Текст книги "Андреев Д.Л. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1: Русские боги: Поэтический ансамбль."

Автор книги: Даниил Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Даниил Андреев

Русские боги

Поэтический ансамбль

–

Источник OCR: Собр.соч. в 4-х томах; “Урания”, М., 1996 г., том 1

Дата редакции – 02.06.2003

–

ОГЛАВЛЕНИЕ

А.А.Андреева. Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его женой

От автора

Вступление (“В ком возмужал народный гений…”)

Глава 1. Святые камни

I. “Приувязав мое младенчество…”

II. У стен Кремля. Триптих

1. “Ранняя юность. Пятнадцать лет…”

2. “Был час, годами и пространствами…”

3. “Великих дедов возблагодарим…”

III. Василий Блаженный

IV. В Третьяковской галерее

V. Художественному театру

VI. Библиотека

VII. Обсерватория. Туманность Андромеды

VIII. Концертный зал

IX. Каменный старец. Триптих

1. “Когда ковчегом старинной веры…”

2. “Ты изъяснил мне движение твари…”

3. “И образы живого золота…”

X. У памятника Пушкину

XI. Большой театр. Сказание о невидимом Граде Китеже

XII. Стансы

Глава 2. Симфония городскою дня

Глава 3. Темное видение. Лирические стихотворения

“Русские зодчие строили прежде…”

“Я вздрогнул: ночь? рассвет?.. Нет, это зимний день…”

Третий уицраор

Столица ликует. Триптих

I. Праздничный марш. Дохмий

II. Изобилие

III. Карнавал

Гипер-пэон

О тех, кто обманывал доверие народа. Триптих

1. “Грудь колесом, в литой броне медалей…”

2. “Нет…”

3. “Ты осужден. Молчи. Неумолимый рок…”

У гробницы

Монумент

Красный реквием. Тетраптих

1. “Сквозь жизнь ты шел в наглазниках…”

2. “Стих…”

3. “Тот…”

4. “И “Вечную память” я вспомнил…”

Пропулк

К открытию памятника

Демоницы. Предупреждение. Тетраптих

1. Велга

2. “Еще не взошли времена…”

3. “Выходила из жгучей Гашшарвы…”

4. “Безучастно глаза миллионов скользнут…”

Яросвету – Демиургу России

Глава 4. Миры просветления. Цикл стихотворений

I. Шаданакар

II. Ирольн

III. “Может быть, тихою раковиной…”

IV. “Я умирал травой и птицей…”

V. Даймоны

VI. Олирна

VII. Файр

VIII. Нэртис

IX. Готимна

X. Метакультуры

XI. Затомисы

XII. Святая Россия

XIII. Гридруттва

XIV. Уснорм

XV. “Золотом луговых убранств…”

Глава 5. Из маленькой комнаты. Цикл стихотворений

I. “Враг за врагом…”

II. “Еще, в плену запечатанных колб…”

III. “Вижу, как строится. Слышу, как рушится…”

IV. В ночных переулках

V. Дома

VI. “Другу ли скажешь – нахмурится, вздрогнет…”

VII. “Наитье зоркое привыкло…”

VIII. Размах

IX. Сочельник

X. “Ночь снизошла, всю ложь опровергая…”

XI. “Утро. Изморось. Горечь сырая…”

XII. “Я был предуведомлен, что опасно…”

XIII. Шквал

XIV. Беженцы

XV. Баллада <Эвакуация вождя из мавзолея в 1941 году>

XVI. “Не блещут кремлевские звезды…”

XVII. “Ты еще драгоценней…”

XVIII. “А сердце еще не сгорело в страданье…”

XIX. “И вот закрывается теплый дом…”

XX. Без заслуг

XXI. “Я не отверг гонца метельного…”

Глава 6. Ленинградский апокалипсис. Поэма

Глава 7. Изнанка мира. Поэма в прозе

Глава 8. Навна. Поэма

Глава 9. Сказание о Яросвете. Цикл стихотворений

Вступление (“Когда на нас военная зима…”)

1. “В дни, когда светозарно и мирно…”

2. “О, превышающий ангелов! Страшно…”

3. “Это свершилось в начале пути…”

4. “Хвойным покровом…”

5. “Странно поверить, трудно постичь…”

6. “Не как панцирь, броня иль кираса…”

7. “И отошел Он…”

8. “Создал сначала для родины сын…”

9. “Здесь – уицраор…”

10. “В этот вечер, что тянется, черный…”

Заключение

Глава 10. Голубая свеча

I. Александру Блоку

II. Приснодеве-Матери

III. Дом Пресвятой Богородицы

1. “Сумрачные скалы Галилеи…”

2. “Девятнадцать веков восхожденья…”

3. “То цветущими вишнями…”

4. “На холм Демиург всероссийский ступил…”

5. “О, тихая полночь! – Узор…”

6. “Менялись столетья. Открытые створы…”

7. “Из обездоленности…”

8. “Когда не разделишь в клокочущем шторме…”

IV. Сорадовательнице мира

V. “Предчувствую небывалые храмы…”

Глава 11. Святорусские духи. Цикл стихотворений

Синклиты

“Я слышу четче с каждым годом…”

О полузабытых

Родомыслы

Гении

Праведники прошлого. Триптих

1. “Я люблю направлять наши мысленные…”

2. “Они молились за многошумное…”

3. “И гудели вьюжными зимниками…”

“Все упованье, все утешенье…”

Глава 12. Гибель Грозного. Поэма

Глава 13. Рух. Симфония о великом Смутном времени

Глава 14. Александр (-)

Глава 15. У демонов возмездия. Поэма

Глава 16. Предварения

“Перед близким утром кровавым…”

Чаша

О старшем брате

1. “Запад! Великое, скорбное слово!..”

2. “Проклятый сон: тот самый бой…”

“Видно в раскрытые окна веры…”

“Мы на завтрашний день…”

Александрийский век

“Острым булатом расплат и потерь…”

Иерархия

“Если ты просветлил свою кровь…”

“Если б с древней громады…”

“Нет, – то не тень раздумий книжных…”

“Я мог бы рассказывать без конца…”

Эльдорадо

Даймону

<Сквозь тюремные стены>

Глава 17. Сквозь природу. Цикл стихотворений

1. “Порхают ли птицы, играют ли дети…”

2. “Не о комбайнах…”

3. “Я люблю – не о спящей царевне…”

4. “Вы, реки сонные…”

5. “Леший старый ли, серый волк ли…”

6. “Другие твердят о сегодняшнем дне…”

7. Древнее

8. “Таится дрёмный мир сказаний…”

9. “Когда несносен станет гам…”

10. Манику

11. Стихиали Фальторы

12. “Нет, не боюсь языческого лика я…”

13. Серая травка

14. Весельчак

15. “Есть праздник у русской природы…”

16. Заходящему солнцу

17. Соловьиная ночь

18. Гуси

19. Ирудрана

20. “Не ради звонкой красоты…”

21. Полет

22. Орлионтана

23. “Если вслушаешься в голоса ветра…”

Глава 18. Босиком. Цикл стихотворений

1. “Из шумных, шустрых, пестрых слов…”

2. “Ах, как весело разуться в день весенний…”

3. “Лёвушка! Спрячь боевые медали…”

4. Арашамф

5. “И воздух, поющий ветрами…”

6. Вовсе не шутя

7. “Вот блаженство – ранью заревою…”

8. “Как участь эта легка…”

9. На перевозе

10. Привал

11. Птички

12. “Сколько рек в тиши лесного края…”

13. Лиурна

14. Ягодки

15. “Неистощим, беспощаден…”

16. Лопух

17. Ватсалья

18. Ливень

19. Следы

20. Во мху

21. “Холодеющий дух с востока…”

22. Товарищ

23. “Плывя к закату, перистое облако…”

24. “В белых платочках и в юбках алых…”

25. В тумане

26. Ночлег

27. “Звезда ли вдали? Костер ли?..”

28. Andante

29. “Моею лодочкою…”

30. Перед глухою деревней

31. “Зорькой проснешься – батюшки, где я?..”

32. “Осень! Свобода!.. Сухого жнивья кругозор…”

33. “Бог ведает, чем совершенны…”

34. Заключение (“Вот, бродяжье мое полугодье…”)

Глава 19. Плаванье к Небесному Кремлю (-)

Глава 20. Солнечная Симфония (-)

Примечания

–

Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его женой

В давние времена – они кажутся давними по тому объему событий, что легли между нами и ними, – биографию начинали с перечисления предков. Вероятно, это внимательное всматривание в земные истоки личности имеет смысл.

Отец Даниила Андреева – известный русский писатель Леонид Николаевич Андреев, родился на Орловщине, на той удивительной русской земле, которая была родиной стольких – прекрасных и разных – русских писателей. По семейному преданию, отец Леонида Андреева был внебрачным сыном орловского помещика Карпова (имя пока неизвестно) и дворовой девушки Глафиры. Барин выдал девушку за крепостного сапожника Андреева – отсюда фамилия. Мать Леонида Николаевича, Анастасия Николаевна, – осиротевшая дочка разорившегося польского шляхтича Пацковского.

Матерью Даниила была Александра Михайловна Велигорская, по отцу – полька. Фамилия Велигорские – русифицированная форма родового имени одной из ветвей графов Виельгорских (правильнее – Виельгурских), лишенных титула и состояния за участие в восстании 1863 года. По женской линии Александра Михайловна – украинка. Ее мать, бабушка Даниила, – Евфросинья Варфоломеевна Шевченко. Фамилия Шевченко, вообще очень распространенная на Украине, не совпадение, а родство с Тарасом: Варфоломей Шевченко был его троюродным братом, свояком и побратимом.

Все эти родовые нити и сплелись 2 ноября 1906 года (нов. стиль) в существе, появившемся на свет в Берлине: это был второй сын Леонида Николаевича и Александры Михайловны, названный матерью Даниилом.

Даниил Леонидович всегда был – даже до странности – равнодушен к своему происхождению, никогда не пытался проводить какие-либо генеалогические изыскания. То, что изложено здесь – результат исследования (почти расследования) сотрудников Орловского Литературного музея и киевлянки Ольги Васильевны Ройцыной, жены троюродного брата Даниила Анатолия Мефодьевича Левицкого.

Грозно и ясно встала над колыбелькой новорожденного сама Судьба.

Двадцатишестилетняя, совершенно здоровая, любимая мужем Шурочка умерла вскоре после рождения второго сына от того, что тогда называлось “послеродовой горячкой”. Во многих воспоминаниях современников остался ее милый, светлый облик; осталось и описание того, какой трагедией была ее смерть для Леонида Николаевича. Иногда он предстает просто обезумевшим от горя. Новорожденного – причину смерти жены – он не мог видеть. Казалось, что ребенок обречен. Но в Берлин из Москвы приехала старшая сестра Александры Михайловны, Елизавета Михайловна Доброва. Она увезла в Москву осиротевшее существо, в котором едва теплилась жизнь, и ребенок обрел чудесную семью. Эту семью иначе как родной нельзя и называть. До шести лет им неотрывно занимлась мать Елизаветы и Александры, Бусинька, Евфросинья Варфоломеевша Шевченко. Волевая и властная, она пользовалась безоговорочным искренним уважением всех окружающих – близких и дальних.

Пожалуй, в современном нашем Вавилоне, с башнями, которые падают задолго до середины стройки, уже почти неразличимы облики прежних городов. А ведь каждый город имел свой неповторимый духовный облик, ложившийся печатью и на жителей его: тверичанин отличался от петербуржца, москвичи были иными, чем орловцы.

Детству и юности Даниила Андреева сопутствовала Москва.

Кремль, входя в который ребенок в любое время года снимал головной убор, невзирая на вопли няньки: он знал, что в Кремль иначе входить нельзя.

Храм Христа Спасителя. Напрасно спорить о его архитектурном совершенстве или несовершенстве – это был символ Москвы, и образ Белого Храма над излучиной реки неотделим от творчества Андреева.

Очень типичная для прежней Москвы семья Добровых жила в Малом Левшинском переулке. До шестидесятых годов там стоял двухэтажный домик, ничем не примечательный. Был он очень стар, пережил еще пожар Москвы в дни Наполеона. Такие дома в Москве так и назывались: донаполеоновские.

Добровы занимали весь первый этаж, а кухня и всякие подсобные помещения были в подвале, куда вела крутая и узкая лестница.

Входная дверь была прямо с переулка – большая, высокая, с медной дощечкой: “Доктор Филипп Александрович Добров”. Войдя в дом, надо было подняться по нескольким широким деревянным ступеням, а встречало всех входящих огромное, во всю стену, очень красивое зеркало. Дальше большая, белая со стеклами, дверь вела налево, в переднюю. Направо из передней была дверь в кабинет Филиппа Александровича, в котором позже жил его сын, Александр Филиппович, потом это была комната Даниила Леонидовича, а еще позже – наша с ним, любимая, которая в книге “Русские боги” осталась в названии одной из глав: “Из маленькой комнаты”.

Дверь налево из передней вела в зал. Его я уже застала разделенным занавесками на несколько клетушек, в которых ютилось все старшее поколение семьи: Филипп Александрович, Елизавета Михайловна и еще одна сестра – Екатерина Михайловна, по мужу Митрофанова.

Это произошло после революции, когда весь русский традиционный и отвечающий человеческим потребностям быт был изуродован “уплотнениями” и “коммуналками”, не принесшими счастья никому, изуродовавшими не меньшее количество человеческих судеб, чем война, тюрьмы и лагеря.

А в счастливом детстве Даниила зал играл большую роль. Дом Добровых был патриархальным московским домом, а значит – хлебосольным и открытым. Открытым для очень большого количества самых разных, самых несогласных друг с другом людей, которых объединял интеллектуальный уровень, широта интересов и уважение друг к другу.

Отголоски этого я еще застала, как застала огромный стол в передней части разгороженного зала, раздвигавшийся по праздникам, при помощи вставных досок, по-моему, метров до пяти в длину.

Соседней с залом комнатой в прежние времена была спальня Филиппа Александровича и Елизаветы Михайловны, и у двери, разделявшей эти две комнаты, точнее – у замочной скважины – торчал маленький Даниил, разглядывая и Шаляпина, и Бунина, и Скрябина, и актеров Художественного театра, и Горького, и многих, многих еще гостей Добровых.

Даниил не только любил Добровых – их любили все, – не только воспринимал эту семью как родную, но говорил много раз: “Как хорошо, что я рос у Добровых, а не у отца”.

Детская комната Даниила располагалась дальше по коридору, ведущему из передней в глубину квартиры. Ее я уже не застала, только по его рассказам знаю, что вдоль всей комнаты, на уровне детского роста, висели нарисованные им портреты правителей выдуманной династии – отголосок поразившего детскую душу впечатления от “галереи царей” в Кремле: на потолке этой галереи были выложены мозаикой замечательные портреты Великих князей и Царей Московских.

Писать он начал очень рано, еще в детстве. Писал стихи и прозу: огромную эпопею, где действие разворачивалось в межпланетном пространстве. Планеты были не те, что нам известны, а все выдуманы. Они обладали собственными религиозными культами, естественно, основанными на сведениях, вычитанных из детского изложения греческих мифов, но с очень симпатичным собственным добавлением: кроме полагающихся по традиции богов Верховных, богов войны и богинь любви, там был еще и им придуманный бог Веселья.

До школы Даниил учился дома. У него был учитель – к стыду своему, забыла его имя – очевидно, умный человек и талантливый педагог. Живой и шаловливый мальчишка, по уговору с этим учителем, смирял свой характер за две воскресных награды: если он всю неделю вел себя “хорошо” (вероятно, это понятие было очень растяжимым), то в воскресенье учитель рисовал ему еще одну букву индийского алфавита и вез его по Москве новым (для него) маршрутом трамвая.

Зная, какое веселое, ласковое детство было у этого избалованного, доброго, изобретательно-шаловливого мальчугана, удивительно звучит следующий рассказ.

Евфросинья Варфоломеевна, Бусинька, умерла, когда любимому внуку было шесть лет. Внук заболел дифтеритом, бабушка, ухаживавшая за ним, схватила тот же дифтерит. Внук выздоровел, бабушка умерла.

Выздоравливающий ребенок не видел ни ее смерти, ни похорон. Не знали, как ему об этом сказать.

Александра Филипповна, старшая дочь Добровых, взяла на себя трудное дело. Она стала рассказывать ребенку, что Бусинька в больнице, выздоравливает, но соскучилась по своей дочке, его маме. Для того, чтобы с ней увидаться, надо умереть, но Бусинька беспокоится, как Даня к этому отнесется.

Постепенно старания Александры Филипповны привели к тому, что мальчик написал бабушке письмо, в котором отпустил ее к дочери, в рай.

Но тоска по бабушке, желание увидать незнакомую мать и сложившееся в детской душе представление о смерти, как дороги в Рай, привели к неожиданному результату. Летом после разлуки с Бусинькой Добровы и Даниил жили на Черной речке, где был дом Леонида Андреева (но не в этом доме), и мальчика поймали на мосту через речку, когда он собрался топиться – не от горя, а от страстного желания увидеть потерянных близких.

Детство сменилось отрочеством, которое совпало с революцией и разрухой. Жизнь стала трудной и голодной, каждая семья искала способы выжить. Ф.А.Добров составил какие-то необыкновенные дрожжи, очень полезные и пользовавшиеся большим спросом; они так и назывались: дрожжи доктора Доброва. По-видимому, их надо было пить, и непонятно, почему никто в семье, включая самого изобретателя, не сохранил рецепта…

Дрожжи, сообразно с заказами, по всей Москве разносили дети: Даня и Таня, его подруга с трехлетнего возраста, соученица по школе и друг до конца жизни, Татьяна Ивановна Оловяншникова, по мужу Морозова. Начав с этих деловых походов, Даниил потом всю юность бродил по Москве один, зачастую с вечера до утра.

Добровы были православной семьей. В доме праздновали все церковные праздники, соблюдали посты; но не было в них никакой нетерпимости: все, соприкасающиеся с этой семьей, были свободны в своих убеждениях, высказываниях и даже сомнениях. Одним из близких друзей дома была актриса Художественного театра, Надежда Сергеевна Бутова. Из ее ролей я знаю только роль матери Ставрогина в “Бесах”. Вот она и открыла пятнадцатилетнему Даниилу глубину и духовную красоту православной обрядности, что он помнил с благодарностью всю жизнь.

Но религиозным он был не по воспитанию, не по традиции, а по всему складу своей личности.

*

Учился он в частной гимназии, которую окончил уже как советскую школу. Гимназия была основана Евгенией Альбертовной Репман и Верой Федоровной Федоровой. Помещалась она в Мерзляковском переулке и так и называлась – “Репмановская”.

Даниил очень любил гимназию и, по-видимому, было за что любить. Об атмосфере, необычной для учебного заведения, говорит такой факт. После революции Евгения Альбертовна жила в Судаке, в Крыму. Больная, с парализованными ногами, она не имела средств к существованию. Поэтому бывшие ученики гимназии, окончившие ее в двадцатых годах, ежемесячно собирали для нее деньги. Так продолжалось до начала войны; большую роль в сборе этих денег играл Даниил.

Я думаю, что его мечта о создании особой школы – мечта всей жизни, нашедшая отражение в “Розе Мира” (воспитание человека облагороженного образа), – какими-то своими душевными истоками коренится в своеобразной атмосфере этой школы.

Эта мечта – создание школы для этически одаренных детей; не юных художников, биологов или вундеркиндов-музыкантов, а детей, обладающих особыми, именно этическими душевными качествами*.

* Насколько я знаю из рассказа Даниила, среди всевозможных затей двадцатых годов была похожая на эту. Известна судьба троих, связанных с чем-то вроде такой группы: один из них утонул, спасая тонущего; второй ушел в пещерный монастырь на Кавказе; третий заменил матери сына, ушедшего в монахи.

*

В одном классе с Даниилом училась девочка – я назову только ее имя, Галя, – которую он полюбил в детстве и любил очень много лет. Она не любила его, и всю их юность и молодость отметила печать этих сложных отношений – глубокой дружбы и неразделенной любви. Позже был период и разделенного чувства, а то, что так расплывчато называется дружбой, – глубокая душевная заинтересованность друг в друге, взаимное, лишенное всякого эгоизма желание добра, понимание, – сохранились до самой его смерти.

Галя была человеком редкого благородства, обаяния и женствености. Ей посвящен цикл стихотворений “Лунные камни”.

Здесь надо бы начать рассказывать о юности Даниила Андреева.

Но я не буду этого делать. Это несвоевременно. Очень темные и опасные круги прошел он в годы своей юности. Нет, не был он ни пьяницей, ни развратником, ничто “темное” в обычном смысле этого слова не присутствовало в его жизни. В этой жизни все наиболее существенное всегда лежало в плоскости иррационального. Главная тяжесть страшных дорог, пройденных им в юности, была в плоскости нереальной. Если б не было этих темных дорог, не написал бы он многого, написанного им, – писатель пишет то, что знает своей душой; выдумывать ничего нельзя – не будет искусства в выдумке. Ко времени юности относится его первая женитьба на сокурснице по Высшим литературным курсам, на которые он поступил после окончания школы. Женитьба была странная, и он, конечно, был очень виноват перед этой женщиной, что знал и всю жизнь помнил. А она ему заплатила за зло дружбой на всю жизнь. Она же и начала, много позже, хлопоты о его освобождении, а когда я вернулась из заключения – помогала мне хлопотать о нем.

Мне хочется отметить, что всю жизнь Даниила сопровождала искренняя, преданная дружба женщин.

*

Кончив литературные курсы, он понял, что печататься не будет. Никакие колебания, никакие затемнения души никогда не касались творчества, вернее – его правдивости. Места в советской действительности того времени Даниилу Андрееву – поэту – не было.

Выход нашел для него двоюродный брат, сын Филиппа Александровича Доброва, Александр Филиппович. Сам он, кончив Архитектурный институт, не смог стать архитектором после перенесенного энцефалита и работал художником-оформителем. Он обучил Даниила Леонидовича писанию шрифтов, это давало возможность зарабатывать на скромную жизнь.

Писать же Даниил не переставал никогда.

Необычные черты личности определили и особенности его творчества.

Ощутимое, реальное – употребляя его термин – переживание иной реальности. Таким в 15 лет было для него видение Небесного Кремля над Кремлем земным.

Ошеломляющее по своей силе и многократно испытанное переживание близости Святого Серафима в храме во время чтения Акафиста Преподобному.

Предощущение образа чудовища, связанного с сутью государства, позже понятого им и описанного.

Ощущение, почти видение демониц, властвующих над Великими городами.

Мощное, полное счастья прикосновение к тем, кого он позже назвал Стихиалями: прекрасным сущностям, духам земных стихий.

Отношение Андреева к природе нельзя назвать любовью к ней, понимая под словом “любовь” то, что обычно понимается: эстетическое любование и осознание живительности незагрязненной экологической среды.

Для него в прямом, а не в переносном смысле все кругом было живое: Земля и Небо, Ветер и Снег, Реки и Цветы.

Я помню, в какой восторг привела его признанием, что не сомневаюсь в реальном существовании домовых и дружу с ними – потому у меня дома и уютно…

Он ходил босиком всегда, когда только удавалось. Говорил, что совершенно по-разному чувствует Землю в разных местах. На мое возмущение: “Ну, Земля, это я понимаю, но что можно почувствовать на грязном городском асфальте!” – ответ последовал: “Безличное ощущение человеческой массы, очень сильное”.

Все, что написано в большом его труде “Роза Мира” о природе, пережито им непосредственно, как и в тех главах книги “Русские боги”, которые посвящены этой теме.

Летом он бывал и под Москвой, и в Крыму, но больше всего любил уезжать в Трубчевск. К сожалению, я не помню, как он впервые туда попал. Но, раз попав, он навек очарован этими местами. Он уходил в многодневные пешие путешествия, почти всегда один, босой, со скудным запасом немудреной еды (ел вообще мало) и курева – курильщик был заядлый. Ночевал в случайном стоге сена, в лесу на мху.

Эти путешествия откликнулись многими стихотворениями. А поэма “Немереча” – просто описание одного из таких странствий.

*

Мы познакомились в марте 1937 года. Познакомил нас человек, очень близкий и ему, и мне. Он по телефону вызвал Даниила на улицу. Мы подходили Малым Левшинским переулком к небольшому дому, а навстречу из двери этого дома вышел высокий, худой, стройный, несмотря на сутуловатость, человек с очень легкой и быстрой походкой. Шел сильный снег, и так я и запомнила: блоковский ночной снегопад, высокий человек со смуглым лицом и темными узкими глазами. Очень теплая рука. Так он вошел в мою жизнь, а я вошла в “Добровский дом”, как все его называли.

В 1937 году этот дом был таким: “старики Добровы” – Филипп Александрович, уже оставивший работу во Второй Градской больнице и имевший небольшую частную практику; Елизавета Михайловна, по профессии акушерка, тоже уже не работающая.

Вместе с ними жила и третья из сестер Велигорских, Екатерина Михайловна. Она работала медсестрой в психиатрической больнице, считая, что душевнобольные больше всех нуждаются в заботе и доброте. Все трое, как я уже говорила, жили в большой комнате за занавесками, а передняя часть этой комнаты служила общей столовой и там же стоял рояль, на котором по вечерам играл Филипп Александрович.

Кроме “стариков” и Даниила, в третьей комнате, принадлежавшей семье, жили дочь Добровых, Александра Филипповна, и ее муж, Александр Викторович Коваленский, очень интересный человек, большого, своеобразного, какого-то “холодно-пламенного” ума. Переводчик Конопницкой, Словацкого, Ибсена, он сам был незаурядным поэтом и писателем. Не печатался. Читал написанное немногим друзьям. Все его произведения уничтожили на Лубянке – он и его жена были арестованы по нашему делу. В молодости Даниила Александр Викторович имел на него большое влияние, подчас подавляющее.

Добровы так и не отвыкли от привычки жить с открытой дверью. И была эта дверь открыта в переднюю, где проходили все жильцы квартиры и все посетители, а среди жильцов была и женщина, получившая комнату по ордеру НКВД. И потеряли они в 1937 году стольких друзей в недрах Лубянки! Перечисление погибших было в одной из глав романа “Странники ночи”, которая называлась “Мартиролог”. Этот роман Даниил Леонидович начал писать в 1937 году. До него работал над поэмой “Песнь о Монсальвате”, в некоторой степени основанной на средневековых легендах. Эту поэму он не закончил и никогда больше к ней не возвращался.

*

С 1937 года, по существу, шла уже наша общая с ним жизнь, сначала как очень близких друзей, позже как мужа и жены.

Так, как жили мы, жил целый круг людей в те годы, поэтому я попытаюсь рассказать, какой была эта жизнь.

Подавляющее большинство жили в то время очень бедно. Почти все обитали в коммунальных квартирах, куда, по большей части, были насильственно впихнуты совершенно чуждые люди, несовместимые друг с другом.

Сейчас говорят, что в то время были частые снижения цен. Возможно, этого я не помню; зато хорошо помню, как мы покупали масло в количестве 100 грамм или кусочек колбасы – она действительно была очень вкусна и сортов было много, только все на цену смотрели… А в провинциальные города посылали посылки с макаронами.

Но это было лишь фоном, на котором разворачивалась настоящая жизнь. А ею, настоящей жизнью, были прекрасные концерты в Большом зале Консерватории; были встречи с друзьями – по три-четыре человека, с приглушенными (от соседей) беседами на самые, казалось бы, отвлеченные темы – для нас самые главные.

Даниил Андреев, пишущий поэму о Монсальвате, был не только понятен в захваченности этими образами, он был бесконечно дорог и необходим нам. Потому что для нас, русских – т.е. причастных российской культуре, – тема сокрытой святыни, несущей духовную помощь жаждущим этой помощи в окружающем страшном мире, была, вероятно, самой драгоценной.

Возможно, поэтому и не шла в те годы в Большом театре опера Римского-Корсакова “Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии”: не только мы понимали насущность сокрытой святыни, но и те, кто разрушал храмы – явные святыни; кто преподавание истории в школах свел к тенденциозному рассказу о бунтах и революционных движениях, где за Спартаком непосредственно следовали крестьянские войны в Германии; кто выламывал кресты на могилах Владимира Соловьева, Языкова и Хомякова.

Православная Церковь, с вырванными, как языки, колоколами, совершала Литургию. Нет слов, чтобы выразить преклонение перед этим немеркнущим подвигом, он не замутится никогда никакой внешней наносной неправдой. Церковь пронесла тихий огонь свечей в руках, скованных кандалами.

А на концертах в Консерватории звучала музыка Вагнера, и там мы слышали звон колоколов Монсальвата, а в Большом театре даже шел “Лоэнгрин” – скорее всего, по недомыслию…

Не знаю, как описать ту атмосферу обессиливающего, тошнотворного страха, в которой жили мы все эти годы. Мне трудно очертить границы этого “мы” – во всяком случае, это все те, кого я знала.

Я думаю, что такого страха, в течение столь долгого времени, не испытывал никто во всей истории цивилизованного человечества. Во-первых, по количеству слоев, им охватываемых; во-вторых, потому, что для этого страха не надо было никакой причины. И конечно, по многолетней протяженности этого, калечащего души ужаса. Неправда, что 1937 год (“тридцать проклятый…” и т.д.) был самым страшным. Просто в этом году огромная змея подползла вплотную к коммунистам, вот и причина крика. А началось все с начала, с 1917 – 1918 годов.

Лично для меня ощущение этой удавки страха на горле, то ослабевающей, то затягивающейся, возникло в 1931 году – мне было 16 лет, когда арестовали моего дядю по процессу Промпартии. Полное ужаса ожидание – вот этой ночью придут за близкими! – знали все женщины. Многих, которые целыми ночами сидели, замерев в этом ожидании, или, рыдая, метались из-за получасового опоздания мужа с работы – взяли на улице! – просто уже нет в живых. А некоторые и сейчас боятся об этом рассказать.

Эта жизнь, очень реально описанная, была фоном сложного действия, развертывающегося в романе “Странники ночи”.

В застывшей от ужаса Москве, под неусыпным взором всех окон Лубянки, ярко освещенных всю ночь, небольшая группа друзей готовится к тому времени, когда рухнет давящая всех тирания и народу, изголодавшемуся в бескрылой и страшной эпохе, нужнее всего будет пища духовная. Каждый из этих мечтателей готовится к предстоящему по-своему. Молодой архитектор, Женя Моргенштерн, приносит чертежи храма Солнца Мира, который должен быть выстроен на Воробьевых горах. (Кстати, на том самом месте, где выстроен новый Университет.) Этот храм становится как бы символом всей группы. Венчает его крест и присуща ему еще одна эмблема: крылатое сердце в крылатом солнце.

Руководитель, индолог Леонид Федорович Глинский (дань страстной любви Даниила к Индии), был автором интересной теории чередования красных и синих эпох в истории России. Цвета – красный и синий – условны, но условность эта понятна: синий как первенствование духовного, мистического начала, красный – преобладание материального.

Может быть, самая большая потеря, связанная с гибелью романа, – Москва, жившая в нем. Это не были “описания” Москвы того времени, а именно сам живой, многоплановый, трагический город!

На первом исполнении Пятой симфонии Шостаковича в Большом зале Консерватории встретились герои романа. Мы и правда были на этом концерте. В романе как бы “описывалась” Симфония, часть за частью раскрывалось ее содержание, данное гениальным композитором через музыку. Какое счастье, что мы не были знакомы с Дмитрием Дмитриевичем! Не удалось бы ему отказаться от такой “расшифровки”, потому что она была правильной и написана Пятая симфония о том, как человеческую душу давит разнуздавшаяся стихия Зла и остается душе только молитва, которой Симфония и заканчивается.

Ряд героев был развитием какой-либо стороны личности автора: индолог Глинский; поэт Олег Горбов; археолог Саша Горбов, совершенно по-андреевски влюбленный в природу. Он в начале романа возвращается из Трубчевска в Москву.

Роман, конечно, шел от традиции Достоевского, страстно любимого Даниилом Андреевым. Это не было подражанием Достоевскому, но проблемы романа были сродни проблемам романов великого писателя и по своей русскости и по причастности этих проблем к общечеловеческим – о Добре и Зле и их проявлении в мире.