Текст книги "Причуды моей памяти"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

В Министерстве невозможно ни с кем поговорить, в кабинетах решают вопрос, как делить банку селедки на пять человек. (1971г.)

Он отличал издали лай своей собаки, мычание своей коровы, голос своего петуха, и они тоже знали его голос.

Долгих, назначенный секретарем ЦК КПСС, чтобы лететь из своего Норильска в Москву, велел переоборудовать самолет в правительственный. Очень его зауважали в столице.

Каждый мужчина чувствует свое превосходство, входя с женщиной в винный магазин.

ПЕТР I

Он не хотел различать подданных по родовитости, по имуществу, предпочитал другой принцип – по годности.

Не было ремесла или искусства, с которым бы Петр не ознакомился будучи в Лондоне: монетное дело, гробовщики, часовщики, обсерватория.

– Что вам больше всего понравилось в Англии? – спросил его король.

– То, что богатые люди ходят в простых и чистых одеждах.

—

Хлеб придает смысл земле, когда она становится ржаным полем.

Женщина и мужчина

– До:

Она капризна, недоступна, ее превосходство во всем, она умнее, воспитанней; он глуп, неуклюж. Она свысока взирает на его ухищрения, ей смешны его приемы, подступы.

– После:

Он величественно усталый, небрежно слушает ее лепет, морщится от ее глупостей, от пошлых вопросов:

– Ты меня любишь? Я тебе нравлюсь? Скажи мне что-то хорошее, ты меня презираешь?

Каждая спрашивает одно и то же. В надежде на что?

Ему не хочется врать, лень, если даже и доволен, зачем облекать это в слова?

Куда девалась ее недоступность? Непонятно, зачем она упиралась. Теперь она позволяет что угодно, даже требует.

Это две разные женщины.

МАРТ 1954 г.

«Крымскую область передали Украине. Весть об этом была радостно встречена народами нашей страны. Советские люди видят в этом благородном акте яркое проявление ленинской национальной политики. Великодушный акт русского народа выражает любовь к украинскому народу!»

Так преподносил нам горкомовский лектор. А когда Хрущева сняли (1964 г.), он же в перерыве рассказывал, как Хрущев по пьянке совершил свой великодушный акт, никого не спрашивая.

Раньше побуждали к действию нравственные заповеди, пример Христа. Ныне побуждает безнравственность, пример с Крымом возмущает душу, проклинаешь и Хрущева с его хамством, самоуправством, хочется бросить вызов всей этой системе, которая до сих пор позволяет начальникам ни с кем не считаться.

ЗАТМЕНИЕ

Пчелы слетаются к улью, наверное, полагают, что наступили сумерки, впрочем, куры, гуси что-то знают, волнуются.

Затмение кончилось. Щенок возвращается к поросенку играть его хвостом. Поросенку это нравится. Гуси вытягивают шею, шипят на прохожих. Корова идет, не уступая дороги людям. Жара с каждым днем нарастает. Трава стала жесткой, сухой. В станице магазины закрывались с 12 до 14, теперь с 11 до 17. На улицах пусто. Все прячутся в погребах.

Грузчик ставит на голову тяжелый сундук, приговаривает: «Не хотела учиться, теперь таскай, не жалуйся».

—

Когда я работал в Союзе писателей референтом, ко мне приходило довольно много чокнутых, иногда такие, что после них я долго был не в себе.

Один мужик вполне приличного вида рассказал, что изобрел жидкость, помажешь ею – и предмет исчезает.

Вытащил бутылку, поболтал, там плескалось что-то зеленое.

– Хотите, покажу?

Спросил, что помазать. Я показал на старый письменный прибор на моем столе. Он намочил ватку, помазал подставку, сказал, что надо подождать.

Сел на диван.

Позвонил телефон, я заговорил, отвлекся, когда повесил трубку, подставка исчезла, мужик сидел на диване, улыбался.

– Хотите, помажу вам ботинок?

– Нет, – сказал я, – достаточно.

Он ушел. Подставка эта пластмассовая так и не появилась, исчезла.

Николай Корнеевич Чуковский умер внезапно. Во сне. Ничего не предвещало его смерть. Но за несколько дней до этого он впервые привел свои бумаги в порядок. Я видел – они лежали, разложенные по папкам: переписка, договора, роман, рассказы.

Можем ли мы до конца представить свою смерть? Кажется, это просто. Солнце будет вставать, автобусы ходить, родные горевать. Но это не так просто. Жить мы привыкли, а к смерти привычки нет. Массу дел, решений откладываем. И вдруг смерть, ничего уже доделать нельзя, то, что продолжается, можно лишь комментировать, как шахматную партию, при этом не знаешь, выиграл ли ее.

Как бы там ни было, умер, и жизнь стала законченным произведением и судится совсем иначе.

Первая мысль о смерти (или при смерти) – жена, дети! Как им будет тяжело! Потом – что скажут? Кто придет на похороны?.. Такая вот всячина. Потом – сколько не успел доделать.

Все сразу начинают думать – как тяжело будет близким.

Узнав о смерти Николая Корнеевича, я через минуту подумал о его жене Марине Николаевне. А она мне сказала: «Я боюсь увидеться с Корнеем Ивановичем, ему так тяжело». Не знала, как ему сообщить.

Нам нужно, чтобы о нас грустили. Хотя бы месяц. Ну – неделю. От их грусти становится как бы легче.

Вот видите, мы умеем чувствовать себя мертвыми.

И живые тоже некоторое время еще считаются с нами, неживыми: «не трогайте ничего на его столе», «не уроните фоб», «воля покойного…».

Конечно, все это можно легко опровергнуть, но именно потому, что легко, не стоит торопиться.

ДИРЕКТОР

На заводе в Челябинске, где мы получали танки «KB», вся наша рота работала в сборочном, помогая работягам ставить тяжелые детали. Сборщики были большей частью ребятишки-допризывники или пожилые люди, все довольно источенные, слабые, а нам полезно было повозиться с новой машиной «И. С.».

Там, в цеху, я наслушался рассказов о легендарном директоре Зальцмане, нашем питерце, раньше он командовал Кировским заводом, потом завод эвакуировали в Челябинск, и теперь он здесь начальствовал.

…В сборочном цеху зимой мороз доходил до минус 40°. Скопилось много машин. Тут такая получилась незадача. Танки приходилось все время прогревать, потому как морозом прихватывало крыльчатку водяной помпы. Из-за выхлопов поднимался такой дым, что у рабочих кружилась голова, они задыхались, бежали в термическую, там отсиживались, и сборка оказалась в прорыве. Явился Зальцман, начал ругать начальника цеха, тот незаметно скомандовал мотористу запустить моторы. Весь цех заволокло. Зальцман даже испугался. На следующий день объявил, что цех выходной. Собрал всех специалистов по вентиляции, сказал: вот вам сутки, не сделаете, запру в цеху, запущу все моторы, пока не угорите.

…Позвонил по ВЧ Сталин. Был январь 1942 года. «Товарищ Зальцман, судьба Москвы решается вашими танками». Это было во время совещания у директора. Зальцман вернулся бледный, две полосы на щеках (так у меня записано, что это значит, уже не помню).

Рассказал про звонок Сталина. Пять дней никто не уходил с завода. Три эшелона танков отправили в Москву.

…Не было раций. Где-то они застряли по железной дороге У Омска. Зальцман вызывает к себе Гутина и требует, чтобы завтра рации были в цеху. Танки ведь нельзя выпускать без рации. Рации были хреновые, но все давали связь. Гутин доказывает, что доставать их невозможно, неизвестно, где эшелон, неизвестно, как добраться к нему, есть ли дороги и т. п. «Бери самолет, лети вдоль железной дороги, спускайся, как завидишь эшелон. Перегрузишь рации из вагона в самолет и прилетай обратно». На все возражения директор повторял: «Невозможный вещей нет!»

И сделали. Привезли. Назавтра рации были в цеху. Утром Зальцман вызывает Гутина. Тот доложил: «Все сделали, как вы сказали». И сам смеется. Зальцман не поверил. Звонит в цех. Они подтверждают. Он тоже смеется: «Вот видишь!»

Так работали в войну, такие были директоры, не один Зальцман, сложилась порода этих жестких, непреклонных хозяйственников, для них не было невозможно, они действовали волей, убежденностью, умом – и достигали.

После войны их методы осуждали, а ведь их любили, ценили и того же Зальцмана.

Как мне сказал один историк: «Списать с двух книг – это плагиат, с десяти – это компиляция, а со ста – это научный труд».

Первым делом он близоруко наклонялся к картине, читал кто автор, название, после этого уже начинал хвалить или бранить. И к людям так же – сперва выяснял: кто такой, кем работает?..

—

Стояла ольха, корявая, высохшая, на голом стволе торчали остатки коры. Зимой ее сучья, припорошенные снегом, казались тоже живыми, после снегопада этот труп среди других сходил за живого. Снегопад все преобразил, прибрал грязный, замусоренный банками, бутылками пригородный лес.

Недавно еще он выглядел отвратительно запущенным. В течение лета туристы и дачники превратили его в отхожее место, мусорную свалку. Снег все прикрыл белоснежным толстым слоем, и вот уже заблестели лыжни. Деревья – осины, ели с нависшими снежными нарядами сделали его сказочно прекрасным, и все наслаждались этой красотой, не зная или не вспоминая, какое под всем этим сохраняется безобразие.

«По-японски вы все называетесь – „мудаки”. Какое мне дело, расширяется Вселенная или сжимается. Положил я вашу Вселенную. Я, как тебе известно, блядолюб, и все твои призывы мне до фени. А за что ты меня можешь ущучить? Совесть? Слава Богу, никому не известно, может, ее у меня больше, чем у тебя, поди проверь. Откуда смотреть. Это как в фильме „Корабль глупцов”, сперва мы осуждаем немца-нациста, которому пришлось ехать в одной каюте с евреем, немец терроризирует беднягу, потом ночью еврей начинает храпеть, и немец сходит с ума от бессонницы, и мы его жалеем».

В искусстве обещать, подавать надежды, расписывать красками ослепительное будущее – нам нет равных.

– Вы не уважаете армию, – сказал мне генерал.

– Не уважаю.

– За что?

– Если б у вас не было ракет – никто бы вас не боялся, вы не умеете делать свое дело.

Во время блокады два памятника не были защищены мешками с песком, щитами – Суворову и Кутузову. Два полководца стояли на страже, несли свою вахту.

В январе 1942 года какой-то мужик явился в Ленгорисполком и заявил, что ему снился вещий сон, и был еще голос, что если он погибнет, то немцы войдут в город. Говорил так убежденно, что дали ему литерную картошку.

Не всегда надо шагать в ногу, на мосту, например.

Старая шутка: величие ученого измеряется количеством лет, на которое он задержал развитие своей специальности.

Какое правительство доставляло мне столько радости, как Бах, или Врубель, или Утесов?

 
Нас толкнули – мы
Упали,
Нас подняли – мы
Пошли.
 

«Кем хочу быть? Все равно, лишь бы больше получать. Поменьше работать. Балдеть. Хватать кайф. Хорошо жить. Не напрягаться».

Настоящие систематики – для них потрясающее многообразие форм живого не отвлечение от настоящей работы, а источник удивления и восхищения, такого удивления, которое не дает ни одно рукотворное чудо. А искреннее удивление приводит к открытиям.

Наука, как определил один из учеников Любищева, прежде всего уровень понимания мира.

На примере своих друзей и знакомых я убедился, что скромность создала куда меньше, чем честолюбие.

Декарт был изгнан, странствовал, служил в армии, был врачом, математиком, философом.

Коперник не решался публиковать свои великие открытия, увидел их напечатанными перед смертью.

Таких примеров среди ученых великое множество, пожалуй, судьба больших художников куда милостивей.

У нас полагают, что человека можно переубедить, если заставить его замолчать.

– Вы спутали биографию с фотографией, это фотографию ретушируют, а биографию не положено.

Владимир Яковлевич Александров однажды сказал мне, когда речь зашла о жизненном опыте:

– Опыт – это название, каждый так называет свои ошибки.

После изгнания из рая ближайшие потомки Адама были люди жестокие, озлобленные, заклейменные. Они – герои Ветхого Завета. Отсюда такая злость и мстительность их действий. В них нет милосердия. Их нельзя судить по законам христианской морали.

Кажется, Честертон считал, что поэтому-то Господь и послал на Землю Христа, чтобы как-то смягчить человечество.

Фольклор – иностранное название русской народной речи.

В последние десятилетие брежневщины все лежало плохо, так что «воруй – не хочу». Вообще интересная закономерность была. Пришел к власти Хрущев – все вздохнули свободно. Кончились репрессии, осудили культ Сталина, провели реабилитацию, люди вернулись из лагерей, стали свободней выезжать заграницу. Но прошло несколько лет, и он пошел на расстрел рабочей демонстрации в Новочеркасске. Убито было двадцать три человека… Разразился Карибский кризис. Началось всесоюзное кукурузное насилие… И пошло-поехало.

Его сменил Брежнев. Вроде, спокойный разумный человек. И зажили мы без реформ, благоразумно. Но минул срок, свой срок, начало разрастаться воровство. Подношения, приписки. В республиках творили бог знает что. Хлопковое дело в Узбекистане. В Краснодаре царил секретарь крайкома Медунов – хапуга, самодур. И дальше во всех обкомах – повально взятки, дутые цифры. Сам Брежнев (или ему) – орден за орденом, Геройские Звезды. Главная победа в Великой Отечественной произошла на Малой Земле под его руководством. Он превращался в развалину, в маразматика, но за него держался весь партаппарат, с этим манекеном было удобно.

Умер. Пришел Горбачев. Обрадовались. Сам ходит, сам говорит. Чего-то разумное делает. Отменил цензуру. Демократии прибавил. Выборы. Верховный Совет. И тут же стал сооружать себе дворец в Форосе, в Крыму. И говорит, выступает без умолку. А еще жена Раиса, не понять, кто правил.

Его сменил Ельцин. То же самое – первая часть правления радовала. Со второй части – пьянство, семья стала заниматься бизнесом…

Почти закон – первая часть правления встречается с радостью, вторая – приходит разочарование, власть полученная портит, изделие это скоропортящееся, вот что грустно.

На поле Полтавской битвы сооружен памятник с надписью «Вечная память храбрым шведским воинам, павшим в бою под Полтавой 27 июня 1709 года». Не знаю, сохранился ли он. Открыли его в честь 200-летия победы, в 1909 году. В продолжение славной петровской традиции уважения к противнику. Когда он пригласил к столу в своем шатре шведских генералов во главе с фельдмаршалом Реншильдом, выпил за их здоровье, назвал своими учителями, вернул им шпаги, это было по-рыцарски. Это произвело сильное впечатление на Европу. Петр и позже повторил нечто подобное с адмиралом Эреншильдом.

В Валдае местный краевед показал мне забавные описания визита цесаревича в город в 1837 году во время путешествия по России. Я даже кое-что записал:

«Желание граждан Валдая наконец исполнилось. Мысль сохранить в памяти потомству посещение Государя цесаревича осуществилась.

Цесаревич проехал на лодке озеро Валдай и с удовольствием взирал на рвение жителей, старавшихся наперерыв высказать любовь свою. Пробыв несколько часов в доме купцов Коротковых, изволил отправиться дальше. Событие оставило сильное впечатление в сердцах здешних жителей. Они решили передать память о посещении потомству: построить галерею для хранения шлюпки, носившей Государя Наследника».

Далее с тем же трогательным чувством описывается открытие галереи и богослужение. Перед этим совершили рейд по озеру – шлюпка, те же гребцы с городским головой, за ней тридцать лодок с начальниками и уездными чинами.

А вот как писали в «Северной пчеле» о посещении государя императора Академии художеств:

«Величие и благодать их Величества представляют столько умилительного, столько восхищенного, что никакая речь не достаточна выразить то, что чувствует душа».

Утратили мы эту бесподобную стилистику.

В Польше, в Закопане, нас пригласили в дом отдыха священников. Там висела доска с фотографиями самозванцев. «Ходят, собирают якобы „на монастырь”».

АБОРИГЕНЫ В АВСТРАЛИИ

Им удивительно, как живут белые люди. Зачем работать?

Аборигены «живут в стадии первобытного коммунизма и не понимают, зачем выходить из него» (Ф. Харди).

Художник-абориген Наматжира начал своими картинами зарабатывать и… стал нуждаться.

—

За все четыре года войны я пережил всего две атаки на немцев. И то одна была для меня не очень удачливой, для нашей роты она была счастливой, а со мной случилась такая история: рядом ранило одного парня новенького, только что присланного с Большой земли, звали его Адольф, я запомнил потому, как в ту войну имя это было неуместное. Заорал он, зовет, я наклонился к нему, а он как вцепится в меня обеими руками, не вырваться. Догнал своих уже в немецком окопе, потом ротный допрашивал меня, а у этого Адольфа рана была небольшая, в бедро.

«Молочные реки и кисейные (!) берега».

Александр Любищев с возмущением цитировал одного известного медика: «Наука говорит, что живые организмы – это только очень сложные системы».

– Кому и когда она это говорила? – спрашивал А. Любищев. – Это чистое суеверие – считать живое существо системой, машиной. Это все равно как полагать, что гороскопы определяют судьбы людей.

Любищев никогда не скрывал своих идеалистических взглядов на жизнь, все живое связано с действиями непознаваемых сил. Жизненные процессы в организмах не сводятся к законам физики, химии, к законам сохранения и превращения энергии, есть что-то еще, некое творческое начало.

Думаю, что он прав, надеюсь, что прав, что человек – это больше, чем человек.

ДЕТИ

– Мне бабушка говорила, что на небе ангелы живут. Ты как думаешь?

– Не знаю, я не в курсе дела.

—

«Главная беда Москвы в том, что она со всех сторон окружена Россией».

«Лучше ничего не делать, чем делать ничего», – говорил Брюллов молодому Ге.

Открывая женское собрание, председательница предупредила:

– Времени у нас мало, давайте говорить все сразу.

ФОТОГРАФИЯ

Лицо человека все время меняется, поэтому фотоснимки воспринимают как «непохожие». Непохож – на кого, на меня, а кто же это был? У снимаемого есть какой-то внутренний собственный портрет, с ним обычно идет сравнение. Актеры, те умеют останавливать свое лицо. Они делают его портретным, таким, каким им нужно, они создают свой собственный портрет, так же, как они создают портреты тех героев, которых они играют. Я не умею этого делать и плохо получаюсь на фотографиях, то есть редко совпадаю с тем, каким я представляю себя. Наверное, у каждого из нас есть некий внутренний фотоэталон, что ли.

Фотограф-художник, например Валерий Плотников, действует, по-видимому, интуитивно, это нечто вроде охоты: выстрел на поражение. Он сделал мой снимок, и этот снимок для меня стал факсимильным, точным соответствием, с тех пор я им всегда пользуюсь. Льстивого в этой фотографии мало, она неприукрашенная. Но он поймал момент, когда выглянуло то симпатичное, что есть во мне, как в каждом человеке.

Моему другу Вите Тимофееву в наследство от отца осталась изношенная толстовка, увешанная значками МОПРа, ОДР, Осоавиахима, ГТО.

В сельской парикмахерской стоял бюст Ленина, на него вешали шапки.

Иногда мне кажется, что череп некоторых моих собеседников оклеен изнутри старыми газетами. Да и мой тоже.

Советская жизнь станет своими трагедиями, кумирами, мифами античностью для следующих веков.

Мне сказал мой друг поэт Армении – Разик Аганесян:

– Захотел я родиться, и так захотел, что не стал выбирать подходящее время, а надо бы.

На выставке-продаже фарфора Миша Дудин сказал про посетителей:

– Преуспеватели… – потом добавил, – неблагоприятные люди.

Я хотел бы поверить в Бога, но боюсь. Почему боюсь? Вопрос, на который я избегал отвечать. Не хотел, тем не менее, по мере того, как старел, я неотступно приближался, упирался в этот вопрос. С годами прожитая жизнь обретает разочарования, теряет смысл, и невольно обращаешься к Богу. И вот что мне пришло в голову – я боюсь, потому что не хочу страдать. За неправедные поступки, за суету, эгоизм, за грехи, которые как бы не грехи, пока не веришь, а как поверишь, так они станут грехами и станет их бесчисленно… Неприятно будет оглядываться на свое прошлое, испортишь остаток жизни. Исправить нельзя, отмолить времени не хватит.

Перечисление – это еще не покаяние. Да и покаяние – не искупление.

«У меня было много казусов, один из них большой».

«Ну и „будка” у вас!»

Наш профессор велел соблюдать три «К» – Кратко, Конкретно, Корректно. Такие правила хорошо запоминаются.

«Надоело ходить все время под вашей эгидой».

В ЛГУ был ректором Вознесенский, брат члена Политбюро Вознесенского А.А., его называли «персона брата», хотя он был куда порядочнее и умнее того, но острословие с этим не считается.

Любить – это счастье, оно доступно каждому. Почему же люди не пользуются этим счастьем?

Жизнь улучшается: чтобы купить двухкомнатную квартиру, нужно было откладывать деньги примерно 300 лет, теперь, в 2007 году, уже 250 лет.

 
Давай зайдем в наше
                             Детство,
Когда мы с тобой ходили
                             в пятый класс,
И будем вспоминать, не
                             зная, кем мы стали.
 

«– Игорь Васильевич, вы мой камень преткновения, вы меня лишаете свободы телодвижения».

ЭТО ВСЕ МЫ

27 октября 1999 года я выступал по НТВ в передаче «Старый телевизор». Ведущий по ходу дела запустил старую пленку митинга по поводу награждения Нобелевской премией Б. Л. Пастернака. Там выступает руководитель КГБ Семичастный, кричит о Б. Л.: «Паршивая овца! Свинья не гадит там, где жрет, а Пастернак хуже свиньи».

И зал, битком набитый, аплодирует, эти лица на экране, с каким ожесточением, восторгом они хлопают. Это мы! Это все мы, и сегодня это еще мы.

Хотелось бы сделать фильм – какие мы были, документальный, из старых пленок, из кинохроники, чтобы там были наши овации Горбачеву – его приезд в Ленинград, потом такие же овации Ельцину.

Уличать не начальников, а нас самих: какие мы легковерные, как нас обманывали и как мы обманывались. Демагоги на трибунах, на экранах – их обещания. Как наш съезд освистывал Сахарова, как мы выбрали Яковлева вместо Собчака. Все это осталось, имеется в деле, заведенном Историей на каждого из нас.

– Ты можешь держать меня за любое место, только не держи меня за дурочку.

Разговор со следователем:

– Он имел дело с иностранкой. Не передал ли он ей информацию? :

– Передал, только генетическую.

«Станиславский – это Моцарт, который мечтал стать Сальери», – сказал Товстоногов.

Священник Александр Борисов, тот, кто причащал Н. В. Тимофеева-Ресовского, можно сказать, его духовник, как-то сказал ему, и потом Николай Владимирович повторял: «Христианство – это встреча человека с Богом в личности Христа».

На месте боев нашего батальона трупы давно сгнили, и скелеты частично превратились в труху, только пули, которые были в них – остались, возьмешь, к примеру, череп, там бренчит.

– Семья наша столько испытала, не пересказать. Деда два раза сажали ни за что. Бабку сослали, другую бабку раскулачили, потом изнасиловали так, что она повесилась. Отца выгоняли с работы, не дали закончить институт. Дядей гнали из партии, увольняли, обворовывали, одного довели до сумасшедшего дома. Но никогда в семье нашей не было плохих людей. Мы трудились, терпели, учились, пока позволяли, растили честных детей. И вот появился среди нас подлец. Я так думаю, потому, что кровь изверилась. Подлец этот – единственный, кто в нашем роду преуспел, он теперь на местном телевидении директор.

Академик Моисей Александрович Марков: «Всю жизнь я пытался выяснить, мог ли Бог создать Вселенную иначе, чем она создана. Или же это единственный вариант, который у него мог получиться… Так и не выяснил».

Музыка пробуждает во мне чувства, не доступные никакому другому виду искусства. Даже поэзия не проникает в такие глубины души. Иногда, слушая Моцарта или Бетховена, я словно поднимаюсь над своей жизнью, попадаю в миры, о которых я даже не подозревал. Оказывается, я еще могу плакать и верить.

Всю жизнь он тратил денег больше, чем получал. Всегда мы задавались вопросом: откуда у него? Он был всего лишь администратор – в театре, в кино, в оркестре, казалось бы…

Мы должны понимать, что мы выросли в полной несвободе, и уже поэтому мы хуже наших детей, и это хорошо, что они лучше нас.

И. К. Полозков был избран (!) генеральным секретарем Российской компартии. Приехал он в Питер, посетил театр Комиссаржевской, спектакль «Царь Федор Иоаннович». После окончания зашел к главному режиссеру Агамирзяну Р. (который мне это рассказывал), говорили про трилогию Алексея Толстого. Полозков сказал: «Да, да, люблю этого писателя, был у него в Ясной Поляне, все осмотрел. Матерый был человечище!»

Дело даже не в его невежестве, ну напутал, хотя кончал Высшую партшколу. Поражает самоуверенность, нахватанность, «матерый человечище!» – повторяет слова Ленина про Льва Толстого, как свои. Эти люди, не сомневаясь ни минуты, брались руководить огромной страной. За все годы я ни разу не встретил в обкоме, горкоме, в райкомах по-настоящему образованного интеллигентного человека.

Ленинград – это не Москва, в городе трех революций царил более строгий режим. То, что дозволялось в Москве – некоторые фильмы, спектакли, – в Ленинграде – ни-ни. Как говорили в ЦК, в Ленинграде температура ниже, там холодней, трех революций стране достаточно. Обком старался вовсю. Идеологически чтоб примерный город, без вольностей. Уезжают в Москву Сергей Юрский, Аркадий Райкин, Глеб Панфилов, Олег Борисов – «да ради бога, нам тут легче будет».

Мы живем в мире трех измерений… «Четвертое, – добавляют физики, – это время». Поэты говорят, что есть пятое.

«Пятое измерение – измерение любви» – звучит красиво, но ведь и в самом деле, чего стоит жизнь, если она не была согрета любовью? Нет, согрета – не то слово, без любви жизнь лишается смысла, единственного света. Когда-то мне казалось, что творчество может оправдать мое существование. Увы, творчество доставляет удовлетворение, но в нем нет счастья самопожертвования.

БЛОКАДНАЯ ЖИЗНЬ

После публикации «Блокадной книги» стали приходить письма, воспоминания горожан, звонили, приходили домой, хотели дополнить, вставить про себя, про свою неповторимую… Возвращаться к этой теме я не собирался, все материалы отправил в архив. Однако кое-что затерялось. Ныне всплывает. Вот, например, из рассказа Лаптевой:

«Муж лежал на диване, на том, где вы сейчас сидите. Снаряд залетел со двора. Когда я вернулась домой, нижний этаж был разрушен, квартира как бы висела в воздухе. Все были живы. Но мама сошла с ума, она ничего не понимала. Муж лежал, у него отнялись ноги. Ребенок сидел, накрывшись шапкой. Наступила ночь. Рискнули переночевать дома. Ночью начался пожар – кто-то затопил печь. Я отвела мать, мужа и сына на улицу, посадила возле пожарной машины. Они умерли на глазах мальчика, на снегу. Сестра моя увела сына, я осталась около двух трупов – матери и мужа. Десятого апреля умер сын, еще через месяц умерла сестра…»

…Во время блокады лед на Неве был такой толстый, что за водой ходили с поварешками. Ложились у проруби и поварешкой набирали воду.

Милосердию надо учить, как учат чистить зубы. Учить, пока оно не войдет в привычку. Привычка помогать несчастному, попавшему в беду, больному. Милосердие не добровольное дело, оно возложено не на организации. Оно обязанность каждого человека. Бедного и богатого. Нельзя пройти мимо упавшего, проехать мимо аварии, мимо плачущего ребенка.

Должен был посетить Дом творчества болгарских писателей в Варне генсек компартии Болгарии Тодор Живков. Стали готовиться, чистить, красить, расстелили ковры. Вдруг за несколько часов до визита кто-то обратил внимание на ласточкины гнезда, их было много на деревьях. А вдруг нагадят на гостей? Вооружились шестами, посшибали все гнезда. Ласточки носились, как сумасшедшие, загадили все и всех.

Русские философы считали русскую культуру стыдливой. Мнение это утвердилось в мировой литературе. Никто не ставил это в упрек нашему искусству. В этом была его сила и, если угодно, преимущество.

Один из питерских чиновников объяснял мне:

– Вас половой акт крупным планом на экране смущает, а когда крупным планом видны приемы борьбы за власть, это не смущает? Все просто – какой еще стыд, стыд не помогает достигнуть власти. Нет. Скорее мешает. Это чувство не полезное для чиновных людей. Для правителей тем более.

Он был согласен, что человек, знающий стыд, – моральный; человек, не знающий стыда, – аморальный. Но из этого для него ничего не следовало. Потому что в российских условиях человек разбогатеть может только незаконным путем. При этом он ссылался на мнения и наших, и западных финансистов.

К стыду в России относились не всегда уважительно: «Стыд не дым, глаза не выест». А то и со смешком: «Когда сыт, так знаю стыд». Мы говорим «бесстыдный», осуждая. Но говоря «стыдливый», мы этим не хвалим: «Стыдливый кусок на блюде лежит», «Стыдливому удачи не видать».

Впрочем, были моменты, когда стыд охватывал всю Россию угрызениями совести. Салтыков-Щедрин писал: «Новейшие веяния времени учат всего более ценить в человеке не геройство и способности претерпевать лишения, сопряженные с ограниченным казенным содержанием, а покладистость, уживчивость и готовность. Но что же может быть покладистее, уживчивей и готовее хорошего, доброго взяточника?..» Один вид стыдящегося человека среди проявления бесстыжества уже может служить небесполезным напоминанием. Самые закоренелые проходимцы и те понимают, что в стыдящемся человеке есть нечто, выделяющее его из массы бездельников и казнокрадов.

Наверняка среди тигров и воробьев есть свои красавцы, весельчаки, гении. Почему бы нет?

Я узнал, что такое земля, только на войне, солдатом. Надо было копать и копать, зарываться в щели, в окопы. Требовали «полного профиля», чтобы почти в рост, чтобы ходить в окопе, не пригибаясь. Летом еще ничего, а зимой как ее, мерзлую, копать? Лом не берет. Земля – то песок, то суглинок, то корнями переплетенная. Болотистая, через полметра вода выступает. Копать землянки, укрытия для танков, для орудий, брустверы. Проклинаешь, материшь ее, а она единственная защитница от пулеметов, от снайперов, от артобстрела. Всю войну с ней, она на всех фронтах с нами, и в Германии она же, такая же… Сколько перекопали ее. А еще копали для могил. В начале лета 1942 года снег сошел, землю пригрело, и дали знать себя трупы на нейтралке. Те, что остались от зимних боев. Они оттаяли, и наши, и немцы, вонь от них тошното-сладкая одинаковой была. Приказано было хоронить всех без разбора в одну траншею, да уже и не разобрать было, кто лежит. Пугали нас эпидемиями, скорее прикопать всех. Единственный толк был, что начальство перестало посещать передок в тот месяц.

Работая в обществе «Милосердие» я убедился, что милосердие выше справедливости. Милосердие не требует определять, справедливо это или нет. Справедливость удовлетворяет чувство законности. Милосердие не требует ничего, кроме сочувствия, великодушия. Это рождается чувством гуманности, сердечности.