Текст книги "Костры Тосканы"

Автор книги: Челси Куинн Ярбро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА 10

На площади Синьории шли последние приготовления к аутодафе, которое должно было состояться вскоре, после завершения мессы в Санта-Мария дель Фьоре. Два отряда Христовых воителей наблюдали за укладкой хвороста и за установкой щитов заграждения, призванного не подпускать к кострам горожан. Утро в этот мартовский день выдалось солнечным, но не обещало тепла.

На северной стороне площади толпились художники. Какой-то молодой человек, чьи огромные руки выдавали в нем скульптора, одиноко прохаживался вдоль картин, кое-как приставленных к стене ближайшего здания, и сокрушенно покачивал головой.

Время от времени на эту своеобразную выставку косился и седовласый Фичино, хотя глаза его давно уже потеряли и зоркость, и цвет.

– Боттичелли, – сказал он тихо, дергая за рукав Сандро Филипепи, – не делайте этого, я вас прошу.

Сандро досадливо выдернул руку.

– Я дал клятву. Выбора у меня теперь нет.

Старый философ покачал головой.

– Выбор всегда есть. Клятва, принесенная отлученному от церкви монаху, не может связывать вас. – Он вновь посмотрел на картины. – По крайней мере, спасите хотя бы «Соломона[56]56
  Соломон – царь Израильско-Иудейского царства (965–928 гг. до н. э.), почитавшийся величайшим мудрецом всех времен, автор некоторых вошедших в Библию книг. Шеба – царица Савская, приехавшая его навестить и родившая от него сына.


[Закрыть] и Шебу». Это ведь религиозная живопись, Сандро. На библейский сюжет.

– В самом деле? – высокомерно спросил Сандро. – И много ли там благочестия? Царь Соломон мнет бедра красавицы, груди ее бесстыдно открыты… Это все непристойность, соблазн.

– Но Соломон любил Шебу высокой любовью. Разве Евангелие осуждает такую любовь? – Фичино заметил, что Сандро его не слушает, и в бешенстве от своей беспомощности повернулся к живописцу спиной.

Спустя какое-то время месса закончилась, об этом возвестил колокольный звон, зовущий флорентийцев на площадь. Часть Христовых воителей собрались возле двух куч хвороста в ожидании появления процессии.

Заунывное пение, выхлестнувшееся из собора, словно бы пригасило яркость весеннего дня, в звонах колоколов слышались погребальные ноты. Монахи, показавшиеся на паперти, приплясывали – медленно, будто бы опоенные сонным настоем.

Площадь заполнялась людьми, Христовы воители цепью рассыпались вдоль заграждения, ибо горожане стали перелезать через щиты, чтобы подобраться поближе к кострам. Зрелище обещало быть редкостным: книги, картины и дорогостоящие безделушки жгли тут не каждый день.

Выйдя на площадь, монахи возвысили голоса. Наиболее набожные флорентийцы попадали на колени, громкими криками призывая к себе милость небес. Доминиканцы в своих черных накидках поверх белых сутан смешались с толпой, собравшиеся начали ритмично хлопать в ладоши. Над площадью прокатился шум, подобный грохоту листового железа.

Внезапно все смолкло. Савонарола, появившийся на ступенях Санта-Мария дель Фьоре, выждал с минуту и обратился к пастве:

– Радуйтесь, флорентийцы! Сегодня Господь дает вам возможность искоренить главный ваш грех!

Он воздел над толпой обе руки, чтобы унять бурю восторженных возгласов и рукоплесканий. Восклицания, сорвавшиеся с уст многих тысяч объединенных восторженным порывом людей, стихли: Флоренция обратилась в слух.

– Здесь! Сегодня! Сейчас! Буквально через мгновение мы с вами выкажем нашу готовность следовать Господним велениям. Мы навсегда избавимся от вещей, тешащих наше тщеславие и ввергающих город в пучину порока! – Доминиканец показал на Христовых воителей. – Эти молодые бойцы, верные Господу, уже наготове. В их ясных глазах пылает огонь истинной веры, им и доверяется честь воспламенить эти костры, назначенные уничтожить всю скверну во имя нашего очищения!

Монахи продолжали приплясывать, люди, стоящие у заграждений, начинали им подражать.

Над кучами хвороста появился дымок. Христовы воители, ободренные словами вождя, заторопились. Первый огромный костер, разложенный на южной стороне площади, занялся быстро. Второй, поменьше, не хотел разгораться, хотя внимание публики привлекал к себе в большей степени именно он. Именно в его пламени знаменитый Сандро Боттичелли собирался уничтожить свои полотна, и молодой Иезекиль Аурелиано со своими приспешниками уже хлопотал возле него.

– Сандро, позвольте мне взять одну или две картины. – В тихом, спокойном голосе говорящего явственно слышался чужеземный акцент.

Боттичелли стремительно обернулся.

– Франческо?

– Жермен, – с улыбкой поправил Ракоци. – Всего два холста. У вас их тут более двадцати. Уверяю, недостачу никто не заметит.

Глаза живописца сделались жесткими.

– Я не могу.

– Господи, почему? Сандро, отдайте мне «Персефону».[57]57
  Персефона – в греческой мифологии богиня плодородия, супруга похитившего ее бога подземного царства Аида.


[Закрыть] Эта легенда всегда привлекала меня. Живопись не греховна. Думать иначе могут только безумцы. – Ракоци говорил очень тихо, но Боттичелли казалось, что его собеседник кричит.

– Нет. Я дал клятву.

– Так нарушьте ее. Ради своих картин. Это ведь не куски ткани, покрытые красками, это частицы вашей души. – Внезапно он взял Боттичелли за плечи и посмотрел ему прямо в глаза. – Сандро, да понимаете ли вы, что творите?

На другом конце площади Савонарола возносил хвалу Христовым воителям, раскрасневшиеся юнцы сияли от гордости.

Боттичелли пытался вырваться, но не сумел. Сила удерживавшего его человека была воистину фантастической. Дернувшись раз-другой, Сандро промямлил:

– Мне больно. Оставьте меня.

Ракоци опустил руки. Краем глаза он видел, что юнцы из Христова воинства приближаются к ним.

– Одумайтесь, Сандро. В сравнении с ними, – Ракоци указал на картины, – ни вы, ни я ничего не значим, равно и как затеявший весь этот ужас бесноватый монах. В этих полотнах больше жизни и человечности, чем во всех тех, кто пришел поглазеть на их гибель. Пожалуйста, Сандро. Еще не поздно. Я вас прошу.

– Я полагаю, синьор Ракоци, вам лучше уйти.

Боттичелли отвернулся от собеседника и обратился к Иезекилю Аурелиано.

– Я готов. Помогите мне поднести картины к костру.

Тот ухмыльнулся.

– Нет, синьор Филипепи. Вы должны это сделать сами. Иначе жертва будет неполной.

Глаза Сандро вспыхнули и погасли. Он пристально поглядел на юнца и, пожав плечами, сказал:

– Хорошо. Тогда скажите, каков порядок этого ритуала? – Живописец боком прошел к картинам, опасаясь, что Ракоци преградит ему путь. Но тот, как видно, уже ушел, и дорога была свободной.

– Вначале следует сжечь все небольшое, – ответил Аурелиано, получивший соответствующие инструкции еще накануне. – Самое большое и непристойное пойдет на закуску. – Ухмылка на лице юноши сделалась шире. – Оставьте здесь «Диану и Актеона»,[58]58
  Диана – в римской мифологии богиня луны, часто отождествлявшаяся с греческой богиней охоты Артемидой, превратившей, по одной из версий, осмелившегося подглядывать за ней охотника Актеона в оленя.


[Закрыть] – снисходительно посоветовал он, – а «Юпитер и Ио»[59]59
  Юпитер – в римской мифологии царь богов, отождествлявшийся с греческим небожителем Зевсом, превратившим свою земную возлюбленную Ио в белоснежную телочку, чтобы оберечь ее от гнева своей ревнивой жены Геры.


[Закрыть] отправится к Савонароле.

– К Савонароле? – переспросил Сандро в недоумении.

– Ну да!

Взгляд вожака Христовых воителей сделался ласковым, даже елейным.

– Наш добрый приор покажет ее всей пастве и обличит в ней все человеческие заблуждения, навлекающие на смертных гнев Божий.

Боттичелли зажал рот ладонью, пытаясь справиться с приступом тошноты. Он приказал себе успокоиться, затем опустил руки:

– Мне кажется, это уже чересчур.

– Вы ошибаетесь, – нагло усмехнулся Аурелиано. – Раскаяние должно быть глубоким и искренним. Если вы его не проявите, чего же ждать от других? Двусмысленность, свойственную языческой живописи, следует заклеймить. – Он явно повторял чужие слова. Мальчишка заткнул руки за пояс и принялся раскачиваться на каблуках.

Сандро, ища сочувствия, огляделся по сторонам, но обнаружил вокруг лишь глумливые физиономии Христовых воителей. Двое-трое монахов деловито перебирали картины. Он сделал к ним шаг, но юнцы встали теснее. На миг Боттичелли овладело безумное желание броситься на глазах у всех флорентийцев в костер. О, как переполошились бы эти святоши! Монахи продолжали копаться в полотнах. Один из них, отличавшийся властной осанкой, вдруг сунул под накидку «Семелу»,[60]60
  Семела – в греческой мифологии возлюбленная Зевса, испепеленная молниями неосторожного небожителя, вздумавшего однажды (по коварному наущению Геры) явить ей свое величие.


[Закрыть] потом – «Персефону». Художник открыл было рот, чтобы изобличить вора, и тут же его закрыл. Из-под сутаны доминиканца выглядывали носки синих венгерских сапожек. Боттичелли подавил истерический смех, поражаясь смелости Ракоци, и сердце его омыла волна восторга.

– Пора начинать, – заметил Аурелиано. – Добрый приор Сан-Марко дает нам знак.

Сандро еще раз покосился на мнимого доминиканца и кивнул:

– Прекрасно. Пусть будет «Юпитер». – Он сдвинул брови. – Чего же вы ждете? Несите эту картину ему.

– Вы должны отнести ее сами. – Углы губ подростка презрительно искривились.

Похоже, его хотят растоптать окончательно. Художник мысленно досчитал до десяти и усмехнулся.

– Что ж, почему бы и нет?

Полотно, приговоренное к сожжению первым, стояло чуть в стороне от других. Боттичелли критически осмотрел его – как чужую, представленную на суд мэтра работу – и невольно залюбовался увиденным. Прекрасная золотоволосая Ио, вобравшая в себя все краски рассвета, нежилась, лежа на облаке, имевшем очертания мужской головы. Линия шеи Ио вдруг показалась ему удивительно трогательной. Никому такое не удавалось, подумал он с гордостью.

– Синьор Филипепи, – резко окликнул Аурелиано.

– Да-да, я иду.

Сандро взялся за тяжелую раму. Юнцы из Христова воинства, раздвинув толпу в стороны, проложили ему путь. Шагая к палаццо делла Синьория, он чувствовал, что все взгляды собравшихся устремлены на него. Он шел опустив голову, охваченный отвращением к себе и к тому, что происходит вокруг.

– Внемли, Флоренция, – выкрикнул Савонарола, указывая на художника пальцем. – Вот человек, осознавший свои заблуждения и отрекающийся от собственных нечестивых деяний. Лукавой кистью своей, вместо того чтобы возвеличивать Господа, он живописал похоть и блуд.

Доминиканец знаком повелел двум подросткам принять у Боттичелли картину.

– Поднимите ее повыше, дети мои! Пусть все увидят, сколь мерзостно это творение, прославляющее греховное вожделение во всей его отвратительной неприглядности. Взгляните на эту распутную женщину, бесстыдно обнажившую свое тело. Она изнывает от похоти, она сучит оголенными бедрами, поощряя ненасытность Юпитера и пробуждая в грешных душах соблазн!

Толпа подалась вперед, горя нетерпением увидеть все это воочию и проникнуться отвращением к оголенной язычнице. Сандро хотел крикнуть во весь голос, что его холст прославляет не мерзость, не похоть, а человеческую красоту. Впрочем, до красоты никому здесь не было дела. Публика бесновалась. Малый костер за спиной художника разгорелся и весело затрещал.

– Но Сандро Филипепи раскаялся, – провозгласил Савонарола. – И сейчас он своими руками бросит в огонь сие нечестивое полотно!

Сандро шел к костру словно во сне, прижимая к груди свое обреченное детище. Ненависть, в нем бушевавшая, слепила ему глаза. Он швырнул картину в огонь, и жадное пламя, взметнувшись, в одно мгновение превратило ее в прах.

Толпа ахнула. Сквозь завесу смрадного дыма Сандро увидел своего брата, тот торжествующе улыбался. Зловонное облако окутало кучку доминиканцев, стоящих за спиной Симоне. Когда дым рассеялся, под одним из монашеских капюшонов проступило застывшее, словно маска, лицо – лицо Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Поддерживая одной рукой спрятанные под накидкой холсты и выставив перед собой локоть другой, Ракоци принялся прокладывать себе путь через людскую массу, объясняя выражавшим неудовольствие горожанам, что ему необходимо вернуться в Сан-Марко.

Он уже огибал Санта-Мария дель Фьоре, когда новый вздох толпы за спиной подсказал ему, что в огонь бросили очередную картину.

* * *

Описание видения блаженной Эстасии – сестры, приобщенной к тайнам Господним.

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь!

Почитая благословенную Богородицу, всех святых, ангелов и великомучеников, смиренно прошу фра Мило записать все, что я ему расскажу о видении, ныне мне явленном.

Томясь в миру и предаваясь безумствам плоти, еще не сознавая, что мне будет дано победить в себе грешницу, я проживала в доме кузена своего Сандро Филипепи, известного также как Боттичелли. Бесстыдные картины его, преданные вчера очищающему огню, творились при мне, и мне же довелось видеть их разрушение. Думая об этом как о великой ниспосланной мне милости, я направила все свои помыслы к Господу, великолепием своим ослепляющему все сущее на земле. Все земные цари – ничто пред славой Его, и нет в мире красок, достойных живописать Его лик, и самый возвышенный гимн не сравнится со сладостью Его гласа.

Моя душа вознеслась ввысь вместе с ярким сиянием, и я увидела, что исходит оно от флорентийских костров. Смрад, источаемый сгорающей в их огне мерзостью, делался на небесах ароматнее ладана, жирный дым обвил чело Спасителя цветущим венком и излучал свечение, весьма его украшавшее.

Языки пламени танцевали пред ним, а молитвы, возносимые верующими, звучали как лютни и трубы. Когда знаки тщеславия были разрушены, Господь улыбнулся и явил свою красоту, с которой ничто на свете не может соперничать. Я была вознаграждена в своих мыслях о нем, ибо ничто не несет нам такой благодати, как вера. Благочестие прядет нам покровы лучшие, чем те, что могут быть предложены самыми искусными в мире ткачами.

Я видела, как Господь поглядел на Флоренцию и отвел от нее пылающий меч свой, чтобы занести его над адской низиной, имя которой – Рим. Но глаз Спасителя зорок, от Него ничто не укроется, Он узрел, что не все принесли Ему жертву свою. Нашлись отступники, не пожелавшие отринуть мирские сокровища ради славы небесной. Однако не радуйтесь, нечестивцы, посмевшие забрать две картины, назначенные к сожжению. Вы низвергнетесь вместе с ними в геенну огненную, ибо Господа нашего нельзя обмануть. Он покарает всякого, кто решит насмеяться над искренностью наших праведных устремлений.

Я утратила голос, воздавая хвалы всеблагому Творцу. Мои веки отяжелели от созерцания Его славы. Мое бренное тело ослабло от ночных молитв и постов, но вера моя крепка, ибо она привела меня к престолу Господнему.

Мне открылось, что Флоренция может быть прощена, что ревнитель праведности ее возвысится и что луч его славы упадет на меня благодаря милосердию Божьему.

О, Флоренция! Будь искренней в своем покаянии! Будь крепка во вновь обретенной вере своей! Не упусти своего триумфа, ибо он почти явлен тебе. Избавься от еретиков, развративших тебя! Ступи на путь святости, по которому вслед за тобой устремятся народы!

Любовь к Господу преодолевает любые препятствия и прекращает любую вражду. Сонмы ангелов, святых и великомучеников взирают на нас с горних вершин. Они радуются, когда грешники каются, и рыдают над теми, кто все еще остается в тенетах соблазна.

Какая земная любовь может сравниться с подобной любовью? Можем ли мы рассчитывать на признание и успех, когда смерть кладет предел всем сокровищам мира, обращая их в прах? Только величие Божие остается в веках, и если мы от него отвернемся, то навсегда лишимся доступа к источнику вечной жизни, являющемуся средоточием всего сущего!

Записано рукой фра Мило со слов сестры Эстасии, приобщенной к тайнам Господним.

Сакро-Инфанте

Флоренция, 5 марта 1498 года

ГЛАВА 11

– И что это все означает? – вопросил Ракоци, когда его ввели в часовню Санта-Мария Новелла. Он держался спокойно, с высокомерным достоинством, несмотря на присутствие двух дюжих охранников, следивших за каждым движением подопечного, чей темно-зеленый камзол, расшитая жемчугом шляпа и синие венгерские сапоги хорошо гармонировали с красками фресок, покрывавших дальнюю стену святилища.

Двое доминиканцев, сидевших за длинным столом, настороженно переглянулись, третий, совсем еще юноша, посмотрел на задержанного крайне недружелюбно.

– Вы можете сесть. Вам придется ответить на кое-какие вопросы.

– Я постою, – коротко ответил Ракоци, взглянув на молодого доминиканца. Было в нем что-то неприятно знакомое… Но что? «Двенадцатая ночь!» – мелькнуло в мозгу, и Ракоци вспомнил. Палаццо, гости, банда погромщиков, Лоренцо, побелевший от гнева. Этот молодчик возглавлял тогда шайку приверженцев Савонаролы.

Положение осложнялось.

– Вы – Жермен Ракоци, так? Наследник богоотступника Франческо да Сан-Джермано?

Ракоци покачал головой.

– Я бы не стал этого утверждать. Франческо да Сан-Джермано – мой дядюшка, это факт. Богоотступник он или нет – я не знаю. Что до наследства, то Синьория не подтвердила пока что мои права.

Пожилые монахи вновь озабоченно переглянулись.

– Ваши ответы на наши вопросы покажут, насколько ваши притязания основательны, – нахмурился молодой монах.

– И каким же образом? – Ракоци вскинул брови. – Вы ведь – не Синьория, а Синьория – не вы.

– Меня зовут фра Марио, я из рода Спинатти. – Молодой доминиканец впился в задержанного изучающим взглядом.

Ракоци, выпятив подбородок, спросил:

– Вы хотите представиться? Вы много о себе полагаете, молодой человек.

Подобной реакции юноша явно не ожидал. Он подскочил на месте, задыхаясь от ярости, потом взял себя в руки и выпалил обвиняющим тоном:

– На вас сапоги синей кожи! С высокими каблуками!

Ракоци с нарочитым испугом вскинул правую ногу и воззрился на свой сапог.

– Да, и что же с того?

Фра Марио хищно осклабился.

– И вы были в них в день очищения, когда на площади горели костры!

– Вполне возможно, – согласился Ракоци, ставя ногу на место.

– Я знаю, что вы были в них. Вас там видели.

Ракоци пожал плечами.

– Но я и не пытался скрываться.

– Зачем вы пришли туда? – вопросил фра Марио, едва сдерживая торжество. Он полагал, что припер иноземца к стенке.

– Боюсь, по той же причине, что и многие горожане. Мне хотелось в последний раз полюбоваться картинами Боттичелли. – Ракоци знал, что играет с огнем, но надеялся, что эта игра отвлечет их от тем, представляющих для него прямую угрозу.

– Флорентийцы пришли туда, чтобы распроститься с тщеславием, – заявил фра Марио.

– В самом деле? Тогда почему же многие плакали, глядя, как пылают творения великого мастера?

Он надменно воззрился на Марио, ожидая ответа.

– Они плакали потому… потому что сердца их исполнились радости, освободившись от бремени скверны… Людям свойственно плакать в значительные моменты…

Марио замолчал. Он злился. Чужеземец вновь выиграл в споре, заставив его обороняться. Следовало перейти в наступление, и молодой доминиканец наклонился вперед.

– Значит, вы признаете, что похитили эти картины?

– Какие картины?

– «Семелу» и «Персефону». – Глаза фра Марио заблестели. Противник ушел в оборону. Еще секунда, и он будет смят.

– Разве их похитили? – спросил Ракоци невозмутимо.

– Да. И вы прекрасно об этом знаете!

– Разумеется… с ваших же слов. – Ракоци заметил замешательство на лицах старших монахов и почувствовал облегчение. Но торжествовать победу было еще рано. – Я рад, – добавил он, – что у кого-то хватило храбрости их украсть!

Признание ошеломило доминиканцев, на что, собственно, Ракоци и рассчитывал. Фра Марио нервно забегал возле стола, потом резко остановился.

– Вы сами это сказали! – вскричал растерянно он.

– Да, – согласился Ракоци. – Сказал. Потому что именно так я и думаю. И еще скажу вот что. Придет время, и мир будет благодарить этого человека.

– Значит, вы тоже могли бы украсть эти картины?

Вопрос был дурацким, ибо открывал карты противника. Незадачливый фра Марио недвусмысленно сообщал, что не уверен в виновности стоящего перед ним человека. Ракоци внутренне возликовал, но ответил не сразу.

– Да, – сказал он наконец. – Если бы мне представилась такая возможность, я обязательно попытался бы. Но я бы унес «Юпитера», а не «Семелу».

Иноземец смотрел Марио прямо в глаза. Его искренность не вызывала сомнений.

Один из сидящих молча монахов кашлянул.

– Синьор Ракоци. – Его голос был удивительно звучным. – Меня зовут фра Станислао. Позвольте и мне задать вам вопрос-другой.

– Я к вашим услугам. – Ракоци понял, что в схватку вступает сильный противник. – Я постараюсь быть с вами откровенным, ибо ваш вид внушает мне уважение. – Он не смотрел на Марио, но знал, что тот уязвлен.

Фра Станислао кивнул.

– Вы говорите, что являетесь наследником Франческо да Сан-Джермано?

– Да, это так.

– У вас есть тому доказательства?

– У меня имеется гербовая печать, которая должна быть вам известна: затемненный солнечный диск на серебряном поле. Кроме того, у меня есть несколько писем от дядюшки и письменные свидетельства двух португальских монахов о его смерти. Я уверен, вы знаете, что он нашел приют в Португалии – у своего знакомца, алхимика Бранко.

Фра Станислао снова кивнул.

– Вы можете предъявить нам все это?

Ракоци тяжело вздохнул.

– Я с момента приезда пытаюсь все это кому-нибудь предъявить, но складывается впечатление, что никому во Флоренции нет до меня дела. Если вы возьметесь за меня ходатайствовать, я с огромной охотой готов довериться вам.

Фра Станислао сморгнул и побарабанил пальцами по столу.

– Хорошо, мы вернемся к этому позже. – Он заглянул в пергамент, лежащий у него под рукой. – Поговорим теперь о донне Деметриче Воландри. Вы ведь хлопочете о ее освобождении, так?

– Да, – согласился Ракоци, ощутив укол в области сердца – Мой дядюшка передоверил мне заботы о ней. Он хотел, чтобы донна Деметриче ни в чем не знала нужды, и положил ей за службу приличное содержание.

– Но она обвиняется в ереси, – тихо заметил фра Станислао.

– Она не признала себя виновной. Обвинение можно и отозвать. Возможно, ее оболгали, запутали, неправильно поняли, – Он горделиво выпрямился и словно бы от волнения заговорил с сильным акцентом, – Я не знаю, как принято здесь, во Флоренции, но в Трансильвании воля покойного – это закон. Освободить бедную женщину, если хотите, – мой долг.

Фра Станислао переменил тон, в его голосе появилась угроза.

– Долг – понятие христианское, а не светское. Вы ведь христианин? И кажется, даже католик?

Ракоци оскорбленно кивнул.

– Мне странны ваши сомнения. Вам ведь известно, что я ежедневно хожу к мессе. Или меня тоже кто-нибудь оболгал? – Он решил вновь рискнуть и грубым ходом сбить допросчиков с толку. – Фра Марио полагает, что я ворую картины. Вы тоже считаете так?

Фра Станислао нахмурился. Чужеземец опередил его, ему ничего не осталось, как пробурчать:

– Я пока что воздерживаюсь от суждений.

– Что ж, обыщите палаццо. Христовы воители уже шарили там, но они были больше заняты порчей вещей и, возможно, что-нибудь пропустили, – Ракоци сдвинул брови, голос его гневно возвысился: – Только прошу, отправьте с этими варварами какого-нибудь достаточно взрослого и разумного человека, чтобы за ними был хоть какой-то пригляд.

– Вы довольно дерзко ведете себя, синьор Ракоци, – сухо заметил фра Станислао.

– Это неудивительно, я возмущен, – Ракоци склонился к столу. – Осмотрите палаццо!

Фра Станислао пренебрежительно отмахнулся:

– Раз вы настаиваете на этом, значит, картин там уже нет.

– Что? – воскликнул Ракоци и осекся, как человек, осененный ужасной догадкой. – Так-так… я понимаю. Если бы мне вздумалось уклониться от обыска, это укрепило бы вашу уверенность в том, что картины украл я. А поскольку я сам прошу осмотреть мое обиталище, вы заявляете, что умыкнутое попросту перепрятано. Чудно, чудно. В любом случае я остаюсь на крючке. А у вас пропадает необходимость опрашивать флорентийцев. Иноземцы всегда во всем виноваты, это очень удобно, не правда ли? – Он в негодовании фыркнул и сжал кулаки.

– Дело вовсе не в том, что вы иноземец! – запальчиво выкрикнул Марио, несмотря на предостерегающие жесты старших доминиканцев. – Просто факты указывают на вас. Вас видели возле картин. Вы разговаривали с Боттичелли.

– Я этого и не отрицаю, – быстро ответил Ракоци. – Он попросил меня вернуть ему картину, купленную у него моим дядюшкой несколько лет назад. Я обыскал все палаццо, но ее не нашел. Об этом мы с ним и говорили. Я даже сказал ему, что очень рад, что она не сгорит. – Он удивленно покрутил головой и продолжил: – Мне хотелось в последний раз взглянуть на холсты, но Христовы воители очень ревностно их охраняли. Туда допускали только монахов. Спросите тех, кто стоял в оцеплении, они подтвердят.

Еще бы не подтвердить, если Ракоци специально там терся. А вот как он прятал холсты под накидку, не видел никто.

Фра Станислао пришлось признать истинность его слов.

– Мы знаем – охрана работала хорошо. Однако один из охранников утверждает, что видел монаха в таких же синих, как у вас, сапогах.

Ракоци неожиданно расхохотался. Фра Станислао осенил себя крестным знамением и озадаченно на него посмотрел.

– Прошу прощения, – сказал Ракоци, задыхаясь – Доминиканец в модных сапожках! – Он вновь засмеялся. – Это слишком нелепо! Я стоял рядом с монахами, там было тесно. Возможно, охранник ваш не разобрал, где чьи ноги… там яблоку было негде упасть. Во всяком случае, обувью я ни с кем не менялся. – Ракоци вновь весело улыбнулся и смолк.

Фра Станислао поморщился.

– Что ж, возможно, наш молодой человек и ошибся.

Он потянулся к пергаменту и сказал со скучающим видом:

– Аутодафе назначено на десятое марта. Сегодня – шестое. Завтра или днем позже дознаватели нашего ордена допросят обвиняемую Воландри, чтобы определить, еретичка она или нет. Первый допрос ее не привел к ожидаемым результатам.

Ракоци похолодел.

– Что это значит?

– Это означает, – осторожно пояснил доминиканец, – что с ней пока ничего не делали, а лишь попросили признаться в содеянном. Она отказалась нам отвечать. Поэтому завтра ее подвергнут допросу с пристрастием.

Ракоци хорошо знал, что за этим стоит. Но слова его прозвучали почти безразлично:

– Разве в таких случаях не достаточно клятвы?

Фра Станислао с сожалением покачал головой.

– Вы человек светский, вам этого не понять. Дьявол хитер и упорен. Словесных внушений тут мало. Ради спасения души тело должно пострадать.

Молодой доминиканец также счел нужным дать пояснения. Повернувшись к Ракоци, он сказал:

– Либо она признается в ереси, либо докажет свою невиновность. В этом случае мы вам ее отдадим.

– Но чем она может доказать свою невиновность? – спросил Ракоци, уже зная ответ.

– Смертью своей, чужеземец. Лишь смертью. Отрицая свою вину до конца.

Фра Станислао поморщился. Ответ молодого священника показался ему жестоким. Он ласково улыбнулся.

– Будет достаточно лишь подвести ее к этой грани, а дальше останется только ждать. Смертью своей она будет прославлена в царстве небесном, а если выживет – мы отпустим ее. Ежели же она признает свою вину, десятого марта ее сожгут. На костре, вместе с другими еретиками.

Ракоци пристально посмотрел на доминиканцев.

– Скажите мне, добрые пастыри, а многие ли выживают? Из тех, что… доходят до грани?

Фра Марио с особенным удовольствием ответил на этот вопрос:

– Пока таких не было. Впрочем, нам следует допросить еще одиннадцать человек.

– Я понимаю. Это удобно. – Ракоци отошел от стола. – Хорошо, добрые братья, и что же дальше? Вы намерены обвинить меня в ереси? Или в краже картин? Или хотите послать за моими бумагами, чтобы выяснить, не самозванец ли я?

Фра Станислао поджал губы, словно слова эти причинили ему боль.

– Все это вскорости прояснится. Мы еще побеседуем с вами. Когда у нас будет достаточно времени – после аутодафе. Вы должны понять, чего мы хотим, вы должны убедиться, что нами движет лишь забота о вашей душе. Пока же мы к вам приставим охрану, которая постоянно будет находиться при вас. Если вы попытаетесь ускользнуть, вас арестуют, а мы сочтем это доказательством вашей вины.

Темные глаза Ракоци загорелись.

– Понимаю. Противясь обыску своего дома, я навлекаю на себя подозрения; соглашаясь на обыск, я их усугубляю. Приглядывая за мной, ваш человек будет собирать факты против меня; попытавшись уйти от надзора, я буду обвинен и обесчещен. Очень ловко, добрые братья!

Казалось, монахов ничуть не затронул сарказм его слов. Фра Станислао, перекладывая бумаги, невозмутимо сказал:

– Мы займемся вашим делом через несколько дней, синьор Ракоци. Пока же, я думаю, вам придется со всем согласиться. Фра Сансоне, – он сделал знак доминиканцу, сидевшему молча, – будет вас охранять.

Фра Сансоне встал из-за стола и поклонился. Это был мускулистый, высокий и широкий в кости человек.

– Доброго дня вам, фра Сансоне, – вежливо поклонился в ответ Ракоци. – Будьте уверены, я сделаю все, чтобы вам в моем скромном обиталище было удобно. Если церковь, конечно, не сочтет это грехом, – добавил он, обращаясь к фра Станислао.

Монах улыбнулся.

– Такой уважительностью вы окажете и себе, и донне Деметриче большую услугу. Фра Сансоне исполняет приговоры церковных судов. У него много возможностей влиять на развитие ситуации. Я полагаю, вам это понятно?

– Да, – мрачно кивнул Ракоци. Что тут непонятного? К нему приставили палача.

– В таком случае мы вас не задерживаем. Встретимся после аутодафе. – Фра Станислао встал и повернулся к своим сотоварищам.

– Но… я не могу ведь оставаться все это время в неведении? Дадут ли мне знать, что сталось с донной Воландри? И сообщат ли, какие обвинения будут направлены против меня?

– После аутодафе. – В голосе фра Марио звучала издевка. – Ваш дядюшка был крепким орешком. Посмотрим, таков ли племянник!

Ракоци ничего не ответил, он смотрел на фра Станислао.

– Я полагаю, что до одиннадцатого мне нельзя посещать мессу и причащаться?

– Да, это так.

– А если я нарушу запрет? – Он привалился к столу и, опираясь на руки, наклонился вперед. – Ответьте мне, добрые братья. Что в этом случае будет со мной?

Фра Станислао спокойно встретил его взгляд.

– Вас обвинят в ереси. И вы разделите судьбу всех еретиков. Вас сожгут на площади, возле столба, а ваш пепел развеют по ветру. До встречи, синьор Ракоци. У нас еще много дел.

* * *

Письмо Папы Алессандро VI к Джироламо Савонароле.

Его святейшество Алессандро VI шлет последние предупреждения непокорствующему отступнику Джироламо Савонароле.

Мы весьма обеспокоены тем, что, упорствуя в гордыне своей и не признавая свое отлучение от святой церкви, вы продолжаете вершить церковные службы и приводить к причастию флорентийцев, чем усугубляете свою вину и вовлекаете в грех прихожан, доверяющих вам.

Поэтому мы с большим неудовольствием сообщаем, что начинаем процесс против вас, призванный истолковать ваши деяния как самую вредную ересь, за которую вам придется тяжелейшим образом поплатиться как в этом мире, так и в жизни иной.

Но Господь милосерд и призывает нас более печься о заблудшей овце, чем о смиренном стаде. Процесс, нами начатый, идет пока без огласки, дабы дать вам время отречься от ваших богопротивных поступков. Даем вам неделю с момента получения настоящего документа, чтобы публично покаяться в неповиновении нашей булле и в остальных своих грехах. Ваше раскаяние должно быть искренним, безоговорочным и письменно зафиксированным, чтобы о нем мог узнать весь католический мир. После сей акции вам вменяется в обязанность предать себя в руки верховного настоятеля доминиканского ордена, дабы тот указал, какой из монастырей примет вас в качестве добродетельного монаха-затворника.

Сим шагом вы удержите вашу паству от великих грехов, чем, несомненно, заслужите наше благоволение.

В противном случае на вас обрушится вся мощь католической гвардии в соответствии с волей Господней.

Алессандро VI, верховный понтифик

престола святого Петра

Рим, праздник святого Фомы Аквинского

8 марта 1498 года