Текст книги "Причуды моей памяти"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Письмо это полно любви и ненависти. Ненависти к войне– понятно, но не меньше ненависти ко всем подлостям советской жизни. Не пустили к умирающей Поле. Тут война ни при чем, это наша социалистическая бесчеловечность, наш строй с нечеловеческим лицом, в сущности так прошла вся жизнь авторов письма, где единственное счастье, о котором они помнят, которым греют свои души, – воспоминание о Поле, о ее любви.

—

В конце сороковых годов, вслед за тем как Лысенко разгромил генетику, идеологи захотели продолжить свой поход на физику. Разбить квантовую теорию. Все было подготовлено, но перед тем как спустить их «с цепи», Сталин вызвал Курчатова, спросил его мнение о пользе предстоящего разгрома.

– С философской точки зрения, может, это и правильно, – осторожно сказал Курчатов, – но тогда нужно отказаться от мысли иметь атомную бомбу.

Подумав, Сталин сказал:

– Раз так, то наводить чистоту в физике можно подождать.

Чуда не будет. Стало ясно, что уже ничего сверхъестественного не произойдет, не спустится ко мне инопланетянин, не создам я ничего гениального, не взлечу в небо на крыльях, не встречусь с привидением. Буду доживать все тише, сужая радости. Чуда не случилось. А с детства я так ждал его, я был уверен, что должно произойти со мной что-то небывалое. Раз уж я появился на свет божий… Иначе зачем это. Ясность пришла внезапно и придавила меня. Оказывается, все эти годы мечта еще теплилась.

На самом деле чудом было то, что я уцелел на войне, да и после чудом была счастливая любовь, и семья, можно многому Удивляться и радоваться, это так, но все же это не та давняя, Детская мечта, которая нынче угасла.

Борис Викторович Раушенбах считал Михаила Герасимова ученого, восстанавливающего лица по черепу, – гением.

У Герасимова действительно кроме методики целой науки, разработанной им, было еще сверхчутье, «невероятное воображение и внелогическое знание – знание совершенно нам непонятное» – определял Раушенбах.

Я был знаком с Михаилом Михайловичем. Мы с ним время от времени гуляли, он рассказывал о своих работах над обликами Ярослава Мудрого, Ивана Грозного, Шиллера, Тимура.

С последним была связана целая история. Существовало поверье, что кто потревожит прах Тимура, тот вызовет дух войны. Герасимову разрешили вскрыть гробницу Тимура. Было это, кажется, в Самарканде. Только он взял в руки череп Тимура, как в мавзолей вбежали с криком «война!». Произошло это 22 июня 1941 года. Его чуть не растерзали.

Мы с ним как-то вышли на тему о старце Федоре Кузьмиче. Согласно легенде, Александр I не умер в Таганроге, а скрылся и стал отмаливать свои грехи под именем старца Федора Кузьмича. И прожив так инкогнито, спустя столько-то лет умер и был похоронен (положен тайком в императорский саркофаг) в Петропавловской крепости.

М. М. Герасимов уверен был, что эту давнюю загадочную версию можно легко прояснить, если ему позволят вскрыть царскую гробницу в Петропавловском соборе. Воодушевил он меня, и, ничтоже сумняшеся, я обратился в обком, к секретарю по пропаганде Кругловой. Заинтриговал ее легендой, дал книгу о Федоре Кузьмиче. Она вроде бы заразилась от меня этой идеей, но сказала, что надо посоветоваться в Москве, в ЦК. Зачем? А потому что «цари – не наша номенклатура, они в ведении ЦК».

Через две недели вызывает меня, увы, не позволили, объяснили – если Герасимов определит, что череп императора – череп человека, умершего не в 1825 году, а много позже, в год смерти старца, то церковь сделает его святым, что же получится – с подачи ЦК Коммунистической партии? Нет, невозможно.

Так прикончили наш с М. Герасимовым проект.

Благодаря ЦК КПСС сохранена тайна старца Федора Кузьмича и, соответственно, тайна императора Александра I.

—

Мы сейчас все хотим, чтобы у каждого была отдельная квартира. А что дальше, мелко для российского человека.

Те, кто много читают, отвыкают самостоятельно мыслить.

Качество жизни измеряется количеством счастья. Или покоя. В Швеции и в Швейцарии люди не лезут на Марс. И живут там, живут благополучно и счастливо.

Я больше не болею космосом. Зачем мне нужен Марс, когда я иду выносить мусор и вижу людей, которые роются в контейнерах? Мои восторги немедленно исчезают. Почему я должен восторгаться тем, что на Марсе есть жизнь, когда у нас жизнь так убога для многих?

Все, что я читаю сегодня, – это и есть современная литература. Я же это сегодня читаю. Например, Сэлинджер, которого я недавно перечел, – это современная литература.

Мое правило: сегодняшний день – мой самый счастливый день в жизни. Потому что большую часть жизни мы живем, или вспоминая хорошее, или надеясь на хорошее.

Как бы ни был счастлив человек – оглядываясь назад, он вздыхает.

В. Я. Александров на семинаре привел такой пример: разбирали вопрос – как отличить лошадь от лошади, пока кто-то посторонний посмотрел и сказал что, кажется, черная лошадь немного выше, чем белая.

На этом семинаре висел плакат: «И что из этого следует?»

Позже специалисты и старики утешали меня тем, что якобы в дни Октябрьской революции матросня вскрыла все царские саркофаги, искали драгоценности, перемешали все останки. На самом деле, думается, Михаил Михайлович мог и при таких условиях разобраться…

«Французский патриотизм состоит в том, что сердце согревается, вследствие этой теплоты расширяется так, что обнимает своей любовью не только близких, родных, но и всю Францию.

Немецкий патриотизм, наоборот, состоит в том, что сердце суживается, стягивается, как кожа от холода, немец начинает ненавидеть чувственное, перестает быть гражданином мира, европейцем и хочет быть лишь узким немцем» (Генрих Гейне).

Благородные либералы, борцы с тиранией, реакцией, мало того, что их меньшинство, так и притесняют их беспрестанно, ходу не дают, к тому же среди них больше неприспособленных к борьбе и выживанию. По законам естественного отбора им положено исчезнуть. С какой стати они продолжают появляться на свет? Их ссылают, выгоняют с работы, высмеивают, лишают прав, а они нарождаются. Почему? Почему они не приспособились к нашей неправедной жизни? Или почему не вымерли? Зачем им надо вновь и вновь появляться?

В семидесятые годы этот секретарь райкома ходил на симфонические концерты в Филармонию. Ходил как бы тайком. Сидел за колоннами, чтобы его поменьше видели. Однако был замечен. Вызвал его секретарь обкома Бобовиков:

– Ты, говорят, ходишь в Филармонию?

– Да, бываю.

– Что ты там делаешь?

– Музыку слушаю.

– Это же не твой район.

– Дочь у меня музыкой занимается, она просила, – придурковато объяснил он.

Оправдание его приняли с подозрением, пришлось прекратить эти посещения, изжить в себе эту опасную тягу.

Прогресс науки, культуры происходит вопреки комфорту, совершается людьми, живущими без комфорта, он им не нужен, а то и мешает. Шикарные виллы, машины им ни к чему. Большая часть комфорта, возможно, тормозит прогресс.

Еще древние римляне считали труд земледельца праведным и чистым, а жизнь его самой полезной и благородной.

Из разговоров с Виктором Борисовичем Шкловским.

– Старый человек может делать почти все, что молодой, но при этом устает.

– Я сказал Горькому: «Человек – это звучит горько». Он обиделся.

– Стихи нельзя читать каждый день, это драгоценный напиток.

– Человек сам к себе едет с пересадками.

– Самое худшее – это потерять способность удивляться.

– Что за странные гетры на вас? – сказала Гиппиус Есенину.

– На улице они называются валенки, – ответил Есенин.

Сегодня первое декабря. Я вдруг вспомнил – это день убийства Кирова. Вспомнил, потому как до войны день этот отмечался. Появлялись статьи в газетах, возлагали венки к памятнику, раздавались призывы бороться с врагами народа. Были и другие памятные дни. Отмечали 18 марта – День Парижской коммуны. Даже вывешивали флаги. Появлялись траурные флаги в день 9 января – в память расстрела 1905 года. Почему-то флагами напоминали и день Ленского расстрела рабочих 1913 года. И еще день смерти Ленина. Ничего из этих дат ныне не отмечается. Неужели и наши даты тоже поблекнут, канут? Кто вспоминает ныне дату начала Первой мировой войны? Никто. Правда, у нее не было Победы. И поражения у нее не было. А ведь то была Первая мировая война, и вот стерлась из исторического календаря.

В душе появляются чувства, необъяснимые ей самой. У нас с женой была игра, иногда я ее вдруг спрашивал: «Почему ты это сказала?». Она задумывалась. Объясняла. Но были случаи, когда она не могла понять, откуда взялась вдруг эта фраза, эта мысль, этот вопрос. То же она проделывала со мной, и мне докопаться не всегда удавалось. Сколько ни копался, никаких, казалось, поводов, появилось воспоминание – почему? С чего? Никаких причин. Вдруг ни с того ни с сего вспомнился Витя Сергеев, как мы с ним и с моей женой плывем по Вуоксе. Двадцать лет не вспоминал о нем. С чего он появился в памяти? Пролетел мимо? Или там вспомнил?

Где вы были, попрекающие нас? «Горе вам, книжники, фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророков и украшаете памятники праведных и говорите: „Если бы мы жили во дни отцов наших, мы не были бы сообщниками их в крови пророков”» (Мф. гл. 23, ст. 29-30).

Рассказывал мне Сергей Корсаков, который воевал на Украинском фронте: «Шли мы из окружения, из-под Киева на Харьков. Под Киевом колхозники выносили нам припасенные картошку, сало, сами давали. Сколько наших прошло через эти села, всем давали. Не знаю, как они потом жили, мы у них все припасы схарчили. В Харьковской области совсем другое было, никто нам ничего не дает, попросишь, они начинают тебя осматривать, чего бы взамен взять, не стеснялись. Ремень? Давай ремень. Сапоги, хоть изношенные – снимай. За картошку, за сало все снимали, начнешь им выговаривать, они в ответ: „Ваша советская власть у нас все позабирала – и коней, и волов». Это были раскулаченные.

Окружили нас в лесу, по радио предлагают сдаваться, обещают всем жизнь, вы, говорят, окружены с трех сторон, с четвертой болото непроходимое… Пошли к ним сдаваться, а кому нельзя было сдаваться, направились через болото. Некоторые перебрались. Я перебрался. Идем дальше, приходим в одну избу. Там хозяин старик. Крепкий, лет семьдесят, у него два сына. Здоровые мужики. Он их гоняет, они послушно бегают. Притащили самогон. Сидим, пьем, он рассказывает, как его раскулачивали, говорит: „Я бы сейчас комиссара какого этими руками бы задушил”. Вдруг шум, треск – врываются в деревню немцы, мотоциклы, за ними машины. Мы в огород, там схоронились. Крики, выстрелы».

Слушал я этот рассказ Корсакова – все в точности, как с нами было. Те, кто в окружении были, те всю изнанку войны видели.

—

Привезли в соседнюю палату пожилую женщину с окровавленным лицом, разбитой головой. Врач спрашивает: что с ней случилось? Она говорит, что это муж, сколько лет живет с ним, столько и бьет. Как забеременела, так он – в живот табуреткой. Вчера пропил всю получку, сегодня запустил тарелку в голову и ушел, не кушавши. Попросила к вечеру выписать ее, чтобы покормить.

Врач пришел ко мне, спрашивает: «Ну что это такое, как назвать? Смирение, тупость? Вот вы писатель, объясните мне, можно ли уважать такое терпение?»

Терпение или, может, это любовь все прощающая? А может, она принимает за какие-то свои грехи? Разное тут может быть. Но чего действительно у нас с излишком – это терпения, терпим и терпим.

На свете нет большей тайны, чем то, что происходит в сердце мужчины, когда вдруг из многих женщин одна проникнет туда и произведет полный переворот. Как, почему именно она? Причем сама ведь она ничего для этого и не делала.

Первородный грех превратил Адама и Еву в человеков, так что можно считать, они продолжили сотворение, начатое Господом.

Возбужденный разговор на Невском в девяностые годы:

– Во дворе гитары дают!

Дают! …Гитары!

«Не агрессируй меня!»

Человек тихий, как снегопад.

Однажды ночью я проснулся от какой-то мелькнувшей мысли. Никак не удавалось вспомнить, что это было. Во сне жена вдруг обняла меня, и я вспомнил. Мне снилось счастье наших молодых ночей, и подумал, как наша дочь возникла из нашей любви, из тех мигов, когда мы сливались в одно целое, душа наша становилась общей душой, так ведь и я результат восторга, высшего блаженства отца и матери в тот далекий миг, когда они соединились. Я произошел из того их счастья обладания и с этим отправился в жизнь. Этот миг называется зачатием, я о нем ничего не знаю, мне не положено о нем знать, но сейчас я вдруг понял, что это было.

ДОЦЕНТ ПИМЕНОВ

– Когда меня послали в командировку в Австрию, жена устроила мою мать в дом престарелых. Я знал, что так и будет.

Вернулся, поехал к маме, погоревал – напрасно тебя переместили, мол, безобразие, как это так, я тебя обязательно возьму, вот комнату твою отремонтируем, и возьму отсюда.

Ремонтировали долго, мать плоха была и вскоре умерла. Очень ей хотелось дома умереть. Квартира ведь, по существу, ее, родовая. Не вышло… Я боялся, как бы не узнали в институте, пойдут разговоры, что мать упрятал. Поминки справили хорошие. Памятник на могиле поставили из гранита. Неудобно, чтобы фамилия наша на каком-то ракушечнике, так что все честь честью. Вроде бы обошлось.

– Не совсем.

– Пронюхали?

– Говорили об этом на кафедре.

– А черт с ними.

– Зачем ты мне это рассказал?

– Не знаю… Плохо мне.

Ньютон оставил много богословских сочинений. Он прямо указал на сверхъестественность атома. На принципе всемирного тяготения он показывал, что одно тело действует на другое. Через что? И отвечает – через пустоту, через пространство. А как? И объявил пространство – чувствилищем Бога.

– Американцы теперь могут новой бомбой разорвать человека на 27 частей, а мы только на 20.

– Как же мы такое отставание допустили? Ужасно.

«Глухонемых арестовать – они занимались враждебной агитацией. А эта женщина видела провокационные сны о нашем правительстве, ее допросить».

Если научный руководитель может понимать то, чем занимаются его сотрудники, значит, исследование идет не на современном уровне.

Врач сказал ей: «Вам вредно сдерживаться». Она пришла на работу и выложила начальнику все, что у нее накопилось, все, что она думает о его бестолковости и хамстве. Почувствовала себя сразу лучше. Ее уволили… Врач спрашивает: «Как вы себя чувствуете?» – «Много лучше». – «Вот так и будем».

История занята вечной борьбой за власть, и всегда писали, и до сих пор пишут – кто кого. Каждый историк славит своих победителей, тех, кто перехитрил, обманул, завоевал какие-то города, обратил в рабство, это они – Великие. Не потому, что уклонились от войны, не потому, что обеспечили своим гражданам спокойную, счастливую жизнь, а потому, что завоевали какие-то земли. Лучше бы проходили историю Швейцарии, как она уклонялась от конфликтов и веками сохраняла покой и благополучие своих граждан.

Апрель 1941 года.

Сталин верил Гитлеру и Риббентропу больше, чем Черчиллю, больше, чем своим разведчикам. Нет, он не был доверчив, он лишь был уверен, что его, Сталина, никто перехитрить не может. (Майскому и послу Шуленбергу не поверил.) Раз он, Сталин, придумал, как обмануть Гитлера, так и будет.

Январь 1942 года.

Идет война, в лагерях сидят сотни тысяч мужчин, специалисты, военные, хозяйственники. Их охраняют большие воинские подразделения.

ГЕНИИ МЕСТА

Надо было пережить свою Великую Отечественную, ленинградскую блокаду, бомбежку, поражения, чтобы оценить День Победы. Теперь я понял и другое – что значит конец войны, мир. Понял и чувства Петра Первого, и всей России, когда 3 сентября 1721 года пришло известие о мире со Швецией. На Троицкой площади собрался народ. Петр взошел на помост, поднял ковш с вином, поздравил всех с окончанием долгой войны. Он пел песни, веселился, кланялся, люди плакали, кричали «Ура!». Он пил за здоровье народа. «Виват! Виват!» Стояли кадки с вином и пивом. Чокались, целовались, плакали, с крепости палили пушки, на Троицкой выстроились полки в парадных мундирах, давали залпы из ружей. Трубили трубачи, по городу ездили драгуны с белыми перевязями. Они держали знамена, украшенные лавровыми ветвями.

Я так живо представлял себе это, потому что для меня соединились эти крики, эти слезы с днем 9 Мая 1945 года, когда то происходило на этом же самом месте, у этой Петропавловской крепости, под этим северным небом. Одни и те же слезы. Считается, что слезы чем горше, тем солоней. В сорок пятом в мае моя жена тоже плакала, я целовал ее, совсем несоленые слезы.

Мальчишка бежит, закинув голову, почти падает от изнеможения и – полное блаженство. Шатается, смеется, размахивает сумкой, орет – насиделся в школе.

И вдруг я увидел себя, ощутил тоже детское чувство тела. Наверное, где-то в глубинах тела сохраняется воспоминание о том, как оно было молодым, могло бежать, бежать, а потом валиться на землю, это было радостью, грохот сердца, шум в ушах, все доставляло восторг.

Следом из той же школы вышла девушка лет пятнадцати, она что-то напевала, подпрыгнула, сорвала листок, закусила зубами. Она шла пританцовывая, не видя никого, ни до кого ей не было дела. И такая в этом была полнота чувств, того же избытка сил, молодости, еще не знающей ограничений, не надо опасаться, рассчитывать, жизнь бесконечна, здоровье безгранично и бессрочно.

Любовь не бывает маленькой

Любят не за что-то, любовь необъяснима.

Любовь может отстранить все что угодно, а ее – никто.

Любовь существует в любой обстановке, на войне сходились, страдали, ликовали,ревновали.

Все хотят быть любимыми.

Для секса нужны жилплощадь и уединение, для любви тоже, но если нет, то есть прикосновение, письма, голос по телефону, да мало ли.

—

Атеистов нет. На самом деле почти каждый человек, пусть втайне, верит в высшую власть, Провидение, Судьбу, Рок… Приходит момент: война, болезнь, страдания близких, их гибель, трагическое испытание – и он взывает к своему покровителю: «Спаси! Помилуй! Защити!»

Его личный, тайный Вседержитель должен выручить.

Сколько раз я это видел, слышал за четыре года войны. Сколько раз я, неверующий, становился верующим – перед боем, во время артобстрела, в разведке, когда потерялся, когда ночью запутался, перестал понимать, где наши, где немцы. Когда заболел отец… Да мало ли было… Оставался жив, удавалось выкарабкаться, и что? А ничего, не появлялось веры, нисколько, и не было чувства, что Он помог, нисколько, все приписывал себе или счастливому случаю. Но все же где-то откладывалась благодарность, копилось ощущение чуда не просто жизни, а своей жизни.

Не знаю, может быть, нечто происходит и у других, но у меня с годами выросло это ощущение чуда моей жизни, а в самой природе чуда, наверное, и заключена вера. В непостижимость, в тайновидение духа, или плоти – во всяком случае, оно появляется. Возраст тут ни при чем. Скорее, это вера в нашу историю.

Лихачев писал спустя двадцать лет после войны: «Я думаю, что подлинная жизнь – это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всякой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие – злодеи, убийцы, людоеды. Середины не было. Все было настоящее, разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог… Бог произнес: „Поелику ты не холоден и не горяч, изблюю тебя из уст моих”».

Она определяла с ходу: импортный мужик, это – фольклорный, а этот – потаскун.

– Нельзя? А сколько стоит нельзя?

Среди примеров дружбы у лектора были Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин, Брокгауз и Эфрон.

Мужицкое происхождение Ломоносова раздражало многих придворных.

Князь Куракин сказал ему:

– Я из Рюриковичей, от Владимира Красное Солнышко веду свой род. А ты?

– А у меня вся родословная, все записи нашего рода погибли при всемирном потопе.

История репрессий в советской жизни показывает, что физики сажали физиков, врачи – врачей, писатели – писателей.

Самые пессимистические прогнозы сбываются в России – стране постоянного оптимизма.

Н. Риль, немецкий физик, после войны был отправлен в Сухуми, где работали атомщики. Риль был ведущим специалистом. Когда на объект приехал Лаврентий Павлович Берия, он спросил у Риля: чем помочь, может, кто-то мешает, не дает развернуться, ускорить?

– Нет, никто не мешает.

– А все же, вы скажите нам, мы уберем, обеспечим.

Риль подумал: какая возможность расправиться с тем, кого не любил. Раз, раз и нет их. Ничего не сказал, но запомнился на всю жизнь этот дьявольский миг – владение чужими жизнями.

Академик Борис Павлович Константинов был у Берии: два черкеса стояли за его креслом. Он чихнул, хотел вынуть платок, побоялся, как бы не накинулись.

Академик Мигдал свел одного провинциального профессора с Игорем Васильевичем Курчатовым. Им обоим разговор был чем-то интересен. Мигдал за дверью давился от смеха, слушая, как они кричат друг другу. Обоих он предупредил, что собеседник глуховат. И они орали: «Здрасьте, И. В.!», «Здрасьте, Н. П.!». Но вскоре они стали кричать: «Мигдал злодей!»

КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ

Через год я получил уже некоторое представление о том, что я делаю. Прибор долго не работал. Сменил методику, придумал новую подвеску, выяснил, как вычислять ошибки. Не работал. Наконец установил, что просто у меня неправильно присоединены были провода. После этого все равно не получалось. Сигнал был слабый. Затем я три дня провалялся с гриппом, и когда вернулся, прибор заработал. Что произошло, никто не знает и никогда не узнает. Сигнал, правда, появлялся чаще чем надо. И еще были какие-то дополнительные сигналы. Откуда они наводятся, я не стал выяснять. Поединки с природой выматывают душу. Сука эта природа, как говорил наш лаборант, она хитрит, прячется, лишь бы не проговориться. Путает результаты, сегодня одно, завтра другое, чего только не придумывает, набивает себе цену, не дается, кажется, загнал ее в тупик, нет, зараза, вывернется в последнюю минуту! Журналисты называют это «муки творчества». Чурки…

У меня есть максима, которой я стараюсь следовать, последнее время чаще, хотя делать это все труднее: «Другие имеют право быть другими».

Просто, не правда ли? Что может быть очевиднее? Другому может не нравиться Пушкин, или, допустим, гречневая каша, запах рыбьего жира. Нельзя за это его попрекать и вообще считать этого типа недоразвитым.

Так-то так, а все никак. Едем мы на туристском пароходе. Что-то по радио поясняет гид насчет берегов, какие там прелести. Что именно говорит, не разобрать, крик стоит кругом, итальянские туристы общаются. Мы с приятелем идем на корму, там еще хуже – китайцы, у них голоса зычные, их много, к тому же они толкаются грубовато, на замечания мило улыбаются, раскланиваются и прут по-прежнему и так же. Мой приятель успокаивал меня: может, они живут в тесноте, в провинциях переполненных, там так общаются, иначе не услышат, иначе не пройти…

Спустились в салон. Там свой гомон, крик – это евреи из Израиля. Размахивают руками, гогочут. Казалось бы, имеют право, ведут себя свободно, так привыкли. Почему, спрашивается, они должны придерживаться наших правил? Допустим, считаться с окружающими, не мешать другим… А если у них не такие правила учтивости?

Грузины, люди древней культуры, у них, когда гости, то своих женщин за стол не сажают. Ну и что? Это их обычаи. Есть традиции, есть правила у каждого народа, выработанные тысячелетней практикой. Народы Ближнего Востока не едят свинину. Итальянцы любят макароны, русские – всевозможные грибы, а немцы предпочитают шампиньоны.

Мне нравятся китайские и японские правила есть палочками, нравится голубизна мусульманских мечетей, нравится вдумчивый покой узбекской чайханы. Многое что нравится в жизни других народов. Там, конечно, есть и то, что мне не симпатично, когда на Востоке мужчины сидят вдоль улицы на корточках, или женщина в чадре, но я не вправе судить подобные обычаи.

Будучи в Норвегии, моя знакомая с неудовольствием отметила, как «темнеет» Осло, как много появилось там пакистанцев, водители такси сплошь пакистанцы. И вообще, однородность населения, норвежская гомогенность этого небольшого народа разрушается. В уютности страны появилось нечто неприятное. «Что это?» – докапывался я. Она призадумалась, попробовала объяснить – пожалуй, чувство опасности. У них, у чужих, другие понятия, другие правила общения, другие ценности.

– Я приехала в Норвегию, к норвежцам, я хочу общаться с ними. А тут все такси возят эти…

Я вспомнил Париж, как он «потемнел», да и Лондон, вспомнил Берлин, где всюду слышна турецкая речь. У меня тоже появилось малоприятное ощущение настороженности, встреча с чужим. Кроме того, что это другие, появилось и чужие.

В Пакистане, в Карачи, пакистанцы были мне интересны, быстро появилось взаимное дружелюбие. То же было в Узбекистане, я помню, с каким удовольствием мы путешествовали с Володей Тендряковым по этой стране, тогда не существовало оскорбительной клички: «черножопые». Мы все были «советские»…

Вы посмотрите, с каким чувством превосходства написана статья Ленина о Толстом, как он поучает Толстого, посмеивается над его размышлениями, над его исканиями, отчитывает за идеологию. Он, Ленин, лучше знает, где истина, как надо и как не надо. Величина Толстого, его гений, его культура нисколько не смущают этого партработника. Искусства он никогда не понимал, да и не интересовался. Ему достаточно было стихов Некрасова, романа Чернышевского «Что делать?». Возможно, читал «Войну и мир», и то сомнительно – до конца ли?

МАНИФЕСТ

«Цель художника не в том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос, а в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчисленных ее проявлениях. Если бы мне сказали, что я могу написать роман, которым я неоспоримо установлю воззрение на социальные вопросы, на все, я бы и двух часов не потратил на такой роман, но если бы мне сказали, что то, что я напишу, будут читать и лет через двадцать, и будут над ним плакать и смеяться, и полюбят жизнь, я бы посвятил ему всю свою жизнь и все свои силы», – написал Л. Н. Толстой в письме к Боборыкину в 1865 году. Мне думается, это важнейшее высказывание Толстого о литературном труде, пусть выражено коряво, запальчиво, но смысл его, если вдуматься, привлекает и, пожалуй, неопровержим. Звучит, заповедью, как ее выполнять – вот в чем вопрос.

За гробом Моцарта шли пять человек, потом остался один, потому как лил дождь.

За гробом Лейбница шли три человека. За гробом Рембрандта – один.

«Аппетит говорит – еще стакан вина, разум говорит – нет! Кто умнее, тот уступает».

Что такое человек – «остаток творения» или «венец»?

Никто не учит, как надо стареть. Это целое искусство – не надоедать советами, не навязывать свой опыт, помалкивать о своих болезнях, лекарствах. Жизнь наших детей не должна совпадать с нашей. Так что осторожней!

С чего мы взяли, что закон сохранения энергии всеобщий и обязательный? В этом мире нет ничего абсолютного. Ничего нельзя доказать полностью. Все чаще мы доходим до непонятного и нерешаемого.

«Он привез нам подарки с точки зрения печенья».

Хорошие генералы во время войны берегут солдат, продумывают сражения, побеждают. В мирное время хороших генералов не бывает, все они требуют боевого оружия, стремятся к войне.

Придет день, когда Россия повинится перед народами, которых советская власть выселила, выслала, – черкесами, немцами Поволжья, калмыками, балкарцами, чеченцами. Нам помешала это сделать Победа, известно, что победителей не судят, мы даже сами себя не желали судить. Немцы, те повинились перед евреями, немцам легче, они потерпели поражение.

– Россия – страна сирот, – сказала мне директриса детского дома. – Отцы либо сгинули в лагерях, либо на фронте. Сироты выросли, вырастили своих детей, а дети уехали за границу, и стали родители снова сиротами. Я работаю в системе детских домов больше тридцати лет. Сиротство – это наш русский феномен. Дети репрессированных, они, как ни странно, вырастают хорошими людьми, в них есть здоровое чувство протеста, они хотят доказать, что они не сломаны, что они не люди второго сорта. Но есть другие – дети воров, бандитов, проституток, всякой уголовщины. У них проявляются гены, я не знаю, что это. Если их даже малышами берут усыновлять, то редко из них получаются порядочные люди, по моим подсчетам, всего процентов двенадцать, все остальные следуют за своими родителями.

«Работать бы как прежде, по совести, а жить по-капиталистически. Ходить на работу, это еще куда ни шло, но вкалывать там все часы без перерыва – извините. Раньше можно было курить, обсуждали события, телевидение, разные передачи, книги, в рабочее время духовная жизнь кипела, культура повышалась. Нынешний строй не способствует росту духовности. На работе все чем-то заняты, не с кем перекинуться ни в пинг-понг, ни в шахматы, живем без обмена новостями. Не чувствуется коллектива. Как мы не ценили советской жизни!»

Американский писатель-публицист Казинс пропагандировал лучшее, по его убеждению, лекарство от всех болезней: смех. Он испробовал его на себе. Болел тяжело, так, что кардиологи еле удерживали его на этом свете. Он попросил показывать ему комедии, рассказывать анекдоты, всячески веселить. Восприняли просьбу как блажь. Больному пошли навстречу. Приглашали комиков, клоунов. Казинс доказывал, что при смехе что-то выделяется, работает биохимия. И представляете, сработало.

Это был веселый, милый человек, он возглавлял американскую сторону в дни нашего визита в США. Его исцеление произвело впечатление на медиков, правда, потом вспомнили, что подобное средство давно известно. Ничего нового под луной не бывает. Итак, он выздоровел и стал автором нового средства. Которое тоже вскоре позабудут.

Казинс пригласил нас к себе на вечеринку домой, случай редкий, нас – девять писателей плюс десять американских.

Посреди вечера меня позвал глава нашей делегации Федоренко. Он возглавлял иностранную комиссию Союза писателей, возглавлял журнал «Иностранная литература». Он был крупный начальник, всегда что-то возглавлял, имел звание посла, что причиняло много хлопот и огорчений. Когда мы прилетели в США, он был уязвлен тем, что в Вашингтоне его в аэропорту не встретил посол.

– По протоколу положено, – жаловался он мне, – посла должен встречать посол.

– Так вы же давно не посол.

– Посол звание пожизненное. Как академик!

Послом он был при Сталине в Китае. Он сопровождал Мао и был на их встрече со Сталиным. Это на него сильно подействовало, до сих пор он пересказывал, как кто говорил, каждый жест, каждое междометие одного вождя и другого. Глубочайшее историческое значение он был обязан запечатлеть, беда была в том, что ничего про эту встречу он писать не мог и тогда, и поныне.

Итак, он пригласил меня, я подошел, он сидел с Казинсом в углу гостиной и американской журналисткой, другом дома, рослой сорокалетней дамой, красивой, большеглазой, никакой косметики, ранняя седина не закрашена, все это было симпатично, и по-русски она говорила коряво симпатично, вспоминая свою московскую жизнь.