьму.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мой стих, с любезным реверансом,

В благополучный дом не вхож:

Чугунных строф не спеть романсом,

Жене не подарить, как брошь.

От легких вальсов далеко он,

Затем, что ноша не легка:

Зажатый змеем Лаокоон

Способен крикнуть только: А!

Кругом частушки, льется полька,

Но сердце болью залито.

Предупреждаю? – Нет, не только.

Зову на помощь? – Нет, не то.

Мой стих – о пряже тьмы и света

В узлах всемирного Узла.

Призыв к познанью – вот что это,

И к осмысленью корня зла.

Задача в том, чтоб разум вещий

Смог отделить Господний дух

От духов мрака – в каждой вещи,

В причинах взлетов и разрух;

Чтоб, прозревая глубь былую

И наших дней глухое тло,

Не петь осанн напропалую

И различать добро и зло.

Пусть Моммзен, Греков, Шпенглер, Нибур,

В трехмерной данности скользя,

Тебе не скажут: – сделай выбор!

Не крикнут с болью: – вот стезя! –

Как закатился век риторик,

Так меркнет век трехмерных школ:

На смену им – метаисторик

Из дней грядущих подошел.

Неотделимы факты мира

От сил духовности, и слеп,

Кто зрит от магмы до эфира

Лишь трех-координатный склеп.

Мой стих – затем, чтоб запылала

Перед тобой другая глубь.

Ни бриллианта в нем, ни лала.

Он нищ. – Прости и приголубь.

1955

Владимир

ГЛАВА 16

ПРЕДВАРЕНИЯ

*

Перед близким утром кровавым

В тишине свечу мою теплю

Не о мзде неправым и правым,

Не о селах в прахе и пепле;

Не о том, чтоб вырвало с корнем

Спорынью из пашен России;

Не о том, что в Синклите горнем

Святорусские духи просили.

Но о ней, – о восьмивековой,

Полнострастной, бурной, крамольной,

Многошумной, многовенцовой,

Многогрешной, рабской и вольной!

Ведь любовью полно, как чаша,

Сердце русское ввысь воздето

Перед каменной матерью нашей,

Водоемом мрака и света;

Приближаясь нашей пустыней

К ней одной – трепещем, немеем:

Не имеем равной святыни,

Сада лучшего не имеем!

О, достойней есть, величавей

Города пред Твоими очами,

Жемчуга на Твоей державе,

Цепь лампад во вселенском храме.

Но в лукавой, буйной столице,

Под крылом химер и чудовищ,

До сих пор нетленно таится

Наше лучшее из сокровищ:

Поколений былых раздумья,

Просветленных искусств созданья,

Наших вер святое безумье,

Наших гениев упованья;

Смолкший звук песнопений, петых

В полумраке древних святилищ,

Правда мудрых письмен, согретых

Лаской тихою книгохранилищ…

Не кропи их водою мертвой;

Не вмени нам лжи и подмены,

Опусти святой омофор Твой –

Кровлю мира на эти стены.

1952

ЧАША

Не может кровью не истечь

Любое сердце, если множествам

На грозном стыке эр порожистом

Рок нации диктует лечь.

И разум мечется в бреду,

Предвидя свист и рокот пламенный

На страшных стогнах Белокаменной,

В осуществившемся аду.

Рассудок не вмещает наш,

Что завтра будет взор ученого

В руинах края омраченного

Искать осколки ваз и чаш.

Искать?.. Но чаша – лишь одна:

Скорбей и смертного томления, –

К устам дрожащим поколения

Она судьбой поднесена.

Она, как рдеющий кристалл,

Горит и будит понимание,

Что над страной бесшумно встал

Час всенародной Гефсимании.

1951

О СТАРШЕМ БРАТЕ

О, знаете ли вы, господа, как нам

дорога эта самая Европа, эта страна

святых чудес?

Достоевский

1

Запад! Великое, скорбное слово!

Зарев бесшумных прощальный взор!

Ночи всемирной сумрак лиловый,

Мягко взмывающий

к фирну гор!

Как мы любили бездонную душу

Этих могучих и гордых стран,

Песнь их морей, их древнюю сушу,

Синь их сказаний,

и кровь их ран!

В хмурое утро бурной России,

В срубах, в снегах, в степи, в нищете,

Хрупко затрепетали впервые

Благоговейные

струны те.

Грянул не нам ли, в угрюмые годы

Взманивая в невозможную даль,

Трубный призыв грядущей свободы

С дальних трибун

Палэ Руаяль?

Под итальянским небом нетленным,

В звоне фонтанов, в журчаньи дней,

Как пилигримы, склоняли колена

Разве не мы

у святых камней?

Дивных искусств вековые алмазы

Перед лицом возраставшей тьмы

В чистых слезах, как Иван Карамазов,

Разве целовали

не мы?

В сумерках, с Диккенсом шторы задвинув,

Мы забывали тайгу и метель

В теплом уюте у мирных каминов,

В святочной радости

Дингли-Дэлль.

Кто не бродил из нас, как любовник,

Склонами музыкальных долин,

Где через лозы и алый шиповник

С лебедем белым

плыл Лоэнгрин?

Мерным, божественно звучным раскатом

Слышался нам сквозь века и века

Бронзовый благовест Монсальвата

С круч запредельного

ледника;

Нас уводили волшебные тропы

На лучезарно-синее дно,

Там, где покоилось сердце Европы,

В волны гармонии

погружено.

– Кончено!.. Из омраченной лазури,

Все обрекая – цветы, труды –

Воет, рыдает нездешнею бурей

Реквием

непоправимой беды.

Только в сердцах пламенеют свечи

Старой любовью – последним прости –