Текст книги "Костры Тосканы"

Автор книги: Челси Куинн Ярбро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА 7

За высокими окнами церкви Сан-Марко шел сильный дождь, изливаясь из нависших над городом пурпурных туч, принесенных восточным ветром.

В огромном помещении царила необычная тишина. Все скамьи были заполнены до отказа, многие прихожане стояли в проходах между рядами и теснились у стен. Все молчали, серый призрачный свет придавал лицам ожидающих схожесть с грубо вырезанными из дерева масками. Пахло ладаном, слышался отдаленный звук песнопений, возвещавший о прибытии братьев.

По рядам пробежал шепоток, люди стали оглядываться, наблюдая за приближающейся процессией. Доминиканцы были одеты в обыденное монашеское облачение, делавшее их удивительно похожими друг на друга, и опознать того, кто привлек в эту церковь такое количество публики, не представлялось возможным.

Монахи умолкли, зазвучал старый орган. Музыка была громкой и скорбно-торжественной. Она печально вторила шуму дождя, напоминая смертным, что жизнь коротка и полна заблуждений, что час судный не за горами и что всем им стоит задуматься об участи, уготованной грешникам, когда он грядет. Затем в музыку вновь вплелись сильные голоса братии – началась служба.

Многие из присутствующих охотно бы пропустили ее, явившись в храм только к проповеди, но такие вольности доминиканцами не допускались, и потому собравшиеся послушно вторили хору, втайне надеясь, что месса будет короткой.

Когда она наконец кончилась, утомив даже самых терпеливых из прихожан, люди со вздохами облегчения стали усаживаться на скамейки, ожидая выхода главного действующего лица.

Монах, направившийся к алтарю, ростом не превышал подростка двенадцати-тринадцати лет. Он был очень худ, посты заострили его лицо с крючковатым огромным носом и плотоядными большими губами, напрочь, казалось, лишенное какой-либо привлекательности и все-таки притягательное, ибо на нем отдельной загадочной жизнью жили неистовые зеленые глаза.

– В Писании сказано, – сильным, глубоким голосом заговорил Джироламо Савонарола, – Иов пострадал за веру свою. Господь с лихвой вознаградил его за страдания. Узрев величие Господа, Иов познал, как ничтожен он был. А мы сознаем ли?

Савонарола вгляделся в обращенные к нему лица, но ответа не получил и продолжил:

– Во имя Господа Иов готов был отречься от всего, что имел: жены, детей, пастбищ, денег, жилища, телесного здравия. И он лишился всего, что могло поддержать его на земле, но обрел поддержку небесную. Иов преклонился перед могуществом Господа. Почему же этого не делаем мы? Почему не хотим признаться в своей чудовищной развращенности? Почему не просим Господа о прощении наших грехов и отворачиваемся от единственного пути, могущего привести нас к спасению?

Он помолчал, а когда возобновил проповедь, голос его обрел особую звучность:

– Вострепещите, грешники, ибо уже воздета над вами карающая десница, а вы все еще медлите, все не хотите раскаяться. Вострепещите и вглядитесь в себя. Вдумайтесь, кто из вас не желал гибели ближнему своему, задевшему ненароком или умышленно вашу непомерно разросшуюся гордыню? Но что значит ваша гордыня, ваша жалкая честь перед честью и славой нашего Господа?

Ответный вздох прокатился по рядам прихожан, мужчины потупились, женщины принялись нервно перебирать складки своей одежды, щеки многих из них ярко вспыхнули.

– Каждый день добродетель и милосердие отважно вступают в борьбу со злом, но вы отворачиваетесь от этих борений. Вы не предпринимаете никаких попыток помочь правому или протянуть руку помощи оступившемуся, объясняя свое равнодушие чем угодно: нехваткой времени, гнетом забот, скудностью состояния, – тогда как на деле причиной ему является лишь одно: ваша непомерная леность. Возможно, вы даже не знаете, что леность есть смертный грех, так узнайте об этом! Поддаваясь ей, вы обрекаете себя на тяжкую работу в аду, где демоны будут подгонять вас раскаленными крючьями.

Он вскинул руку, и удивленные шепотки, пробежавшие по рядам прихожан, тут же стихли.

– Но есть и еще один страшный и отвратительный грех, в котором вы все повинны, – тщеславие! Вы одеваетесь в бархат, хотя для прикрытия бренной плоти достаточно шерсти. Вы заворачиваетесь в шелка, но эти роскошества лишь подчеркивают низменность ваших стремлений. Женщины, забывая о целомудрии, красят лица и носят открытые платья, выставляя себя напоказ. Вдумайтесь, на что направлены их уловки?

Его голос стал громче, слова лились быстро, свободно. Им вторил шум дождевых струй, низвергающихся с небес.

– Но вы ни о чем не задумываетесь, вы всем довольны. Вы живете в мерзости и пороке, тщеславие губит вас! Вы увешиваете картинами стены своих жилищ, презирая грубую штукатурку! Вашу мебель украшает языческая символика в виде плодов, листьев, цветов! Вы следуете греховным поучениям греческих мудрецов, вместо того чтобы изучать библейские тексты! Ваши дома набиты бесстыдными статуэтками и безделушками, призванными вызывать вожделение, ибо все усилия античных искусников направлены лишь к тому! Вы словно не понимаете, что все это – от лукавого! Диана – богиня луны, но приглядитесь, и вы обнаружите рожки! Подумайте, прежде чем брать ее в руки! Не поддавайтесь очарованию, исходящему от Венеры! Это всего лишь продажная девка, плотью своей вводившая многих мужчин в соблазн!

Голос проповедника завораживал, в толпе начинали вскрикивать, какая-то женщина разрыдалась.

– Все вы живете для грешного тела, не ради души! Вы тешите похоть, вы неумеренны в пище, вы смеетесь над тем, что вам заповедано, надеясь всех провести! Ваш ум изощрен, ваши чувства пресыщены, а любая пресыщенность – это порок! Задумайтесь, что не дает вам свернуть с гибельной тропки, почему вы не ужасаетесь, почему так рьяно стремитесь к разверстой пропасти? Не потому ли, что вас к ней искусно подталкивает жуткий идол в человеческом образе, прикрывающийся маской доброжелателя, но исторгающий отвратительный смрад? Задумайтесь, и вы в один голос ответите: «Да! Мы хорошо знаем его, это – Медичи! Тщеславие, жадность, распущенность присущи ему много больше, чем любому из нас!»

По церкви пронесся гул, публика взволновалась. Никогда еще Савонарола не нападал на Лоренцо открыто. Интерес к происходящему настолько возрос, что многие из сидящих приподнялись со своих мест, а стоящие качнулись вперед, чтобы не пропустить ни слова из проповеди неистового аббата. На лицах обратившихся в слух прихожан застыло выражение благоговейного ужаса.

– Пять красных шаров, изображенных на гербе его дома, не защитят вас от Господнего гнева! Деньги самого богатого флорентийского ростовщика не распахнут перед ним врата в царство Божие, как не помогут и тем, кто по его стопам направляется прямехонько в ад!

Кто-то вздрогнул от ужаса, кто-то упал на колени, закрывая руками лицо.

– Тщеславие! Флоренция снедаема им, как смердящее чрево червями! Тщеславие, себялюбие, зависть, корысть! – Лицо проповедника перекосилось от гнева. – Вот главные грехи человеческие! Почему же вы холите и лелеете их? Почему позволяете расцветать им в своих душах? Все флорентийцы поражены этим злом – и дряхлые старцы, и малые дети! Каждый из вас будет гореть в адском пламени! Каждый, кто не раскается и не очистит себя!

Многие женщины уже плакали в голос. Ливень за окнами превратился в сплошной водопад, но никто этого не замечал.

– В похоти, в скверне вы елозите на перинах, творя свальный грех! В ваших мыслях теснятся картины разврата! Вы распаляете себя ими – ежедневно, ежечасно, ежеминутно! Прелюбодеяние вошло в вашу кровь! Что же за всем этим стоит? Мрак и погибель!

К выходу с перекошенными от ужаса лицами потянулись не выдержавшие напряжения одиночки. На них не смотрели, все взоры были прикованы к Джироламо.

Симоне Филипепи обернулся к своей бледной соседке.

– Ну что, Эстасия? – прошипел он торжествующе. – Вы понимаете, что это говорится о вас?

Эстасия, словно бы защищаясь, вскинула руку.

– Нет!

– Вы копите деньги и драгоценности, – Савонарола почти кричал, – и в своей жадности не знаете меры! Вы никак не насытитесь, вы хотите, чтобы все стало вашим – земли, стада, дома! Но какие богатства мира сравнятся с дарами небесными? Зачем вы не бережете того, что имеете, зачем так дешево цените души свои? Я вижу, вижу, как горько, как безутешно вы вскоре восплачете, но никакие слезы не смогут вернуть вам потерянный рай!

Толпа заходилась в тихой истерике. Охваченные ужасными видениями люди раскачивались, словно дерева на ветру. Каждому было в чем себя упрекнуть, каждого больно ранили укоры Савонаролы, каждый жаждал вернуться на путь добродетели и покаяться в смертных грехах.

Доминиканец не обманул ожиданий трепещущей паствы.

– Я поражен! – произнес он совсем другим тоном, смиренно склоняя голову, – Я поражен, что Господь так долго терпит наши грехи! Усмотрим же спасительный знак в этом милосердном терпении, но будем помнить, что день гнева грядет! А еще будем помнить, что ни один наш проступок не укроется в этот день от ока Всевышнего! Исполнимся веры и, подобно Иову, познаем всю меру собственной нечестивости. Покаемся и возблагодарим Господа нашего за дозволение прибегнуть к его неисчерпаемой милости!

Прихожане разом заголосили, выкрикивая слова покаяния. Теперь рыдали не только женщины. Крупные слезы катились по лицам многих мужчин.

– Плачьте, плачьте! Кайтесь в своих прегрешениях! Омывайте слезами свои заскорузлые души! Оплакивайте скорбный удел тысяч и тысяч тех, что будут брошены в огненную геенну! Просите смиренно Господа вразумить того, кто еще не раскаялся и полон греха!

Симоне схватил Эстасию за запястье.

– Ну? Разве эта проповедь не обращена прямо к вам? Покайтесь, пока вам дается эта возможность, прогоните прочь своих любострастных любовников и отвратитесь сердцем от плотских помыслов, ибо демоны в аду уже веселятся, предвкушая, с каким удовольствием они будут терзать вашу нежную плоть!

– Ах, Симоне! Не мучьте меня! Давайте уйдем!

Эстасия повернулась и, скривившись от отвращения, выбежала из церкви под дождь, даже не озаботившись тем, чтобы накинуть на голову капюшон.

Симоне заколебался. С одной стороны, кузину не стоило оставлять без присмотра, с другой – ему хотелось дослушать проповедь до конца. В результате набожность победила. Добродетельный брат Сандро Боттичелли упал на колени и заломил руки в мольбе.

– Меч Господень воздет высоко, он сокрушит всех нечестивцев, и даже праведникам придется унизиться перед ним. Кто спасет вас, если вы не покаетесь? К кому обратитесь в страшный судный момент? Падайте ниц, молите Господа о прощении! Делайте это сейчас! Времени мало, день гнева близок! Я предрекаю вам это, я воочию вижу его. Мир обратится в развалины, населенные рыкающим зверьем. Не мешкайте, флорентийцы! Покайтесь в содеянном, укрепитесь душой! Вернитесь в лоно церкви и добродетели!

Громкие крики толпы, то усиливаясь, то затихая, напоминали грохот бьющихся о берег волн.

– Одушевитесь верой и сокрушите язычников! Обрушьтесь всей своей мощью на нечестивый герб! В красных шарах – главное зло, их надлежит уничтожить! Помните, ваше спасение в ваших руках!

Паства заволновалась, многие стали проталкиваться к проходу.

– Изгоним из сердец своих леность, похоть, тщеславие! Перестанем лелеять в них жадность, зависть, злобу, корысть! Сбросим ложных кумиров с их позолоченных пьедесталов! Пришла пора очистить Флоренцию от гнездилищ греха и разврата!

Толпа с ревом кинулась к выходу, в приделе образовался затор. Какая-то прихожанка рванулась к алтарю, но, споткнувшись, упала и осталась лежать, дергаясь всем телом и колотя пятками по полу. Другая раскачивалась над ней, выкрикивая что-то бессвязное. Пятеро молодых людей, сорвав с себя украшения, ожесточенно топтали их каблуками.

Савонарола всего этого словно не замечал. Маленький доминиканец стоял неподвижно, указывая воздетой рукой на что-то находящееся за пределами церкви.

– Ступайте туда! Сокрушите зло! Верните в свои души мир и покой! Покончите навсегда с рассадниками порока!

Подхлестываемые этими яростными призывами прихожане выкатились из церкви на площадь – там их встретили холодные струи дождя.

Толпа дрогнула, люди в нерешительности переминались перед обширными лужами, обмениваясь неуверенными улыбками, словно больные, приходящие в себя от глубокого забытья. Первое безумие схлынуло, к каждому возвращались обычные ощущения, кто-то громко чихнул. Этого было достаточно, чтобы окончательно вернуть всех к реальности. Зябко поеживаясь и сутулясь от навалившейся внезапно усталости, флорентийцы побрели по домам.

* * *

Письмо августинца фра Мариано да Дженназзано к Марсилио Фичино.

Выдающемуся ученому, истинному философу и собрату-священнослужителю фра Мариано шлет свои благословения и приветствия.

На прошлой неделе я получил ваше послание и молю Господа умерить ваши тревоги. Лоренцо действительно плох. Происходящее весьма обострило его подагру. Он очень мучается и даже пообещал мне в случае ухудшения позволить пустить себе кровь.

Я заказал мессу в его здравие и уповаю на милосердие Божие. Без Медичи не будет Флоренции! Впрочем, не станем впадать в отчаяние, ему всего сорок два. Все еще может наладиться, для мужчины это не возраст.

Что действительно очень опасно, и тут я с вами абсолютно согласен, это возвышение Савонаролы. Гордыня пастыря всегда пагубно отражается на настроениях его паствы. Священнослужитель не должен стремиться к первенству, ему надлежит смиренно следовать законам Всевышнего, однако терпения и кротости в душе этого проповедника нет.

Безумца следует урезонить, надеюсь, что одному из нас удастся убедить Лоренцо обратиться с прошением к Папе. Медичи взыскан благосклонностью первого из католиков, его святейшество, безусловно, найдет способ уладить разгорающийся скандал.

В том, что он разгорается, сомнений нет, и яркое тому свидетельство – недавняя вспышка воинственных настроений в умах прихожан церкви Сан-Марко. Страшно подумать, что бы из этого вышло, если бы не ливень, охладивший их пыл. Савонарола, обличая людское тщеславие, указал на Лоренцо, хотя на деле ему бы следовало указать на себя!

Но я сказал больше, чем позволяет мне сан, и чувствую, что пришел в раздражение, противное данным мною обетам. Во имя Святого Духа смиренно прошу вас отпустить мне мое прегрешение и уповаю на то, что Господь наш вернет Флоренции мир и покой!

Фра Мариано да Дженназзано

орден святого Августина

Флоренция, 8 ноября 1491 года

ГЛАВА 8

Утренний легкий морозец бодрил, небо выглядело по-зимнему ярким. От земли, покрытой опавшей листвой, исходил сладковатый запах. Шестеро всадников мчались во весь опор по дороге, огибающей небольшой холм.

– Как здесь хорошо! – воскликнул Лоренцо, останавливая своего гнедого в тени островерхих сосен. – Свежий морозный воздух деревни – вот все, что мне нужно сейчас.

Аньоло Полициано, ненавидевший загородные прогулки, досадливо произнес:

– Он ничего не сулит, кроме простуды. Но это все же гораздо лучше, чем таска, которую тебе задали в Сан-Марко. Наслаждайся, Великолепный. Но не дыши глубоко.

Лоренцо рассмеялся.

– Друг мой, ты ополчаешься против всего, что мне хотя бы в какой-то мере приятно! Ты отверг бы даже свое любимое блюдо, узнав, что я его похвалил.

– Тут я спокоен! – усмехнулся Аньоло. – Ты ведь давно не чувствуешь запахов, и не можешь определить, что вкусно, что – нет!

Три всадника из четверки отставших уже подъезжали к ним. Первым был граф Джованни Пико делла Мирандола, он обратился к Лоренцо:

– Фичино считает, что Сократу никогда не доводилось наслаждаться ничем подобным, но, я думаю, он не прав. Ракоци пока что отмалчивается, поэтому рассуди нас ты.

– Судья из меня плохой, но думаю, что Сократ никогда не ездил верхом, – рассеянно отозвался Лоренцо, стаскивая перчатки. – Бедный Джакомо, – обратился он к шестому наезднику. – Я должен был выделить вам более спокойную лошадь. Фулмине нуждается в твердой руке.

Джакомо Праделли, посланник из Мантуи, с трудом придержал чалого жеребца.

– Это не так уж важно, Великолепный, – сказал он, прикладывая героические усилия к тому, чтобы удержаться в седле. И добавил, меняя тему беседы: – Окрестные земли в отличнейшем состоянии. Флоренции есть чем гордиться, я восхищен.

– Благодарю. – Лоренцо внезапно повеселел. – Я сообщу Гонзаге,[30]30
  Гонзага – властители Мантуи с 1308 по 1708 год. Во времена, описываемые в романе, там правил Франческо II (?-1519).


[Закрыть] что посланник его очень учтив. Возможно, тогда он согласится продать мне свою библиотеку. Или, по крайней мере, какую-то ее часть!

Он повернулся в седле и обратился к Ракоци, охлопывавшему своего серого жеребца.

– Ну, мой дорогой чужеземец, а что скажете вы?

– Земля тут и вправду прекрасная, несмотря на то, что ранние ливни выбили все просо, – Ракоци поднял жеребца на дыбы и тут же вернул его в прежнее положение. – В холмах я видел оленя.

– Мне жаль, что наши обычаи не позволили мне пригласить вас на вчерашнее пиршество, – сказал Лоренцо, отводя в сторону взгляд.

– Что за печаль? Я и не ждал приглашения! – Это было сказано просто, без малейшей тени неудовольствия или обиды. Напряженный взгляд Лоренцо смягчился. – Я тоже чту обычаи своей родины, тут не о чем говорить.

– Это была встреча выпускников Академии. Пирушка, более интересная однокашникам, чем посторонним, и потому закрытая для гостей. Но я все же хочу выслушать ваше мнение.

– О Сократе? – Ракоци поиграл концами поводьев. – Был тот наездником или нет?

Ракоци вспомнил старого грека. Раздражительного, неряшливого, острого на язык. Даже Полициано вогнали бы в краску его едкие замечания.

– Я мало читал Платона, – сказал он осторожно.

– Это дипломатично, Франческо, но на прямой ответ не похоже!

Внимательно оглядев крутой спуск, Лоренцо заулыбался.

– Слушайте все! Скачем так: через поваленное дерево – до родника, затем вдоль ограды – к ручью, пересекаем его, огибаем монастырь Сакро-Инфанте и выезжаем к Генуэзской дороге. Ну, кто быстрей?

Затея была рискованной, и все видели это. Лоренцо, нимало тем не смущенный, привстал в стременах и обернулся к Джакомо Праделли.

– Вы не поедете с нами, мой друг! Фулмине сбросит вас на первом прыжке. Чуть правее и дальше есть безопасная тропка. Спускайтесь по ней и ждите нас на дороге – внизу!

– Я провожу его, – быстро проговорил Полициано. – Мне эти глупые состязания не по душе. Ты ведь знаешь это, Лоренцо. Почему я должен рисковать своей лошадью и своей шеей ради твоего удовольствия?

– Ну и прекрасно. – Лоренцо снова заулыбался. – Только учти, если ты впредь позволишь себе ввязаться во что-то рискованное, я никаких объяснений от тебя не приму.

Он вскинул руку, издав громкий клич, и всадники понеслись вниз по склону. Два фазана с шумом вспорхнули из зарослей, их резкие крики нарушили тишину.

Лоренцо первым перескочил через поваленный ствол, вскрикнув от удовольствия, когда его большой гнедой жеребец легко приземлился за этим барьером, вспахивая копытами влажную землю. Гнедой распрямился, перешел на галоп и понесся к каменной старинной ограде, прихотливо петлявшей среди тосканских холмов.

Джованни Пико последовал за Лоренцо, но поспешил с командой. Красивая белая кобыла задела задними копытами ствол, от неожиданности присела и, вздыбившись, сбросила седока. Грязный и смеющийся, Пико поднялся на ноги, потирая ушибленное бедро. Он свалился в озерцо, намытое родником, его шерстяные штаны промокли.

– Давайте! – закричал он другим, спешно убирая кобылу.

Фичино висел у Ракоци на плечах, его серо-коричневый мерин, несмотря на внешнюю грузноватость, проявлял большое проворство.

– Дорогу! – рявкнул философ.

– Ну нет! – рассмеялся Ракоци и пришпорил берберского жеребца. Он ездил в необычной для флорентийцев манере – ее диктовало странной формы седло с персидскими короткими стременами. Когда бербер прыгнул, всадник привстал в них, качнувшись вперед, это движение выглядело чрезвычайно изящным.

Пико удивленно присвистнул.

Лоренцо был уже далеко. Когда он обернулся, чтобы махнуть отставшим рукой, его темные волосы взвихрились от ветра. Уверенный в своем первенстве, Медичи смеялся.

Фичино стегнул своего скакуна и коротко вскрикнул. Ему удалось нагнать Ракоци. Правда, с большими усилиями, но все-таки удалось.

– Посторонись, чужеземец!

Не отвечая, Ракоци чуть сместился в седле и склонился вперед. Теперь всадники мчались бок о бок. Тропинка делалась все уже, двум лошадям на ней становилось тесно. Но Ракоци и не думал сбавлять темп. Он шевельнул поводьями и уверенно направил своего жеребца к мелькающей совсем рядом ограде. Секунда – и тот перелетел через нее, демонстрируя великолепную выучку.

Овцы, пасшиеся за каменным ограждением, брызнули во все стороны, а серый бербер, направляемый твердой рукой, пустился к той точке, куда поспешал и Лоренцо, скачущий по-прежнему впереди, но несколько в стороне.

Фичино, резко осадивший коня, ошеломленно открыл рот и простоял так с минуту, не в силах сдвинуться с места. Затем он ослабил поводья и позволил своему мерину неторопливо продолжить путь. Спешить уже было некуда, ибо состязание теперь велось только между Медичи и Ракоци. Философ покачал головой, и мысли его обрели восхитительную расплывчатость, к которой более чем располагало это солнечное, насыщенное приятными ароматами утро.

Ракоци пересек ручей невдалеке от Медичи, но расстояние, которое он выиграл, перескочив через ограду, теперь у него отнимали высокие белые стены монастыря. Перемахнуть через них не представлялось возможным. Единственное, что ему оставалось, это скакать в обход по дуге.

– Какая досада! – насмешливо воскликнул Лоренцо, имевший возможность наблюдать за соперником, не прекращая скачки.

Ему не ответили. Ракоци не хотел тратить время впустую. Он гикнул, пришпорил бербера и сжался в комок. Тот вытянулся в струну, понимая, чего хочет хозяин, шумно всхлипнул и понесся по полю таким сумасшедшим галопом, что вместо ног под его телом образовалось неясное, мерно колышащееся пятно. Темп позволял рассчитывать на успех, и Ракоци приободрился, надеясь перехватить лидерство, но фортуна, как видно, была более благосклонна к Лоренцо. Внезапно ударивший колокол напугал бербера, и тот сбился с ритма. Животное прянуло в сторону и непременно свалилось бы в ров, если бы железная рука Ракоци его не сдержала. К счастью, звон тут же смолк, однако драгоценные секунды были потеряны. Имелась, правда, возможность отыграть их на подъеме к дороге, однако бербер пошатывался – он явно устал.

Глаза Лоренцо едва не выскочили из орбит, когда он увидел, что его нагоняют. Последний отрезок дистанции дорого дался и животным и людям. Склон был крут, а в каждом наезднике горело желание победить. Лошади жутко всхрапывали и оступались, земля под их копытами оплывала, угрожая увлечь всадников за собой.

Наверху их уже поджидали. Лицо Джакомо Праделли было встревоженным. Аньоло Полициано посмеивался, он в любых обстоятельствах оставался верен себе.

В последнем броске Ракоци подхлестнул своего жеребца, и тот, подавшись вперед, обошел на голову гнедого Лоренцо. Бербер первым ступил на дорогу, когда на нее уже опускалось копыто соседа.

Благородные животные шумно дышали, их заходящиеся бока потемнели от пота. Лоренцо, бросив поводья, угрюмо сказал:

– Будь подо мной Морелло, все бы обернулось иначе! Тот никогда не проигрывал гонки.

– Морелло? – переспросил Ракоци и сделал глубокий вдох.

– Это любимчик Великолепного, служивший ему многие годы, – пояснил Аньоло, откровенно радуясь поражению своего патрона. – Но сегодня Медичи не помог бы и он. Я никогда не видел такой бешеной гонки. Ваша езда, Ракоци, отдает чем-то потусторонним.

Он передернулся – то ли от сказанного, то ли от порыва холодного ветерка.

Лоренцо, скривившись, выпятил нижнюю челюсть.

– Морелло никогда бы меня не подвел. Я взял его совсем маленьким жеребенком. Сам растил, сам кормил, сам поил. Без меня он не ел, он ходил за мной, как собака. Все остальные лошади ничто в сравнении с ним.

– Говори-говори, Великолепный! – издевался Аньоло. – Сваливай все на лошадку! Признал бы лучше, что Ракоци искусней тебя! – Он ангельски улыбнулся Джакомо Праделли, приглашая того разделить его точку зрения.

Но Ракоци не нравился такой разговор. Аньоло мог бы и прикусить язычок, поскольку сам побоялся участвовать в скачках, а Лоренцо не пристало переживать свое поражение столь тяжело.

– Великолепный, я сделал что мог. Я честно играю и не люблю поддаваться. Уступка всегда обман и предполагает расчет. Но вас мне обманывать никак не хотелось.

Казалось, он не замечал мрачного взгляда Лоренцо.

– Сегодня я выиграл, но лишь потому, что мне повезло. Завтра все может оказаться иначе. Однако я получил огромное удовольствие. Мне выпала честь состязаться с наездником, равных которому я не встречал уже множество лет.

Не лет, а столетий. В остальном все было правдой, и Лоренцо почувствовал это. Хмурый взгляд его прояснился.

– Я тоже люблю честно играть.

Полициано не преминул язвительно вставить:

– Но ты не любишь проигрывать!

– Конечно, – огрызнулся Лоренцо, вновь закипая, но Ракоци примирительно произнес:

– Никто не любит проигрывать. Но кому-то приходится. Именно это и придает гонкам азарт. – Ракоци посмотрел на Медичи. – Мне ведь и впрямь сегодня помог лишь случай. Вы управляетесь с лошадью много искусней, чем я.

– Ну-ну, – милостиво кивнул Лоренцо, несколько успокаиваясь. Он помахал рукой Марсилио Фичино, выезжавшему на дорогу. – А вот и последний. Я думаю, что Пико возвратился на виллу, чтобы переодеться. Не стоит его ждать.

– Я тоже так думаю. – Фичино взглянул на компаньонов. – Какой сегодня чудесный денек! Я проехался по винограднику и видел несколько поздних гроздьев. Они, конечно, не те, что летом, но от них исходит такой божественный аромат!

Медичи кивнул. Раздражение его улеглось. Он задел своим стременем стремя Ракоци и примирительно пробурчал:

– Благодарю за скачки. Я просто погорячился!

Выехав на середину дороги, Лоренцо обернулся к своим спутникам.

– Флоренция уже рядом. Я думаю, мы можем вернуться домой. Отсюда меньше часа езды до ворот Сан-Галло. – Он тронул коня.

Марсилио Фичино, обрадованный возможностью заночевать в теплой постели, принялся напевать. Его слабый надтреснутый баритон развеселил попутчиков.

– Ну хорошо, хорошо! – воскликнул философ, прервав свои вокальные упражнения. – Я знаю, у меня не очень-то получается. Но ты, Лоренцо, ты ведь прекрасно поешь!

– Мне редко приходится заниматься этим в седле, – отозвался польщенно Лоренцо. – Но попробовать можно. Только не знаю, чем бы вас удивить?

– Комическими куплетами, – мгновенно отозвался Полициано.

– Балладой о тихих радостях жизни, – заявил Фичино.

– Канцонами о любви, – мечтательно проговорил Джакомо Праделли.

– А вам, Франческо? Чего бы хотелось вам?

Ракоци на миг призадумался, обводя взглядом холмы.

– Лоренцо должен петь о Лоренцо! Всем, что в нем есть, он обязан только себе.

– Хорошо! – согласился Лоренцо. – А когда я закончу, вы споете нам о себе.

– Но… Великолепный, – попытался было возразить Ракоци, однако Полициано прервал его:

– Отлично, чужеземец будет нам петь! – Он издевательски засмеялся. – Возможно, тогда загадочный да Сан-Джермано станет понятней тем, кто его окружает. Начинай же, Лоренцо!

Ракоци покоробила бесцеремонность Аньоло. Поставить на место насмешника он мог бы легко, но ему не хотелость нарушать задумчивость Лоренцо. Ладно, пусть все остается как есть.

Дорога вилась между живописных холмов, спуск уже не казался крутым, а шел, постепенно снижаясь. Веселая компания беспрепятственно продвигалась вперед.

– Ага! – вдруг воскликнул Лоренцо. – Я знаю, что вам спою!

Он немного напел себе что-то под нос, затем попробовал голос. Его тенор был чуть грубоват, но удивительно приятной окраски.

– Он вечный скиталец, он ищет любви… – начал Медичи и разразился хриплым смехом. – Ничто на свете не сравнится с любовью, друзья мои!

Прокашлявшись, исполнитель завел песню сызнова:

 
Он вечный скиталец, он ищет любви,
С надеждой в душе и волненьем в крови…
 

– На лунатизм не похоже, – хихикнул Полициано.

– Это все от безделья, – самодовольно заявил Фичино.

Ракоци рассердился.

– Позвольте ему продолжить!

Язвительный тон замечания заставил ерников прикусить языки.

 
…Охваченный негою сладкой
И годы считая украдкой,
Влекомый бурливой рекою
Страстей к тишине и покою!
 

Голос певца печально возвысился, и Лоренцо умолк. Он обернулся к Ракоци.

– Это и есть моя жизнь, чужеземец. Сладкие узы держат меня, любовь – это река, но сейчас мне милее всего уединение и тишина.

Ракоци сочувственно улыбнулся.

– Я вас понимаю.

Лошади шли шагом, всадников понемногу начинал пробирать холодок.

– Что ж, – встрепенулся Лоренцо, с трудом отвлекаясь от охвативших его дум, – теперь вы, Франческо. Я сказал о себе все, что хотел, и готов выслушать вас.

– Да-да, спойте что-нибудь со слезой о родимой сторонке, – воскликнул Полициано, и все засмеялись.

– Спойте, Франческо, – сказал тихо Лоренцо. В глазах его засветилось нечто большее, чем простой интерес.

Ракоци согласно кивнул.

– Я попытаюсь оттолкнуться от вашей темы, Великолепный. Но не судите строго, если у меня ничего не получится.

Фичино перегнулся через луку седла и с заговорщическим видом хлопнул Полициано по плечу.

– Не беспокойтесь. Аньоло найдет чем заполнить паузу. Ведь он у нас большой выдумщик, а?

Ракоци слукавил: он знал, что будет петь. Стихи всплыли в его памяти прежде, чем Лоренцо окончил канцону. Звучный голос нового исполнителя взметнулся к вершинам соседних холмов:

 
Извечным странником скитаюсь по земле.
Пустынно прошлое, грядущее во мгле.
Пусть говорит Господь живущему – живи,
Мне нет пристанища ни в смерти, ни в любви.
 

– И это все? – скептически воскликнул Полициано. – Каких-то четыре строчки? А что же с любимой родиной, Ракоци? Какова она? Похожа ли на Флоренцию? Ну нет, мне этого мало!

– Уймись, Аньоло, – веско сказал Лоренцо. – Тут ничего не прибавишь. – Он взглянул на Ракоци, в глазах его читалось искреннее сострадание. – Не очень веселая песня.

– Вам хотелось знать, какова моя жизнь, – ответил Ракоци, пожимая плечами.

Он потрепал по шее своего серого жеребца и произнес будничным тоном:

– Кажется, наши лошадки уже отдохнули. Мы можем двигаться побыстрее, если есть такая нужда.

Лоренцо кивнул и поднял руку.

– Что ж, разомнемся.

Он дал шпоры коню и предоставил ему самому выбирать аллюр, ибо путь до Флоренции был все же неблизок.

Они возвратились в город через ворота Сан-Галло и не придерживали лошадей, пока пустынная виа Сан-Галло не перешла в более шумную виа де Джинори. Ракоци обратился к Медичи:

– Позволите ли вы мне откланяться?

– Нет! – Гнедой Лоренцо, чуть пританцовывая, привычно уступал дорогу повозкам и пешеходам. – Нет, мы все отправимся прямо ко мне и выпьем вина, а потом подадут ужин. Мой Массимилио всегда радуется приходу гостей. Особенно тех, что возвращается с хорошей прогулки!