Текст книги "Аденауэр. Отец новой Германии"

Автор книги: Чарлз Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

Его, по всей видимости, немало удивил тот факт, что к этой его точке зрения приблизились французы. 16 ноября состоялась его беседа с двумя французскими визитерами: первым заместителем министра иностранных дел Морисом Фором и послом Франции в Бонне Морисом Кув де Мюр-вилем. Аденауэр принял обоих но их настоятельной просьбе, переданной в экстренном порядке. Был вечер субботы, поэтому встреча прошла в рендорфском особняке канцлера. Он пригласил присутствовать на ней также Брентано и Халь-штейна.

То, что немецкая сторона услышала, тянуло на сенсацию. Оказывается, французское правительство, которое тогда возглавлял Феликс Гайяр, пришло к выводу, что на США полагаться нельзя: рано или поздно они уйдут из Европы; Западная Европа, следовательно, должна иметь к тому времени свой собственный ядерный потенциал, а посему Франция, Западная Германия и Италия должны объединить свои усилия в деле разработки и производства ядерного оружия и систем его доставки. Производство предполагалось наладить вне территории Германии, так что не надо было ничего менять в Парижских соглашениях. Аденауэр прекрасно понимал мотивы, которыми руководствовалась французская сторона, делая предложение о таком трехстороннем сотрудничестве: ее финансовые ресурсы были истощены войной в Алжире, проще говоря, французам были нужны немецкие деньги. Это устраивало Аденауэра: быть главным финансистом проекта означало обеспечить себе там господствующее положение.

Было быстро достигнуто согласие относительно того, что министры обороны обеих стран – Штраус и Жак Шабан-Дельмас встретятся, чтобы обсудить технические детали; согласие Италии считалось само собой разумеющимся. Затем план в целом предполагалось представить на декабрьской сессии НАТО, которая должна была состояться в Париже. В заключение беседы Аденауэр прочел краткую лекцию насчет непоследовательности и ненадежности американцев, и на этом участники разошлись, вполне довольные друг другом.

Советы, очевидно, узнали об этом проекте и стали предпринимать все, чтобы задушить его в зародыше. Вначале с протестом выступил советский посол в Бонне Андрей Смирнов. Затем последовало резкое послание Булганина Аденауэру от 10 декабря 1957 года, где говорилось, в частности: «Западная Германия находится непосредственно на линии соприкосновения двух военных группировок, причем любой расположенный на ее территории военный объект может быть поражен современным оружием даже ближнего действия. Это обстоятельство, может быть, мало беспокоит военных руководителей той страны, которая создала базы на территории ФРГ, вдалеке от своих жизненных центров, и но своему усмотрению решает вопрос о введении этих баз в действие. Что им до судьбы Гамбурга и Дюссельдорфа, Кёльна и Мюнхена! Но трудно понять тех деятелей Федеративной Республики, которые не хотят видеть реальной действительности и закрывают глаза на то, что в случае, если дело дойдет до военного конфликта, атомные базы на территории ФРГ станут своего рода магнитами, притягивающими к себе ответный удар современной военной техники государств, защищающихся от агрессора».

В какой-то мере советские протесты возымели свое действие. Во время беседы с Макмилланом, состоявшейся в здании британского посольства в Париже, куда Аденауэр прибыл 14 декабря 1957 года для участия в сессии НАТО, западногерманский канцлер подчеркнуто заявил, что не желает размещения на территории ФРГ ракет средней дальности, которые могут достигать территории СССР, хотя, как записал его собеседник, «не хочет говорить об этом во всеуслышание». Сомнения насчет будущего курса политики США привели к явному охлаждению отношения Аденауэра к НАТО. Макмиллан в своей записи беседы подробно изложил высказанные его немецким партнером тревожные мысли: «Он, Аденауэр, знает, насколько его народ (со времен Бисмарка) подвержен мечтаниям насчет налаживания отношений с Востоком... Его гнетет страх: когда его не будет на этом свете, народ может клюнуть на эту удочку... Имея в виду эти соображения, он, Аденауэр, предпочитает помалкивать даже в кругу коллег».

Круг тех, кому канцлер мог безоговорочно доверять, между тем сузился: Бланкенхорн ушел на пост посла при штаб-квартире НАТО, Халыытейн был послан представлять ФРГ в ЕЭС, став после вступления в силу Римских договоров 1 января 1958 года первым президентом его верховного органа – Комиссии Сообщества. Оставался один Глобке – «немецкий Распутин при царе Конраде», как тогда говорили.

Декабрьская сессия НАТО не дала существенных результатов. В своих публичных выступлениях на ней Аденауэр подчеркивал необходимость контроля над вооружениями и начала переговоров о разоружении. За кулисами он добивался атомного оружия для бундесвера. На пленарных заседаниях ничего не говорилось о «плане Рапацкого», кроме как в отрицательном смысле, но в кулуарах он активно обсуждался, и, казалось, его положения находили все больший отклик но крайней мере у некоторых из присутствовавших на сессии. Аденауэр делал все, чтобы противодействовать этой тенденции. В это время по Би-би-си с серией лекций выступил бывший посол США в Москве Джордж Кеннан; он выдвинул идею переговоров с Советами на основе «разъединения» армий противостоящих блоков в Европе. Аденауэр выразил мнение, что лекции Кеннана «были инспирированы британским правительством и отражают точку зрения последнего». Макмиллану было сделано соответствующее представление, больше похожее на выговор.

Эпизод с лекциями Кеннана и абсурдными толкованиями, которые им давал Аденауэр, привели последнего к серьезному конфликту с президентом Хейсом. До этого отношения между ними были на удивление ровными; учитывая разницу в биографиях и политических симпатиях, это можно было считать даже своего рода чудом. И вот теперь Аденауэра прорвало: как посмел Хейс вставить в свое новогоднее обращение 1 января 1958 года характеристику Кеннана как лица, «солидного и не склонного к паническим настроениям»? Канцлер направил президенту резкое послание, в котором говорилось, что «господин Кеннан – это человек, который своими далекими от реализма рассуждениями замутил мозги немцам, способствовал созданию атмосферы всеобщей размягченности. Это настоящий подарок для наших социал-демократов». Хейс в ответном письме попытался образумить канцлера: его подозрения необоснованны.

Это был настоящая ссора, последствия которой, правда, вскоре сгладились, однако отношения этих двух самых высокопоставленных деятелей ФРГ никогда в дальнейшем не достигали уровня прежней сердечности. Новый, 1958 год начался, таким образом, для Аденауэра под знаком поиска врагов и поводов для столкновений. Дальше – больше. На приему по случаю своего 82-летия он повздорил со Смирновым, который использовал возможность неформального контакта с канцлером, чтобы вновь указать на нерациональность идеи приобретения ядерного оружия для бундесвера. Аденауэр счел это грубым нарушением этикета, о чем и сообщил послу в самых недвусмысленных выражениях. 20 января – новый конфликт, на этот раз с Герстенмайером. Тот имел неосторожность заявить, что он не во всем согласен с тем, как Аденауэр выстраивает свою внешнюю политику, за что получил резкую отповедь как нарушитель партийной дисциплины и лояльности по отношению к лидеру. Возможно, так Аденауэр готовил себя к большим дебатам в бундестаге по внешнеполитическим вопросам, которые должны были начаться 23 января.

За два дня до их открытия состоялась тайная встреча трех министров обороны – Штрауса, Шабан-Дельмаса и их итальянского коллеги Тавиани, где было продолжено обсуждение совместного проекта но созданию системы атомного вооружения. Аденауэр нервничал: не дай Бог, в прессе появится утечка информации об этих переговорах и вообще об атомном проекте. Этого не случилось. Однако дебаты оказались для Аденауэра событием довольно-таки неприятным. Начавшись во второй половине дня 23-го, они закончились далеко за полночь 24-го. Поначалу, казалось, они не сулили ничего экстраординарного. Военный эксперт от СвДП Эрих Менде осудил канцлера за невнимание к мнению парламента; Рейнхольд Мейер осведомился о том, как обстоит дело с бывшими нацистами на государственной службе, упершись взором прямо в фигуру Глобке, сидящего на правительственной скамье; Олленхауэр обвинил Аденауэра в забвении интересов нации и игнорировании возможностей воссоединения. Депутаты от ХДС поеживались на своих местах; аплодисменты, которыми они наградили канцлера после того, как он закончил свою речь, были явно жидковаты.

Обстановка в зале оживилась, когда на трибуну поднялся Томас Делер. Он проанализировал историю тех шести лет, с 1949 по 1955 год, когда он, будучи вначале министром юстиции, а затем лидером СвДП – партии, входившей в правительственную коалицию, – имел возможность глубоко изучить стиль руководства, характерный для Аденауэра. Буквально сотрясаясь от распиравших его эмоций, он бросал прямо в лицо канцлеру одно обвинение за другим: равнодушное отношение к проблеме воссоединения, нежелание серьезно проверить советские намерения в связи со «сталинской нотой» 1952 года, склонность обсуждать важные проблемы в кругу своих подпевал, полная некомпетентность и неспособность управлять государством – букет получился впечатляющий. Это была не просто критика политического курса, а беспощадный удар по Аденауэру как личности.

Вслед за Делером выступил другой «диссидент» – Густав Хейнеман. Некогда член ХДС, он после долгих странствований но политическому ландшафту ФРГ нашел свое место в рядах СДПГ и был теперь преисполнен решимости рассчитаться раз и навсегда со своим прежним лидером. Он продолжил тему упущенных возможностей воссоединения, добавив еще несколько примеров несерьезного отношения канцлера к этой животрепещущей проблеме. Добавил он и несколько отнюдь не комплиментарных штришков к личной характеристике Аденауэра: он может быть то елейноласковым, то злобно-жестким, то вообще продемонстрировать припадок бешенства. В роли адвокатов своего лидера и покровителя выступили, а вернее сказать, огрызнулись, Кроне и Брентано. Сам канцлер хранил гордое молчание, укрывшись за стеклами темных очков от вспышек фотокамер и любопытных взоров -депутатов.

Все было бы не так плохо, если бы дебаты на транслировались по радио и если бы пресса фактически не поддержала «диссидентов». Ее комментарии сводились к двум тезисам; первый: не ответив на критику в свой адрес, Аденауэр проявил полнейшее неуважение к парламенту; второй представлял простой силлогизм: молчат обычно те, кому нечего возразить, – Аденауэр молчал, значит, ему нечего сказать в свою защиту. Аденауэр попытался исправить впечатление, выступил с речью по радио, дал указание Греве провести пресс-конференцию по истории «борьбы за единство нации». Все тщетно: инициатива была потеряна.

Выход был найден традиционный: уход в отпуск. 31 января он покинул Бонн, отправившись, правда, не в Канде-наббию, а в Прованс, к подножию приморских Альп. Там его встретили чистый воздух и хорошая погода. Он мог успокоиться и поразмышлять. Количество визитеров на этот раз было сведено до минимума. В письме к Глобке он меланхолично констатирует: «На солнце тепло. Чувствую, как я все-такй устал».

При всем при том он отнюдь не забыл трепки, которой подвергся в парламенте, и исподволь готовил реванш. В Прованс был срочно вызван верный Глобке, и вместе они решили, что единственный способ исправить с^уацию – это провести новые дебаты на ту же тему, только получше к ним подготовившись. Прогуливаясь среди дикой растительности французской провинции, Аденауэр вновь и вновь обдумывал, как подать на публике свою позицию по вопросу воссоединения. По сути, он решил придерживаться своей старой линии: о единстве Германии можно говорить только в контексте общего соглашения о разоружении и европейской безопасности; германской проблемы как таковой вообще не существует; речь идет о проблеме глобального масштаба.

5 марта Аденауэра, возвращавшегося в Бонн, на промежуточной станции, в Людвигсхафене, встретили Кроне и Глобке. Они кратко информировали его о том, что происходило в его отсутствие. Новости были не особенно ободряющие: но общему мнению, Аденауэр потерял свою былую хватку и вот-вот должен подать в отставку. Уже развернулась борьба за то, кто станет его преемником: конкурируют друг с другом Эрхард, Брентано, Шредер, и даже этот мозгляк Герстенмайер заявляет о своих претензиях на канцлерство; вторые внешнеполитические дебаты, которые по указанию Аденауэра были назначены на 13 марта, пока отложены.

Аденауэр отдавал себе отчет, что ему отчаянно нужно как-то пополнить свой багаж по проблеме воссоединения, но чем? 7 марта он имел длительную беседу с послом Смирновым. Ничего утешительного он от него не услышал. Смирнов указал, что его правительство уже выступало с предложением созыва новой конференции в верхах и начала двусторонних переговоров между двумя германскими государствами. Аденауэр не высказал в ответ никакого энтузиазма. Советский посол поинтересовался причинами такой индифферентности. Впрочем, он заранее знал ответ: двусторонние переговоры с ГДР означали бы ее признание де-факто. В результате, заявил Аденауэр, это приведет к тому, что Советы подпишут мирный договор с обоими германскими государствами, а это увековечит раскол Германии. На этом дискуссия оборвалась.

Тремя днями позже Аденауэр стал участником театрализованного действа, которое еще более ухудшило его внешнеполитический имидж. 10 марта на торжественной церемонии в кёльнской Андреаскирхе он был возведен в звание почетного рыцаря Тевтонского ордена. Канцлер воспринял церемонию почти с детским восторгом, поспешив продемонстрировать Хейсу набор фотографий, где он был изображен в одеянии члена Ордена: белая мантия с черным воротником и черным распятием на груди, мрачно-нахмуренное выражение лица, словом, нечто напоминавшее маскарад поры его студенческих лет. Однако в Польше все это было воспринято весьма серьезно: Тевтонский орден был для поляков символом средневековой колонизации восточных земель, пресловутого немецкого «дранг нах остен». Аденауэра эта реакция нимало не тронула: если поляки чувствуют себя оскорбленными, это их дело; с другой стороны, это была сладкая месть за «план Рапацкого».

Последовала новая беседа со Смирновым; советский посол явился на нее, вооруженный новой нотой своего правительства, тон которой, как его охарактеризовал Аденауэр в своих мемуарах, был, «мягко говоря, весьма недружественным». Канцлер ответил неожиданным предложением: пусть Советы предоставят ГДР тот же статус нейтралитета, который в 1955 году получила Австрия, тогда можно обо всем договориться. Трудно сказать, насколько серьезный характер имела эта инициатива. Аденауэр-мемуарист писал, что, предлагая «австрийский вариант», он рисковал тем, что «соотечественники забросают меня камнями». Он не мог не знать, кроме того, что ему не удалось бы убедить ни бундестаг, ни даже членов своего кабинета в достоинствах своего плана. Скорее всего никакого реального плана и не было, а сказано это было Смирнову просто для того, чтобы заставить его примолкнуть хотя бы на время. Если замысел был именно таков, то можно сказать, что он удался. Смирнов смог лишь промямлить, что, мол, ГДР является суверенным государством и что Советский Союз не может вмешиваться в ее внутренние дела. После этого на протяжении нескольких месяцев его не было видно и слышно.

Вторые внешнеполитические дебаты в бундестаге, состоявшиеся наконец 21 марта, в отличие от первых прошли по сценарию, заранее разработанному правительством. Главным адвокатом официальной линии выступил Штраус, который при всей своей агрессивности показал себя оратором, умеющим нужным образом воздействовать на аудиторию. Социал-демократ Фриц Эрлер сравнил его речь с речами Геббельса, после чего депутаты от фракции ХДС/ХСС предприняли театральный жест: в знак протеста стройными рядами покинули зал заседаний. Все свелось в конечном счете к обычной парламентской комедии, и после четырех суток длинных речей и взаимных обвинений стало очевидно: канцлер одержал очередную победу. Бундестаг большинством голосов принял резолюцию, требующую оснащения бундесвера «самым современным вооружением», с единственной мало что значившей оговоркой – «при условии, что не будет достигнуто общее соглашение о разоружении под эффективным контролем». Всем было ясно, что «самое современное вооружение» означает «ядерное».

Это решение вызвало и некоторые неприятные последствия. СДПГ решила поддержать «Движение против атомной смерти», созданное по образцу «Кампании за ядерное разоружение» в Великобритании. 27 марта пришла неожиданная новость из СССР: Булганин потерял кресло премьер-министра, его занял Хрущев. Аденауэр отнесся к этому как к личной потере. Булганин ему чисто по-человечески нравился, чего никак нельзя было сказать о Хрущеве: его грубость и неотесанность, проявленные во время московских переговоров в 1955 году, хорошо запечатлелись в памяти бундесканцлера.

Апрель прошел под знаком размышлений о том, что означает смена советского руководства и чем это грозит Западу. Случилось и несколько неожиданностей. 7 апреля было подписано строго секретное франко-западногерманско-итальянское соглашение о сотрудничестве в ядерной области; впрочем, неожиданной в данном случае была, пожалуй, лишь быстрота, с которой был выработан и согласован его текст, затрагивавший весьма деликатные проблемы. Напротив, полнейшим сюрпризом стало то, что спустя девять дней во Франции разразился правительственный кризис: правительство Гайяра, едва успевшее вступить в «ядерный пул» с ФРГ и Италией, было отправлено в отставку. Тем самым судьба только что подписанного тройственного соглашения оказалась иод вопросом. Дело выглядело так, что Четвертая республика, подтачиваемая войной в Алжире и закулисными интригами генерала де Голля, неудержимо шла к своему краху. Для Аденауэра вывод был очевиден: надо срочно искать новых друзей. Его выбор пал на Альбион.

16 апреля 1958 года канцлер ФРГ прибыл в Лондон с официальным визитом. Великобритания как раз в это время занималась созданием зоны свободной торговли в Европе, которая должна была являть собой некую альтернативу «шестерке» ЕЭС, и ей важно было заручиться поддержкой Аденауэра в этом предприятии хотя бы в плане самого общего заявления о том, что он не является его принципиальным противником. Именно этим объясняется довольно теплый прием, который был оказан ему в Лондоне.

Аденауэр, со своей стороны, проявил максимум предупредительности и шарма. Визит начался с торжественного обеда у королевы Елизаветы в Виндзорском замке. Нашему герою всегда нравились такие вещи – с веками отработанным церемониалом, всякими красочными аксессуарами, —

особенно когда прием дает не кто-нибудь, а глава самого авторитетного в Европе, да и мире монаршего дома. Он занял самое почетное место – между королевой и королевой-матерью – и, согласно записи в дневнике Макмиллана, чувствовал себя «на вершине счастья, напропалую флиртуя с обеими». Трехдневные переговоры с премьером также прошли гладко, без каких-либо осложнений. Аденауэр обещал помочь убедить французов в том, что наличие второй интеграционной группировки в Европе не несет с собой никаких угроз или издержек; что касается отношений Восток – Запад, стороны пришли к единодушному мнению, что после того, как окончательно решится вопрос о том, кто является реальным лидером в СССР, должно состояться совещание в верхах, возможно, даже серия таких совещаний. В целом обе стороны оценили визит как вполне успешный, и, по наблюдению того же Макмиллана, на прощальном обеде в посольстве ФРГ «канцлер был в веселом настроении».

По возвращении в Бонн Аденауэр поделился с Хейсом своими английскими впечатлениями. Впервые с начала 50-х годов, сообщил он удивленному собеседнику, к нему приходит мысль, что настанет время, когда Великобритания сама захочет войти в Европу, и что Европу следует строить не против, а вместе с Великобританией. Удивление Хейса сопровождалось трезвой мыслью, что этот англофильский настрой у Аденауэра скоро пройдет. Так оно и оказалось.

Вскоре на Аденауэра свалилась еще одна забота: надо было принять прибывшего с визитом в ФРГ Анастаса Микояна – тогда, но всей видимости, человека номер два в кремлевской иерархии. Цель приезда Микояна заключалась в том, чтобы попытаться убедить канцлера ФРГ не оснащать бундесвер ядерным оружием. Аденауэру советский визитер, в общем, понравился: при всей его жесткости в нем был определенный армянский шарм. На уровне личного общения все, таким образом, было хорошо, чего никак нельзя сказать о ходе переговоров, которые перемежались острыми полемическими стычками. Микоян утверждал, что атомное вооружение армии ФРГ – не в ее собственных интересах, поскольку в случае возникновения военного конфликта превратит части бундесвера в первые мишени ядерных ударов. На Аденауэра эта аргументация особого впечатления не произвела. Поняв, что здесь ничего не добиться, Микоян сменил пластинку: советская сторона, заявил он, готова на определенные шаги по сокращению обычных вооружений и просит Аденауэра поддержать их. Реакция канцлера была более чем сдержанной: он счел, что практической ценности в этом предложении не много.

Визит Микояна имел, с точки зрения Аденауэра, по крайней мере один положительный эффект: он позволил ему опровергнуть тезис, выдвигавшийся социал-демократами и значительной частью прессы, о том, что он вообще не хочет диалога с Советами, что он настроен на конфронтацию и в конечном счете – на войну. Это было особенно важно ввиду растущего размаха антиядерного движения в стране. В Гамбурге, например, в демонстрации под лозунгами против ядерных вооружений, состоявшейся во время пребывания советского гостя в ФРГ, приняло участие 150 тысяч человек. В различных городах страны прошла волна забастовок протеста, довольно неплохо организованных. Это было лишь начало: СДПГ решила поставить вопрос о борьбе против «атомной смерти» в центр избирательной кампании в земле Северный Рейн-Вестфалия. Выборы там должны были состояться 6 июля.

До этого, однако, всеобщее внимание привлекли к себе драматические события во Франции. 13 мая группа генералов образовала в Алжире «Комитет общественного спасения» и обратилась с призывом к де Голлю вернуться к власти и восстановить порядок в Алжире. В стране возник политический хаос, в обстановке которого де Голль проявил недюжинное искусство в завоевании симпатий большинства. Используя самые различные методы и каналы, он добился того, что Национальное собрание в конце мая утвердило его на посту премьер-министра. Однако де Голль не желал быть просто очередным главой правительства Четвертой республики. У него был четкий план: как только кризис пойдет на спад, он предложит новую конституцию. Дни Четвертой республики были сочтены.

Перед лицом такого развития событий Аденауэр занял выжидательную позицию. Ждать ему пришлось недолго, и то, что произошло, подтвердило наихудшие предположения о политике нового режима. Новый министр обороны Франции Пьер Гийом получил вполне определенное указание от де Голля: заморозить выполнение трехстороннего соглашения с ФРГ и Италией о совместном производстве ядерного оружия. Франция должна быть единственной ядерной державой на Европейском континенте – таково было кредо генерала; единственное исключение – «Россия», как он упорно называл страну, которая тогда имела официальное название «Советский Союз». Тщательно продуманный план приобщения к ядерному клубу, ставший почти реальностью в результате договоренности с правительством Гайяра, превратился в простую макулатуру, оказавшись жертвой идеи «величия Франции».

Западногерманская общественность ни о чем этом, разумеется, не знала. Иначе предвыборная кампания в Северном Рейне-Вестфалии приняла бы совсем иной оборот. Фактически, однако, она развивалась но накатанной колее: Аденауэр, активно включившийся в пропагандистскую кампанию ХДС, вовсю клеймил социал-демократов и свободных демократов: они, мол, пацифисты и слабаки, готовы, как котята, лечь на спину, подняв лапки, лишь бы Советы пощекотали им брюшко. Более того, если они придут к власти, то развалят всю экономику Рейнланда. Словом, в ход шли все самые нелепые сравнения и самые грубые оскорбления в адрес оппонентов.

Трудно сказать, что повлияло на настроения избирателей – эта грубая пропаганда или чисто человеческое сочувствие христианским демократам, неожиданно потерявшим своего популярного земельного лидера: Карл Арнольд, некогда соперник Аденауэра внутри ХДС, скончался как раз за несколько дней до выборов. Как бы то ни было, христианские демократы одержали решительную победу, завоевав 50,4 % голосов избирателей в этой самой промышленно развитой земле ФРГ. Главными проигравшими оказались свободные демократы, набравшие всего 7 % поданных голосов. Аденауэр с присущей ему злопамятностью посчитал, что они получили по заслугам за свое «предательство», когда в 1956 году разорвали коалицию с ХДС и пошли на союз с социал-демократами.

Результаты выборов в Северном Рейне-Вестфалии дали Аденауэру возможность передохнуть и расслабиться. Он уже не чувствовал особой необходимости выдумывать какие-то формулы и рецепты для восстановления германского единства. На очередном заседании руководящего органа ХДС он прямо заявил: «Мы должны понять, что сами себя обманываем... В 1948 и 1949 годах мы все думали, что Основной закон – это так, на короткое время... А прошло-то уже десять лет... Теперь мы видим – и тут должна быть полная ясность, – что совершенно нереальна думать, будто вопрос о воссоединении может быть решен без всеобщей разрядки напряженности в мире». Это был, по существу, похоронный звон на кладбище бесплодной политики прошлых лет. Мотив высказываний канцлера был совершенно очевиден: есть и на обозримое будущее будут два германских государства, и они должны научиться жить вместе.

Взорвав эту бомбу в кругу своих сподвижников по партии, что, очевидно, не вызвало с их стороны особого восторга, Аденауэр отправился на три недели в Канденаббию. На этот раз с ним были две дочери – Рия и Лотта. Его ждала вилла «Арминио» – чудесный уголок в парковой зоне над самой деревушкой. Перед самым отъездом – срочная депеша: его приглашают в Париж. Намеки на возможность встречи двух премьеров поступали к Аденауэру еще в тот период, когда он был поглощен избирательной кампанией в Северном Рейне-Вестфалии; их передавал наезжавший в Бонн личный эмиссар де Голля Морис Пикар. Теперь пришло официальное приглашение от нового французского министра иностранных дел Кув де Мюрвиля. Оно было датировано 29 июля. Отказаться Аденауэр, естественно, не мог; было решено, что он навестит де Голля в его усадьбе Коломбей-сюр-дез-Эглиз на обратном пути из Канденаббии.

Приглашение было воспринято как большая честь, однако Аденауэра не оставляли сомнения относительно личности и политической философии генерала де Голля. Новый французский лидер уже поставил крест на франко-заиадно-германско-итальянском ядерном проекте, каковы будут его следующие шаги? Не будет ли он стараться создать франко-советский союз? Не планирует ли он выйти из НАТО? Не заблокирует ли он дальнейшую интеграцию Франции с ее европейскими соседями? Все эти вопросы изрядно волновали западногерманского канцлера. Посетивший его в Канденаббии 16 августа французский министр финансов Антуан Пине заверил собеседника: не стоит принимать всерьез высказывания де Голля о величии и славе Франции, в глубине души генерал – реалист. Аденауэр не был склонен верить сказанному. Как он заметил в письме Пфердменгесу, «визит необходим, но он не обещает быть особенно приятным».

К отправившемуся с берегов Комо в Париж канцлеру в Баден-Бадене присоединились Брентано, послы – западногерманский в Париже и французский в Бонне, – переводчик и, конечно, группа телохранителей. Ночь все провели в Баден-Бадене, а наутро двинулись дальше к цели своего путешествия. Был чудесный день уходившего лета, Шампань встретила их первыми красками наступавшей осени. Из окон поезда Аденауэр и его спутники могли видеть многочисленные хорошо ухоженные военные кладбища – последний приют павших в борьбе с немецкими завоевателями.

Аденауэр нервничал: вряд ли делегацию ждет доброжелательный прием.

Выйдя из поезда, визитеры разместились в трех лимузинах (это были, кстати сказать, «мерседесы») – и снова в путь. Кортеж сопровождали удивленные взгляды французов: надо же, немцы, а вроде выглядят вполне мирно; приветственных возгласов не было, все было чинно и слегка холодновато. Почти три часа в дороге – и вот оно, поместье генерала. Две первые машины направляются к «Ла Буассе-ри» – дому, где живет де Голль, третья остается за воротами. Не успела первая машина остановиться у подъезда, а Аденауэр – открыть дверь салона, как хозяин уже обеими руками пожимает руку гостя, приветствует его на вполне приличном немецком.

Аденауэр представляет Брентано и переводчика, де Голль приглашает всех в дом. Все развивается так быстро, что для престарелого канцлера это создает некоторые проблемы: на второй ступеньке он спотыкается и едва не падает. Де Голль знакомит гостей с супругой. Она не в лучшем расположении духа. До этого она категорически отвергла услуги парижских специалистов по организации приемов: никаких поваров и официантов со стороны, никаких чужих приборов, никаких цветов, кроме тех, которые она сама нарвала в их собственном саду. Ей, конечно, явно не очень улыбалось принимать в своем доме этих бошей, да к тому же они запоздали, и она беспокоилась, что еда перестоится.

После обеда Брентано, послы и телохранители отправились в соседний городок Шомон; им предстояло переночевать в префектуре, поскольку в «Ла Буассери» места для их ночлега не было. Де Голль поспешил показать гостю свой сад и вид на долину реки Об. «Какой простор, – писал о своих тогдашних впечатлениях Аденауэр-мемуарист, – куда ни посмотришь – никаких строений, нетронутая природа. Все это выглядело очень привлекательно».

В настрое канцлера произошел перелом. В беседе с президентом Хейсом, которая состоялась после возвращения канцлерской команды в Бонн, Аденауэр признал, что ему пришлось расстаться со многими стереотипами о личности де Голля, которые у него сложились раньше под влиянием разных сплетен и газетных уток: «Оказалось, что он вовсе не глухой и не полуслепой... что он немного знает немецкий язык». Но самое главное – в ходе откровенных бесед оба государственных деятеля обнаружили, что у них много общего в оценках политических реалий. Оба согласились с тем, что НАТО находится в плохой форме, что англичане просто невыносимы («Англия похожа на человека, который растранжирил все свое состояние, но все еще никак не поймет этого»), что пришло время для окончательного примирения между Францией и Германией. Когда остальные члены делегации были доставлены из Шомона на ужин, почти все уже было договорено. На обратном пути в Бонн Аденауэр поведал своим спутникам, что генерал сильно изменился за одиннадцать лет, проведенных в сельском уединении. По его мнению, он «вовсе не националист».