Текст книги "Не развод, а война (СИ)"

Автор книги: Дана Вишневская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Глава 16: Мы никогда не были счастливы

– Встретимся в парке у пруда, – говорит Руслан по телефону. – Там, где мы раньше с Савелием гуляли.

Я молчу. Господи, зачем он выбрал именно это место? Парк, где мы когда-то катали коляску с маленьким сыном, где я думала, что мы счастливы. Где я была такой наивной дурочкой, верящей в семейное счастье.

– Злата? Ты слышишь?

– Слышу, – хрипло отвечаю я. – Через час буду.

Трубка молчит секунду, потом он добавляет:

– Без адвокатов. Без свидетелей. Просто мы.

– Просто мы... – повторяю я и усмехаюсь горько. – А мы ещё существуем?

Он не отвечает. Гудки. Конечно, не отвечает. Руслан всегда был мастером уходить от неудобных вопросов.

Иду к зеркалу в прихожей. Боже, на кого я похожа? Круги под глазами, как от побоев, волосы торчат в разные стороны, губы бледные. Да что с ними делать с этими губами, если они уже так долго не знают поцелуев, только крики и проклятия.

Крашусь механически. Румяна, тушь, помада. Как будто готовлюсь на свидание, а не на очередную экзекуцию. Хотя какая разница? И то, и другое может закончиться болью.

– Мам, ты куда? – Савелий выглядывает из своей комнаты.

– К папе, – коротко отвечаю я.

– Вы помиритесь? – в его голосе столько надежды, что сердце сжимается.

Что ему ответить? Что мама и папа превратились в двух взбесившихся псов, которые готовы перегрызть друг другу глотки? Что любовь умерла где-то между скандалами и судебными исками?

– Не знаю, солнышко. Мы просто поговорим.

– А можно я с вами?

– Нет! – выпаливаю я резче, чем хотела. – То есть... это взрослый разговор, Сава. Съезди к бабушке с дедушкой.

Он кивает, но в глазах – обида. Мать твою за ногу, опять я его ранила. Уже не знаю, как с ним разговаривать, чтобы не причинить боль. Как будто мы все ходим по минному полю.

Еду в машине и думаю о том разговоре с Милославой. Она рассказала такое... Господи, неужели Руслан действительно настолько покалечен детством? Неужели его отец был таким чудовищем?

Но это же не оправдание! Много людей росли в неблагополучных семьях и не превращались в эмоциональных калек. А может, превращались? Может, мы все носим в себе шрамы от родительских ошибок и передаём их дальше, как проклятье?

Паркуюсь у знакомых ворот. Сколько раз мы сюда приезжали всей семьёй! Маленький Савелий бежал к качелям, Руслан нёс сумку с едой для пикника, а я... я была счастлива. Или думала, что счастлива.

Иду по аллее к пруду. Листья под ногами шуршат печально, осень в самом разгаре. Как символично – всё умирает, увядает, готовится к зиме. Как наш брак.

Руслан уже сидит на скамейке, той самой, где мы когда-то кормили уток с Савелием. Спина прямая, плечи напряжены. Даже со стороны видно – человек собрался с силами для тяжёлого разговора.

Подхожу и сажусь рядом. Между нами метр, но кажется – пропасть. Молчим. Утки на пруду плавают спокойно, не подозревая, что рядом разваливается ещё одна семья.

– Мы никогда не были счастливы, – вдруг говорит он, глядя на воду.

Я вздрагиваю. Не ожидала, что он начнёт с такого. Хотела возмутиться, закричать: "Как так никогда?! А первые годы? А рождение Савелия?" Но... чёрт возьми, он прав.

– Я пытался быть таким мужем, каким считал правильным, – продолжает Руслан. – Обеспечивать, защищать, принимать решения. Но я не умел просто любить.

Его голос такой... усталый. Как будто он только сейчас понял что-то очень важное и страшное.

– А я пыталась быть идеальной женой, – тихо отвечаю я, обхватывая колени руками. – Поддерживать, понимать, не мешать твоей работе. Но я не умела говорить о том, что мне больно, что я одинока, что мне не хватает тепла.

Сказала и почувствовала, как что-то надламывается внутри. Впервые за все эти месяцы войны я не кричу, не обвиняю, не требую. Просто говорю правду.

– Помнишь первый год? – спрашивает он. – Я работал по четырнадцать часов в сутки, приходил домой – ты молчишь, накормишь и снова молчишь. Я думал, так и должно быть. Что жена – это тихая гавань после бури рабочего дня.

– А я ждала, что ты спросишь, как у меня дела, – усмехаюсь я горько. – Что поинтересуешься, о чём я думаю, что чувствую. Но ты просто ел мои котлеты, смотрел новости и шёл спать.

– Я не знал, что нужно спрашивать, – признаётся он. – Отец никогда не спрашивал у матери, как её дела. Он приходил – она подавала ужин. Молча. Я думал, это норма.

Господи, как же мы были глупы! Каждый жил в своём мирке, по своим правилам, не понимая, что партнёр живёт совсем по другим.

– А потом родился Савелий, – говорю я. – И стало ещё хуже.

– Да, – кивает Руслан. – Я думал, ребёнок нас сблизит. А получилось наоборот. Ты стала заниматься только им, а я... я чувствовал себя лишним в собственном доме.

– Мать твою! – вырывается у меня. – А что я должна была делать? У меня грудной младенец на руках, я не сплю неделями, выгляжу как зомби из фильма ужасов, а ты приходишь и требуешь внимания!

– Я не требовал! – возмущается он. – Я просто... хотел, чтобы у нас оставались отношения не только как у родителей, но и как у мужчины и женщины.

– А я хотела элементарной помощи! – уже повышаю голос я. – Чтобы ты хотя бы раз встал ночью к ребёнку, чтобы дал мне поспать два часа подряд, чтобы не считал подгузники своим врагом!

Мы смотрим друг на друга, и я вижу в его глазах то же, что и в своих – усталость. Такую бесконечную усталость от этой вечной войны.

– Мы оба были правы, – тихо говорит он. – И оба были не правы.

– Да, – соглашаюсь я. – А потом стало только хуже. Ты всё больше работал, я всё больше злилась. Ты считал меня истеричкой, я считала тебя бесчувственным уродом.

– А в постели мы вообще стали чужими, – добавляет он, и я краснею.

Правда. Эта проклятая правда. Последние годы близость превратилась в обязанность. Он – потому что мужчина должен, я – потому что жена не имеет права отказывать. Никто из нас не получал удовольствия, но продолжали этот спектакль.

– Я помню, как ты отворачивалась, – говорит Руслан. – Как будто тебя принуждают к чему-то отвратительному.

– А я помню, как ты делал это механически, – отвечаю я. – Как рутинную работу. Быстро и без эмоций.

Боже, как больно об этом говорить! Но нужно. Наконец-то нужно сказать всё как есть, без прикрас и самообмана.

– Мы убили друг в друге всё живое, – шепчу я. – Превратили любовь в ненависть, страсть в отвращение, семью в поле боя.

– Я работал как проклятый, чтобы обеспечить семью, – оправдывается он. – Думал, если у тебя будет красивый дом, машина, деньги на всё, что захочешь, то ты будешь счастлива.

– А я ждала мужа, который поинтересуется не только тем, поел ли он и выглажена ли рубашка, – отвечаю я. – Который спросит, как прошёл мой день, что я чувствую, о чём думаю.

– Но я же покупал тебе подарки, – растерянно говорит он. – Помнишь те серьги с изумрудами? А браслет на день рождения?

– Дорогие побрякушки вместо внимания, – усмехаюсь я горько. – Ты думал, что любовь можно купить в ювелирном магазине?

– А как ещё? – взрывается он. – Я не умел говорить красивые слова! Не умел читать твоё настроение по глазам! Я показывал любовь единственным способом, который знал – обеспечивал семью!

– А я показывала любовь единственным способом, который знала я, – отвечаю. – Варила борщи, гладила рубашки, рожала детей. Мы оба были правы по-своему и неправы в целом.

Он откидывается на спинку скамейки, проводит рукой по лицу.

– Может, мы изначально были неподходящими друг другу людьми? – спрашивает он. – Просто красиво влюбились, а потом пытались притереться двенадцать лет?

Я думаю о наших первых встречах. Он – успешный бизнесмен, уверенный в себе, немного грубоватый, но такой мужественный. Я – мечтательная художница, которая видела в нём опору и защиту. Он искал в женщине покой и восхищение, я – силу и стабильность.

– Мы влюбились в образы, – говорю я, наконец. – Ты хотел покорную жену-хранительницу очага, я хотела сильного мужчину-защитника. А получили живых людей со своими потребностями и характерами.

– И когда иллюзии разрушились... – продолжает он.

– Осталось только разочарование и обиды, – заканчиваю я.

Сижу и пытаюсь вспомнить, когда в последний раз мы разговаривали так честно. Кажется, никогда. Всегда были недосказанности, обиды, попытки переделать друг друга под свои представления об идеале.

– А приходя домой, я видел усталую жену, которая больше интересовалась ребенком, чем мной, – говорит Руслан, глядя на плавающих уток.

– А я ждала мужа, который спросит не только о том, что на ужин, – отвечаю я. – Который поинтересуется, как прошёл мой день, не задохнулась ли я в четырёх стенах с младенцем, живая ли я ещё.

Мы молчим. Вокруг осенний парк шумит листвой, где-то вдалеке смеются дети, жизнь идёт своим чередом. А мы сидим на осколках разбитой семьи и пытаемся понять, где допустили ошибку.

– Знаешь, что самое страшное? – тихо спрашиваю я.

– Что?

– Мы никогда не говорили друг другу правды. Всегда играли роли – ты в роли идеального мужа-добытчика, я в роли идеальной жены-хранительницы. А настоящих нас никто не знал.

– Даже мы сами, – добавляет он.

– Даже мы сами, – соглашаюсь я.

Руслан наклоняется, поднимает с земли жёлтый кленовый лист, крутит в руках. Красивый лист, но мёртвый. Как наша любовь.

– Я боялся показать тебе слабость, – признаётся он. – Думал, если увидишь, что я не железный, что мне тоже бывает больно и страшно, то разочаруешься.

– А я боялась показать тебе гнев, – отвечаю я. – Думала, если увидишь, что я не ангел, что у меня есть потребности и желания, то ты уйдёшь.

– И что в итоге? – усмехается он горько. – Я всё равно ухожу. А ты всё равно злишься.

– В конечном счёте мы потратили двенадцать лет на то, чтобы медленно убивать друг друга, – говорю я и чувствую, как подступают слёзы.

Не буду плакать. Не здесь, не сейчас. Наплачусь дома, в подушку, как плакала уже сто раз за эти месяцы.

– Помнишь, как мы познакомились? – вдруг спрашивает он.

Конечно, помню. Моя первая персональная выставка в маленькой галерее. Я стояла рядом со своими картинами, нервничала – придёт ли хоть кто-то, купит ли что-нибудь. А ты зашёл, в дорогом костюме, уверенный, красивый. Долго смотрел на мой автопортрет.

– Ты сказал, что это самая честная картина из всех, что ты видел, – шепчу я.

– А ты покраснела и ответила, что честность – это всё, что у тебя есть, – продолжает он.

– И купил три картины сразу. Я подумала – богатый покупатель. А ты сказал...

– Что покупаю не картины, а право познакомиться с художницей поближе, – заканчивает он и улыбается. Первый раз за много месяцев его улыбка без злобы и сарказма.

– Мы были другими людьми, – говорю я. – Или притворялись другими.

– Я влюбился в твою непосредственность, – признаётся он. – В то, как ты смеялась над своими неудачами, как увлечённо рассказывала о своих картинах. Ты была... живая.

– А я влюбилась в твою силу, – отвечаю я. – В то, как ты решал проблемы, как защищал меня от всех неприятностей. Ты был как стена – надёжная, крепкая.

– А потом мы поженились и начали друг друга переделывать, – горько усмехается он.

– Ты хотел сделать из меня светскую даму, – киваю я. – Водил по ресторанам, покупал дорогие платья, учил, как себя вести с твоими деловыми партнёрами.

– А ты хотела сделать из меня чувствительного интеллигента, – отвечает он. – Таскала в театры, на выставки, пыталась научить говорить о чувствах.

– И что в итоге? Я перестала откровенничать, потому что это было "несерьёзно" для жены бизнесмена. А ты перестал делиться проблемами, потому что это было "неинтересно" для творческого человека.

– Мы убили друг в друге то, во что влюбились, – тихо говорит Руслан.

Господи, как же больно это осознавать! Сколько лет потрачено впустую, сколько боли причинено друг другу во имя "исправления" недостатков.

– А потом родился Савелий, – продолжаю я. – И я думала, что теперь-то мы точно станем настоящей семьёй.

– А я думал, что ребёнок всё расставит по местам, – кивает он. – Что у нас появится общая цель.

– Но вместо этого появилась пропасть, – говорю я спокойно. – Ты стал работать ещё больше, чтобы обеспечить сына. Я стала жить только им. Мы перестали быть мужчиной и женщиной – стали только папой и мамой.

– И даже в этом мы не находили общий язык, – добавляет он. – Ты считала меня слишком строгим, я считал тебя слишком мягкой.

– Помнишь, как ругались из-за оценок? – усмехаюсь я. – Ты требовал только пятёрки, я говорила, что главное – чтобы ребёнок был счастлив.

– А он разрывался между нами, – мрачно говорит Руслан. – Пытался угодить и маме, и папе, а в итоге чувствовал себя виноватым перед всеми.

Мы снова молчим. Утки уплыли куда-то, на пруду остались только исчезающие круги от падающих листьев. Как следы нашего брака – что-то было, а теперь только воспоминания.

– Знаешь, что самое отвратительное во всей этой истории? – вдруг говорю я.

– Что?

– Мы разрушили не только свои жизни, но и Савелия калечим. Он видит, как родители ненавидят друг друга, и думает, что любовь – это война.

Руслан вздрагивает, как от удара.

– Он вчера спросил, почему взрослые женятся, если потом всё равно разводятся, – говорит Руслан тихо. – Сказал, что никогда не будет жениться, потому что не хочет, чтобы его дети страдали.

– Одиннадцать лет, мать твою! – взрываюсь я. – Одиннадцать лет, а он уже потерял веру в любовь! Из-за нас, из-за наших проклятых игр!

– Мы сломали ему жизнь ещё до того, как она началась, – шепчет Руслан и закрывает лицо руками.

И вот тут я вижу его настоящего – не грозного бизнесмена, не холодного мужа, а просто человека, который понял, что натворил. Впервые за всё время он показывает слабость, и это... это пугает меня больше, чем его гнев.

– Может, если бы мы раньше так поговорили... – начинаю я.

– Поздно, – обрывает он. – Слишком поздно, Злата. Мы уже причинили друг другу столько боли, что не отмыться.

– Но мы же можем попытаться... для Савелия...

– Что попытаться? – смотрит он на меня покрасневшими глазами. – Снова играть в счастливую семью? Притворяться, что любим друг друга? Он же не дурак, он всё видит!

Я хочу возразить, но понимаю – он прав. Сколько можно лгать ребёнку, сколько можно изображать то, чего нет? И главное – зачем?

– Тогда что? – спрашиваю я. – Продолжаем войну? Доводим друг друга до инфаркта? Превращаем сына в невротика?

– Не знаю, – устало отвечает он. – Честно не знаю. Мне казалось, если разведёмся быстро и жёстко, то ему будет легче. А получилось наоборот.

– Получилось дерьмово, – соглашаюсь я. – Мы не умеем ни жить вместе, ни расставаться по-человечески.

– А умеем ли мы вообще что-то, кроме как делать больно? – спрашивает он.

Хороший вопрос. Что мы умеем? Скандалить – да, отлично умеем. Обижать друг друга – тоже мастера. Играть через ребёнка – и тут мы профессионалы. А любить? Прощать? Быть счастливыми?

– Мы умеем работать, – говорю я, наконец. – Ты – отличный бизнесмен, я – неплохая художница. Мы умеем заботиться о Савелии каждый по-своему. Но мы не умеем быть парой.

– Никогда не умели, – соглашается он. – Даже в самом начале мы были скорее компаньонами, чем любовниками. Ты – красивое дополнение к моему статусу, я – надёжный тыл для твоего творчества.

– А потом появился секс, страсть, и мы подумали, что это любовь, – продолжаю я его мысль.

– Но даже страсть быстро кончилась, – мрачно усмехается он. – Года через три мы занимались любовью по календарю, как скучным спортом.

– А потом и это прекратилось, – шепчу я. – Последние пять лет мы были просто соседями по квартире.

– Соседями, которые терпеть друг друга не могут, – добавляет он.

Сидим и понимаем – вот она, правда о нашем браке. Никакой романтической истории, никакой великой любви, которую разрушили обстоятельства. Просто два человека, которые по ошибке решили, что подходят друг другу.

– Может, нам действительно стоит развестись, – устало говорю я. – Без войны, без взаимных обвинений. Просто признать, что мы не подходим друг другу.

Руслан не уходит. Сидит рядом, смотрит на уток, и его плечо почти касается моего. Почему мне хочется прижаться? Ведь мы только что признали, что всё кончено. Но внутри – странное тепло, смешанное с болью. Почему я не могу уйти? Ведь должна ненавидеть его. Или... я всё ещё люблю?

Глава 17: Но я помню, как мы любили

Сидим на скамейке в том самом парке, где мы с Русланом когда-то мечтали построить дом у озера. Смешно до истерики. Тогда нам казалось, что мы будем жить долго и счастливо, как в детских сказках. А теперь вот – два врага на нейтральной территории.

– Но я помню, как мы любили, – говорит он вдруг, и в его голосе звучит что-то такое, отчего у меня сжимается горло.

Я оборачиваюсь к нему. Руслан сидит, откинувшись на спинку лавочки, смотрит на воду. Лицо усталое, будто он не спал неделю. А может, и правда не спал. Я-то знаю, что он не может уснуть, когда нервничает.

– С чего ты вдруг об этом? – спрашиваю я, а сама думаю: не доверяй ему, Злата. Это очередная попытка меня размягчить.

– Помню, как ты смеялась над моими глупыми шутками, – продолжает он, не отвечая на мой вопрос. – Как засыпала у меня на плече во время фильмов. Как радовалась, когда узнала, что беременна.

Блин, зачем он это говорит? У меня внутри всё переворачивается, словно кто-то взял и перемешал все органы в кучу. Я помню тот день. Тест показал две полоски, а я сидела в ванной и рыдала от счастья. Потом выбежала к нему на кухню, размахивая этим дурацким экспресс-тестом.

– Руслан, не надо, – шепчу я. – Не трогай это.

– А что, болит? – поворачивается он ко мне, и я вижу в его глазах что-то похожее на боль. – У меня тоже болит, Злата. Каждый день.

Хочется встать и уйти. Но ноги не слушаются, будто приросли к этой чёртовой скамейке. А он продолжает:

– Помню, как ты делала эскизы нашего дома. Рисовала на салфетках комнаты, показывала, какая будет детская, какая твоя мастерская. А я думал: какая же у меня умная жена. И красивая. И талантливая.

– Заткнись, – говорю я, но голос дрожит. – Зачем ты это делаешь?

– Потому что мне надоело воевать, – отвечает он просто. – Устал от этой войны, Злата. Устал ненавидеть тебя.

Я смотрю на него и не понимаю, что происходит. Это тот же человек, который месяц назад выгнал меня из собственной студии? Который угрожал лишить родительских прав? Который...

– Ты что, совсем охренел? – вырывается у меня. – После всего, что ты натворил, решил поиграть в сентиментальность?

Он молчит, смотрит на уток, которые плавают в пруду. Одна из них подплывает ближе к берегу, видимо, надеется на угощение.

– Помню, как ты поддерживала меня, когда банк отказал в кредите на первый крупный проект, – говорит он тихо. – Ты сказала: «Найдём другой банк. Найдём сто банков, если понадобится. Главное – не сдаваться».

Господи, да что с ним не так? У меня мозг сейчас взорвётся от этих воспоминаний. Да, было такое. Я тогда работала в галерее, получала копейки, но всё равно сказала, что мы справимся. Что мы команда.

– Команда, – усмехаюсь я горько. – Да, были времена.

– Были, – соглашается он. – А потом что-то пошло не так.

– Что-то? – повышаю я голос. – Да ты просто превратился в холодного ублюдка! Перестал меня видеть, слышать, вообще замечать!

– А ты превратилась в истеричку, которая устраивает сцены из-за каждой мелочи!

Вот и всё. Опять мы ругаемся. Какая же я дура, что поверила в эту его сентиментальную игру.

– Мелочи? – вскакиваю я со скамейки. – Ты считаешь мелочью, что забывал про мой день рождения? Что не интересовался моими картинами? Что разговаривал со мной, как с домработницей?

– А ты считаешь нормальным устраивать истерики, когда я задерживался на работе? Проверять мои карманы? Звонить по десять раз в день?

– Я проверяла карманы, потому что чувствовала – что-то не так! – кричу я. – Женская интуиция, дурак! А оказалось, что я права!

Он тоже встаёт, и мы стоим друг против друга, как два бойца на ринге.

– Да, оказалось, – говорит он жёстко. – Но знаешь что, Злата? Ты сама меня туда толкнула. Своими подозрениями, сценами, этим постоянным недоверием.

Меня сейчас или стошнит, или я его убью. Может, и то, и другое одновременно.

– Ах, так это всё-таки я виновата? – смеюсь я истерично. – Я виновата, что у тебя встаёт на других баб? Какая же я монстрюга! Наверное, это я заставила тебя забыть про совесть и уважение. Или, может, это моя магическая харизма обладает такой отталкивающей силой, что тебе приходится искать утешение на стороне? Да, конечно, это всё мои козни – ты просто бедный, несчастный жертвенный барашек, которого я довела до измен. Как удобно – списать свою похоть на мои недостатки. Ну что же, теперь, наверное, мне ещё придётся каяться за твоё грязное бельё, от которого так приятно пахнет чужой туалетной водой?

– Не ори, – шипит он, оглядываясь. – Тут люди ходят.

– А мне плевать на людей! Пусть знают, какой ты замечательный муж!

Проходящая мимо парочка покосилась на нас и ускорила шаг. Ну да, зрелище ещё то – два взрослых человека орут друг на друга в общественном месте.

– Сядь, – говорит Руслан устало. – Прошу тебя.

– Не сяду. Мне надоело сидеть и слушать твой бред.

– Злата, – он делает шаг ко мне, – я пытаюсь с тобой поговорить по-человечески.

– По-человечески? – фыркаю я. – А когда ты купил мою студию и выгнал меня, это было по-человечески?

Он замолкает. Хорошо, что хоть совесть у него ещё осталась.

– Я был зол, – говорит он, наконец. – Очень зол.

– И это оправдание?

– Нет. Это объяснение.

Я смотрю на него и думаю: когда он стал таким чужим? Когда мой Руслан превратился в этого холодного, жёсткого мужика, который рубит с плеча и плевать хотел на чужие чувства?

– Знаешь, что мне больше всего больно? – говорю я тише. – Не то, что у тебя есть любовница. Не то, что ты хочешь развода. А то, что ты делаешь всё это так... презрительно. Словно наши двенадцать лет брака – это мусор, который надо выбросить из жизни.

Он молчит, смотрит в землю.

– Я не презираю наш брак, – говорит он, наконец.

– Да ну?

– Я презираю то, во что мы его превратили.

Вот это честно. Больно, но честно.

– Помню, как ты строил мне мольберт в мастерской, – говорю я вдруг. – Своими руками, из лучшего дерева. Говорил, что у художницы должно быть идеальное рабочее место.

Он поднимает голову, смотрит на меня.

– Помню, – кивает он. – Три недели возился с этим мольбертом. Ты каждый день спрашивала, когда он будет готов.

– А ты каждый день отвечал: «Скоро, художница, скоро».

Мы смотрим друг на друга, и я вижу в его глазах то же, что чувствую сама. Боль. Острую, режущую боль по тому времени, когда мы были счастливы.

– Художница, – повторяет он тихо. – Давно я тебя так не называл.

– Давно у тебя не было причины, – отвечаю я. – Ты перестал интересоваться моим творчеством.

– А ты перестала мне показывать свои работы.

– Потому что ты перестал их хвалить!

– Потому что ты перестала их заканчивать! – взрывается он. – Начинала картину, бросала, начинала новую, опять бросала!

– У меня был творческий кризис!

– У тебя был жизненный кризис! И вместо того чтобы с ним разбираться, ты сваливала всё на меня!

Опять мы ругаемся. Опять обвиняем друг друга. Может, мы уже не умеем по-другому?

– Что с нами произошло? – спрашиваю я устало, садясь обратно на скамейку.

Он садится рядом, оставляя между нами пространство. Раньше мы сидели вплотную, а теперь каждый в своём углу.

– Мы перестали видеть друг друга, – отвечает он. – Я видел только жену, которая должна готовить, убирать, воспитывать ребёнка. А ты видела только мужа, который должен зарабатывать деньги и решать проблемы.

– И мы куда-то исчезли, – киваю я грустно. – Мужчина, который любил джаз и умел готовить блинчики. Женщина, которая мечтала написать портрет каждого дерева в этом парке.

– Ты помнишь про блинчики?

– Конечно, помню. По воскресеньям, когда мы только поженились. Ты вставал раньше меня и готовил завтрак. А потом будил меня поцелуем.

– А джаз?

– Ты включал Майлза Дэвиса, когда работал над чертежами. Говорил, что под джаз лучше думается.

Мы молчим. Вокруг шумят деревья, где-то вдалеке лают собаки, дети играют на площадке. Жизнь идёт своим чередом, а мы сидим посреди этой жизни и пытаемся понять, где потеряли друг друга.

– Знаешь, – говорю я, – иногда мне кажется, что мы просто играли в семью. Ты играл роль идеального мужа, я – роль идеальной жены. А настоящие мы были спрятаны глубоко внутри.

– Может, и так, – соглашается он. – Но мне нравилась эта игра. До поры до времени.

– А потом?

– А потом стало скучно. И грустно. И пусто.

Господи, как же точно он сказал. Пусто. Вот именно это слово описывает наши последние годы. Пустота между нами, внутри нас, вокруг нас.

– Руслан, – говорю я осторожно, – а что, если бы мы тогда, пять лет назад, не стали играть эти роли? Что, если бы остались собой?

– Не знаю, – качает он головой. – Может, всё было бы по-другому. А может, мы просто разошлись бы раньше.

– Ты, правда, так считаешь?

– Я уже ничего не знаю, Злата. Раньше мне казалось, что я всё понимаю. Что ты неправильная жена, что наш брак – ошибка, что надо всё заканчивать и начинать новую жизнь. А сейчас сижу здесь, смотрю на тебя и думаю: а вдруг я ошибаюсь?

Внутри у меня что-то ёкает. Неужели он сомневается? Неужели не так уж и уверен в том, что мы должны разводиться?

– А Виолетта? – спрашиваю я. – Твоя молоденькая архитекторша?

Он поморщился, словно я ударила его.

– Виолетта – это попытка почувствовать себя живым, – говорит он честно. – С ней я снова ощутил себя мужчиной, а не функцией по зарабатыванию денег.

– Понятно, – киваю я, хотя внутри всё горит от ревности. – И что, получилось?

– Сначала да. А потом понял, что это самообман. Нельзя убегать от проблем в объятия другой женщины. Рано или поздно проблемы догонят.

– И что теперь?

– А теперь я не знаю. Честно не знаю, Злата.

Мы опять замолкаем. Утки в пруду начинают подплывать к берегу – видимо, время кормления. Скоро сюда придут бабушки с хлебом, и начнётся весёлая суета.

– Помню, как мы с тобой здесь гуляли, когда я была беременна, – говорю я. – Ты всё время боялся, что я упаду.

– Ты была такая неуклюжая, – усмехается он. – Как пингвин.

– Спасибо, очень приятно слышать.

– Красивый пингвин, – поправляется он. – Самый красивый пингвин в мире.

И вдруг мне хочется плакать. От этих воспоминаний, от его слов, от того, что мы сидим здесь, как два чужих человека, которые когда-то любили друг друга.

– Руслан, – шепчу я, – неужели всё так безнадёжно?

Он долго не отвечает, смотрит на воду.

– Я не знаю, – говорит он, наконец. – Может быть, мы уже слишком сильно сделали друг другу больно.

– А может, ещё не поздно что-то исправить?

– А может, – соглашается он, но в голосе нет уверенности.

Солнце начинает садиться, окрашивая пруд в золотистые тона. Красиво. Романтично. Жаль, что романтика в нашей жизни давно закончилась.

– А помнишь, как ты возил меня на эту дурацкую ярмарку? – говорю я вдруг. – В первый год нашего брака. Покупал мне сахарную вату, как маленькой.

– Помню, – кивает он. – Ты так смеялась на американских горках. А потом тебя стошнило от этой ваты.

– Зато ты всю ночь держал мне голову и приносил воду.

– Ещё бы не принести. Ты же была моя жена.

«Была». Прошедшее время. Вот и весь ответ.

– Руслан, – начинаю я осторожно, – а если бы мы попробовали начать сначала? Ну, теоретически.

– Теоретически? – переспрашивает он. – А что значит «начать сначала»?

– Ну... познакомиться заново. Без всего этого багажа обид, без привычек, без ролей, которые мы на себя натянули.

Он долго молчит, обдумывая мои слова.

– А как это возможно? – спрашивает он, наконец. – Мы же не можем стереть память.

– Можем попробовать не цепляться за прошлое. За старые обиды.

– Злата, – говорит он устало, – мы уже пробовали. Сколько раз мы мирились, обещали друг другу начать с чистого листа? А потом всё повторялось.

Он прав, чёрт бы его побрал. Мы действительно пробовали. И каждый раз скатывались в те же самые конфликты.

– Может, мы пробовали неправильно? – не сдаюсь я. – Может, надо было не просто мириться, а действительно меняться?

– А ты готова меняться? – смотрит он мне в глаза. – Честно?

Вопрос в точку. Готова ли я? Перестать устраивать истерики, когда он говорит что-то не так? Перестать подозревать его в каждом взгляде на другую женщину? Перестать требовать от него постоянного внимания и подтверждений любви?

– Не знаю, – отвечаю я честно. – А ты?

– Тоже не знаю. Но боюсь, что нет.

Вот и всё. Честный ответ. Никто из нас не готов меняться, а значит, ничего не получится.

– Тогда зачем мы здесь сидим? – спрашиваю я. – Зачем эти разговоры?

– Потому что мне больно, – говорит он тихо. – Больно терять тебя. Больно терять то, что у нас было.

– Но недостаточно больно, чтобы попытаться это сохранить.

– А тебе?

Я думаю. Мне больно? Да, конечно. Но готова ли я ради этого меняться, работать над собой, над нашими отношениями? Или мне проще найти кого-то нового, с кем не будет этого груза прошлого?

– Наверное, тоже недостаточно, – признаюсь я.

– Значит, мы действительно всё разрушили.

– Значит, да.

Мы сидим молча. Вокруг нас жизнь продолжается – дети смеются, собаки лают, птицы поют. А мы сидим посреди этой жизни и хороним свой брак.

– Знаешь, что самое страшное? – говорю я. – Мы даже не пытались по-настоящему. Всегда было что-то важнее – работа, деньги, быт. А на отношения времени не хватало.

– Да, – соглашается он. – Мы думали, что любовь – это что-то само собой разумеющееся. Что она будет всегда, что бы ни происходило.

– А оказалось, что любовь – это работа. Ежедневная, кропотливая работа.

– К которой мы оказались не готовы.

Печально это признавать, но это правда. Мы оба оказались слишком ленивыми, слишком эгоистичными, слишком уверенными в том, что всё само как-нибудь образуется.

– Руслан, – говорю я, – а если бы мы встретились сейчас? Вот не тогда тринадцать лет назад, а именно сейчас. Такие, какие мы есть. Ты бы обратил на меня внимание?

Он долго смотрит на меня, изучающе.

– Знаешь, – говорит он, наконец, – наверное, да. Ты стала интереснее. Сложнее. У тебя появился характер.

– Характер у меня и раньше был. Просто я его прятала, играя роль послушной жёнушки.

– А я стал жёстче, – продолжает он. – Циничнее. Может, это тебе не понравилось бы.

– Может, и не понравилось бы, – соглашаюсь я. – Мне нравились мягкие, добрые мужчины. А не бизнес-акулы.

– Вот видишь. Мы стали другими людьми. И эти другие люди друг другу не подходят.

– Получается, мы просто выросли из нашего брака, – говорю я. – Как дети вырастают из одежды.

– Получается, что так.

Странно, но это осознание приносит не боль, а какое-то облегчение. Мы не виноваты, что так получилось. Просто люди меняются, а отношения не всегда успевают измениться вместе с ними.