Текст книги "Причуды моей памяти"

Автор книги: Даниил Гранин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Оказывается, меня призвали как фронтовика. Разговор у них шел о втором фронте, слишком поздно его открыли, как доказывал Федоренко. Собственно, когда исход войны был уже предрешен. Союзники не считались с тем, как гибли советские солдаты. Двадцать миллионов – он самодовольно подчеркивал эту цифру как свой козырь. У него были круглые навыкате глаза, веселые. Двадцать миллионов!

– Разве в этом виноваты союзники? – спросила американка. – Вы ведь не открыли второй фронт, когда немцы напали на Европу.

– Давайте лучше послушаем фронтовика, – сказал Федоренко и похлопал меня по плечу.

Конечно, мы ждали второго фронта, чем дольше, тем больше, мы негодовали на союзников: чего они тянут, готовятся? Но если мы не выдержим, если падут Ленинград, Сталинград, Москва, то тогда вся их подготовка ни к чему, без нас они рухнут. Мы еле держимся. Кое-кто говорил, что они нарочно тянут, чтобы мы ослабли…

Я высказал это как можно мягче, дело прошлое, да и эта славная бабенка была ни при чем, не она медлила.

– Но ведь мы вам помогали, – сказала она. – Раз вы были на фронте, вы, наверное, помните.

– Чуть что, они предъявляют свою тушенку, – и Федоренко подмигнул мне.

– Кроме тушенки мы послали четыреста тридцать тысяч автомашин, – мягко сказала американка, – «Виллисы» и «Студебеккеры».

На «Виллисе» носился вдоль нашей танковой колонны комдив. Могучая была машина. Я однажды проехался на ней, она брала подъемы не хуже танка. Я вспомнил и «Студебеккеры». Не чета нашим полуторкам.

– Еще был американский шоколад, на Ленинградском фронте мы от него сразу пришли в себя. Мне вспомнилось, как мы рубили светло-коричневые глыбы шоколада, и вкус горько-сладкий, и крошки, которые тоже делили. Шоколад был потрясный.

Еще мне достался фонарик, а в конце 1942 года нам выдали по меховой жилетке, как-то они назывались, уже не помню.

– А танки, три тысячи танков вам сумели доставить наши корабли, – сообщила американка, – а телефоны, а рации…

Она, видно, неплохо знала или подготовилась про этот ленд-лиз.

– Насчет танков не надо, танки ваши на бензине были плохи, – я смягчил, как мог, потому что в самом деле это были никудышные машины.

– Это говорит танкист, – сказал Федорченко, – так что не будем преувеличивать.

– Нет, что было то было, Николай Трофимович, лично я благодарен, я бы слег от дистрофии, а может, и вообще бы загнулся, они нас сильно поддержали.

Мне хотелось отдать должное тем парням на транспортах, что везли нам через Мурманск жратву и взрывчатку, там потопили немало пароходов. В сущности, мы так ни разу не отдали должное тем парням. Наши начальники быстро перессорились, мы и опомниться не успели, как они объявили друг другу холодную войну. На обратном пути Федоренко стал выговаривать мне за восхваление ленд-лиза. Не надо нам снижать ценность нашей Победы, отдавая ее американцам, англичанам, разгром Гитлера наша заслуга, они же хотят разделить Победу. Не стоит помогать им…

В мягкой его настойчивости чувствовалось требование признать свою ошибку. Известно было, что руководитель делегации пишет отчет, что было, кто как себя вел, какие замечания. Кто-то «там» читает и выносит решение – этого больше не выпускать. Такие решения в мой адрес уже выносились. Наверное опять повторится…

Цивилизация XX века была технической, а не человеческой, она себя не оправдала.

Говорят, XXI век – век информации. Общение через границы – это то, чего нам не хватает. Рассказывать о себе, откровенно незнакомым людям, находить друзей по духу, по вкусам – великое достижение нынешней электронной жизни, она через это может очеловечиваться. Пусть переговариваются по Интернету о пустяках, важно, что не молчат, а то ведь с женой и детьми разучились говорить.

Откровенность, вот что восстанавливается. Откровенность, откровение – это важно для науки и искусства, и не только для них. Истинным знанием становится то, что появляется неизвестно откуда, его встречают недоверчиво, напрасно, оно надежнее, оно легче приходит душам открытым.

—

«Мы хором декламировали Маяковского. Я читал его стихи на выпускном вечере. Читал, будто свои собственные. Как мне хлопали, а Мария Львовна расцеловала меня и заплакала. Мои герои – Павка Корчагин и „железный» Феликс Дзержинский, рыцарь революции. Меня выбрали в институте комсоргом курса. Я первый возглавил стройотряд. Я хотел ехать на целину. Не пустили. Но зато как мы работали в колхозе, какие построили сараи и малую ГЭС. Нам выписали деньги, так я сагитировал отдать их детскому дому. Из-за общественной работы я учился плохо. Инженер из меня получился неважный, но диплом дали как отличнику, понятно, потому что общественник. Считался хорошим организатором, а все сводилось к чему – давай, давай!

Назначили директором электростанции. Я пропадал на работе до позднего вечера. Выбрали депутатом горсовета. С восторгом ринулся своим избирателям добывать квартиры, помогать больницам моего района. Я разъяснял, агитировал за советскую власть. Меня послали на встречу с французскими рабочими, так я им такую речь закатил. Мы с женой продолжали жить в коммуналке. Я думать не смел, чтобы свое депутатство использовать. Я свет тушил в коридоре, чтобы сэкономить энергию, хоть на секунду приблизить коммунизм. Скажи, почему теперь стыдно вспоминать об этом? Что же, я был дураком? А теперь, значит – я умник?» (рассказ Дмитриева И. И.).

Идеи свободны, на них патентов не дают.

Не случай был неприметен, а случай не встретил зрячего человека.

Мне казалось, я писал то, что думал. Но думал ли я честно, не лукавил ли? Скорее всего, я не думал, а повторял чужие мысли.

«Тайна призвания – одна из самых глубоких тайн, это тайна жизни!» (Сергей Аверинцев).

Большинство людей за всю свою жизнь так и не успевает узнать своего призвания.

У Эренбурга Хулио Хуренито, став комиссаром, отменил всякое искусство впредь до окончания мировой революции, «чтобы оно ей не мешало».

Нашел свою запись 1957 года: «Наш советский строй учит людей мечтать, это оплодотворяет советскую науку. Наука капитализма хиреет, не имея будущего. Капитализм сковывает воображение ученого, воспитывает в нем трусость ума…»

И далее в таком духе. Писал убежденно, не сомневаясь, что это так и есть. Был 1957 год. Уже после XX съезда, я считался либералом, да что там – меня уже прорабатывали, кто-то требовал выслать из страны вместе с Дудинцевым, Яшиным, а я, оказывается, твердил свою правоверную молитву.

Блескучая капель бьет звучно, отстукивает в каком-то ритме мелодию. Она за окном, это точно мелодия, она то появляется, то пропадает в каком-то современном ассонансе. Темп убыстряется, чаще, чаще, и вдруг пролилось и стихло. Значит, копится. Тишина сомнительная, не то передышка, не то задумалась.

Я лежу, слушаю. Музыку на концерте не всегда слушаю с таким интересом.

Делая ремонт, она увидела приклеенную снизу, к полке бумагу. Оторвала. Это было стихотворение Е. Евтушенко «Наследники Сталина».

Вспомнила, как сорок лет назад получила его от знакомых. Они предупредили, что могут их найти по машинке, у каждой печатной машинки свои особенности. Как она копировала фотоаппаратом.

Ныне смотрела на этот листок с улыбкой и любовью, думая о том, как перемешались тогда страх и мужество.

В Союзе писателей я еще застал писателей дореволюционной России. Была Фортунато – широко известная когда-то детская писательница. Она по случаю глухоты ходила со старинной слуховой трубой. Был Березарк, критик, страшно неопрятный старик. Но знаток театра, писал стихи. Жив был Леонид Борисов, первый его роман (1927 г.) одобрил М. Горький. Был Николай Буренин, друг М. Горького, он сопровождал Горького в Америку, много общался с Лениным, вождь просил его не вступать в партию, выгодно было, чтобы Буренин из состоятельной семьи домовладельцев оставался беспартийным. Он рассказывал мне интересные истории про Ленина и других, про тайные дела партии – как добывали оружие, взрывчатку, про партархивы. Как всегда, я ничего не записал, полагал, что успею, или что Буренин будет жить всегда, бог знает, чего я полагал. Воспоминания, которые он публиковал, куцые.

НАША ЦЕНЗУРА

В фильме К. Симонова о разгроме немцев под Москвой есть сцена. Жукова спрашивают: «Были ли вы уверены, что удастся отстоять Москву в 1941 году?» «Нет, не был уверен», – отвечает Жуков.

Симонова попросили изъять этот ответ, это, мол, не соответствует правде. «Как так, это ведь сам Жуков говорит!» – «Все равно не соответствует».

Симонов дошел до самых верхов, протестуя, так ему и там сказали: «Цензура права».

Писатель, как сказал В. Гюго, не заканчивает книгу, он ее покидает.

Л. Толстой негодовал на Шекспира за «Короля Лира», написал специально большую работу, утверждая, что драма вызывает отвращение и скуку. А спустя четыре года сам, подобно Лиру, бросил свое королевство, ушел из дома, направился в Оптину пустынь и по дороге умер. Что это было?

– Ты бы лучше с Павки Корчагина пример брал.

– Если бы Павка знал, что вы сделали с советской властью, он бы к белым ушел, а вас перестрелял наверняка.

«Русские такие-сякие, лентяи, пьяницы, воры» – нагородили такое за последние годы и сообща создали миф, сводный портрет русского человека, удобный прежде всего для иностранных людей.

Мы в свою очередь тоже рисовали бездуховных американцев, неуклюжих толстяков, вскормленных в «Макдональдсах».

Но скажите мне, пожалуйста, почему русский человек, попадая в ту же Америку, становится преуспевающим бизнесменом, ученым, врачом? Преодолевает рогатки разных экзаменов, языковые, профессиональные, обгоняет и американцев, и других? Откуда такое, если он лентяй?

Захожу к приятелю в обком, чего делаешь, спрашиваю. Пишу письмо рабочих в газету. О чем? Возмущены романом Дудинцева, осуждают.

В Ленинграде улавливали скрип дверей в Москве на Старой площади, в ЦК.

Вы уж извините, на повышение пойти не можете, вы тихо говорите, голос слабый.

1990 г. 7 ноября, лозунги несли такие:

«Доколе будет КГБ угрозой жизни и судьбе?»

«Кремлевская мафия не бессмертна».

Тимофеев-Ресовский любил повторять: «некисельность жизни».

Человек человеку – человек!

Санаторий «Дюны».

Пришел к директору разъяренный секретарь обкома Бобков: «На меня в парке собаки напали. Что у тебя творится? Знаешь, чтоб с тобой сделали, если б собаки съели члена ЦК!»

Из письма школьника:

«Предлагаю поставить памятник Галилею, потому что он заставил Землю вертеться».

Сделали ли люди заметный шаг за последние 1000 лет, даже за 2000 лет? Как были гении, так и есть, как были идиоты, так и есть.

– Мама, а почему ты покупаешь только белую цветную капусту?

– Другой нет.

– Ты меня шутишь?

«Вернулся пьяный и стал произносить всякие добавочные слова».

Когда она вышла, директор сказал:

– У нее мысли не по рангу.

Где-то там, в глубине мозга, наверняка у меня имеются умные мысли. Да вот как извлечь их оттуда?

– Вдумался в песню про вратаря:

 
Ты представь, что за тобою
Полоса пограничная идет.
 

То есть, не пропускай мяч. То есть, не пропускать за границу. Для этого и существовали пограничные службы – своих держать.

Англия для меня лично самая уважаемая страна. И по своей истории, и по устройству. Я люблю Лондон. Это город, где могу без конца ходить, что я и делал, а устав, мог там отдохнуть где-нибудь в сквере, летом разлечься на траве, переспать и идти дальше. Лондон сохраняет свою историю не отдельными памятниками, а всем бытом своих районов и кварталов.

Англия отличается тем, что все попытки ее завоевать со времен Наполеона и вплоть до Гитлера были обречены на неудачу. Не потому, что она так укреплена или в военном отношении неприступна, а потому, что она не хочет быть ничем другим, кроме Англии, и не может быть ничем другим. Даже если бы Гитлер завоевал ее, там не мог бы удержаться фашизм, она, английская монархия, по своей природе, по своему консерватизму, обречена быть именно Англией, с ее традициями и складом жизни. Можно считать это вольнолюбием, а можно считать это ее натурой. Британский лев не может превратиться ни в слона, ни в орла. Предпоследний раз я был в Англии семнадцать лет назад, а в последний раз в 2004 году. Приехал – и пошел посмотреть на решетку Гайд-Парка, что там изменилось. А ничего не изменилось. Все так же висят картины уличных художников, все так же эта уличная выставка тянется на несколько кварталов.

Когда Петр Леонидович Капица посетил в Лондон спустя 36 лет и его пригласило Королевское общество на обед, он забеспокоился, где бы достать мантию члена Королевского Общества, потому что надо в ней являться на обед. Его спросили: где же ваша мантия? Он говорит, да я не знаю, я ее повесил 36 лет назад. Пошли, посмотрели – а она там же и висит. Вот что такое английский порядок жизни. Это не застой, это стабильность, это надежность. Когда меня пригласили в редакцию газеты «Таймс», главный редактор показал мне свой кабинет. Он был обставлен тяжелой старинной мебелью, дубовой, времен королевы Виктории. Он мне с гордостью сказал: «Это кабинет первого главного редактора газеты». Тот же стол, те же чернильницы. И в этом прелесть и красота их жизни по сравнению с нашей. Мы ведь непрерывно хотим обновляться. Каждый новый начальник меняет обстановку в своем кабинете, показывая дурной вкус и самомнение.

Мы как живем? У нас ведь не прочтешь особых похвал другим народам. Мы не славим успехов китайцев, филиппинцев, южнокорейцев, а уж тем более не чтим порядки, успехи европейцев и не учимся у них.

ВТОРОЕ ОТКРЫТИЕ МЕДНОГО ВСАДНИКА

Я помню, как освобождали от укрытия в 1945 году памятник Петру. Долго и трудно открывали деревянный футляр, отдирали доски. Оттуда сыпался песок, показались рваные мешки, и начал появляться Петр. За ним конь, конская голова. Внизу кругом стояла толпа. Голова Петра была целой, без повреждений. И конь тоже оказался целым, все зааплодировали и стали кричать «Ура!»… На верх полезли мальчишки, принялись доставать из песка осколки снарядов. Ни один из осколков не дошел до статуи. Все-таки она уцелела. И тут из толпы один мужчина в берете, мне сказали, это был скульптор Крестовский, начал рассказывать, как в 41-м году предложили этот памятник Петру как величайшую ценность снять со скалы и для того, чтобы спасти его, осторожно опустить в Неву тут же у набережной. Скрыть под водой. Уже начали готовиться, разыскали кран, но в последний момент в Управление по охране памятников пришел архивариус и сказал, что в архиве 1812 года он нашел интересный доклад императору Александру I – там один петербургский старожил писал про свой сон. Явился к нему Петр Великий во сне и сказал, что «покуда мой памятник стоит в граде сем, ни одна вражеская нога не вступит в него».

Это повлияло на ленинградское начальство, и в последний момент решили памятник не тревожить, укрыть мешками и засыпать песком не только пьедестал, но и весь памятник.

По камню стали забираться женщины со швабрами и сметали прилипший песок с брюха коня и с ног царя.

История казалось бы, забавная, вовсе не свидетельство о панических суевериях в городе первого военного лета 1941 года. Все не так просто, оказывается, предание сие не миф. В 1812 году, когда появилась опасность вторжения французских войск в Петербург, император Александр I решил снять статую Петра и увезти ее из города.

Отпустил для этого статс-секретарю деньги.

Но некий майор Батургин явился к князю Голицыну Александру Николаевичу и сообщил, что его преследует давно сон, как Петр съезжает со скалы и скачет на Каменный остров ко дворцу, вызывает императора Александра, говорит ему, что «покуда я на месте, моему городу нечего опасаться». Голицын, известный сновидец, передал все это государю, и статую оставили в покое.

Что сообщают сны, мы не знаем. Есть вещие, есть сны-открытия, бывают всякие, что-то они означают. В прежние времена их смысл толковали куда лучше, чем ныне, у людей было сильнее чувствование, они верили себе, своему подсознанию.

В школе:

– Если Пушкин – наше все, то зачем мы проходим Толстого?

В памяти остаются не наказания, а помилования, не месть, а прощение. О генерале Франко нам в Испании рассказывали, что вместе с республиканцами он похоронил своих франкистов, всем был поставлен общий крест. Вот и нам бы – и белогвардейцам, и красноармейцам совместный крест примирения.

– Послушай, Христос-то, оказывается, был еврей? Чего же мы так на евреев кидаемся? Их уважать можно за то, что подарили нам Христа. А то, что распяли его, так это положено, пророков распинает свое отечество, не чужое. Достоевского к смерти приговорили, потом на каторгу. Сахарова уничтожали, сослали мы сами. Французы Жанну д'Арк на костре сожгли. Президента Линкольна, который рабство отменил, убили, царя Александра II, который крепостное право отменил, назвали Освободителем и убили. Все делали свои же.

– Легче было выиграть войну и спасти социализм, чем избавиться от него, – уверял меня мой друг Булыжкин. А он прошел всю войну и знал, что это такое.

Я согласился с ним. И подумал о том, что у нас нет ни истории войны, ни послевоенной жизни, ни вообще истории СССР. Мы проиграли «холодную войну», но позорно ли это поражение? Сомневаюсь. Все эти переживания не попали и вряд ли попадут в Историю.

– Быть свободным, чтобы выбрать себе хозяина?

– Курс лекций по Sex'y он не посещал и схватил двойку. Не мог ответить на простейшие вопросы. А слыл Дон Жуаном.

«Любовь требует времени, а его нет», – обычное возражение мужчин, а теперь и женщин. Жизнь ускоряется.

Одна французская проститутка сказала нам:

– Это вы, русские, придумали любовь, чтобы не платить за нее денег.

Мебель у него югославская, аппаратура– японская, вина – французские, обувь – итальянская, унитаз и вся сантехника – чешские, машина BMW – немецкая, он считает, что нет в нем национальной ограниченности. Хочется иметь что-то отечественное, а что, не знает.

– Десять раз мы писали в этот журнал, а ответа не было.

– А нам ответили. Но лучше бы не отвечали

– Почему?

– Через семь месяцев пришел ответ, начинался он так: «Спешим ответить…».

 
Жизнь прекрасна,
Что удивительно.
 

   (Не Маяковский)

БЛОКАДНЫЙ ЛЕНИНГРАД, МАЙ, 1942 ГОД

Гололедица, но из труб течет вода. Полощут белье на Литейном. Питаются травой, первыми листочками, щиплют, как козы. В квартире, куда я пришел, учительница литературы рассказывает, что «согреваются прозой». Лучше всего горят романы. Все жильцы, женщины, собрались вокруг буржуйки, закутаны в одеялах. Маленькие улыбки иногда появляются на лицах, пробиваются, как трещины.

Футбол после войны был для всех ленинградцев единением. И общением. Люди вышли из своих убежищ, из одиночества. Стадион «Динамо» был переполнен.

Одиночество чем тяжело – помогать некому.

Наше историческое прошлое все время в ремонте, в лесах.

Он предпочитал быть там, где дают ордена, а не там, где их заслуживают.

«Талант – это в юности хорошо, а в наши годы нужен чин», – сказал мне заведующий отделом культуры в Архангельске.

ПИТИРИМ СОРОКИН

Будучи в Гарварде, я попросил кого-то из дирекции Университета устроить мне свидание с Питиримом Сорокиным. Что я знал о нем? Да, в сущности, лишь то, что его раскритиковал Ленин, что его выслали из России в 1922 году на знаменитом «профессорском пароходе». Здесь, в США, говорили о нем с восхищением, он стал одним из создателей социологии, науки, которую у нас, тогда в 60-е годы, терпеть не могли.

Жил он в Гарварде в своем доме. Принял меня в большой гостиной, высоченный потолок, на стене длинная картина «Москва», кажется, Добужинского. И сам Питирим был тоже вытянутый, узкая симпатично-приветливая физиономия много думающего человека, готового сообщить вам, ответить, поделиться… Рассказал мне, что из его деревни вышел еще один, может, известный мне человек – скульптор Эрзья. Что сам Питирим обучал детей нескольких президентов США. Разговор проходил беспорядочно, я не сумел использовать полученное время. Его занимала проблема альтруизма, то чем у нас не занимались. Если бы… На прощание он подарил мне оттиски своих последних статей с автографами.

Живя, работая в таком успешном центре Западной цивилизации, он увидел, как она деградирует, как уменьшает божественное в человеке.

Позже я читал материалы наших конференций, посвященных Питириму Сорокину. Там звучали его мотивы катастрофичности жизни. Сомнения Сорокина в могуществе человеческого разума.

Из нашего разговора я мало что запомнил. Записать не удосужился, еще раз упустил подарок судьбы.

—

Покидая Париж, Петр Великий сказал, что хорош город, но воняет. Известно, что во времена Людовика XIV даже во дворце царило зловоние, которое старались заглушить духами. Король духами опрыскивал себя, и придворные делали то же.

Однако замечание Петра вспомнилось мне, когда Вадим Валентинович Знаменов, директор Петергофского заповедника, показал мне в Монплезире туалет. Оказывается, Петр сделал его смывным. В России это была новинка. Возможно, нечто подобное он видел в Голландии. Так что Монплезир, где Петр любил бывать, был избавлен от вони. Может, оттого Париж разочаровал его вонью?

Петровский туалет Знаменов восстановил, так же как и дворцовую кухню и прочие подробности бытовой придворной жизни. Это придало музею особый интерес. Потому как кроме парадных зал, мебели, картин и прочих красот появилось представление, как тут люди проживали в XVIII веке. Мылись, стриглись, что носили, ели, страдали от блох…

ДАВНИЙ РАЗГОВОР С ПИСАТЕЛЕМ

ФРЭНКОМ ХАРДИ ИЗ АВСТРАЛИИ (1992 г.)

Он неплохо говорил по-русски – наследство, которое он получил от своих дедушек и бабушек, эмигрантов.

– Слишком много я не понимаю у тебя. Ежедневно не понимаю. Неделю в Москве и уже четыре дня в Ленинграде. Почему такие длинные очереди везде? Люди стоят, не работают.

– В очередях люди общаются, у вас клубы по интересам, у нас очереди тоже по интересам. Например, стоят за капустой. Обсуждают, как ее готовить, солить, где купить подешевле.

Ужас, сколько у него накопилось вопросов. Многие мне даже в голову не приходили.

– Почему у вас дети так долго живут с родителями? Почему у вас не продают экологически чистых продуктов? Почему у вас так много талантливых инженеров и такие плохие приборы? Почему я много раз давал в такси на чай, а они мне не говорили «спасибо»? И в магазине не говорят «спасибо», если я покупаю. В ресторанах мне никто не улыбался, они не хотят, чтобы я пришел? Почему у вас рабочий класс его величество, а ученые – не величество? Почему всем надо иметь паспорт? Почему у вас не продают американских книг? Почему в таких красивых домах так плохо на лестницах и еще темно? Почему нет совсем консьержей?

В докладе на президиуме Академии наук секретарь ЦК КПСС Л. Ильичев подчеркнул, что «кибернетика вправе рассматривать человеческий мозг как систему для переработки информации, но необходим при этом комплексный союз с диалектическим материализмом, иначе мы будем отставать».

Дурак действует так, что его образ действий можно предсказать довольно точно.

У чиновников наших накопился свой фольклор:

– Чем меньше ты нужен, тем быстрее тебя выдвинут.

– Даже среди твоих однокашников может оказаться твой будущий начальник, причем не обязательно из первых учеников.

– Если у тебя все идет хорошо, не беспокойся, это не надолго.

– Если у тебя все в порядке, значит, ты плохо информирован.

– Начальник редко любит своего начальника, он любит начальника своего начальника.

– Если начальник посредственность, ему приходится искать себе заместителя еще бездарнее.

– Прибор должен работать не в принципе, а в кожухе!

– Истинно счастлив тот, кто сознает, что то, что у него есть, и есть все то, что ему надо (Л. Н. Толстой).

Бывает, держится, держится человек, не сдается, терпит и вдруг ломается. Есть усталость металла, есть, оказывается, усталость души.

Ломается, когда уже от него готовы отступиться. Или отступились. Так бывало с Константином Симоновым. Выступил он против Борщаговского, своего приятеля, обвинив его в космополитизме, можно было продолжать молчать; зачем-то выступил. Выступил против Зощенко, вовсе было необязательно, мог отговориться, не ехать в Ленинград, это было уже после смерти Сталина. Борис Слуцкий присоединился к проработчиком Пастернака. Надо оговориться – оба они потом остро переживали свою слабость.

Фадеев написал позорную статью о романе В. Гроссмана «Жизнь и судьба». Никто его не заставлял, а вот поди ж ты.

Неизъясним человек, как его ни расщепляй на составляющие, всегда останется нечто, от чего все хорошее кувырком, такую ляпу выдаст, руки разведешь.

СТРАНА НЕУБЫВАЮЩЕЙ ЛЖИ

Когда я был студентом, жизнь улучшалась: «Жить стало лучше, жить стало веселее». Очереди росли, а «жизнь улучшалась». Социализм приближался. Запад загнивал. Сельское хозяйство имело все больше успехов.

Всей лжи не перечислить.

Война уличила нашу власть во лжи, поймала, можно сказать, с поличным.

Но и после войны вранье продолжалось. Хотя бы о наших потерях, солдатских. Сперва семь миллионов. Потом четырнадцать. Наконец, через полвека, генералитет дал цифру двадцать миллионов. Еще через десять с лишним лет она выросла до двадцати семи миллионов.

Эпоха Горбачева запятнала себя ложью Чернобыля. Эпоха Ельцина – ложью чеченской войны. Скрывали поражения, потери. Гибель подлодки «Курск» показала, что новое правительство насчет соврать все то же. Иностранные наблюдатели помешали скрыть аварию. Все службы были застигнуты врасплох и врали вразнобой: «Экипаж еще жив, не беспокойтесь», «Наши молодцы могут еще неделю продержаться», «Виновата чужая подводная лодка», «Диверсия».

«Не беды сушат душу, но обиды многие, от обид выгорает душа человека, и ничего не вырастет на ней уже угодное Богу», – написано было в древности.

От обид и несправедливостей и физически гибнут. Так на моих глазах погиб поэт Володя Торопыгин, не мог справиться с чувством несправедливости, когда его ни за что выгнали с должности главного редактора журнала. Рак сожрал его. Примерно то же происходило с Александром Твардовским, затравили его из-за «Нового мира», и вскоре – рак.

Травля, проработки, облыжные обвинения, ярлыки – со всем этим у нас не стеснялись. Инфаркты, онкология, инсульты – за это никого не судили, не привлекали, на самом же деле происходило убийство.

Как надоело в свое время слышать: «Вы, писатели, должны служить народу». Художник никому не должен служить. Служить он должен своему замыслу, или, как писал Б. Сарнов, «своему дару», не считаясь с мнением власти, критики, черни.

Каждое дерево, большое, малое, включено в производство природы. Растет день и ночь, цветет, дает приют птицам, хранит влагу, сбрасывает листву, наполняя почву, а когда свалится, то кормит жучков, червяков, пока не рассыплется в труху и станет землей.

И так каждая травинка, их жизнь целесообразна, необходимая часть природного цикла. Хочется сказать «замысла», где все гармонично прилажено, согласовано; то, что нам кажется бедствием, возможно, необходимый зигзаг, потребность организма Земли. Неразумность чаще всего идет от человека, природа болеет им.

ЖИВОТНЫЕ ТОЖЕ ЛЮДИ

Шел я по лесной дороге и вдруг за поворотом услышал шум, птичий шум, клохотание, такой встревоженный разговор. Завернул и увидел на дороге двух ворон. Одна с белым колпаком на голове, другая вокруг нее скачет и громко ей чего-то объясняет. Или нет… Я пригляделся: колпак – это был стаканчик, то ли бумажный, то ли пластмассовый, не поймешь, он сидел на ней глубоко, по самые плечи. Оттуда, из стаканчика, она о чем-то кричала. Вторая, свободная ворона, подскакивала к ней и клювом пыталась сдернуть стаканчик, ничего не получалось. Видимо, он сидел плотно. Как ее угораздило так засунуть голову – трудно сказать. Потерпевшая пробовала лапой стянуть с себя стаканчик и заваливалась на бок, на одной ноге устоять не могла. Подруга или друг подставила ей плечо, все равно не получалось, не хватало сил. Так они возились несколько минут. Потом вдруг та, что со стаканчиком, легла на спину и уже не одной, а обеими лапами принялась стаскивать с себя злополучный стакан. Поза была совершенно человеческой. Стаскивала, стаскивала и таки стащила! Секунду-другую она лежала, отдыхая, потом перевернулась, встала на ноги, о чем-то они каркнули, выругались вдогонку, или нет, пожалуй, в их голосах звучало довольство, даже смешок.

Мне вспомнилась другая сцена, которую я наблюдал прошлым летом. Ворона нашла сухарь, большой старый черный сухарь. Она пробовала его расклевать, ничего не получалось, как видно, закаменел. Положила его на пень, не помогло. Посидела с ним, подумала и вдруг потащила его куда-то, смотрю – к луже. Расположилась у лужи и принялась макать свой сухарь. Помочила, подождала, попробовала, мало, опять помочила, так раза четыре, пока не убедилась, что он достаточно размок. Тогда она поклевала, а остаток в клюв и полетела кого-то угощать.

Был такой грузинский писатель Константин Гамсахурдиа, автор многих исторических романов (между прочим, сын его —печально известный первый президент Грузии) так вот, Гамсахурдиа высоко ценил умственные способности ворон, особенно после одной странной истории. По возвращении из заграницы снял он себе комнату в Тбилиси и засел там за работу. Посреди дня во двор слетались вороны, и начинался крик, галдеж. Тбилисские вороны, уверял он, базарно-крикливы и чересчур общительны. Он выходил на крыльцо, швырял в них чем попало, ругал – они не обращали внимания. Этот приезжий, реэмигрант, чего он лезет, какое право он имеет мешать нам? Гамсахурдиа всерьез рассердился, очевидно, они обидели его, вели они себя вызывающе. Он попросил у приятеля-охотника одолжить дробовик. Зарядил его и в разгар вороньего гама вышел на крыльцо с ружьем в руках. Наступила тишина. Удивленная, почтительная тишина. Как только он поднял ружье, вся компания снялась и улетела. Назавтра сцена повторилась. Он выходил с ружьем; они замолкали и улетали. Он выстрелил всего однажды и то в воздух. Одно появление – и на целый день он был обеспечен покоем. Через неделю приятель уезжал на охоту, пришлось ружье вернуть. Гамсахурдиа загоревал, приятель предложил ему сделать деревянное ружье, выпилить из доски, покрасить черной краской. Так они сделали. Получилось вполне похоже.

На следующий день Гамсахурдиа, когда вышел на крыльцо с этой деревянной моделью, на какое-то мгновенье шум смолк, вороны обернулись к нему, и Гамсахурдиа клятвенно заверил меня, что они расхохотались, захохотали на весь двор. Он все же поднял свою деревяшку, делая вид, что прицеливается. В ответ они повернулись к нему задом и зашумели еще сильнее.

Соседи издали не могли отличить настоящее ружье от подделки, а эти пройдохи мгновенно отличили.