Текст книги "Аденауэр. Отец новой Германии"

Автор книги: Чарлз Уильямс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 41 страниц)

В начале 1950 года все выглядело так, что Аденауэр попал в полную изоляцию. Он подвергался нападкам со всех сторон. ХДС и ХСС на местных выборах терпели одно поражение за другим. Отношения с Шуманом были испорчены. Если говорить о Верховных комиссарах, то его старый знакомый и почти что друг Робертсон готовился покинуть свой пост; его должен был сменить Айвон Киркпатрик – карьерный дипломат, выходец из семьи ирландских католиков, что в принципе должно было порадовать Аденауэра, но его вряд ли что тогда радовало; Макклой часто был в отъезде, и контакта с ним не налаживалось; а уж о Франсуа-Понсе и говорить нечего: у того всегда была наготове какая-нибудь шпилька для канцлера. Сюда добавлялись бытовые и личные проблемы. Первое время официальная резиденция Аденауэра помещалась в здании Музея Кенига, хранилища экспонатов естественной истории, так что но пути в свой кабинет ему приходилось пробираться между чучелами медведей и жирафов. Ко времени визита Шумана он переехал во дворец Шаумбург, но там было довольно неуютно; к тому же возник скандал с дизайнером: Аденауэр распорядился доставить из Кёльна серебряный сервиз, видимо, дорогой ему по воспоминаниям, а дизайнер счел, что он не подходит к интерьеру дворца и вообще являет собой образец дурного вкуса. Дома все напоминало о Гусей, а тут еще и Либет его бросила: в марте 1950 года он вышла замуж за племянника кардинала Фрингса.

Видимо, только настроением мрачной безысходности можно объяснить одну из самых экстравагантных инициатив, с которыми когда-либо – в прошлом и будущем – выступал наш герой. В интервью, которое он дал через четыре дня после подписания в Париже «Саарских конвенций», 7 марта, главе европейского бюро агентства «Интернэшнл ньюс сервис» Кингсберри Смиту, была выдвинута идея унии между Францией и Западной Германией – ни более ни менее. Экономики обеих стран должны были быть поставлены под единое управление, оба парламента – объединиться, должно быть общее гражданство. При одном условии: Саар вначале должен быть возвращен Западной Германии.

Во Франции предложение вызвало естественную реакцию недоумения. Из крупных политических фигур откликнулся лишь де Голль, который в это время, уединившись в Коломбей-сюр-дез-Эглиз, предавался мечтам о возрождении империи Каролингов и усмотрел нечто подобное в идее Аденауэра, хотя тот вряд ли разделял цель де Голля – Франция как руководящая сила в планируемом объединении. Кроме де Голля, никто не воспринял инициативу Аденауэра всерьез; общее мнение сводилось к тому, что это часть какой-то хитрой игры, призванной произвести впечатление на американцев.

В этой ситуации Аденауэр решил вновь воспользоваться услугами Кингсберри Смита. В новом интервью с ним, 20 марта, он выдвинул более скромное предложение – о таможенном союзе. Он вспомнил о 1834 годе, когда такой союз объединил многочисленные немецкие княжества и положил начало объединению Германии, и высказал мнение, что такого рода модель может служить для урегулирования отношений между Францией и Западной Германией. Однако Франция не собиралась расставаться с Сааром и воспоминания о войне и немецкой оккупации были слишком свежи в памяти французов, чтобы они клюнули на эти идеи Аденауэра. Ни одно французское правительство не могло бы удержаться у власти, если бы оно проявило хоть какой-то интерес к рассмотрению его инициатив.

Возникает вопрос: неужели сам Аденауэр не понимал их обреченности? И если да (скорее всего так, ибо он был реалистом), то зачем все-таки с ними выступал? Думается, с его стороны это был своеобразный обходный маневр, чтобы уйти от вопроса о вступлении ФРГ в Совет Европы и вновь выдвинуть на передний план проблему ее перевооружения. Маневр не удался: раздражение, которое неуклюжая тактика Аденауэра вызывала у англичан и французов, только усилилось. Франсуа-Понсе поспешил высказаться в том плане, что союзники оказывают Аденауэру любезность, а в ответ получают «оплеухи». Киркпатрик в разговоре с Бланкенхорном вообще разбил все логические построения Аденауэра, сводившиеся к тому, что без «немецкого вклада» оборона Запада невозможна. Безопасность Англии, пояснил он, покоится на возможности нанести по территории СССР ядерный удар с баз в Северной Африке, удар, который уничтожит промышленные центры вокруг Ростова и выведет из строя бакинские нефтепромыслы, о чем советское руководство прекрасно осведомлено. Перевооружать Германию просто нет нужды, так что пусть Федеративная Республика вступает в Совет Европы и не затягивает с этим делом.

Аденауэр смирился: 8 мая он подписал меморандум, предназначенный к обсуждению на заседании кабинета, в котором излагал аргументы в пользу ассоциированного членства ФРГ в Совете Европы без какой-либо увязки с вопросами о Сааре или перевооружении. Это было явное признание дипломатического поражения. Популярность Аденауэра как политика внутри страны и за рубежом грозила упасть до нулевой отметки – и тут пришло неожиданное спасение. В тот же день, 8 мая, Бланкенхорн положил ему на стол два письма от Шумана. Первое носило личный характер и заканчивалось весьма проникновенной формулировкой – «с самыми сердечными пожеланиями и выражением самого глубокого уважения». Второе в краткой и суховатой форме излагало предложение французского министра: передать всю угольную и сталелитейную промышленность Франции и ФРГ под управление общего наднационального органа. К этому объединению могут примкнуть и другие желающие страны Европы. Шуман писал далее, что он еще не внес это предложение на рассмотрение Совета министров, но он уверен, что в случае благоприятной реакции Аденауэра оно пройдет без каких-либо осложнений.

Коротко переговорив с Бланкенхорном, канцлер понял, что инициатива Шумана – это для него в буквальном смысле подарок небес. Оно решает по меньшей мере четыре проблемы, каждая из которых связана с другой и каждая из которых причиняла ему головную боль: во-первых, Германия оказывалась бы прочно привязанной к Западу, интегрирована в западное сообщество; во-вторых, были бы навсегда устранены опасения французов насчет возрождения немецкой военной машины; в-третьих, снималась бы острота саарской проблемы; и, наконец, вступление ФРГ в Совет Европы уже не выглядело бы безоговорочной капитуляцией.

В тот же вечер Аденауэр отправил Шуману ответ – тоже в двух письмах.

Тон их был достаточно осторожный. «Федеральное правительство, – говорилось в послании, – но получении более детальной информации внимательно рассмотрит французский план». Осторожность формулировок на первый взгляд труднообъяснима: ведь Шуман предлагал то, за что Аденауэр выступал на протяжении тридцати прошлых лет, – франко-германское сближение. Все дело было в том, что главной фигурой в разработке «плана Шумана» был тогдашний руководитель французского Комиссариата планирования Жан Моннэ, и у Аденауэра возникло подозрение, что истинная цель главного диспетчера французской экономики состоит в том, чтобы поднять ее за счет экономики восточного соседа. Когда Моннэ 23 мая прибыл в Бонн и впервые встретился с бундесканцлером, он увидел перед собой человека, «не уверенного ни в себе, ни в доброй воле других». Как вспоминал Моннэ, «он явно не мог поверить, что мы действительно имеем в виду полное равенство партнеров; на него сильно влияли опыт долгих лет тяжких переговоров и чувство уязвленного самолюбия». Однако в ходе разговора, пишет Моннэ, «я увидел, как мой пожилой собеседник постепенно теряет маску суровой неприступности и дает выход сдерживаемым эмоциям». В конце разговора Аденауэр встал и торжественно отчеканил: «Месье Моннэ, я считаю претворение в жизнь французского проекта своей самой важной задачей. Если мне это удастся, я буду считать, что прожил жизнь не зря».

ГЛАВА 5

СТРОИТЬ ЕВРОПУ С ОГЛЯДКОЙ НА МЕДВЕДЯ «Только включив в себя свободную Германию, Европа сможет построить плотину против красного потока»³²

денауэр всегда беспокоился о своем здоровье, даже по

рой слишком. С годами это отнюдь не прошло, перейдя в беспрекословное следование заповедям здорового образа жизни. Строгий выбор диеты: поменьше жиров, жесткие ограничения на алкоголь – при том, что к старости он стал явно неравнодушен к хорошему вину. Два года без отпуска, зато обязательный отдых в середине дня побольше, чем раньше, плюс никакой политики во время уик-эндов в Рен-дорфе. К дому – пешком по ступенькам довольно крутой лестницы, несколько кругов по саду в хорошем темпе – все это давало необходимую физическую разрядку организму, так что для своих семидесяти четырех лет наш герой выглядел совсем неплохо. Высокий, подтянутый, даже глубокие морщины, избороздившие лицо, не очень портили впечатление.

Интеллект тоже не изменил ему: он мог сконцентрироваться на том, что в данный момент считал важным, и столь же легко стереть из памяти то, что уже было не нужно, – важное качество зрелого ума. В свое время лорд Рэндольф Черчилль назвал Уильяма Гладстона «старцем, который вечно спешит и везде опаздывает». Лорд Аннан перефразировал это высказывание в применении к Аденауэру: «Старец, который не спешит, но везде успевает».

Впрочем, в обстановке первых месяцев 1950 года спешить просто не имело смысла. Нужно было ждать, териели-во ждать и осторожно пытаться переломить неблагоприятные для него и его партии тенденции общественного мнения. Эти попытки были порой, что называется, на грани фола. В апреле в ходе пропагандистского турне по городам Германии он посетил Берлин, где произнес откровенно националистическую речь, закончив ее призывом спеть всем вместе третью строфу «Песни немцев» фон Фаллерслебена; он прекрасно знал, что третью строфу, запрещенную при Гитлере, мало кто знает, зато все знают строки из первой строфы с пресловутым «Дейчланд, Дейчланд юбер аллее» – «Германия, Германия превыше всего» – и споют именно ее, тем более что публика собралась соответствующая. Так и случилось. Разразился скандал: ведь исполнение этого гимна было официально запрещено оккупационными властями, и об этом Аденауэр тоже прекрасно знал. Вызванный «на ковер» к Верховным комиссарам, он разыграл оскорбленную невинность: ведь он обратился к толпе, чтобы они спели не гимн, который запретили союзники, а третью строфу, которую запретил Гитлер и где речь идет о «единстве, праве и свободе», – что же тут плохого? Эта аргументация мало кого убедила, и меньше всего комментаторов зарубежной прессы. «Старый неисправимый националист» – это было еще самое мягкое, что говорилось об Аденауэре после описанного инцидента.

С «планом Шумана» тоже не все шло гладко. Когда Моннэ сообщил ему, что англичане скорее всего откажутся в нем участвовать, у Аденауэра ожили старые подозрения насчет того, что французы все-таки имеют в виду захватить лидерство в верховном органе планировавшегося Европейского объединения угля и стали (ЕОУС). Как писал лорд Пакенхэм, когда он посетил Аденауэра в Рендорфе перед своим отъездом на родину, тот «буквально умолял меня использовать все мое влияние, чтобы добиться присоединения Великобритании к “плану Шумана”». Однако в Лондоне Пакенхэму показали меморандум министерства финансов, в котором черном по белому было написано: «Не в наших интересах привязывать себя к трупу».

Поскольку англичане явно хотели остаться в стороне, Аденауэру пришлось лишь уповать на твердость и решительность своих переговорщиков в отстаивании немецких интересов. Но таких надо было еще найти. Шуман и Моннэ советовали Аденауэру, сохраняя за собой общее руководство, послать в Париж специально уполномоченное лицо, которое могло бы целиком и полностью посвятить себя обсуждению конкретных условий создания и функционирования ЕОУС. Аденауэра это устраивало, но кто должен был стать таким уполномоченным?

После того, как Бланкенхорн отказался от предложенной ему миссии, выбор канцлера пал на банкира Абса, с которым он был в дружеских отношениях. Однако выяснилось, что прошлое Абса, который во время войны был управляющим берлинского отделения «Дейче банка», скрывает некие темные пятна и французы не хотят иметь с ним дела. В конечном счете Аденауэр обратился к Вальтеру Хальш-тейну, профессору нрава из Франкфурта, который к тому же какое-то время провел в США, читая лекции в Джорджтаунском университете. Хальштейн согласился, и как раз вовремя: 20 июня 1950 года в Париже под председательством Моннэ прошло первое пленарное заседание подготовительного комитета ЕОУС.

Не упускал Аденауэр из виду и тему перевооружения. До середины 1950 года западные державы и слышать ничего не хотели о немецких солдатах; сама мысль, что в центре Европы вновь покажутся немецкие мундиры, казалась им отвратительной. Аденауэр смиренно согласился: хорошо, никаких солдат, но нельзя ли назначить ему советника по вопросам военной безопасности или, еще лучше, коллегию таких советников? Просто чтобы они отслеживали возможные угрозы и давали канцлеру соответствующую информацию, а он на основании ее будет запрашивать союзников насчет того, что они собираются предпринять, чтобы эти угрозы нейтрализовать. Союзники согласились и дали добро на этот план Аденауэра.

В чем они никак не могли прийти к согласию, так это в вопросе о том, кому быть главным советником канцлера в этой деликатной сфере. Американцы предлагали генерала Рейнхарда Гелена, который во время войны руководил военной разведкой на Восточном фронте и сумел создать разветвленную агентурную сеть в странах Восточной Европы. В конце войны он попал в американскую разведку, которая финансировала деятельность его «частной» разведывательной службы с центром в пригороде Мюнхена в обмен на сведения о передвижениях советских войск и прочую информацию такого рода. Однако Аденауэр относился к Гелену с предубеждением; его больше привлекла кандидатура, выдвинутая англичанами, – генерал Герхард фон Шверин, бывший начальник штаба фельдмаршала Роммеля, человек, известный своими антинацистскими взглядами. Помимо прочего, он хорошо владел английским языком. Шверин и стал советником, хотя его пребывание в этой должности продлилось недолго – всего несколько месяцев.

Социал-демократы продолжали свои нападки на саму идею «ремилитаризации» ФРГ, к ним присоединился евангелический пастор Мартин Нимеллер, автор довольно нелицеприятной метафоры о происхождении Федеративной Республики («зачата в Ватикане и рождена в Америке»). Словом, проблема перевооружения, несмотря на все старания Аденауэра, продолжала находиться в подвешенном состоянии. Все изменилось с началом войны в Корее 25 июня 1950 года. Доводы Аденауэра об «угрозе с Востока» приобрели большую убедительность: если северокорейцы смогли захватить южнокорейцев и весь Запад врасплох, то почему Советы не могут сделать то же самое в Германии? Сама эта мысль способна была вызвать самую настоящую панику. Госдепартамент США, ранее по крайней мере внешне демонстрировавший приверженность иотс-дамской формуле о демилитаризации Германии, в середине августа подготовил записку, в которой содержалась прямая рекомендация создать европейскую армию с участием западногерманского контингента. В ней выражалось согласие с точкой зрения, еще ранее озвученной Министерством обороны, согласно которой при отсутствии такой армии советские танки легко пройдут всю Европу вплоть до Пиренеев.

В начале июля Аденауэр заболел: его хронический бронхит обострился и перешел в воспаление легких – таков но крайней мере был официальный диагноз. Уколы пенициллина помогли быстро справиться с инфекцией, однако пациент продолжал жаловаться на слабость и в середине месяца вместе с дочерью Либет отбыл на отдых в Швейцарию. Там, в горном местечке Бюргеншток, неподалеку от озера Люцерн, он провел месяц и в середине августа вернулся в Бонн.

На отдыхе он имел достаточно времени, чтобы обдумать новую тактику в новых условиях. Война в Корее открыла для него ободряющие перспективы. Его анализ ситуации исходил из совершенно правильных оценок американского стратегического мышления: Аденауэр понимал, что для госдепа события в Корее представляются лишь одним из элементов координированного плана коммунистов но завоеванию мирового господства, что красная опасность американцам отныне будет чудиться под каждой кроватью, но что они вовсе не горят желанием втягиваться самим в военные действия в Европе – с них достаточно корейского театра. Отсюда – прекрасная возможность иошантажировать Запад, разумеется, не грубо, а в мягкой, можно сказать, деликатной форме. Этот шантаж принял форму двух меморандумов, посланных канцлером Макклою для передачи министрам иностранных дел трех западных держав, которые, он это знал, должны были собраться 9 сентября в Нью-Йорке для обсуждения проблем европейской безопасности в новых условиях. Один документ был посвящен как раз проблеме того, как противостоять советскому «нападению», а второй касался общих проблем взаимоотношений между ФРГ и оккупирующими державами. Авторами обоих меморандумов, которые писались в обстановке крайней спешки и такой же секретности, были Бланкенхорн и Чарльз Тейэр – американский офицер связи при федеральном правительстве; по свидетельству последнего, «время от времени к нам заходил и сам старец – помочь с той или иной формулировкой».

В первом меморандуме Аденауэр повторил свою просьбу разрешить создать в ФРГ полицейские формирования, которые находились бы в прямом подчинении центрального правительства (до этого полиция подчинялась правительствам земель). Новым было предложение выставить двенадцать немецких дивизий в качестве составной части объединенных вооруженных сил европейских стран. Еще дальше шел второй документ: в нем содержалось требование (!) ревизии Оккупационного статута, прекращения состояния войны и предоставления Федеративной Республике полного суверенитета во всех сферах, за исключением вопросов обороны; западные державы сохраняют свои войска в Германии на существующем уровне. Намек был дан ясный: пока Германия будет считаться оккупированной страной, не будет никакого западногерманского «вклада в оборону Запада». Пусть Америка решает, что она предпочитает.

Эти документы недолго оставались секретными: вскоре была организована утечка их основных положений в СМИ. Поднялся большой шум: помимо возмущения по поводу того, что канцлер, представляя их министрам трех держав, не проконсультировался предварительно ни с кабинетом, ни с парламентом, всеобщий протест вызывало и само их содержание. Еще не все военнопленные с прошлой войны вернулись домой, а тут уже речь о новой! Опросы общественного мнения показывали, что 70 % взрослого населения ФРГ настроены против перевооружения Германии в принципе.

Аденауэра, правда, решительно поддержал кардинал Фрингс, который в своих страстных проповедях отстаивал тезисы о том, что католическое вероучение оправдывает «справедливую войну» и что ни государство, ни отдельные индивиды не имеют права ссылаться на разрушительный характер современной войны в оправдание непротивления насилию и несправедливости. О полной солидарности с канцлером заявил и федеральный президент Хейс. Но это не ослабило массовую оппозицию политике военной интеграции.

Аденауэра эта оппозиция мало беспокоила. У него были свои аргументы. Первый (который разделяли и союзники) заключался в том, что существует опасность массированного вторжения Красной Армии в Западную Германию; второй (к нему союзники относились более скептически) – что такое нападение (или нападения) совершит Народная полиция ГДР, и, наконец, третий, который союзники считали более чем сомнительным, – о коммунистическом восстании (или восстаниях) в ФРГ либо до, либо после удара извне (этот аргумент явно отражал воспоминания бывшего кёльнского бургомистра о кильских матросах, которые в ноябре 1918 года, но сути дела, без выстрела захватили его родной город).

Ни один из этих аргументов не был основан на реальных фактах. Что касается советских войск в восточной зоне, а впоследствии – в ГДР, то они имели вполне определенные задачи чисто оборонительного характера. Недавно опубликованный «Оперативный план действий Группы советских оккупационных войск в Германии» от 5 ноября 1946 года неопровержимо свидетельствует об этом. Впрочем, о том же говорит и давно известный факт демонтажа второй колеи на железнодорожных магистралях восточной зоны – ГДР. Это было сделано, разумеется, потому, что рельсы были нужны для советских железных дорог; ясно, однако, что тем самым сильно уменьшались возможности массированной переброски советских войск для наступления на Запад; вывод отсюда может быть только один: такое наступление вовсе и не планировалось. Можно согласиться с мнением российского историка И.И. Орлика, которого мы уже цитировали выше в связи с историей о диалоге Сталин – Буденный: «В конце 40-х – начале 50-х годов, в самом начале холодной войны, от Советского Союза не исходило никакой военной угрозы Соединенным Штатам и Западу в целом». Другими словами, возможно, что цифры оценок военного потенциала советских вооруженных сил, которые Шпейдель и Хойзингер докладывали Аденауэру, а Гелен – в Вашингтон, были недалеки от истины, но это никак не означало истинности их оценок советских намерений. Страхи Аденауэра были, таким образом, безосновательными.

То же можно сказать и о его тезисах насчет вторжения в ФРГ Народной полиции ГДР или о подготовке коммунистического путча. Такие операции, естественно, не могли планироваться без согласия Москвы. Между тем, как свидетельствует хранящийся в Архиве внешней политики Российской Федерации протокол конференции министров иностранных дел восьми стран восточного блока, которая проходила в Праге 20—21 ноября 1950 г., руководитель советской делегации Молотов весьма холодно отреагировал на попытки представителей Польши, Румынии и ГДР усилить в тексте заключительной декларации критические выпады в адрес политики ФРГ и лично Аденауэра. Когда польский министр иностранных дел предложил добавить в текст заключительного документа формулировку о том, что бывшие генералы вермахта, участвующие в разработках планов «ремилитаризации» Западной Германии, все без исключения являются «военными преступниками», Молотов прочел целую лекцию о том, что нельзя всех их стричь под одну гребенку, что, в частности, военный советник канцлера Шверин «не из самых крайних гитлеровцев», поскольку он участвовал в заговоре 20 июля, и т.д. Молотов подчеркнул, что в представленном советской делегацией проекте «нет ни слова критического, ругательного в отношении правительства Аденауэра. Мы считаем, что наш документ должен быть направлен против трех оккупационных держав – США, Великобритании и Франции... Правительство Аденауэра мы нигде не затрагиваем непосредственно. Больше того, в наших конкретных выводах, пункт четвертый, мы как бы приглашаем это правительство участвовать в учреждении Общегерманского учредительного совета³³. Нам нецелесообразно переходить к критике «западногерманского правительства», «боннского правительства», а все внимание следует сосредоточить на критике трех держав – оккупантов Западной Германии». Правда, тот же Молотов, обращаясь к министру иностранных дел ГДР Дертингеру, сказал, что «конечно, это не мешает германской делегации вести свою борьбу против правительства Аденауэра», но ясно, что мыслилась чисто пропагандистская борьба, никак не вооруженная.

В общем, можно сказать, что западные страхи насчет «агрессии с Востока» были необоснованны. Это, однако, не означало, что их не было. Именно эти страхи побудили Трумэна буквально накануне нью-йоркской конференции одобрить план мероприятий но включению западногерманских военных контингентов в структуру НАТО и заявить о наращивании вооруженных сил США в Европе. Сама эта конференция, прошедшая в сентябре 1950 года, в своих решениях воплотила в жизнь многое из того, что содержалось в аденауэровских меморандумах, переданных с Макклоем. Федеративная Республика была признана в качестве единственно законного правительства Германии, ей разрешалось создать министерство иностранных дел и посольства за рубежом. Были сняты ограничения на выпуск стали. Все это были последствия корейского шока, и Аденауэр мог поздравить себя с успехом.

К его вящему разочарованию, однако, три министра не пошли на удовлетворение в полном объеме его запросов в военной области. Было разрешено лишь создать силы федеральной полиции численностью в тридцать тысяч человек. Трудно было понять, какие стратегические задачи можно было решать этими силами, но большего достичь не удалось из-за позиции французов. С другой стороны, с точки зрения министра внутренних дел Хейнемана, это был чересчур далеко идущий шаг в сторону перевооружения Западной Германии, которое он с самого начала отвергал в принципе. Хейнеман подал в отставку, Аденауэр ее сперва не принял, а затем, наоборот, постарался ускорить уход строптивого министра.

Французская оппозиция военному «вкладу» ФРГ, выявившаяся на нью-йоркской конференции, вызвала серьезную критику со стороны союзников, и в качестве ответа на нее тогдашний премьер-министр Франции Рене Плевен, выступая в Национальном собрании 24 ноября 1950 года, изложил проект создания «европейской армии» во главе с объединенным командованием, которое предполагалось создать по той же модели, что и руководящие органы ЕОУС. По словам Плевена, «контингенты, выделяемые государства-ми-участниками, будут включены в состав европейской армии на уровне возможно более мелких подразделений». Главная мысль заключалась в том, что такая схема, исключающая создание самостоятельной немецкой военной ма-

шины, успокоит и Советский Союз, и французское общественное мнение.

Подлинным автором «плана Плевена» был все тот же Жан Моннэ. Это была не самая удачная из его задумок. Верно: советских лидеров не особенно обеспокоила идея создания некоей невиданной конструкции, историческим прецедентом для которой мог служить разве только легендарный проект возведения вавилонской башни. Возможно, сама перспектива появления на горизонте немецкого солдата с винтовкой, направленной на восток, заставила советских военных заняться лихорадочной разработкой плановых контрмероприятий, но реакция на политическом уровне была менее явной. Архивные материалы советского МИДа говорят скорее за то, что проблема перевооружения Германии привлекла внимание советских разработчиков в первую очередь как отличная тема для развертывания антизападной пропаганды. Что касается французской публики, то ожидаемых симпатий этот план там не вызвал: он был слишком сложен для восприятия «человека с улицы». В английских военных кругах его вообще восприняли как некий курьез.

Курьез или не курьез, а советская пропаганда не замедлила отреагировать на «план Плевена» рядом достаточно привлекательно выглядевших инициатив. Вначале было предложено созвать совещание министров иностранных дел четырех держав с целью обсуждения вопроса о полном выводе оккупационных войск с германской территории. Затем но директиве Москвы Народная палата ГДР, которая полностью контролировалась СЕПГ, приняла резолюцию о проведении свободных выборов во всех четырех зонах. Аденауэр отреагировал резко отрицательно: он считал, что осуществление этих инициатив неминуемо приведет к тому, что вся Германия попадет иод советское влияние, а возможно, и иод полный контроль СССР. Иной точки зрения придерживался старый соперник Аденауэра, ставший в его кабинете министром по общегерманским вопросам, Якоб Кайзер; он так же, как и лидер оппозиции Шумахер, считал, что документ Народной палаты заслуживает рассмотрения. Советы, но правде говоря, вряд ли надеялись, что их инициативы будут приняты Западом: речь шла, повторим, об искусном пропагандистском маневре, рассчитанном на раскол среди западногерманского населения и на соответствующее воздействие на общественное мнение. В какой-то мере это удалось. Английское и французское правительства согласились на созыв конференции четырех держав, правда, на уровне не министров иностранных дел, а их заместителей, которые должны были подготовить повестку дня для своих шефов. Конференцию предлагалось провести весной 1951 года, местом ее проведения должен был стать Мраморный дворец в Париже.

Таким образом, на рубеже 1950—1951 годов одновременно работали три команды переговорщиков с разными участниками и разными мандатами, и в каждой из них чувствовалось прямое или косвенное влияние личности нашего героя, а кроме того, началась подготовка к четвертому форуму, к которому он не имел отношения, но возможные результаты которого его крайне волновали. Что касается текущих переговоров, то, во-первых, это были дискуссии но «плану Шумана», где западногерманскую делегацию возглавлял, как мы помним, Хальштейн, во-вторых, менее содержательные, но достаточно активные попытки вдохнуть жизнь в «план Плевена» (со стороны ФРГ главной фигурой был Теодор Бланк, бывший профсоюзный деятель, а ныне член фракции ХДС в бундестаге) и, в-третьих, диалог с Шумахером, Нимеллером и другими противниками перевооружения, диалог, который ввиду его важности вел сам канцлер. Что его особенно беспокоило – это перспектива возможного сближения взглядов представителей Востока и Запада на предстоявшей конференции в парижском Мраморном дворце; достижение взаимопонимания между бывшими союзниками разрушило бы все, к чему он стремился и над чем работал в последние пять лет. Ситуация на внутреннем фронте тоже не сулила радужных перспектив: неуклонно рос дефицит в торговле, росла воинственность профсоюзов. Неудивительно, что морщины на лице Аденауэра стали еще глубже, на коже на нервной почве появилась экзема.

Между тем с первой половины 1951 года стали появляться и признаки перемен к лучшему. Война в Корее стимулировала спрос на продукцию западногерманской индустрии, начался экономический подъем, снизился уровень социальной напряженности, с профсоюзами в январе было достигнуто соглашение о расширении прав рабочих на соучастие в управлении их предприятиями. Что касается международных дел, то к апрелю успешно закончились переговоры по «плану Шумана»: договор о создании ЕОУС был готов к подписанию, а переговоры в Мраморном дворце, напротив, благополучно зашли в тупик. Такова была обстановка, в которой 11 апреля 1951 года начался первый официальный визит немецкого бундесканцлера в Париж; во время него должен был состояться торжественный акт подписания договора о ЕОУС.

Аденауэр прибыл в Париж в качестве не только главы правительства, но и министра иностранных дел: еще в сентябре, напомним, решением нью-йоркской конференции западным немцам было разрешено создать свой МИД, и президент Хейс специальным декретом назначил Аденауэра первым руководителем новообразованного министерства. Визиты во Францию его предшественников вызывали не особенно приятные исторические ассоциации. Бисмарк посетил Париж после победоносной франко-прусской войны и провозгласил там создание Второго германского рейха. Брюнинг приехал туда в 1930 году с просьбой о предоставлении займа. Гитлер прибыл в Париж спустя день после капитуляции Франции. Ни один из этих трех прецедентов, естественно, не годился для данного случая. Прием, который французы оказали высокопоставленному западногерманскому гостю, не отличался особой пышностью. На аэродроме Бурже его встречал один Моннэ. Поселили его не в какой-либо государственной резиденции, а в простом номере отеля «Крийон», где во время немецкой оккупации имели обыкновение останавливаться эмиссары рейха. Организованная для него на следующий день поездка по достопримечательностям Парижа была достаточно краткой, сопровождавший его Франсуа-Понсе выглядел как конвоир, охраняющий опасного преступника. Президент Франции Венсан Ориоль пригласил Аденауэра на завтрак – мероприятие не для самых почетных гостей. Потом продолжение знакомства с городом, – словом, все совсем не похоже, как язвительно писали газеты, на триумфальное шествие Гитлера по улицам Парижа в 1940 году.